Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2025
Марк Марченко родился в Москве, окончил Московский университет им.М.А.Шолохова, факультет «Европейские языки и культуры». Учится в магистратуре Эдинбургского университета, пишет эссе и прозу на русском и английском языках. Живёт в городе Эдинбург, Соединённое Королевство.
Предыдущая публикация в «Дружбе народов» — 2021, № 6.
Видишь, я в полном порядке
Перед отправлением туда я в основном переживал, выйдет ли у меня не сойти с ума после всего, что мне предстояло там увидеть и сделать. Серьёзно, сама мысль об этом меня пугала до чёртиков. Другие, — другие боялись или получить травму, которая оставит инвалидом навсегда: тяжёлое пулевое или, что вероятнее, осколочное ранение, которое, например, лишит руки или ноги и закроет обратный путь на фронт, или просто умереть. Так вот к чему я, меня волновало совершенно другое: меня волновало, смогу ли я остаться в своём уме.
К примеру, если тебя подстрелили, ты уже ничего с этим не поделаешь — разве что надеешься на лучшее, и на этом всё. Да и вообще, поймать своим мягким ненадёжным тельцем быстролетящий металлический предмет совсем не стыдно, наоборот, это даже может помочь тебе взобраться по социальной лестнице, а если ты ещё окажешься в правильное время в правильном месте, то и вовсе превратить в героя. Даже если совсем на чуть-чуть. Всё равно считается.
В то же время нет совершенно ничего героического в том, чтобы поехать кукухой, — думаю, ты в своём возрасте уже понимаешь, что это значит. Когда крыша едет, героем это тебя не делает, потому что считается, что ты в этом как бы сам виноват. Почему это неприличнее ловли пули своей дебильной неудачливой рожей, — а хер его знает. Спроси меня — я не умею уворачиваться ни от того, ни от другого. И если от пули, которая весело и со свистом летит в твою сторону, иногда можно отгородиться тем, что ты, млять, не забываешь класть пластины в свой бронежилет, то как не превратиться в психа? Спроси чего полегче.
Все считают, что это признак слабости, ну, когда твой мозг вырубается просто потому, что больше не может принимать то, что ты видел или что ты сделал. И когда это происходит, и люди втихомолку уверены, что ты сам в этом виноват, хотя вообще-то жертва — это ты, то куда после этого идти? В чёртову психушку? Ну охренеть теперь, это я что, приду туда и вот прям с порога всем скажу «извините, но я тупо схожу с ума, у меня больше нет на всё это сил», так, что ли? Ты вот потом будешь доверять такому человеку? Рановато тебе ещё разбираться в таких вопросах, так что я сам отвечу, и поверь мне, я знаю, о чём говорю: нет.
Так что спасибо, но мне такого не надо, потому что если всё закончится (или, хуже, если оно всё ещё не закончится) и выяснится, что я стал сумасшедшим, то это будет исключительно моей проблемой. И мне одному её решать. А «решать» её можно только молча, неся бремя своей жалкой никчёмной жизни до тех пор, пока чья-то, или даже твоя собственная пуля, тебя от неё не избавит.
И вообще, это всё книги, которые мы читаем по молодости, это из-за них я так боюсь тронуться умом. Все эти уважаемые джентльмены — Дос Пасос, Хемингуэй, Ремарк, — вот они вечно пишут о людях, которые вернулись оттуда и стали настолько отбитыми, что могут только пить до смерти и вышибать себе мозги из отцовских карабинов. Романтика. Читаешь эти книги и понимаешь, что если уж ты отправился туда, то, даже если не задвухсотился, нормальной жизни тебе всё равно не видать — живой всё равно что мёртвый, без разницы.
И это, видишь ли, приводит нас к любопытному парадоксу. Если уж ты в любом случае погибаешь, то с чего вдруг тебе бояться самой элегантной смерти из всех — на поле боя, как тот товарищ, генерал Томас как-то там, который сказал, и я помню слово в слово, потому что и сам бы предпочёл встретить свой конец именно так, так вот он, раненный в бою, сказал своему отряду: «Переправимся через реку и отдохнём там, в тени деревьев». В тени деревьев! Гораздо лучше, чем медленно погружаться в агонию безумия из-за того, что с тобой случилось, ну или, знаешь, из-за того, чему ты помог случиться с другими.
И ещё, самое важное! Ведь как ты можешь сойти с ума, если то, что ты делал, было благородно, справедливо и за правое дело? Ты тогда не должен с ума сходить, с тобой должно быть всё в порядке. А раз уж — следи за мыслью — ты повредился рассудком, то, значит, люди предположат, что ты сам лично сделал что-то, чего делать был не должен, что-то ужасное! В итоге ты не просто остаёшься наедине со своим сумасшествием, так тебя ещё все вокруг в чём-то заподозрят. Какая тут после этого нормальная жизнь.
* * *
Когда я, наконец, прибыл туда, то постоянно прислушивался, что творится у меня в мозгах. Они вообще на месте? Работают так же, как и раньше? Целиком? Честно тебе скажу, когда оказался в первый раз под артобстрелом, у меня возникли лёгкие сомнения в том, что от моих мозгов что-то останется, да, накрыло так, что даже на мой вкус было многовато. Мы возвращались к нашему опорнику, шли через редкий лес, когда один из нас услышал выходы. Все тут же упали мордами в землю, ладони на шлемах. Как только начало падать, наш старший определил, что это были «стодвадцатки».
Мощные, твари, не поверишь. Нам повезло, что противник не пользовался коптером для прицеливания, так что мины легли в полcотне метров влево от нас. Следующего залпа дожидаться не остались, конечно. Никогда так быстро не бегал с тридцатью кило брони и боеприпасов на себе.
Когда вернулись, главное, что меня волновало, как ты уже можешь догадаться, — это поменялось ли что-то в моей голове. Я совершенно точно не чувствовал ничего странного, но мне-то откуда знать, что должен чувствовать, когда у тебя едет кукуха. В общем, чтобы проверить моё предположение и удостовериться, что я в полном порядке, я вызвался добровольцем на следующее же задание. Меня кто-то спросил, не сошёл ли я с ума, но в том-то и дело: не сошёл, всё со мной было нормально! И знаешь что? На обратном пути мы снова попали под стодвадцатки, на этот раз их положили вправо от нас. Эти придурки так и не научились нормально наводить миномёты.
Как я и сказал, — к чёрту остаться в живых, важно остаться в своём уме, вот какая у меня цель. Так что я прыгал от счастья, когда моя голова осталась в порядке после того, как мы дважды угодили под арту. В следующий раз я поволновался, когда нас накрыли Градами в чистом поле — да, знаете, просто жесть. У нас полгруппы не верила, что выйдут оттуда живыми — ну, в общем, и не вышла, ха-ха! Последним я оттуда убрался, даже вытащил одного нашего трёхсотого (понятия не имею, как звали). Ему осколком ногу разрубило, прямо пополам, я сделал, что мог: наложил ему турникет на ногу, точнее, на то, что он неё осталось, подцепил его за карабин на спине, ну и вытащил. Его контузило так, что я не знаю, как он дальше будет, — попрощался, короче, со своим шифером. Сто процентов тебе говорю, он был одним из тех идиотов, что боялись умереть. Вот теперь и посмотрим, как он будет жить, — если он вообще до госпиталя дотянул.
Что касается меня — беспокоиться не о чем, я был в своих Sordins, я не настолько бесстрашный и тупой, чтобы соваться туда без активных ушей. Ну а потом… в общем, я понял, что всё со мной будет в порядке. Уже и не сомневался.
Впервые застрелить человека во время визуального контакта тоже не так сложно, как об этом рассказывают. Зажал спусковой крючок, потом пошёл и затрофеил себе для аптечки пару новеньких Quicklot Combat Gauze, бинты эти америкосовские с пропиткой для остановки крови. Оказалось, он жив ещё был, когда я его обыскивал. Недолго, впрочем.
Такое случалось сплошь и рядом: с мобилизации прошло уже шесть месяцев, так что не проси меня утомлять тебя всякими отвратными подробностями, их тут навалом. Не буду тебе всего рассказывать, и знаешь почему? Именно — нам обоим не стоит сходить с ума, и если уж я вполне уверен, что лично мне ничего не грозит и ничто уже не сможет потревожить меня в этом мире, то ты, детка, под большим вопросом. В конце концов, говорят, знаешь, что хуже всего для психики, — последняя остановочка перед безумием. Это когда видишь трупы гражданских, даже если у тебя сердце из кремня. Но я официально заявляю, что всё это хрень собачья, и эти ваши книжки про бывших солдат — хрень.
Я видел всё: мужчины, женщины, старые, свежие, мальчики, девочки, убитые целиком, разорванные на части и размотанные вдоль дорог, целая чёртова семейка из набора Лего, угодившая в пространство между нами и ними. «Ничего» — вот что я чувствовал!
Вообрази себе моё удивление, когда я понял, что благословлён способностью оставаться абсолютно нормальным посреди этого кровавого ада. Помнишь, я говорил, как это парадоксально, что некоторые боятся умереть? Тебе не стоит этого бояться. Смерть — это твой счастливый билет отсюда, из этого сумасшедшего мира. Можно сказать, то, чем мы тут занимаемся, пытаясь друг друга подстрелить, — так это мы даём шанс другим обрести свободу! Это дар здравомыслия, дар, избавляющий от сумасшествия. «Держи, друг», — так я им всем говорю, лови эти пять-сорок-пять, они твои, прямо из дула моего автомата. Это намного лучше, правда, намного лучше, чем постепенно превращаться в безумного психа. И вы, вот вы, сэр, да, вы тоже ловите, ведь мир — это ужасное, ужасное место и вам нужны такие, как я, которые ничего не испытывают, которых ничего не трогает, ничего, совсем ничего, и которые всё ещё могут дарить свободу более слабым. Потому что, поверь мне, все мы оказались бы там, по ту сторону сумасшествия, если бы не было таких, как я, людей, которые могут вас от этого избавить. Вполне себе героический способ избежать помешательства, скажу я тебе! Вообще нет никакой разницы, кто какие шевроны тут носит, — мы все служим одной благородной цели.
Что же, ладно, я заговорился. Я в полном порядке! Не переживай за меня. Прости, что я не смог сам проводить тебя в школу — подумать только, уже пошла в первый класс, уже почти взрослая! Учись хорошо и слушайся маму, потому что, когда я вернусь — а я вернусь, и очень скоро, — вы должны быть уже готовы.
Люблю.
Твой папа.
Как красивы души каждого из нас
Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества.
Фёдор Достоевский. «Идиот»
Новость о его сомнамбулизме — о том, что он ходит во сне, — меня сначала шокирует и приводит в замешательство, даже пробуждает некий почти суеверный страх. Но по-настоящему напуган я чуть позже, когда понимаю, из-за чего он стал лунатиком… и что именно он делает во сне.
Я приезжаю в Лондон вскоре после того, как истерия с ковидом, которую в моей родной стране отказались воспринимать всерьёз, сменяется на истерию другую, окрашенную в голубой и жёлтый. Не хочу, чтобы это прозвучало цинично, просто хочу, чтобы вы меня поняли: я зол, и от всего до смерти устал. Мне, немолодому уже преподавателю истории и языков, приходится покидать свою страну и начинать с чистого листа в стране, которую я уважаю, но в которой всегда буду чужаком. Хотелось бы приехать сюда в счастливые времена, с уверенной улыбкой на лице и друзьями, которые встречают в аэропорту и наперебой приглашают в гости.
Я же здесь один, в депрессии, я нищ духом почти в той же степени, в коей и валютой, и это довольно жалкое зрелище.
Мне ещё везёт: удаётся снять небольшую комнатку на втором этаже, недалеко от центра. В нашем доме четыре комнаты и общая кухня. Прямо надо мной живёт мужчина из Киева — Микола, — мы все зовём его Ник. У нас один и тот же родной язык — русский, и я рад такому соседству. Его, в свою очередь, забавляет, что я немного знаю украинский и, когда мы видимся утром, говорю ему «доброго ранку», так что мы ладим. Остальные комнаты снимают англичане, работающие на инженерном проекте неподалёку. Видимся мы с ними редко.
Ник, однако, говорит, что он скорее англичанин, нежели украинец. Он приехал в Лондон задолго до, ещё восемь лет назад, работает в юридической фирме, связей с родной страной у него уже не осталось. Ещё он предпочитает не смотреть новости. «То, что происходит, это, конечно, ужасно, — говорит он мне однажды, — но теперь я здесь, я местный и ценю такую возможность; так что я не схожу с ума из-за войны — помогаю, как могу, да, делаю пожертвования, но мы же все понимаем, что войны в нашем глобализованном мире — неизбежность, ничего не поделаешь». Я не нахожу причин сомневаться в его словах, и тем более удивляет меня то, чему я вскоре становлюсь свидетелем.
Больше всего времени я провожу либо в поисках работы, либо занимаясь своими академическими проектами. В своей комнате я стараюсь не оставаться надолго — в течение дня, когда в городе кипит жизнь, мне становится тоскливо, и стоит только зазеваться, как одолевают меланхолия и тупое осознание бессилия повлиять на что-либо. Плохое, непродуктивное ощущение, липких лап которого я изо всех сил избегаю.
В первые несколько ночей на новом месте я ничего не слышу — быть может, просто слишком устаю. Затем, где-то через неделю, меня вырывает из сна странный шаркающий звук, доносящийся сверху. Кажется, будто кто-то ходит по комнате взад-вперёд, едва волоча ноги. Проверяю время: час ночи. Думаю, что Ник, возможно, только вернулся домой и готовится ко сну, но потом вспоминаю, как пожелал ему доброй ночи часа три тому назад.
Лежу, не двигаясь, дышу как можно тише, прислушиваюсь. Шарканье не прекращается. Начинает казаться, что всё это плод моего воображения, но вдруг слышу, как под шагами заскрипели ступени лестницы. Успокаиваю себя: видимо, Ник просто не может заснуть и спускается на кухню налить себе горячего чаю.
Однако как только доходит до первого этажа, он поднимается обратно. По-прежнему остаюсь в постели, вот только спать мне расхотелось. Лежу и слушаю, как скрипят ступени оттого, что мой сосед посреди ночи ходит вниз и вверх по лестнице. Вниз и вверх. Вниз и вверх. Без остановки. Вскоре различаю другой звук: непрерывное бормотание. Стараюсь не двигаться — становится уже страшно. Ник дружелюбный и разговорчивый, но то, что происходит сейчас, объяснить довольно трудно, и с тем Ником, что сейчас за дверью, я знаком ещё не был.
Спустя полчаса он успокаивается и возвращается к себе. Больше ничего не слышу. Засыпаю уже ближе к рассвету, когда от усталости не могу больше держать глаза открытыми.
Утром мы здороваемся так, будто ничего не произошло, — он ничего не говорит о прошедшей ночи, а мне не хватает смелости спросить. Следующей ночью всё спокойно, и я делаю вывод, что это просто странное происшествие, созданное моими расшатанными нервами. Качаю головой, обзываю себя параноиком и стараюсь об этом забыть.
Вскоре это происходит снова.
И снова.
Спустя месяц у меня начинается бессонница, потому что я никак не могу выбросить из головы эту странную разновидность лунатизма, которой страдает мой сосед. Я читаю Википедию и статьи в научных журналах, пытаясь понять, может ли человек в таком состоянии представлять опасность для других. Мне начинает казаться, что в едва связном бормотании Ника во время его маршев вниз и вверх по лестнице я начинаю различать слова — и слова эти меня пугают.
Наконец, история приходит к своей гротескной кульминации.
Поздняя ночь. Я дописываю статью о Русско-японской войне — одна из областей моих научных интересов — и никак не могу сформулировать последний аргумент. В конце концов встаю из-за стола, беру пустую чашку, иду на кухню, чтобы заварить себе чай с мятой.
В коридоре темно, и уже издалека я вижу, что в кухне выключен свет. Когда я подхожу ближе, становится очевидно, что внутри кто-то есть: мягкий голубоватый свет просачивается из-под закрытой двери, и ещё я слышу приглушённый шум, будто кто-то смотрит телевизор.
Медленно открываю дверь.
Ник сидит за столом, его лицо освещено мерцанием экрана ноутбука. Поначалу меня ничего не настораживает, хотя звуки, до меня доносящиеся, кажутся немного странными: как будто он смотрит какой-то репортаж, где все кричат, что-то постоянно рушится, и ещё я слышу нечто, напоминающее выстрелы.
Что действительно выглядит зловеще, так это то, как Ник приглушённым голосом бессвязно бормочет, будто повторяя доносящиеся из динамиков ноутбука звуки. «Привет, Ник», — произношу я вполголоса.
Он как-будто меня не слышит.
— Тебе не помешает, если я включу чайник? Чаю захотелось.
По-прежнему никакой реакции.
Только через пару долгих мгновений я начинаю понимать, что именно смотрит Ник на своём ноутбуке, вдруг различая смесь русского и украинского языков в его неразборчивом бормотании. На экране — съёмка с камеры «ГоуПро», которая установлена на шлеме солдата. Тот находится в окопе, то и дело выглядывает из него, ведя автоматный огонь. Вскоре он видит другого солдата, бегущего прямо к нему, — и, не целясь, даёт очередь в его сторону. Солдат падает. Стрелок комментирует убийство. Ужасное осознание происходящего: только что я посмотрел съёмку, на которой запечатлено, как один человек убивает другого на войне в Украине, и всё это происходит прямо сейчас. Солдаты на видео кричат и матерятся, и Ник, сидя вплотную к экрану, не может отвести взгляда и не может не повторять полушёпотом каждое доносящееся оттуда слово.
Сейчас он похож на зомби.
Я смотрю на него: стеклянный взгляд, руки безвольно опущены, он одет в ночную одежду. «Ник», — тихо повторяю я и провожу ладонью перед его лицом. Никакой реакции. Как будто меня тут нет. Мне не по себе. Я забываю про чай, бросаюсь к двери, в три прыжка оказываюсь у себя и закрываюсь в комнате.
Когда я вновь слышу скрип ступеней, моё сердце грозится прорвать грудь. Ник, по-прежнему вполголоса ругаясь и бормоча что-то про перезарядку оружия и войну с захватчиками, возвращается в свою комнату. Я остаюсь один на один с ночью — чёрной и немой.
Когда ближе к концу недели я встречаю Ника утром, мне не хватает смелости спросить, знает ли он, что ходит во сне. Вместо этого я спрашиваю:
— Кстати, ты по-прежнему не следишь за новостями о войне?
— Нет. Что-то определённое произошло?
— Да всё то же самое, если честно.
— Понимаю. Как я и говорил. Это ужасно. Но я не считаю, что должен убиваться и постоянно об этом думать, — мой дом теперь здесь, и у нас тут свои проблемы. Господь миловал — все мои родственники уже тоже оттуда уехали. А ты почему спрашиваешь?
— Да так… просто хочу знать, когда это всё закончится.
— Дружище, прекращай смотреть новости. Думай о том, на что реально можешь повлиять. Беспокоиться о том, что не в наших силах изменить, — только нервы тратить.
— Да, ты прав на все сто.
— Так а я о чём! Будешь крепче спать по ночам.
Желаю ему хорошего дня.
Он даже не догадывается.
Через несколько дней я нахожу работу учителем в частной школе на северо-западе Лондона и принимаю решение переехать в небольшую квартирку в пригороде, меняя более короткие поездки до центра города на редкую в наше время возможность сражаться только с собственными демонами.
* * *
Вскоре моя жизнь приобретает лёгкий оттенок стабильности благодаря рутинным поездкам в лондонском метро. Я привык, и меня это нисколько не расстраивает: обычно я просто погружаюсь в чтение и едва замечаю, что происходит вокруг.
Тем не менее иногда не получается игнорировать окружающую действительность и её невольных участников.
Например, эту девушку со спортивной сумкой.
Она стоит прямо передо мной, и с первого же взгляда я понимаю, что она только что из Украины. Я теперь могу опознать военного беженца просто по выражению лица. На вид ей слегка за двадцать, она одета в поношенную толстовку с логотипом Nasa, спортивные брюки, тяжёлые ботинки, а на плечах у неё тёмно-зелёная демисезонная куртка в стиле милитари. В руках девушка держит маленькую дамскую сумочку, и ещё с собой у неё спортивная сумка, в которой, кажется, находится всё, что у неё осталось. Девушке явно холодно, но вряд ли это входит в топ пять вещей, которые её сейчас волнуют.
Это выражение лица, их лиц… Вначале вы замечаете глубокую, безграничную усталость. Затем — страх, причём страх двух видов: страх перед неизвестностью и страх за тех, кто всё ещё там. За себя — никогда. Третье — тоска по дому. Тоска начинается с того момента, как вы вынуждены покинуть родной дом, и со временем только усиливается.
Её взгляд падает на женщину, сидящую напротив, — тоже славянская внешность, но выглядит та совсем иначе: тёмные волосы в пышной укладке, много косметики, довольно откровенное платье, сумочка «Гуччи» на коленях. Девушка отводит взгляд и продолжает смотреть в пустоту.
На следующей остановке объявляют, что нужно выйти на платформу, потому что поезд дальше не пойдёт. Люди потихоньку выходят — тут это обычное дело. Девушка оглядывается, не до конца понимая, что происходит. Расслышать объявление в поезде — та ещё задачка, даже если у вас хороший английский. Наконец, когда вагон уже пуст, она тоже выходит на платформу, вглядываясь в отсутствующие лица, чтобы решить, что делать дальше.
Когда поезд трогается, раздаётся внезапный пронзительный металлический хлопок и скрежет, а в ответ ему громкие отрывистые крики. Девушка вскрикивает и приседает на пол, закрывая уши. Не происходит ничего из ряда вон: просто непривычно громкий крик и стон старых вагонов, и двое мужчин весело перебрасываются шутками по поводу происходящего. В её голове это, видимо, звучит совсем иначе. Металлический хлопок вагонов напоминает ей о взрывах мин, ударная волна от которых выбила когда-то все окна в том месте, которое было её домом. А мужские крики… редко бывают добрым знаком.
Когда приходит следующий поезд, один мужчина аккуратно трогает её за плечо и помогает подняться.
— Не волнуйтесь, это ничего, просто старый поезд. Вот следующий — вы можете сесть на него.
У девушки заторможенная реакция. Медленно она берёт сумку и идёт к вагону. Он сопровождает её.
— Спасибо вам, — произносит она по-английски с сильным акцентом. — Спасибо вам большое.
— Нет проблем, всё в порядке.
Как только дверь в вагон закрывается, к ней приходит понимание, что приятный джентльмен, помогший ей успокоиться, остался на платформе. Чувство, что она, наконец, не одна, на мгновение вспыхнувшее слабым нестойким светом, угасает. Её робкая улыбка сменяется привычным выражением усталости, страха и тоски.
Я хочу поскорее уйти с платформы. Меня едва не трясёт от невозможности оказать действительно значимую помощь. Всё это несправедливо. Мне хочется кричать.
* * *
Несколькими неделями позже моя двоюродная сестра, живущая со своим мужем в Нидерландах, приезжает в Лондон провести со мной выходные. Мы с ней близкие друзья ещё с тех пор, как я ребёнком навещал их семью в Херсоне.
Между прогулкой по Гайд Парку и посещением галереи Тейт мы заглядываем в супермаркет. Сестра всегда улыбчивая и разговорчивая — само очарование, она заводит друзей на каждом шагу.
— Откуда вы? — спрашивает нас один из служащих магазина.
Это элегантный, аккуратно одетый джентльмен лет пятидесяти, в круглых очках в золотой оправе. Вопрос он задаёт скорее из вежливости, нежели любопытства.
— Я из Украины, — говорит сестра, — а это мой двоюродный брат, он из России.
Мужчина не удивляется.
— Я так и понял, что вы из Восточной Европы, по вашей внешности. Вы очень красивая. И джентльмен тоже, — он слегка наклоняется в мою сторону. Его комплимент звучит уважительно. Мы улыбаемся. Он добавляет: — Мои соболезнования по поводу того, что сейчас происходит. — После того, как сестра кивает в благодарность, он обращается ко мне: — Я бывал в Белорусии, вы знаете, где это? Минск?
Конечно, знаю. Отвечаю утвердительно.
— Я изучал физику в белорусском Государственном Университете, в девяностые. Я сам из Сирии. У меня учёная степень по астрофизике, и я пятнадцать лет читал студентам лекции! Оптика, квантовая физика, биофизика, — всё что хотите. — Он гордится собой, но, что самое важное, — ему просто приятно, что выдалась возможность вспомнить прошлое и кому-то об этом рассказать. Кому-то, кто хоть немного сможет понять.
— Это очень серьёзно, — говорю я. — И очень сложно. — Мне кажется, что я не имею права спрашивать его о том, как он оказался тут, на низкооплачиваемой должности клерка в супермаркете. Догадываюсь, что это, скорее всего, грустная история.
— Да, думаю, вы правы, — он улыбается. — Вот уже десять лет как я тут.
Я молчу. Моя сестра спасает нас от неловкой паузы:
— А мы собираемся идти в галерею Тейт! Вы не помните, это в какую сторону отсюда? Нам повернуть налево или направо?
Бывший профессор физики, а ныне — служащий в супермаркете, объясняет нам, как дойти до галереи. Я восхищаюсь его терпением и тем, что он не растерял ни капли своего достоинства. Мне кажется, у нас с ним есть что-то общее. Не потому ли, что этот город и причины, по которым мы тут оказались, сделали нас обоих чужаками? Мужчина из Сирии с дипломом профессора по астрофизике и украинец с русским паспортом, который пытается убежать от реальности, в которой обе его родины посылают своих сыновей под снаряды друг друга?
Остаток дня мы проводим в созерцании искусства, мы прогуливаемся, мы смеёмся, мы вспоминаем счастливое прошлое.
Сестра говорит, что рада моему приезду сюда. Она была один раз в Санкт-Петербурге и знает, что там сейчас далеко не так опасно, как на юге Украины, но всё же ей спокойнее теперь за меня.
Я знаю, что мы оба продолжаем думать об этом мужчине, представляя, что станет с нами спустя десять лет.
На следующий день у неё самолёт в Нидерланды. На прощание она спрашивает, смотрю ли я новости. Не всё ли равно, отвечаю. Я и так обо всём знаю.
Она кивает. Где-то глубоко внутри наши души захлёбываются в рыданиях.
* * *
Когда мне особенно одиноко, я прихожу в Сад Киото, что в Холланд Парке, — это крошечный островок умиротворения и красоты с миниатюрным прудом и игрушечным водопадом.
Я и сейчас тут. Хотел бы сказать, что стоит приятная погода, но это не так: сквозь серую завесу облаков не пробивается ни единого солнечного луча, а ветер продолжает повышать ценность мягких шерстяных шарфов.
Несмотря ни на что, здесь мне всегда лучше. Всё замирает. Люди замедляются. На бортике около пруда величаво застыла цапля.
Я сижу на лавочке. По соседству со мной девушка читает книгу. Бросаю взгляд в её сторону и вижу, что в руках у неё «Идиот» Достоевского. На русском языке.
Не могу удержаться и обращаюсь к ней:
— Простите, — говорю я ей по-русски, — простите, так не люблю отвлекать людей от чтения, я… просто хотел сказать, что это замечательный роман. Восхищаюсь людьми, которые так внимательно его читают, как вы сейчас. Я очень надеюсь, что он вас хотя бы немного поддержит.
Она улыбается и говорит, что всё в порядке.
— Перечитываю уже в третий раз, — признаётся она. — Почему-то именно «Идиот» даёт мне надежду в моменты, когда я совсем отчаиваюсь.
Мы обмениваемся парой слов — очень сдержанно. Мы слишком осторожны в разговорах с незнакомцами — старые привычки умирают слишком медленно, даже в самых юных из нас. Она из Мариуполя, когда-то красивого, романтичного города на побережье Азовского моря, ставшего недавно полем боя. Теперь он лежит в руинах. Ей удалось бежать до осады. Ей повезло, хотя слово «везение» тут вряд ли уместно — они уничтожили её дом, навеки очернили воспоминания о нём. Наберите «Мариуполь» в Гугле, и вместо залитых солнцем пляжей вы увидите островки дыма и огня посреди мёртвых тёмно-серых каменных руин.
Она совсем одна, и тут ей рады меньше, чем хотелось бы, — так устроен этот мир. Об этом не нужно говорить. Я знаю. Она произносит:
— Люблю этот роман из-за князя Мышкина. Он словно из другого мира — не такой, как все. Другой. Чужак. И всё же верен своим принципам, своим идеалам. Эта жизнь, она его не изменила. После всего, через что он прошёл, он всё такой же: добрый, умный, искренний. Он красив душою. — Она поворачивается ко мне. — Я бы тоже хотела иметь такую красивую душу.
Наши улыбки грустны, но мы всё равно улыбаемся. Я вскоре ухожу. По пути к тому месту, где живу, я прислушиваюсь к ощущениям и чувствую тепло внутри. Нам не нужно много: несколько добрых слов и понимающий взгляд — этого уже достаточно, чтобы вновь зародить в нас надежду.
Если бы только больше людей замечали, как красивы души каждого из нас.