Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2024
Автор, сочиняющий под псевдонимом О.Камов, — специалист в области прикладной и вычислительной физики, окончил МФТИ, работал в одном из московских академических институтов. Рассказы опубликованы в журналах «Знамя», «Урал», «Новый Берег», «Звезда». Постоянный автор «Дружбы народов».
Предыдущая публикация в «ДН» — 2023, № 6.
Светлые ночи Леонида Мамина
Мите и Лёше с благодарностью
Сволочь, хам, как оскорбляет: «Вон из моего кабинета, тупица!» Нашёл себе раба на галере. Ничего, сочтутся, скоро он увидит небо в алмазах, ночь близится, расплата на подходе…
Он открыл это в себе давным-давно, ему семь лет только исполнилось, наступило лето, семья на дачу переехала, Петька Васильев, друг и сосед напротив, его ждал.
Встретились: привет-привет, отошли в рощицу за забором, ландыши уже отцветали, а земляника первые листья выпускала, в такое время там нечего делать.
Петька старше на год — большая разница в том возрасте, первый ход — его, сразу предложил сравнить письки — примерно одинаковые получились, хоть мерили навстречу друг другу. Петька так тянул свою, что он даже испугался, как бы не оторвалась, — сейчас смешно кажется. После Петька прокричал с чувством несколько плохих слов на хэ, на пэ и ещё, но он не удивился: слышал их много раз во дворе, хотя понимал не все. Их в лифте постоянно закрашивал сантехник Эдуард, но кто-то опять царапал-вырезал на деревянной стенке.
Потом Петька показал ему шарики бицепсов на обеих руках — разве сравнишь с папиными: у того как булки «Городские» по семь копеек. Подтянулся на гладкой берёзовой ветке и начал хвастаться, что жутко сильный стал, в классе трём козлам кровянку пустил из носа, все плакали, его к завучу вызывали, вместе с маман и Сергей Иванычем, это его отчим.
Маман ужасно ругалась, грозилась, что всё будет доложено генералу, это его отец, хотя он тогда ещё полковник был.
Сергей Иваныч тоже строго осудил как бы, а позже шепнул по-секрету: «Молодец, Петруха, мужчина должен уметь постоять за себя, но лучше ногой по яйцам — круто, больно и никаких вещдоков», — запомнил с тех пор.
Он попробовал на той же ветке подтянуться, не получилось, а Петька говорит: «Давай, ударь меня, Лёка, — хоть в нос, хоть по яйцам, уж я-то не заплачу».
Он не мог, он вообще кулаком никого не бил — так, боролись, иногда замахивались в шутку вроде боксёров или японцев из кино.
Он сказал: «Ты же мой друг, я бы тоже не заплакал». Зря он это сделал.
Потому что Петька неожиданно заявил: «Вот и проверим», — будто забыл, что они друзья. Он думал, что Петька шутит, хотел спросить: «Шутишь, что ли?»
Но не успел, друг засадил ему кулаком прямо по носу, ему показалось, что там что-то хрустнуло, и глаза чуть наружу не выскочили, было очень-очень больно, но не в носу, его он тогда вообще не чувствовал, болело всё вокруг, включая уши. Ему и позже доставалось, но в тот, первый, раз — больнее всего. И ещё когда зубы вырывали, а перед этим укол делали.
Но он не заплакал!
Кровь била как из крана, Петька страшно перепугался, сказал, генерал убьёт нахер, сказал, лучше было бы как Сергей Иваныч учил, сразу потащил к ручью — несколько метров вниз, — снял с себя майку, намочил, протянул: приложи к лицу и голову запрокинь. Приложил осторожно: все говорили, что в этот ручей дачники чего только не спускают. Но действительно полегчало — вода ледяная, у них много ключей вокруг озера било, и даже в самом озере на дне, там один здоровый парень чуть не утонул, еле спасли. Кровь скоро остановилась, он отдал другу майку, стащил свою, и, пока Петька пробовал её отстирать, попытался рассмотреть своё лицо в быстрых извилистых струйках. Как ни глядел — на месте носа отражалась крупная неровная картошка…
Мама руками всплеснула, даже уронила слезу. Он ей почти не соврал: подтягивались с другом вдвоём на ветке — она и обломилась, тот упал мягко, а ему не повезло: камень на земле лежал. Мама кинулась к холодильнику за льдом, к аптечке за лекарствами, она же сильно его любила, он единственный сын в семье был, мамин. И фамилия такая же. Хотя в семье ещё и дочь имелась, старшая, Ксения, тоже мамина Мамина, высокомерная ученица пятого Б класса. Но не о ней сейчас речь.
Мама сразу ему своих потрясающих оладьев с яблоками напекла, да не в коня корм: он рот с трудом раскрывал, — спасибо Петьке. В конце тот сказал с уважением: «Ну ты даёшь, Лёлик, я же тебя со всего размаху, ты, наверное, тупой к боли — такие люди есть, но их совсем немного, я слышал, из них наёмных убийц делают, думаю, Сергей Иваныч такой, только держи язык за зубами — здоровее будешь, он сам так говорит».
Папа вечером с работы вернулся, мама ему сразу всё выложила, он после ужина зашёл без стука к сыну в комнату, поглядел, сказал: «Камень, да», — хмыкнул, закрыл за собой дверь и пошёл в кабинет продолжать свою ответственную работу. Сейчас таких трудоголиками называют, а тогда мама просто говорила «сумасшедший Мамин» — он ведь тоже Мамин был.
А все они вместе — дети и внуки контр-адмирала Мамина, которого под самый конец жизни уговорили построить в этом замечательном подмосковном посёлке на земле от Штаба дачу прямо напротив летней резиденции своего друга контр-адмирала Васильева, — внук Леонид, к сожалению, не застал ни того ни другого.
Нo самое главное — он не заплакал!
Через неделю нос уже стал как настоящий, только жёлтого цвета, но совсем не болел, и нюхал хорошо, и он с удовольствием ел мамины оладьи, а ещё неделю спустя даже врач-ухогорлонос с блестящим зеркалом на лбу не заметил бы никакой разницы в облике воспитанника московского детского сада номер восемьсот восемнадцать Леонида Алексеевича Мамина.
Но за эти две недели в природе появился совсем другой Лёка-Лёлик-Леонид, а старый — исчез, будто растворился в целительном, прозрачном подмосковном воздухе. Более того, это превращение произошло ровно две недели назад, в тот же злополучный день, точнее, ночь.
Опять ошибка, та ночь абсолютно не была злополучной, она была…
Трудно описать, что случилось, а если сказать, что день по сравнению с ней меркнет, — ему никто не поверит. Но ведь это чистая правда.
Ему приснился, нет, не точно…
Он видел тот самый день, он его слышал — вплоть до мелких призывных жужжаний кровожадных июньских комаров, до хрустнувшей под его сандаликом веточки, он этот день… чувствовал всеми своими рецепторами, о существовании которых тогда и не подозревал. В общем, это имело такое же отношение ко сну, как реальный человек — к человекообразному орангутану: вроде бы и родственники, но очень дальние. Он сейчас это понимает.
А тогда…
Они пришли с Петькой в ту самую рощицу и мерялись достоинствами, и Петька хвастался своими мускулами-бицепсами, и предложил подтянуться.
Он, хоть и не выполнял никогда этого упражнения, решил попробовать.
И у него — внимание! — получилось легко! А потом ещё три раза!
Друг жутко удивился и говорит: «Давай, ударь меня, Лёка, — хоть в нос, хоть по яйцам, уж я-то не заплачу».
А он спрашивает ехидно: «Честное пионерское?» — так Ксюха всегда интересовалась у болтливых подруг.
А Петька: «Клянусь Розой Люксембург и Кларой Це…»
Петька ещё не закончил хитрую фамилию Клары, а он уже вмазал ему со всей силы, даже бутса с ноги слетела. А может, сандалик, не уверен.
Думаете, в нос — по-японски?
Ошибаетесь, он его круто, куда убийца Сергей Иваныч научил. С разбегу и без вещдоков.
Что тут случилось — не передать: его друг визжал с хрипом, как поросёнок, зарезанный в сарае, бедное животное, он слышал сам, ещё год назад, на всю жизнь запомнил.
Петька пускал реки слёз и кровавые сопли из носа — видно, пробило его до верха, кричал: «Генерал тебя из танка расстреляет нахер!»
А он вдруг как заорёт: «Получил, сука?» — даже сам испугался, это плохое слово белело у них в лифте почти месяц, прежде чем Эдуард замазал, вместе с «Верка».
Всё размылось, он увидел близко мамино лицо, мама положила руку ему на лоб: «Совсем мокрый, ты так страшно кричал, Лёнечка, дай я тебя переодену, солнышко».
А он: «Мама, мне намного лучше», — и опять ушёл в другую, прекрасную… жизнь.
Он правду сказал тогда.
Дальше уже мелочи пошли, Петька прощения у него попросил за провокацию, а он его майку прополоскал в ручье, хоть крови было совсем мало.
Они сцепились мизинцами на прощанье: «Мирись-мирись, больше не дерись», — и разошлись по домам в ожидании завтрашней велосипедной прогулки по любимым местам…
Он этим ещё неделю наслаждался, каждую волшебную ночь, хотя уже давно простил друга. С небольшими изменениями: ну там всего два раза подтянулся, или левой ногой ударил — она у него тоже сильная, он ей обычно толкается, когда прыгает, и другие мелочи. Но всегда орал: «Получил, сука?» — правда, чуть потише, чтобы маму не будить. И ни разу со всего размаху друга в нос не ударил, страшновато было: такая боль, кровь, проблемы с едой… Хоть тот настоящую подлость сделал, всё-таки жалко было с ним так расправляться.
Потом это вообще прекратилось, и он всю ночь видел стёртую серую картинку без звука — как в телевизоре, из которого антенну вытащили.
Или ложился, закрывал глаза, а открывал их уже утром другого дня.
Не так давно ему в больнице исследование делали, эндоскопия называется, уже возраст подошёл, и наследственность нехорошая — что у деда-адмирала, что у папы Мамина. Врач-анестезиолог сказал: «Ввожу пропофол, раз-два», — и он глаза уже в палате открыл — как в своём обычном сне.
С другом Петькой странные вещи творились, с каждым годом он сильней становился, это нестрашно. Но одновременно появилась у него какая-то жестокость, злость немотивированная: ударить мог кого угодно, сильно и ни за что. И хотя друга Лёку он после того случая ни разу пальцем не тронул, они расходились всё дальше и дальше.
Учился Петька плохо, с седьмого класса закурил по-чёрному, пить начал, заматерел, пьяный, попытался подраться с Сергей Иванычем, но тот его так отделал, что Петька год здоровье восстанавливал, да ещё генерал пригрозил на атомную подлодку, где дед Васильев капитанствовал, служить отправить.
Школу друг не закончил, подался в таксисты: Сергей Иваныч в знак примирения обучал его рулить на дедовой «Волге».
В один несчастный день он подрался с пьяным пассажиром и забил того насмерть монтировкой, которую возил под сиденьем.
Был суд, Петьке светило пятнадцать, но Сергей Иваныч нажал на свои рычаги, и пасынок получил три года за превышение пределов необходимой обороны — пассажир оказался уголовником-рецидивистом.
Но отсидеть весь срок не успел: тёмной ночью кореша того блатного перерезали Петьке сонную артерию.
Лагерное начальство без шума оформило ЧП как самоубийство под коксом, Сергей Иваныч поклялся отправить Хозяина вместе с Кумом на нары в особую зону — да кому это помочь могло?
А Лёка-Лёлик-Леонид Алексеевич скромно рос, никогда ни к кому не приставал и никому не угрожал: не было нужды, он уже знал секрет замечательного настроения и полной сатисфакции в тихие ночные часы, ни один из его обидчиков не остался безнаказанным, поверьте. Он сам, совершенно случайно, изобрёл уникальный способ надёжней брони защитить себя от неожиданностей жестокой жизни.
Когда приходило время, он говорил, забирая зачётку, своему обидчику-доценту на экзамене по матлингвистике в Университете:
«Удовлетворительно, да вы сами эту задачу ни за что бы не решили, наверняка подглядели ответ, тут два часа копаться надо, посмотрите на себя, вас же неподдатого на семинарах никто не видел, всегда оборваны, нестрижены-небриты, воняете, как бомж. И не надо извиняться, или правда глаза заколола?» — и никто ему не помешал.
Когда приходило время, он говорил девушке-красотке, отвергнувшей его ухаживания:
«И чем же я тебе так не угодил? Не кинул сразу в койку вместо дешёвых разговоров о фотографах-импрессионистах? Вот этого не надо, давала А., давала Б. и ещё одному, незнакомому, он на той вечеринке проговорился. Нет, не стыдно, сам даю бесплатный совет: когда кто-нибудь ещё подкатит, — сразу ногой по яйцам: круто, больно и никаких вещдоков, окей?
А вот этого не надо, на тебе свет клином не сошёлся, чао-какао. Ты что делаешь? Кто позволил? Орально? Ора? Оооо!» — тоже без проблем.
И для этого борова скоро настанет час Икс, забьётся животное в сумасшедшем визге, затрещит его палёная шерсть, он же сам, тупица и жополиз, каждый день поручает ему спецзадания-заказуху, а потом компенсирует подлость материально.
Из-за этого с Леонидом Маминым никто не здоровается — избегают, словно прокажённого. Всё трудней душу сохранять в изоляции, выходит, вся его жизнь — сплошная ошибка, скоро его самого спросят: «Получил, сука?»
Как грудь горит, кто ему поможет, ну, помогите же! Мама! Где ты?
Услышала, положила руку ему на лоб: «Совсем мокрый, ты так страшно кричал, Лёнечка, дай я тебя переодену, солнышко».
Сказал только: «Мама, мне намного лучше», — и ушёл в другую, прекрасную…
Как Гагарин
(Приключения Московской Домохозяйки)
Последний год вообще трудный был, а ближе к осени — накатило… Катерина Андреевна попыталась вспомнить, когда же всё началось — и не смогла. Ну да, постепенно, как у Афанасия Афанасьевича: «Ряд волшебных изменений милого лица…» — понимал человек женскую суть, вон он, на полке отдыхает рядом с Сергеем Александровичем — и этот не дилетант в делах сердечных.
Иван Петрович поэзию очень любил, часто вслух ей зачитывал, а после интересовался: «Как вам, Катерина Андреевна? Гениально?»
«Гениально», — соглашалась она. Её давно уже не напрягало обращение супруга по имени-отчеству — на следующий день, как расписались, он с едва уловимой строгостью сказал после обеда: «Иван Петрович Сидоров, Катерина Андреевна Попова — какая затрапеза, давайте-ка, милая жёнушка, чуть приподнимем нашу жизнь: сейчас все, кого ни возьми, собственные благородные корни раскапывают после большого перерыва. А мы пойдём другим путём».
С тех пор — только на вы. С редкими исключениями.
Так всегда, лишь стоит что-то вспомнить, — сразу новое цепляется.
Ещё один постоянный «прицеп»: как из Липецка уютного в чопорную холодную Москву приехала овладевать историко-архивными знаниями, и как ею самою исподволь овладели некоторые самоуверенные, безо всяких принципов и обязательств — ни одного достойного не встретила, долго, а ведь вовсе не дурнушка была, наоборот, — провинциальная девочка с персиками…
И как потом хорошо организованный Ванечка, ой, Иван Петрович, пригласил её на танго в подмосковном ведомственном доме отдыха, уверенно положил свою крепкую… одесную?, ну, правую, ладонь на её крутое, тоскующее по надёжным отношениям бедро, и как сразу поняла: оно!
Точнее, какое-то понимание пришло позже, хотя с самого начала было ясно: «хитрый», без вывески, дом отдыха. Кто там мог отдыхать? — ракетчики, или атомщики, или даже товарищичекисты — не всё ли равно, в те годы деньги зарабатывались с энтузиазмом и мгновенно тратились назло инфляции, хотят обыкновенные люди на лыжах кататься — храни их Бог, оплата вперёд.
Короче: познакомились-подружились.
Спроси её тогда, как выглядит её избранник, — никогда бы не ответила, она и сейчас затрудняется описать его: роста не низкого, но и не гигант-баскетболист, глаза с утра вроде бы коричневые, а к вечеру серые, нос с первого взгляда с небольшой горбинкой, а со второго — безупречно прямой… в общем, никаких особенностей ни в лице, ни в фигуре. Такого встретишь случайно на улице — и тут же забудешь.
Но она не забыла. И не ошиблась.
Иван Петрович уже не юноша был, имел даже опыт экспресс-брака, без детей, ничего не скрывал, особенно своего желания построить крепкую большую семью.
И она ведь того же хотела, только ума хватило не распространяться о мечтах, подумает ещё: засиделась в девках.
Иван Петрович привык всё быстро делать, сказал сразу после лыжного марш-броска на двадцать киломеров: «Когда поженимся, тебе с работы придётся уйти, не дело — дышать твоей архивной пылью, будешь наших красивых деток воспитывать, мне новую квартиру на Соколе обещают, потом всей семьёй на лыжах двадцаточку сделаем». Конечно, она промолчала, а загоревшегося яркого румянца не было заметно: в тот момент они оба были красные, как раки-продвинутые-к-столу.
С детьми, правда, не вышло.
Хоть у неё всё было в порядке для продолжения рода Сидоровых.
И у Ивана Петровича семени — немерено, честно говоря, — потоп, никогда не ожидала и в самый первый раз поразилась.
Размером и твёрдостью его прибор напоминал мощный насос от их вседорожных велосипедов: спущенные шины, мячи футбольные и мячи волейбольные легко наполнялись за несколько качков.
Надо признать, Иван Петрович был в очень хорошей физической форме, ну и она старалась соответствовать.
Только на их беду оказалось его семя слабым, не взошло.
Он к врачам обратился, до главных специалистов дошёл, те ему объяснили, что, по-видимому, он утратил детородную функцию из-за давней технической аварии в своей лаборатории.
Об этом он молчал, как рыба, само слово «лаборатория» прозвучало на её памяти один лишь раз, обычно — «работа» да «работа».
Единственное, что она узнала: Иван Петрович занимается серьёзными биологическими исследованиями, совершенно-совершенно-секретными, даже его кандидатская диссертация была абсолютно закрытая.
Придётся и ей повременить с подробностями.
Но не вечно, ещё три года, пять от силы — пока не появится чудодейственное лекарство от рака. Или от Альцгеймера. Или от чего-то ещё в том же роде, совершенно неожиданно.
Не исключено, что тогда и Нобель будет приготовлен для её супруга, как для гонимого до переезда поэта Иосифа Александровича, и сам шведский Король, в Стокгольме, при огромном стечении народов торжественно повесит Иван Петровичу тяжёлую медаль на грудь.
Вот тогда они обо всём поговорят.
Иван Петрович работал увлечённо, с перерывами на редкие командировки неизвестно куда, и по-прежнему пытался лечиться, правда, без особого успеха.
Может, какому-нибудь перекатиполе-романтику вся история её знакомства и замужества покажется такой же затрапезой, как имена-фамилии супругов — а где же чуфсства, где любоффь? Ей этот антураж — до светодиодной лампы, как Иван Петрович современно выражался, реальная жизнь — не сладкая киносказка, песни без слов тоже прекрасно звучат.
А ещё она в их союзе, прямо как героиня гениального господина Фета, приобрела устойчивый, яркий, словно праздничный салют над гостиницей «Украина» или на военизированной Хорошёвке, незабываемый оргазм, чего искренне и желает всем идеалистам и их братьям-сёстрам-онанистам-рукоблудным.
Со временем боль несбывшегося притупилась, Катерина Андреевна почти смирилась с отсутствием в их замечательной трёхкомнатной квартире с видом на небольшой парк радостных детских криков, да хоть плача безутешного.
В просторной казённой квартире много чего недоставало — она, например, не нашла там ни одной официальной или личной бумажки: ну, скажем, счетов за коммунальные услуги, за телефон-телевизор, за Wi-fi, наконец. Ничего.
Даже у неё, недавнo прописанной москвички, имелся маленький старенький чемоданчик, с которым она в столицу приехала, заполненный почти до отказа всякой бумажно-почтовой ерундой, фотками выцветшими, студработами, модными когда-то выкройками…
Плюс диплом её красный, гордость семьи, знакомьтесь на здоровье. Между дипломными корочками — цветная фотография Героя Нашего Времени, первого в мире космонавта, трагически погибшего ровно в день её рождения.
Обновления status quo случались очень редко и запоминались надолго. Например, в один прекрасный день, в отсутствие Ивана Петровича, бригада грузчиков внесла в их спальню, надрываясь и матерясь вполголоса, бронированный сейф с иероглифами на задней стенке.
Она тогда не выдержала, поинтересовалась у мужа перед ночными процедурами: «Что это вы, Иван Петрович, собираетесь в железном монстре хранить — уж не мою ли невинность?»
Дошло.
Днём позже та же команда осторожно и без единого слова передвинула артефакт в его кабинет и бесшумно исчезла.
А он дежурно предупредил: «Катерина Андреевна, дорогая, пожалуйста не обижайтесь, мой письменный стол и сейф всегда должны быть закрыты, это требование режима, прошу вас отнестись с пониманием и не обсуждать ни с кем».
Но всё-таки прокололся учёный муж по режимной части: во время её еженедельной тщательной уборки жилища, в кабинете, в далёком закутке за шкафом к щётке пылесоса прилипла большая цветная фотография.
На ней незнакомый, серьёзный и мордатый, как бульдог, мужчина в штатском прикреплял к мундиру какого-то невзрачного военного золотую геройскую звёздочку, точно как у Юрия Алексеевича, она никогда не спутает.
Пригляделась повнимательней — батюшки святы, как говорила её бабушка, — Иван Петрович! И на каждом погоне у него по три большие звёздочки, как у полковника Гагарина!
Тут она смолчать не смогла, а если точнее, положила без слов находку на стол перед драгоценным супругом.
Он лишь заметил: «Ну наконец-то, давно её ищу, спасибо, в сейфе ей самое место».
— И всё?
— Думаю, да.
— Ну вы даёте, товарищ полковник.
— Вы часто видели меня в форме, Катерина Андреевна?
— В первый раз.
— Вот и я её всего три раза надевал. Нет, четыре. Она у меня на работе хранится.
— В сейфе?
— Ценю ваше чувство юмора.
— Яволь, герр оберст, — ответила Катерина Андреевна, — зиг хайль!
Следующий прицеп пошёл: профессионально отмечали на новой квартире его хэппи бёрсдэй в первый раз. Уж она расстаралась, полных два дня готовилась, пекла-жарила-куховарила… Да по рынкам, по магазинам… Да полы — воском, в люстре хрустальной каждую подвесочку протереть… Упарилась.
А потом красоту навести, все эти штукатурно-малярные, и ещё чтоб кудри вились, как у людей…
Ровно в семь — звонок в дверь. Отворили.
На лестничной площадке — пять крепких мужиков с неопределёнными, как у Иван Петровича, лицами протягивают ей кто пакет с иностранными словами на боках, кто букет цветов, поздравляют непонятно с чем, полный Вавилон…
Наконец, разобрались, что кому, зашли внутрь.
Она и спроси: «А где же ваши жёны?»
А самый старый, седой, Геннадий Иванович, позабавился классическим: «Наши жёны — пушки заряжёны» — под общий хохот.
— Может, мне тогда пойти воздухом подышать, пока вы здесь пить-гулять будете?
— Шутит, не слушайте её, — со смешком, будто проблеял, Иван Петрович.
— Норовистая у тебя жена, Ваня, — пробасил Геннадий Иванович, — с ней не соскучишься.
— Ладно, гости дорогие, прошу к столу, — сказала она примирительно. — А с Иваном Петровичем мы после дошутим…
Так и прометалась весь вечер от обеденного стола к кухонному и обратно.
К концу торжества, перед тем, как сладкое подавать, услыхала на кухне пронзительный голос из столовой:
— Минуточку внимания! Давайте ещё раз поднимем бокалы за творческий гений Ивана Петровича!
Она тихонько прикрыла духовку с поспевающими пирожками-ватрушками, неужели победа? Которую она с нетерпением ждёт?
Оратор продолжил:
— Всё расписал как по нотам, будто сам в Стокгольме с нами был. Объект появился как всегда, ровно в семь ноль ноль, середина дистанции. Платный туалет-автомат, чистота хирургическая, он там отливает по-быстрому, разворачивается и домой бежит. У гада устойчивая привычка, не желает ни капли в штанах оставить, промокает пенис бумажкой, аристократ.
— Костя, отдохни маленько, — вмешался Геннадий Иванович.
— Ещё только два слова, все ведь в курсе, посторонних нет, — продолжил выпивший оратор. — Но в тот раз бумажка от Ивана Петровича была. На следующее утро спортсмена прямо на тропе нашли без признаков жизни — инфаркт, перетренировался. По заслугам получил, сука, моя бы воля, я бы его этими голыми…
— Константин, ты чего несёшь? Уху ел? — перебил его возмущённый бас.
— Виноват, товарищ ге…
— Гена, просто Гена, сказано было, не зли меня сегодня, пожалеешь.
— Всё в порядке, она сейчас пирожки свои фирменные вынимает из духовки, — успокоил всех Иван Петрович…
— С пылу с жару, от всей души! — она, чуть задыхаясь, поставила блюдо на стол.
— А сейчас — за хозяйку, — скомандовал просто Гена. — Пьём стоя и до дна. Ура!
Как только дверь за гостями затворилась, Иван Петрович без слов изобразил букву Ф, приложив указательный палец к губам, а потом пожаловался, что голова болит — мол, перепил слегка, и предложил выйти освежиться в парк под окнами.
Катерина Андреевна намёк поняла и присоединилась к мужу.
«Что происходит?» — кричали её глаза.
— На всякий случай, — прошептал он, — не уверен, может, и не слушают, но пока не смотрят — точно. Сверхподозрительность — кратчайший путь к сумасшествию, им руки обломают за самоуправство, в случае чего.
— Кому «им»?
— Всем чересчур любопытным и инициативным.
— Значит, и мне?
— Вам как раз нет, вас проверяли, начиная с последнего липецкого года, и не нашли ничего подозрительного, думаете, если бы они сомневались, — допустили бы вас до меня? Послушай, Катя дорогая, моя инициатива — держать тебя подальше от всего такого ради твоего же душевного спокойствия: меньше знаешь — крепче спишь. Хотя какое тут спокойствие. Дети. И вообще… Похоже, я ошибся, прости. Мы не бандиты с большой дороги, мы — люди военные, действуем строго по приказу и в соответствии с законом. Запомни: война — как дыхание. Пока Земля вертится — война не кончится, бывают только открытые и тайные формы. Моя война — всегда тайная, я в молодости и не задумывался, что так случится, хотел создавать новые лекарства, помогать людям… Но пришлось себя пересилить, часто исцеление невозможно без боли и страданий. Этот предал наших людей по всему миру: мужчин, женщин, опытных офицеров, чьих-то отцов, матерей… Многие сейчас в тюрьмах, двое покончили с собой… Он же присягу давал! Можно ему такое простить?
— Военные — люди благородные, Ваня. Как Гагарин. Он, может, и не надеялся, что выживет в полёте, но сел в свою ракету и всем рукой помахал на память. Воины испокон веков дрались лицом к лицу с оружием в руках. А ты — полковник и герой, как Юрий Алексеевич, — не воин, а палач. Так получается. Да ещё тайный. Как я могу признаться кому-нибудь, что мой муж людей убивает в туалетах? У меня голова сейчас лопнет, такой стыд. Я твою профессию никогда не полюблю, убийство живого человека мне отвратительно, даже если оно по постановлению самого высокого суда, даже если оно ускорит создание чудодейственного лекарства, о котором ты мне врал увлекательно, как профессор Капица Сергей Петрович. Как ты мог? Эсэсовские врачи в лагерях смерти убивали несчастных заключённых, пытаясь разгадать тайны болезней и получить новые лекарства, если повезёт… Выходит, и ты со своей бумажкой для пениса в том же направлении двигался, вклад в кардиологию готовил. А потом газ без запаха изобретёшь, новый тип наркоза, тайно опробуешь его на участниках городской демонстрации… И новая медаль на грудь? Или Премию шведский Король вручит в стокгольмском туалете? Что же нам делать теперь… Погоди, Иванов-Петров-Сидоров — это ведь тоже часть конспирации. А на самом деле ты… Ну, колись уж до конца, подлец!
— Вы угадали, Катерина Андреевна, вот вам ключи — от письменного стола и сейфа, ознакомьтесь, если не страшно, с моей тайной жизнью. Только будьте бдительны, умоляю. И помните: я люблю вас с нашего первого танго.
Ну что тут скажешь, не особeнная новость, она ощутила то же самое с той же минуты.
Ключи ей, конечно, ни к чему, вернула их сразу, в его хитрых формулах ей не разобраться никогда, а всего остального она знать не хотела принципиально, всё в прошлом, всё чужое.
— Ванечка, тебе надо уходить оттуда, и как можно быстрее.
— Не получится, слишком много знаю, только ногами вперёд. И не уверен, что тебя пожалеют. Думаю об этом, не торопи.
Зима в тот год выдалась ранняя, снежная. Каждую субботу и следующее за ней воскресенье они с Иваном Петровичем нарезали в подмосковном снегу большие круги-двадцаточки.
Появились идеи.
Может, узнают, что значит постоять на краю.
Как Юрий Алексеевич в тысяча девятьсот шестьдесят первом.
И знаете что? Они по-прежнему на вы, он для неё по-прежнему Иван Петрович, и никаких других имён она слышать и произносить не желает, пусть оригиналы хранятся там, где положено, сколько возможно.
Замечательное имя-отчество.
Она, например, сразу вспоминает соотечественника, знаменитого нейрофизиолога Павлова, которому в начале прошлого века сам шведский Король, в Стокгольме при огромном стечении народов торжественно повесил тяжёлую нобелевскую медаль на грудь.
Русский народ богат талантами, Катерина Андреевна постоянно повторяет это супругу и добавляет:
— Ещё не всё потеряно, Иван Петрович, не всё потеряно!