Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2025
Автор, сочиняющий под псевдонимом О.Камов, — специалист в области прикладной и вычислительной физики, окончил МФТИ, работал в одном из московских академических институтов. Рассказы опубликованы в журналах «Знамя», «Урал», «Новый Берег», «Звезда». Постоянный автор «Дружбы народов».
Предыдущая публикация в «ДН» — 2024, № 2.
Балкон судьбы
«Павлову, Пав-ло-ву, Паавлоовууу!» — на выдохе ору я вниз — в тёмную долину далёкого партера. Одновременно я громко хлопаю в ладоши, бесполезно бью локтем в мягкую спинку кресла, топаю пудовыми гэдээровскими ботинками Fick das Wetter по балконному паркету…
И, наконец, просыпаюсь — надо же нового воздуха заглотнуть, так и помереть недолго — вон как сердце колотится.
— Ты живой там? — интересуется спросонья жена из соседней спальни.
Разбудил всё-таки, — видно, вещал «нипадецки» из глубин памяти, обычную мою ночную бормотуху она мимо ушей пропускает.
— Живой, живой, приснилось, прости.
— Павлову какому-то, — шепчет она, шуршит одеялом, гасит лампу, медленно переворачивается на другой бок, — что же ты ему передать забыл, дурачок дёрганый?..
* * *
— Ты музыку любишь? — неожиданно спросил мой всегда весёлый друг-приятель, когда мы, распаренные после душа, вышли из тренировочного зала на зимний бульвар.
Я подумал, вспомнил «Ленин всегда живой» и «Танец маленьких лебедей» из городского ретранслятора на кухне. И промолчал.
— Вот и я то же самое. А она: «Вова, это ведь очень интересно. И неужели ты родную тётку не поддержишь? Это же не вой под гитару во дворе, а настоящее искусство — оно всем необходимо, ещё благодарить потом будешь, поверь…» Может, сходим?
Так я стал клакером. По факту. Или клакёром, ударяйте сами. Редкое французское слово я узнал гораздо позже. А тогда просто взялся помочь товарищу, ну заодно и его тётке-солистке Павловой, которая хоть и была «заслуженная», но страстно желала стать «народной» и громко пела свои арии и дуэты на ослепительно сверкающей сцене Московского Театра Музыкальных Зрелищ в шаге от рва оркестровой ямы — «загреметь ничего не стоит», — подумал я в первый раз. И не вспоминал почти шестьдесят лет.
Теперь довольно часто просматриваю эти ночные ретроспектакли. Персоналии приходят с трудом, исключая корифеев — этих попробуй забудь — от А.Никеева до Я.Рона. Вот и тёткину фамилию помню неточно — может, она вовсе и не Павлова была, а Пашина. Или Прошина — те же три слога: Про-ши-ну! А Гугл терзать нет охоты, боюсь драйв потерять, без подсказки интересней. Даже имя не отпечаталось: Павлова — и Павлова. Ещё — тётка.
Я её вообще ни разу в жизни не встретил, исключительно из-под потолка на сцене наблюдал. Несколько раз — в сильный трофейный бинокль. Но мне не понравилось. При таком увеличении все лица неестественно напряжены. Мне она, признаться, и без оптики не особо глянулась: крупная пожилая женщина, вроде своей сестры тёти Кати, Вовкиной матери. А ведь ей тогда и сорока не исполнилось, абсолютно уверен.
А нам с приятелем — каждому по пятнадцать, может, и неполных, я — майский, а он… В общем, где-то недалеко, мы же в одной команде выступали, строго по возрасту.
Сейчас-то я бы сказал, что она выглядела как спелый розовый персик, её тугая сибирская плоть прямо-таки рвалась наружу изо всех её нелепых нарядов, презирая унылые фантазии театральных художников по костюмам на темы ихней богемы или наших богатеющих колхозов. Я в бинокль заметил, как на неё партнёры глазели, тот же А.Никеев, — будто съесть хотел. Я.Рон — он поспокойней был, поэкономней в движениях и репризах, ему немало лет настучало. Как мне сейчас, примерно. Только давно не подпрыгнуть мне невесомо и игриво, не ударить в полёте одной блестящей в лайм-лайте лакированной туфлей по другой, не поцеловать, немыслимо элегантно изогнувшись, протянутую ручку в белой — или чёрной? — тётка и вдов изображала — перчатке до локтя. А о том, чтобы заодно и смешно спеть, попадая в ноты: «Любовь такая — глупость большая» — с рождения не мечтал.
Хотя мы уже начинали догадываться, какая большая эта любовь. Но нравились нам совсем другие обольстительницы — наши сверстницы; у меня тоже такая имелась, молчунья с тонкой шейкой и перемазанными чернилами — от школьного усердия — пальцами на обеих руках. Даже когда обнимались-целовались-пальцы-сплетали-неразлучно, ухитрялась глядеть флегматично в сторону, будто ей вовсе не интересно. Словно ищет в потёмках кого-то, — как из радиоточки круглый день лилось. Однако моих поползновений не прерывала тем не менее.
Вовке в этом смысле намного больше повезло, его девушка в десятый перешла, оказалась прекрасным инструктором по романтике, а он по-дружески пытался передать опыт мне, но я ему ни на грамм не поверил, и очень зря, — он всю правду говорил, потом-то я оценил его откровенность. А тогда лишь тщательно руки отмывал после каждого свидания, ничего страшного.
Но несмотря на очевидные задержки в культурном развитии, звучали мы уже действительно не по-детски: два уверенных, особенно после новогодних каникул, баритона, которые скорее подходили разболтанным долговязым студентам-первоходам, восторженным поклонникам Мельпомены или одной из её более легкомысленных сестёр, а не московским школьникам-подросткам в серых форменных брюках. Вот что, думаю, определило выбор Павловой.
И мы её не подвели.
В самый первый раз трудно было, хотя приблизительные телефонные указания у нас имелись. Робели. Не могли определить подходящий момент. Наконец, поняли: пора. Тётка заканчивала эффектную арию с качелей, украшенных бумажными розами, медленно уменьшая амплитуду колебаний. Её неперекормленный юный партнёр в белом фраке заметно волновался на сцене около точки равновесия, сжимал бутафорский букет, готовился принять обожаемый по либретто нелёгкий груз. В зале — полнейшая благоговейная тишина. Друг взглянул на меня, мы до предела заполнили наши лёгкие тёплым театральным воздухом с ароматами пудры, помады, духов и прочей парфюмерии, и с последним звуком арии заорали одновременно не за страх, а за совесть: «Павлову!», и просто «уууу!», и «браво-бис!». Помню и оглушительные, как выстрелы, аплодисменты в четыре наши сильные ладони. Вовка даже от себя лично добавил традиционное стадионное: «Динамо — дави!»
И мы сделали это, подняли огромную, застенчивую зрительскую массу, раскрепостили молоденьких, ищущих большой любви девочек-девушек-женщин, сжимающих-разжимающих пальцы, сдавленные в выходных туфлях, заботливо привезённых по московской слякоти в обёртках из партийных газет. Раскочегарили всех осчастливленных опереттой дорогих наших соседей, оттаивающих потихоньку от жуткого холода прошлых лет среди сладких сказок венского леса. Нас благодарно поддержали с первых же хлопков, за всю свою некороткую жизнь я никогда больше не услышал овации близкой силы.
Не ожидавший небывалого по теплоте приёма тёткин воздыхатель в белом слегка растерялся в финальной фазе — казалось, оба солиста рухнут на пол. Но чувак упорный был — удержал и мягко приземлил.
Упал лишь букет.
Павлова подняла его, без слов прижала наверняка пыльный реквизит к лицу, а потом к груди. И получилось так безыскусно, так трогательно, что до окончания спектакля аплодисменты вспыхивали непрерывно и без нашей помощи. А я, может, впервые увидел, как мелкая деталь внезапно освещает волшебным сиянием всю картину — вот и Моне Лизе не понадобилось улыбаться в тридцать два зуба, чтобы свести с ума мир.
И ещё отметил скромную пожилую пару рядом с нами: с первых наших криков старички мгновенно снялись с мест и стали протискиваться с извинениями к незанятым креслам на самой верхотуре. «Ну да, некоторым шум не нравится, некоторых он раздражает. А вы спросите большинство простых людей — им так интереснее?» — думал я, окрылённый первым успехом. Что ж, демагогией классового подхода я к тому времени достаточно овладел, основы-то ещё при Сталине в ребёнка закладывали.
На следующей разминке в спортзале Вовка меня удивил: тётка звонила с восторгами, благодарностями и воздушными поцелуями. Умоляла продолжить. Деньги предлагала. Но он послал её с её деньгами. Я понял: что-то его зацепило.
А вот насчёт себя такой уверенности не было. Колебался — как Павлова на качелях. Но не поддержать друга не мог, он бы там один никогда не справился.
Короче, мы начали ходить в Театр почти каждый день — как на работу, даже вечерние тренировки приходилось пропускать. Неподкупные билетёрши признавали нас без бумажки администратора и сами усаживали на свободные места на балконе, редко и пониже — по возможности, говорили: «Ааа, павловские пришли. — И добавляли со смешком: — Шебутные вы ребята».
Наш строгий тренер сразу стойку на ушах сделал, подумал: либо запили, либо закурили — другими словами, отбились от рук. Он сугубо практического склада ума был человек, многое на свете повидал — понимал, как важно контролировать жизнь подопечных в пубертате. Слава богу, о колёсах или баянах в те благословенные годы в Москве обычные люди и слыхом не слыхали, а то бы нам от него так просто не отделаться.
Сказать по-честному, Вовкина судьба его волновала гораздо сильнее, чем моя: мой друг очень способный к спорту был, его огромная ладонь с крепкими длинными пальцами спокойно обнимала сверху баскетбольный мяч, вам сейчас не представить, как этот мяч выглядел в те годы. Плюс координация, скорость и, наконец, прыжок прямо как у нашего ровесника, знаменитого Брумеля Валерия, ещё не известного никому, кроме его тренера. А наш говорил при свидетелях: «Трудись упорно, Володя, три-четыре года — и ты в команде мастеров, стипендию получишь, а потом форму с погонами, тебя все вокруг уважать будут».
Конечно, я немного завидовал таким явным успехам товарища, моя ладонь уверенно обнимала только расширяющуюся с каждым днём, как Вселенная, замечательную грудь подружки, да и то хозяйка оной старательно делала вид, что имущество вообще не её. Хотя для неё я был авторитетный спортсмен, даже без стипендии и погон с мелкими звёздочками, — жизнь разнообразна: кто оперу любит, кто оперетту, а для кого и две хмельные бабёнки, весело горланящие в электричке похабные частушки, — милее Аллы Пугачёвой вместе с дочерью её Кристиной.
Худо-бедно за несколько месяцев мы ухитрились прослушать весь театральный репертуар, некоторые вещи по три-четыре раза глядеть приходилось — будто мы критики музыкальные. Хотя кому-нибудь может показаться: ну что там особенного? — ори себе и ори. Но мы и на большее претендовали: сравнивали составы, настроение каждого Павловского партнёра и вообще кураж артистов, замечали слабое дрожание тёткиного голоса в верхнем регистре и киксы оркестрантов, понимали, что осветитель установил пляшущей с полудня рукой не тот фильтр — и всё стало вокруг голубым и зелёным…
Я уже смог кое-как пробурчать в нос, возвращаясь ночью домой по Кольцу в пустом десятом троллейбусе:
Карамболина, Карамболетта!
Ты пылкой юности мечта!
Карамболина, Карамболетта!
Моя любовь тобой навек взята! —
никогда от себя не ожидал.
А однажды сразу за тёткиным дуэтом мы услыхали звонкие крики: «Мишкина! Миш-ки-на! Брааво! Бисс!» В пяти метрах от нас вопили пылкие поклонники тёткиного партнёра: две барышни и два паренька неатлетического вида, трое из четырёх — в очках, типичные студенты, видимо, к стипендии подрабатывали, или такие же, как и мы, волонтёры. Наши конкуренты.
Мишкин — тоже условно, по слуху; может, Машкин или Мышкин, мы его знали — тот самый тонкий чувачок, не уронивший тётку из объятий в оркестр, он вообще невообразимо обаятельный был. Очень мне нравился, я бы сам за него покричал недолго. Тоже бесплатно. Но пришлось опять реветь по-бычьи: «Пааввлоовуу!» И слегка напугали Мишкинскую клаку.
Потом-то мы весело улыбались друг другу, профессиональная солидарность — не миф. Узнали — он о «заслуженном» хлопотал, недоброжелатели распускали про него по Москве слухи, будто голубой или вообще двуствольный, — нам наплевать было на все экзотические моральные облики и сексориентации, мы по дорожкам любви первые неуверенные шаги делали с нашими карамболинами…
Я не осознавал вначале, какие изменения произошли в моём музыкальном образовании. Слышит, например, мама из радиоточки на кухне: «Иду к Максиму я, там ждут меня друзья…» — и говорит мечтательно:
— До чего же всё-таки Имре Кальман талантлив. Был.
А я ей:
— Конечно, но это не Кальман, а Легар, «Весёлая вдова», а Х. — не лучший граф Данило.
Мама так и застывает с мешалкой в руке. А меньше полугода назад я по тому же поводу только и сказал бы:
— Умер Максим, ну и… худ же он был.
Да и то не при маме.
А уж что с Вовкой случилось — наверняка не подозреваете. Сразу после первой нашей сессии он снял со стены дешёвую гитару, на которой тётя Катя в праздники романсы исполняла, и принялся дёргать непослушные струны своими длинными пальцами. «Мне приснился сон о счастье наяву», — Легаровский вальсок, по слуху, — как вам нравится? И совсем не в руках дело. У одного вора-карманника, ушедшего с прибором в биологические эксперименты, пальцы, как известно, были длиннее, чем у Ойстраха. Секрет — в ушах. Вся их семья по материнской линии музыкальная. Была.
Обратил внимание на эти бесконечные «были» всех родов, самые популярные слова в рассказе. Но как их избежать, достигнув таких лет?
А был бы молодым — написал бы: «Вот вырасту, заделаюсь известным музыкантом, писателем… в общем, медийной персоной, — все красавицы длинноногие — мои будут. Частица чёрта в нас — заключена подчас!»
Через месяц Вовка уверенно сыграл мне весь романс, и ещё прибавил от себя пару аккордов, — вот вам и первая импровизация, отсюда и до джаза один шаг. И он его тоже сделал. Хотя о баскетболе пришлось забыть. Навсегда. Наш тренер пальцем у виска крутил в ошеломлении. Но быстро остыл, — он всегда уважал убеждённых трудоголиков. Одновременно мои спортивные акции начали чуть подниматься в цене, и я услышал, при свидетелях, о стипендии в команде мастеров. Только о форме с погонами речи не зашло ни разу.
А через год с небольшим Вовка исполнял выученные по слуху джазовые композиции в самых горячих московских точках — настоящим гением оказался.
Пару лет он отшлифовывал мастерство в Гнесинке, надолго там не задержался — новую задачу себе поставил. Когда мы с неизменной спутницей приходили на его концерт в КМ и толпа на входе неохотно расступалась, чтобы пропустить приглашённых счастливчиков, моя Карамболинка смотрела на меня как на полубога.
Вскоре легендарный Виллис Коновер приехал в Москву, записал с Вовкой большое интервью, прокрутил его по «Голосу Америки» — и про моего приятеля узнал конкретно весь мир.
Потом Вовка с квартетом уехал на джазовый фестиваль в Финляндию, накануне отъезда мы выпили с ним литр водки на двоих, простились на неопределённый срок, я чуть не умер, и с тех пор киряю символически. Он потрясающе отыграл, тихо свалил на пароме в Швецию, так же тихо переместился в Нью-Йорк. Но об этом мне мистер Коновер рассказывал по радио позже. И про то, как Вова ухитрился сыграть пару композиций в Blue Note в перерыве концерта самого Оскара Питерсона. И Тот-Которого-Все-Знали сказал Тем-Которые-Всё-Понимали: «Поприветствуем нового Джанго», — и первым зааплодировал моему другу.
Немного спустя Вован уже стоял на сцене рядом с Тем-Которого-Все-Знали.
Попутно, по словам Виллиса, русский гитарист успел приобщиться к богатой местной музыкальной жизни: познакомился с Марией Хуановной, посмотрел на Off-Broadway знаменитые «Волосы» — может, сравнил впечатления с нашими детскими, поорал чуть-чуть по старой привычке — у них в таких аудиториях никто от тебя не шарахнется в испуге…
Всё бы хорошо, да попал мой Вова в адское музыкальное окружение с тяжёлой наркотой и всей прочей якобы креативной дрянью. Надеюсь, он был счастлив, занимаясь любимым делом до самой скорой своей кончины от передоза.
Моя жизнь сложилась, к сожалению, не столь ярко. Но и не трагически, к счастью. Протекла удивительно быстро, виляя, как тонкий ручеёк, так и не успев превратиться во что-то полноводное. Иногда мне кажется, она развивалась как раз по законам жанра, в котором Вовина тётка упорно трудилась. Но ведь формально — по Земным пируэтам считая, — продлилась, за что искренне благодарю всех причастных.
Думаю, в работе и в поисках пути я не дошёл до самой сути. Хотя с подругой мы испытали настоящую романтическую любовь, почти ту идеальную, о которой пела Павлова. В завершение клакерского сезона она символически подарила нам по дорогой китайской авторучке с золотым пером и гравировкой на колпачке «Спасибо. В.П.» — вот и гадай: Вера? Валентина? Василиса Прекрасная?
Я письменную принадлежность сразу чуве передарил, пора было заканчивать с этими чернилами. Презент произвёл магический эффект: с тех пор она стала смотреть мне прямо в глаза, и я ощутил себя богаче Великого Гэтсби. Счастье продлилось вплоть до окончания школы. К выпускному балу мисс К. превратилась в первую красавицу микрорайона и вскоре бросила меня посреди моей сердечной смуты.
Не могу закончить, не припомнив один, так сказать, афтершок наших с Вовкой школьных балконотрясений. Уже закончив институт и аспирантуру, приехал я однажды в тогда ещё город Ленинград на научную конференцию. За завтраком в гостинице к нашему с Шефом столику подошёл один выдающийся учёный, мы его между собой Гришкой звали за язвительный стиль дискуссий, впрочем, всегда в рамках корректности. Поздоровавшись с Шефом, Гришка спросил: «Иван Константинович, сегодня вечером в Музкомедии “Вдову” дают, Сибирский Театр, знаменитая постановка, я в Москве её пропустил, сходить не желаете? Обожаю оперетку».
Шеф в замешательстве повернул голову в мою сторону, я ни слова от него о музыкальных спектаклях, тем более облегчённого типа, вообще не слыхал, но рекомендовал автоматически: «Сходите, Иван Константинович, стоит, классика, Легар, а если ещё и Ганна с Данило хорошие, — лучше не бывает».
Гришка впервые посмотрел на меня как на одушевлённый предмет и сказал: «Коллега, я слышал ваш вчерашний доклад, очень недурно прозвучало».
Я сказал: «Спасибо, Григорий Исаевич».
Шеф сказал: «Значит, договорились, вечером идём все втроём. — И добавил, когда корифей физ-мат наук, тепло попрощавшись с каждым из нас за руку, отвалил: — Вот тебе и готовый оппонент, ну ты везунчик».
Признаюсь, что после нашей балконной серии в театры я иногда захаживал, но в оперетту — ни разу, наслушался. А увидел, как Шеф протягивает в окошко администратора красную лауреатскую книжечку, чтобы получить три билета, — и в груди что-то шелохнулось.
Партер, где я ни разу не был, удобнейшие места, приличная постановка, одарённые молодые солисты. Гришка в соседнем кресле ловит кайф, улыбается, тихонько губами шевелит, видно — знает материал. Даже Шеф не выказывает дискомфорта, полубодрствует-полудремлет.
А мне всё нет покоя.
И тут я понял, чего не хватало: тихо в зале!
И как только кавалер Данило подхватил на руки красавицу-вдовушку, я набрал в лёгкие воздуху поболе и заорал диким голосом, следуя бумажной программке: «Ивановууу! Петровааа! Ляпкина-Тяпкинааа! Браввааа! Биссс!» — всё как в далёкой молодости, включая аплодисменты в две ладони плюс лихой казачий посвист — импровизация, от полноты ощущений. Бесплатно.
И я.
Как прежде.
Но без Вовы бедного.
Завёл весь огромный зал!
Один Гришка с первого же моего звука с нескрываемым отвращением на чисто выбритом лице выскочил из нашего привилегированного ряда, как пробка из бутылки тёплого шампанского, и тут же скрылся за портьерой выхода. Будто я не любовь героев прославлял, а злонамеренно громко воздух испортил.
Шеф очнулся окончательно и в грохоте продолжающихся оваций прокричал мне в ухо:
— И нахера я здесь с тобой-дураком время тратил?
Так бесславно закончилась моя клачная-клоачная карьера. Если помозговать — ничего особенного, типичный случай: Шура Балаганов per se.
Я не долго расстраивался: началась новая интересная работа, защиту я отложил на время, а потом вовсе о ней забыл, кандидатов-докторов вокруг кормилось, как, наверное, постояльцев свиноферм около городка Вараздин, где герой симпатичного Мишкина был господином всех этих полезных животных — в оперетте Марица в постановке Я.Рона — устал вспоминать.
* * *
Вот задумался: а что же всё-таки осталось в моей душе от тех балконных прослушиваний? Может быть, постоянное ожидание идеальной взаимной любви, сентиментальная потребность заботиться о слабом близком человеке? Что ж, гипотезу нелегко опровергнуть: за прошедшие годы познал я четырёх жён своих, окружавших меня, как Галилеевы луны Юпитер. И если последняя, самая замечательная и терпеливая, тихо посапывающая в соседней спаленке, не бросит меня неожиданно, как когда-то Карамболиночка на пике чувств, — она мне глаза и закроет, на новые попытки нету сил.
И ещё попытался прикинуть: а если бы Вовина тётка представляла не в таком весёлом месте, а в серьёзном храме Мельпомены вроде Большого Театра? Или соседнего Малого? Сильно бы изменилась моя рядовая судьба?
Увы, убедительного ответа я найти не смог.
Думал, что закончил, а о самом главном-то: Павлова тогда вручила нам китайские сувениры и укатила на летние гастроли.
А в Москву вернулась уже «народной» — выходит, мы с другом тоже неплохо потрудились на балконе.
Только в столице тётка ненадолго задержалась, новый сезон пришлось ей открывать в родной Сибири: настоящее искусство всем необходимо, — она права. Была.
Теперь — всё.
Убежище
Одиночество приводит меня в отчаяние;
общество людей меня угнетает.
Ф.Пессоа. Книга Непокоя
— …Да в шкафу твоём сидит, куда он денется? — Сволочь Валерка, продал.
— Неужели?
Притворщица, ведь знает, устраивает тут игры нанайские.
— Митююля? Митюлечка, ты там? Вылезай скорее, милый, творожнички горячие ещё.
«Как-нибудь обойдусь, пусть твой образцовый первенец хавает от пуза, гад».
Здесь так уютно, просторно, шуба чернобурая пахнет незабываемо, он погружается в неё всем носом, как в легчайшую… Воду? — нет, — в снег. Свежий, пушистый, совсем не холодный, щекотно только.
Младшему сыну материнские нотации — мимо кассы, не хочет он брать пример с отличника Кириллова Валерия.
«Просят дети: Папа, выходи из шкапа», — автор кто?
Агния Барто.
Или дедушка Корней, недостреленый по недосмотру нееврей.
Или прапрадедушка Эдгар Аллан По в переводе дедушки…
Вариантов множество.
«Ты людям всё расскажи на собрании, пидорас горбатый, не держи в шкафу, раскрепостись, выйди», — это уже наши дни и ночи, народ имеет право знать, всегда хочет и рад услышать.
Расслабьтесь, N/A — ни к кому не относится, — отчего-то в голову пришло.
А шкаф многоуважаемый — вот он тут, сто лет стоит!
Ну не сто — восемьдесят, оговорка невинная. Сияет всеми частями по-прежнему, мужчина баскетбольного роста спокойно помещается между «польтами», как наверняка выражались отдельные комиссары в пыльных шлемах и скрипящих кожанах, в детстве он даже под одной из полок золотой шильдик видел: Milano бла-бла-бла. Теперь не найдёт, позвоночник не тот.
Основатель достатка корифей советской экономической науки Кириллов Владимир Константинович однажды заснул навечно в собственной постели, и они с Валеркой тащили, надрываясь, тяжеленное Папино тело в ванную, обмыть-подготовить. Одному бы ему ни за что с такой работой не справиться, но случайно вышло так, что брат в столицу пожаловал и остановился в родном гнезде.
Он постоянно гонит от себя страшную мысль, что их пьяные загулы по поводу недолгого воссоединения — истинная причина ухода Папы.
Бог свидетель — они любили родителей. Но были готовы ко всему, новостью его смерть не стала: два инфаркта в анамнезе, первый — ещё до сорока.
Жизнь на грани, неминуемые встречи с Сосо и с подручными тирана, страх за себя, за семью…
Наконец, тоска ужасная по Маме, безвременно ушедшей годом раньше.
Врачи добросовестно предупреждали.
А лечить такого тогда ещё не могли…
Государственная поддержка Владимира Константиновича исчезла вместе с его наукой, похоронили его скромно — sic transit…
И ещё год после прощания в квартире раздавались телефонные звонки, спрашивали Папу.
Сын отвечал: «Нет его… Скончался… Спасибо, и вам того же».
Когда Валерик подрос, не было двух мнений, кому продолжить семейный бизнес: экономика — великая сила.
Правда, она по отдельной колее в одной шестой части суши катилась, — но это никого не волновало: существовали же советская литература, советская биология и ещё куча подобного псевдопатриотического добра.
А то, что за чистотой советской физики такого же тщательного догляда не устроили, — это сам Сосо строго запретил, а недовольным пообещал глаз на жопу натянуть в урановых рудниках: ему бомба требовалась позарез. Ему её и дали, только он не успел завершить задуманное, к ликованию понимающих.
К середине шестидесятых Валерий Владимирович уже красный университетский диплом положил на полку, в стране покончили с «волюнтаризьмом» и даже одобрили первые контакты с Западом, чуть приоткрыли форточку, так сказать.
ВВ подумал: чего он здесь делает-то? Он не мог ждать милостей от природы годами, чтобы взять желаемое к постной пенсии. А в Министерстве Внешних Сношений и Продаж как раз появились прекрасные вакансии.
Для молодых — он и есть такой; женатых — без проблем, эрекция крепко радовала, выбор невест — широчайший; идейно-убеждённых и морально-устойчивых — стопроцентное попадание: «Понимаешь, старик, чем больше будет порядочных коммунистов в Партии, тем быстрей наступит демократия в стране», — говорил он младшему брату про необходимые апгрейды в личной жизни. Старший не соврал: для него перемены наступили стремительно, он их остро ощутил в уютной западноевропейской стране рядом с молодой беременной женой.
Естественно, всё решила не его устойчивость и убеждённость, а Папина направляющая рука, которая, как известно, намного сильнее собственных локтей.
Чем торговать — ему без разницы было, вся эта экономика устроена одинаково: взял дёшево, где сказали, отдал дорого, кому сказали, послал дельту, кому положено…
И свободен!
Личного времени — немеряно, чем заняться?
Дегустацией плодов виноградников, например.
Причём в самом сложном варианте — индивидуально.
Чтобы начать пить хотя бы вдвоём, — надо сначала пуд соли съесть с кандидатом, ведь могут продать в секунду, и всё накроется известно чем.
Но какой настоящий экономист боится трудностей?
ВВ расцвёл на новом месте, будто редкая роза на слоновом навозе: идеальный сын, брат, друг, любовник и, конечно, сотрудник.
Несколько раз в году он наведывался на оставленную родину, и не с пустыми руками — с горой ценных сувениров, которые раздавал строго по старшинству, согласно заветному списку; он тратил немало сил, обдумывая подарки и порядок их вручения в режиме реального времени, но работа того стоила.
Его старания были замечены и одобрены: в спецотделе ему предложили ещё одно, негласное, сотрудничество, но он в тот же день отзвонил Папе — всех денег всё равно никогда не заработать, а контроль двойной будет, ему это не надо.
Оставили в покое, — Папу ещё уважали, по инерции.
А потом к Валере в кабинет зашла Перестройка в невыразительном обличье коренастого мужичонки в ленинской кепке с «ушами» и с аккуратным чемоданчиком. «И как такого охрана пропустила?» — подумал он.
Посланец не рассусоливал: «Здесь три лимона. Через неделю придут ещё три прямо на твой банковский счёт. Тебя тут уже нет. Понял?»
Он только спросил: «Что я должен сделать?» — иначе нельзя, он знал про бесплатный сыр.
Большей глупости он совершить не мог: метр в кепке испарился мгновенно, как булгаковский персонаж.
Через час ВВ вызвали в спецкомнату, где Главный Начальник из трубки спецтелефона назвал его мудаком и послал сначала на три, а после в пять букв.
И приказал немедленно собираться на Родину.
Не только сапёр ошибается один раз.
Бедный Валерик ощутил вдруг сильное жжение в груди, прямо пожар, — точно так Папа рассказывал про первый инфаркт. Он быстро спустился на улицу, сел в свой чёрный BMW и помчался в знакомый госпиталь, где раз в году проходил полную диспансеризацию.
Тут брат всё правильно сделал.
Только доехать не успел.
Никакого порядка, путешествует во времени и в пространстве по всем направлениям, совсем не уважает ни Ньютона, ни Эйнштейна, что делать, так уж всё в его душе легло.
Его собственная история сложилась проще, чем у брата, хотя тоже не без извивов.
Читатель с детства, такой же одержимый, как Валера, он, хотя лавров отличника не добыл, с математикой и физикой был на короткой ноге.
Без проблем поступил в престижный полурежимный институт, удивив родителей.
На втором курсе получил предложение от Первого Отдела, поговорил с Папой.
— Ну что же ты нас дезинформировал, Дмитрий? — отечески попенял ему Начальник, — написал «научный сотрудник».
— Я правду написал.
— Правду, да не всю. Папа твой — академик, Директор института, и ещё высокий государственный и партийный деятель — член Центральной Ревизионной Комиссии; ты пойми, у нас задача — обеспечить максимальный вклад от каждого студента и аспиранта, соблюдая при этом режим скрытности и секретности, поэтому и собираем информацию всеми доступными способами для вашей же пользы, только дураки могут это стуком называть; отцу привет передавай, а про наш разговор забудь, желаю успехов в учёбе.
Когда пришла пора выбирать между аспирантурой и работой, Мама сказала:
— Вовочка, оказывается, у Митеньки директор базового института — Сан Саныч — наш дачный сосед, поговори с ним, может, мальчику помочь надо.
Они удивились ещё раз, узнав от Саныча про Митенькины экстраординарные способности, и наконец-то поняли, что мозги есть не только у Валерика.
С наукой у него всё складывалось успешно, и ещё при жизни всех дорогих ему людей в Академии появился новый член-корр Кириллов Д.В., две монографии переведены на несколько языков, Метод Кириллова и Резонанс Кириллова студенты до сих пор изучают…
Когда стали Академию ломать, он записался на приём к премьер-министру.
И был принят.
И был послан.
Покинул родной институт имени Сан Саныча и сам послал нахер сговорчивых университетских коллег.
* * *
Уже который год он живёт один в огромной семейной квартире, предпочитая вообще не спускаться вниз к шумному проспекту под окнами, благо вместительный балкон на его высоком этаже смотрит в огороженный, ухоженный, почти всегда пустынный двор.
Конечно, ему помогают: убирают, покупают, готовят, — деньги у него имеются.
Если погода позволяет, он праздно покачивается наверху в замечательном старинном кресле той же итальянской ручной работы, радовавшем Папу, Маму, брата его незабвенного, бедного Валерика, и ещё тьму знакомых и совершенно не знакомых, неторопливо размышлявших о том о сём в колебаниях изящной конструкции…
И тоже исчезнувших — без сомнений.
Справа от кресла столик со стаканом простой воды и кассой — не для дензнаков, для лекарств, — смешно.
Часто там же оказывается книга, одна и та же, огромного португальского писателя, прощальный совет его доброго друга, название и автора он постоянно забывает, но вещь первоклассная, и перевод звучит как поэзия, не продвинулся особенно далеко, к сожалению, но старается…
Очень редко нежданные гости глухо пинают снаружи пружинящую кожу входной двери и спрашивают Дмитрия Владимировича — звонок по его просьбе давно отключили.
Тогда он бесшумно подъезжает на своей электрической диабетической танкетке, ехидно отвечает нетвёрдым после операции фальцетом: «Дмитрия Владимировича? А вот — вам! Нет его! Нету! Стучите сильнее, боритесь за дело мира, укрепляйте режим скрытности и секретности!»
Потом он прячется в шкафу.
Перед финалом
Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?
Н.Олейников
Странная вещь со мной случилась в нашем фермерском магазине, рыбный отдел. Там мой давний друг Брэд командует, он меня издали засёк — остроглазый ветеран воздушного десанта, помахал шершавой ладонью с выцветшим тату «173» в голубых крылышках по бокам, дескать, давай сюда, Джек, милости просим.
Я, конечно, сразу покатил свою тележку к его прилавку, хоть и не имел никакого намерения закупать ожиревшего от безделья на чилийской ферме исключительно полезного лосося — предельно надоел, — но ведь нельзя же просто мимо пройти, обидеть хорошего мэна.
Не делайте скороспелых выводов, леди и джентльмены: обижать нельзя никого, особенно здесь и тем более плохих, а то вас самих могут обидеть до смерти…
Поприветствовал его автоматически, должно быть: «Как дела, Брэд?» — попробуй вспомни. А может: «Привет, молодой человек, как твои красные-белые во льдах? Кто кого?» — постоянная немудрёная моя шутка, всегда им на ура принимается, это вам не «как поживаешь, старый хер?» — так только думаю иногда, но не произношу, хотя тоже не полная ложь — я на целых два года моложе.
Под Брэдову рекламу примороженных океанских даров осмотрел привычный набор за стеклом, и вдруг совершенно неожиданно выдал:
— А карасиков маленьких у тебя не бывает?
А он уставился на меня:
— Маленьких… Чего? Car-Ass-Sick-Off?.. Мы этим не торгуем, или ты опять меня разводишь, джокер фуеф?
Ну да, весь разговор на английском шёл. Брэд ещё и испанский знает, и даже вьетнамский немного, его жена Ха — прямо оттуда, он шутит: «Мой законный трофей», — симпатичная и вовсе не старая, как мы, часто гуляет вдоль по нашей улице, будто плывёт неторопливо и плавно с невидимым грузом на голове.
Пусть я и не такой полиглот, но как по-местному будет «карась», конечно, помнил. Но в тот момент, видимо, забыл, и даже день спустя не смог восстановить в памяти, — один его полновесный интернациональный родственник карп на язык просился.
Гугл? — не смотрел туда по принципиальным соображениям. Закабаляет, гад.
Короче, непроизвольно назвал по-русски открытие, которое совершил в три или четыре года на служебной даче, на первой рыбалке с родным дядей Борисом.
Солнце ещё не вставало. Почти у самого пруда рос ореховый куст, Боря достал из кармана большой складной нож и быстро отсёк-очистил два прута, я даже скрипа не уловил, острое лезвие как по маслу шло, а он, заметив мой интерес, сказал: «Надёжная вещь, я им фашистов резал», — запомнил с тех пор.
Вместо лески — нитка суровая, две бутылочные пробки для поплавков, грузила и крючки он с собой привёз, а червяков мы с вечера накопали.
В тот день я познал две радости.
Первая — как эту рыбку добывают, руки дрожали от восторга, когда тугую снасть тянул.
А вторая — как её, зажаренную, едят: прямо с косточками, с головкой, с хвостиком, миниатюрную, хрустящую, сладко-солёную…
Видно, затосковал я по родным деликатесам неожиданно. Или вообще по родине? Далеко-далёко те места, в другом полушарии.
Надо же какой непростительный ляп допустил при седых мудях, какую лажу сотворил давний друг Брэда Джон А., или Джек по-простому, ныне пенсионер, бывший сотрудник «хитрой» компьютерной фирмы в трёх милях к югу, уроженец штата Мэн по легенде и полковник внешней разведки по совместительству, т.н. нелегал или тайный, пока не разоблачённый шпион, доживающий в ожидании последнего приказа свои скромные дни в «холоде» Новой Англии.
А ведь доктор Дэнни, местный невролог, давно предупреждал его об Альцхаймере с Деменцией, двух коварных мазер/фазерфакерах, поджидающих порядочных людей за поворотом на восьмой десяток.
А он, т.е. я, мозгоправу в ответ: «Держите, мой айфон. Греческую букву — “пай” называется, как пирог, но не яблочный, а математический, видите? Наверняка в школе проходили: 3.14 итдтп — вспомнили? Жмите прямо на неё, только экран мне не показывайте, а слушайте и сравнивайте. Начали?..»
На двадцать пятой цифре я спросил: «Будем продолжать?» — блефовал, конечно, помнил всего тридцать.
Я дока впечатлил тогда неслабо. Обычная тренировка, в сущности, витамин B-Complex тут ни при чём.
И вот теперь от души порадовал русским карасиком бывшего убийцу красно-жёлтых. Конечно, я тут же спохватился:
— Редкая японская рыбка, в Интернете выудил, говорят, не хуже тунца, может, память подвела, плюс мой дикий акцент, ты же знаешь, как мне челюсть сломали на чемпионате графства в юности, даже жена родная с большим трудом меня понимала.
— Отмучилась, бедняжка, — произнёс он с невообразимой серьёзностью, его юмор покачественней моего будет: попробуй пойми — то ли он об ушедшей скорбит, то ли над моим «увечьем» насмехается.
А наш дантист Айра совершенно серьёзно говорил:
— Я вам помогу, Джек, всё восстановится, надо только три зуба сначала удалить.
Хрен тебе, себе удали. Классно Джек их всех поимел. По легенде.
Однако ещё один такой косяк — и его самого будет иметь здешняя строгая тётя Фемида с прикрытыми от непристойностей глазками и весами, как на Даниловском рынке, одна трамвайная остановка от бань и крематория, картошка воронежская рассыпчатая, огурчики солёные, варенец в гранёных стаканах, матовые оловянные ложки рядом отдыхают…
Ну спросите, спросите меня: «Чего же такого вы забыли в чуждом полушарии, товарищ полковник, что даже на старости лет не можете сесть в самолёт, приканать к родному порогу, в знакомую дверь тихонько постучать, если звонок не работает, обнять жену-детей-внуков, сказать: — “Вот я и вернулся”», — на правильном языке, а не буркнуть «I’m home» — старинное кино «Подвиг разведчика» вам в помощь!
Про жену незабвенную, надеюсь, вы уже узнали, всегда внимал ей с огромным чувством, а без неё сгорел бы быстрее, чем в московском крематории. Наследников мы не завели сознательно — или трудно понять, какая трагедия для детской психики узнать, что твои родители — враги твоей родной страны?
К своей профессии я был подготовлен с ранних лет, с годами всё более ясно понимал, чем папа и его братан занимаются, и это звучало так увлекательно!
Но держал язык за зубами.
Когда отца спрятали за мидовской вывеской на Смоленской, осмелился спросить: «Ты шпионов расстреливал?» Он задумался на полминуты, пока искал правильный ответ: «Я их по мордам бил».
Каждый кулак у него был с небольшой арбузик, — я сразу поверил.
Ближе к школьному выпуску папа вдруг сказал без предисловий: «Это интересный, тяжёлый, неблагодарный труд. Но если нравится, — можешь попробовать. Продолжай учиться хорошо, выбери лучший ВУЗ и самую прогрессивную специальность, кибернетику, например, компьютеры всякие. Органы сами тебя найдут, они же по анкете ищут. А анкета у тебя — лучше не бывает, даже не сомневайся. Ну и я помогу, если не передумаешь».
Так всё и случилось, как он говорил.
И я давно не мотылёк мобильный, чтобы лететь, куда потянуло: есть служба, присяга, приказ, который нужно выполнить хоть ценой жизни.
А Родина меня, как говорится, не забудет. Но не следует сильно обольщаться: память, особенно вечная, — пустое словосочетание, время неумолимо съёживает её, как ряска — стоячую водную поверхность, Альцхаймер с Деменцией рулят.
В конце концов я оказался в нашем городке, в единственной в округе фирме с названием, ничего не говорящим постороннему уху, хотя попасть туда было труднее, чем в Гарвард на профессорскую позицию.
Но моё CV — жизнеописание, исполненное с минимальным количеством непроверяемых фейков, произвело большое впечатление, и после трёх дней дотошных интервью мне сделали замечательное предложение — представляю, сколько бюрократов в моём отделе в Ясенево получили повышения-награды после этого прорыва, даже не имея представления о причине.
Здесь я провёл пятнадцать лет напротив дисплея, отлаживая работу мозга противоракетной обороны североамериканского континента, — уникального и абсолютно засекреченного суперкомпьютера. Этот монстр располагался на неимоверной глубине в скальных породах и охранялся тремя кольцами противоракетной обороны на поверхности при поддержке автономной космической группировки.
И я успел сделать самое главное: организовал себе защищённый на 97% (по моей оценке) вход в систему и упрятанный в коде, как Кащеева смерть, изощрённый способ остановить цифровую тварь. На десять или, если повезёт, пятнадцать минут, но и этого должно было хватить для эффективного ответного удара.
Иначе о мире нечего мечтать, сегодня как никогда всё держится на балансе сил, верховным властителям давно пора усвоить эту истину и повторять её каждый день. Или, может, кто-то считает, что после того, как Президент Буш-младший ввёл войска в Ирак и пленил кровавого диктатора Саддама, благоденствие воцарилось над библейскими землями и всюду по соседству?
Тут-то и начался самый настоящий ад.
Я ещё с советских лет никогда не верил, что коммунистические бонзы могут развязать ядерный конфликт с полным взаимным уничтожением: тогдашнее руководство знало, что такое война, жило вначале в бедности, а потом — в большом достатке, и не хотело потерять всё ради давно покойной идеи победы мировой революции. Кроме того, они советовались с очень умными людьми: физиками, математиками, инженерами и т.д., авторитет которых был в стране огромен, от этих консультантов просто не могли исходить идеи милитаризма.
А всех остальных любителей покричать и повоевать удавалось держать в узде — кнутом и пряником, как обычно.
Ну а Америке такая последняя война — нужна? Погубить бесчисленные миллионы жизней и многотысячелетнюю цивилизацию в придачу — за что? Назовите идею, ради которой можно устроить такой глобальный суицид.
И зачем им размахивать мечом, когда они всё спокойно купить могут? Они же такие умные и такие богатые, они обгоняют весь мир в науке и промышленности, а нас — тем более, и с каждым годом — всё дальше и необратимее.
Вот это и есть самая большая угроза миру: если они почувствуют нашу слабину — могут первыми атаковать нас, так сказать, превентивно, чтобы избавиться навсегда от назойливого конкурента с имперскими замашками и царить единовластно. Правда, потребуется ещё сто-двести лет на хотя бы частичное восстановление разрушенного, и качество жизни упадёт в разы…
Но это должно больше потомков заботить.
А я оказался здесь, чтобы устранить хотя и очень малую, но всё же вероятную возможность безответного первого удара потенциального врага.
Что, не похож на голубя мира? Плевать, именно так я воспринимаю свою миссию, мне передали мнение больших российских начальников, они заверили, что сумеют в критической ситуации донести до американского руководства мысль о том, что возмездие будет неотвратимо и неописуемо ужасно по последствиям. Самое интересное, эти ребята даже не знали ничего обо мне и моей работе, но их словам доверяли. Папа покойный был прав насчёт моего труда.
Когда пятнадцать лет моих усилий миновало, я встретился с руководством фирмы и попросился на пенсию, сказал, что устал от такой работы.
Они понимали, что я говорю правду, но всё равно просили остаться, предлагали большие деньги… Но я стоял на своём, ссылался на ответственность, возраст, проблемы с памятью… — нас постоянно проверяли секретчики, и это грозило неожиданным провалом. В конце концов меня уговорили оказывать посильные консультации раз или два раза в месяц с почасовой оплатой выше, чем у самых знаменитых американских адвокатов.
В результате обе стороны расстались довольными, особенно я: моя безопасность существенно повысилась, а с нею и шансы на успех нашего дела.
И вдруг приходит новость из родного гнезда, да такая, что весь мир затрясло, как в лихорадке: «Палки в колёса вставляете? Вмешиваетесь во внутренние дела? Угрожаете? Ну смотрите, сильно пожалеете, мы не остановимся ни перед чем и бомбу применим первыми, если угрозу почувствуем, наша совесть чиста, мы все на небо уйдём, а вы-то сгорите в геенне огненной!»
Сказано было официально, на самом высоком уровне, будто никогда не существовало соглашения не использовать ядерное оружие первыми… что у людей с головой стряслось?
Вот тебе, бабушка, и борьба за мир.
И как бы в подтверждение этого бреда со мной захотел встретиться мой доверенный куратор.
Встретились, прогулялись в Бостоне по набережной Чарльз-Ривер.
Я без слов поглядел ему в глаза при встрече.
— А что я могу сделать? — пробурчал он. — Приказ есть приказ, вам надо срочно сдать дела, товарищ полковник.
— Это кому же сдать, товарищ полковник? — поинтересовался я.
— Определится в ближайшие дни.
— Работу, на которую я пятнадцать лет потратил, сдать за пару дней? Как под рельс кило взрывчатки положить? Они там часом не охренели, товарищ полковник?
— Так точно, товарищ полковник, я им то же самое сказал про пятнадцать лет.
— Ну и?
— Бесполезно, мат в трубке в два голоса и личные угрозы.
— Забздели, значит, наши господа генералы, крепко их прессуют. А мой сменщик, видно, меня и кончит для надёжности, как думаете, товарищ полковник?
— Исключить не могу, очень вероятно.
— Скамейка, давай присядем, у тебя закурить найдётся?
— Ты же бросил двадцать лет назад.
— Доставай-доставай, мне подумать надо…
— Значит так, скажи им, я в нашем городке изучил каждое лицо, включая морды братьев наших меньших. Если увижу хоть на минуту одну незнакомую харю, — сразу иду давать признательные показания прямо в своём бывшем месте работы, пару минут езды. Я пока никакого серьёзного преступления против этой страны не успел совершить, а пользы принёс немало, пусть местная Фемида взвесит меня беспристрастно, как на Даниловском, и накажет по справедливости, если раньше с небес не распорядятся. Ещё скажи, что даже высококлассный специалист освоит основы моего дела не меньше чем за три года, а уж их гориллы — те вообще без шансов. А я бы их работу делал успешно через неделю, это ещё товарищ Сталин доказал. И ещё скажи, после их преступных приказов я чувствую себя свободным от исполнения служебных обязанностей, присяги и прочих условностей, теперь я гуляю сам по себе и ставлю себе задачи тоже сам. А у этих в прошлом порядочных людей, владеющих личным оружием, всегда есть выбор между позором и честью. Последнее не говори, если не хочешь, об этом выборе им и без меня известно, спасибо тебе, товарищ полковник, с тобой хорошо работалось, ты один из лучших в нашем деле.
…Возвратившись домой в смятении чувств, я нелепо ошибся на следующий день в рыбном отделе у Брэда. Потом извинился ещё нелепей.
Об этом уже рассказывал.
Потом загрузил покупками багажник моего Форда, подошёл к водительской двери…
И опять вернулся к своему другу:
— Брэд, тебя можно на минуту?
— Конечно, бади, хоть на две, сейчас освобожусь.
Вышли на улицу.
— Представляешь, на меня наезжают какие-то отморозки, а ответить им нечем, даже пукалки фейковой нет. В полицию идти не хочу, ты же знаешь, я в своей конторе был под строгим надзором, будто из тюрьмы освободился, такая каша может завариться…
— Дальше объяснять не надо, дружище, когда мы с Ха сюда переехали, ко мне точно так же прибивались двое, предлагали «защитить», мы их быстро положили на нашем драйввее фейсами вниз. Исчезли навсегда. Ты зайди к нам вечерком выбрать оружие.
— Я не об этом, могли бы вы просто время от времени поглядывать: не прогуливается ли кто под моими окошками?
— Конечно, без проблем, с огромным удовольствием, у Ха орлиный глаз, но кольт тебе точно не помешает, к примеру, простой револьвер, калибр тридцать восемь, шесть патронов, мне почему-то кажется, ты умеешь им пользоваться, я прав?
— Ну, если ты советуешь… спасибо, мэн, дело в том…
— Не надо этих пустых разговоров, я не первый день на свете живу, хорошего человека сразу вижу.
— Спасибо, Брэд.
— Пустое, Джек, ждём тебя вечером, если к тебе ещё раз сунутся, — угостишь их этим car-ass… тридцать восьмого калибра.
Так я стал обладателем надёжного короткоствола модели Кобра, пушка замечательно умещается в кенгурином кармане моей чёрной худи, когда гуляю перед сном по нашему посёлку. Хотя если мои бывшие московские начальники пришлют сюда специалиста, — замочит с гарантией пятью способами, мне даже тяжёлый пулемёт не поможет. Но Брэд ещё бодр, и Ха по-прежнему грациозно проплывает мимо моих окошек и заодно внимательно сканирует обстановку.
Только зачем родной конторе меня гасить? — я не прошусь на допрос в местную контрразведку, и контора без меня ничего здесь сделать не сможет — ни плохого, ни тем более хорошего, раньше думать надо было о возможных последствиях.
Да и я, в общем, готов к любому финалу, уже успел пожить, как говорится.
Только не хотелось бы забирать с собой в последнее путешествие невероятно огромную компанию, ни к чему — меня там уже больше ста миллиардов душ ожидают.