Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2025
Стоногина Юлия Борисовна — японовед, кандидат культурологии, специалист по межкультурным коммуникациям. Автор более сотни статей на темы диалога культур, русско-японских отношений, японской культуры в российских, европейских и японских СМИ. Эссе, интервью и проза публиковались в журналах «Иностранная литература», «НЛО», «Дружба народов», «Лёд и пламень». Повесть «Три недели в городе А.» стала номинантом на «Русскую премию» нынешнего года. Живёт и работает в Токио.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2013, № 10.
«Чайное действо во многом схоже с православной литургией». Когда я впервые услышала такое от сэнсэя Вэ Пэ, — это прозвучало почти кощунственно.
В самом деле, вдуматься: небо и земля. Духовное и потребительское. Причастие кровью и плотью — и зеленая жижа с фасолевым пирожком…
В храм на литургию, если это не радостная Пасха, люди, как водится, приходят в скромном — больше темном или глухо-пестреньком, однотонном, покрываясь платками. На чайную встречу — тякай — приходят в шелке и парче, в особые прически втыкают черепаховые гребни или лаковые, серебряные, эмалевые заколки.
Чтобы событие оказалось запоминающимся и приятным, надо пригласить гостей — один к одному: все люди понимающие, со вкусом и с манерами. Интерьер будет вдохновляющий: для многолюдных чайных встреч нередко используют помещения при храмах, но прекрасна и просто чайная комната для небольших компаний, где вся обстановка полна смысла. Там предметы, тонко подобранные, часто единичные — от свитка в нише до подставки под черпачок; чайный порошок — сорта из провинции Удзи, например. Перед вкушением чая подаются искусно аранжированные сезонные сладости: плотные фасолевые зимой, желейные летом. В общем и целом требовательное мероприятие. Вот так я и мыслила себе чайное действо: нечто светское и рафинированное. Оказалось, нет.
Какие только люди не собираются на один и тот же тякай! Приходят и посвященные, практики, по-чайному скромно и выверенно одетые; приходят и очарованные дилетанты — но изысканные гости, у кого и цвет, и дизайн кимоно и поясов подобраны по сезону, а все прочие аксессуары — чайный веер, платок, бумага для сладостей — гармонируют друг с другом. Приходят совсем «невоцерковленные», любопытствующие: взирают с трепетом на драматургические повороты чайного действа, следят за опытными гостями, опасаясь своей европейской одеждой, неумелыми движениями оскорбить традицию. Чувствуя, что все полно скрытых смыслов, думают о чае как о масонской ложе.
Приходят и полные невежды, бог знает по чьему приглашению, с жестами и ухватками дурными даже для обыденной жизни, в растянутом трикотаже, с громким смехом.
Приходят старухи — строгие и веселые, как чинно одетые, так и в кимоно «не по уставу», наперекосяк. Приходят юнцы и юницы в джинсах или слишком коротких для посадки в сэйдза юбках, сверкая коленками навстречу уважаемым чашкам. Приходят писатели и полицейские, равно неопознаваемые в штанах-хакама и пиджаках-хаори из плотного крепового шелка. Национальная одежда становится маскировочной.
А кто собирается на литургию? Бредут из разных мест люди разных сословий, возрастов, профессий, семейного положения, таланта и ума. У каждого из них в жизни свое, но всех призвал храмовый колокол. Один уныл, другой доволен, третьему денег не хватает, у четвертого со здоровьем швах — но литургию не служат раздельно для веселых и печальных, богатых и лишенцев.
И чай, он такой же, всеприемлющий. Наливается всем, оздоровляет и утешает любого причастившегося. Здесь тоже есть круговая чаша — особый жанр чаепития, когда гуще, чем обычно, разведенный чай передают гостям в одной чашке, из которой каждый может пригубить по очереди. С приходом пандемии этот обычай законсервировали — так же, как два бесконечных года не причащали в храмах.
Первый чай, как в Китае, так и в Японии, был монастырским. Его пила братия по разным событиям, попивали медитирующие монахи, чтобы не терять концентрации и не засыпать во время бдений. Чай способствовал поправке духовного и телесного здравия, становясь одним из инструментов для выявления в себе «природы будды». Собственно, изваянию Будды первому и подносилась чашка чая.
Светским мероприятием чай стал много позже, но и миряне, впервые попадавшие на чайное действо, оказывались в особом мире, отделенном от их повседневности. Тем более что родоначальник чайного действа в Японии — Сюко — сделал чайную комнату (и по сей день служащую образцом) как копию монашеской кельи, размером всего-то 3,03 метра.
В чайную комнату также вели свои «узкие врата»: квадратный выем не более полуметра в длину и ширину, внутрь было не протиснуться со шлемом на голове или заложенными за пояс мечами. Гость-самурай должен был снять и то и другое (оставить за порогом свое недоверчивое социальное я, отринуть статус), чтобы иметь возможность попасть в сакральный чайный мир. Сейчас, из снисхождения к немощам людским, эти входы, хоть и оставлены как архитектурная деталь чайной комнаты, практически не используются.
* * *
В далекие 90-е сэнсэй Вэ Пэ позвал меня с собой на необычные смотрины. Сам он в свой черед был приглашен микроолигархом, подвизавшимся в литературных процессах, выставочной деятельности, культурных обменах и тому подобном. Узнав, что Вэ Пэ имеет прямое отношение к японскому чаю, тот поначалу глухо намекал на свой интерес. Потом урывками, по-партизански, стал выдавать сведения о непростом хобби, изысканном и высокодуховном, проводящем незримую демаркацию между ним и другими микроолигархами. Потом позвал в гости, не к себе — к чайным чашам.
Мы встретились на бульваре, под летящим снегом, идти до нужного дома было метров двести. Хозяин пришел весь в черном, с серебряной тростью, поздоровался натянуто и позвал за собой. Шел впереди, заметно хромая на левую ногу. Это было как-то неприятно: малолюбезный, черно-молчаливый, сильно состоятельный и с эдакой инфернальной хромотой.
Оказывается, он собирательствовал уже несколько лет. Зачарованный предметной стороной чайной культуры, он выбрал объектом своей мании ее главный персонаж — чашку. Ну а что еще, собственно? Конечно, есть и ценители контейнеров для чая — нацумэ. А как хороши бывают бамбуковые ложечки тясяку для насыпания чайного порошка! Вырезать такую ложечку — особый талант, и каждая из них отмечена темпераментом сделавшего ее мастера. Самые знаменитые из ложечек носят символические имена, которые надписывает на футляре известный каллиграф. Ложечка «Хилый монах» или ложечка «Молодая зелень», «Зеркальное озеро» — все они намекают на какие-то особые ассоциации мастера, скрывают место создания, или его любимую театральную пьесу, или дзэнский афоризм. На одном тякае я видела коллекцию из ложечек примерно двадцати — ни одна не похожа на другую: желтые, коричневатые или почти черные, с лопаточкой шире или уже, стройные и массивные, разные по росту…
И все же это предметы второго ряда. Узкий, невесомый кусочек бамбука или скромный, умещающийся в ладони сосудик — пожалуй, мелковато для большой страсти. Да и знал ли вообще микроолигарх, что чашка — только один из предметов чайного действа, что она окружена другими, работающими с ней в сотрудничестве предметами? А без них она окажется праздной и бессмысленной.
На бульваре у него была одна из квартир, он купил ее специально, чтобы поселить туда чашки. Квартира-студия, квадратов на пятьдесят, с небольшим холлом и условной кухней. В комнате, в ее добротных, метровой толщины стенах, характерных для старого особняка, были выдолблены ниши, к ним подведена музейная подсветка, и в каждой из ниш располагалось по одной-две чаши. Все они были разной стилистики — и серо-белые «мышиные» сино, и красно-коричневые раку, и асимметричные орибэ.
С каждой минутой сэнсэй Вэ Пэ выглядел все более растерянным. Микроолигарх рассказывал о своем участии в аукционах, о том, какие были для него удачными, какие нет. Потом — как он ездил собирать чаши. В Японии у него агент по антиквариату — дама, которая сообщает ему о чайных выставках, и не только. «Ради чашки такого-то или такого-то я туда специально еду. Сам встречаюсь с мастером, а потом хожу копать…» Отвечая нашим вытянутым лицам, он пояснил. Когда большие керамические мастера лепят и обжигают чаши, иные кажутся им неудачными. Такие чаши зарываются где-нибудь неподалеку от мастерской. Керамический мастер может разрешить их откопать какому-то специальному гостю и взять себе за небольшое — сравнительно со стоимостью удавшейся чашки — вознаграждение. Не обязательно, что каждому приезжему мастер позволит такое: он смотрит на гостя, говорит с ним и может, если захочет, сказать, где зарыл чаши. Указания даются приблизительно: вон на том холме, вон под той сосной. В силах человека пойти и покопаться вокруг, пытаясь добыть изделие. Очевидно, что заступами там не поработаешь — почти все руками. «Да, да», — кивал наш хозяин, прикрывая глаза, вспоминая, как в префектуре Аити пять часов возился в грязи и глине, разыскивая чашку. И разыскал! И представил ее мастеру, который, посмеиваясь, отер с нее остатки земли, осмотрел — и назвал цену. Торговаться нельзя, ни в коем случае!..
Я представила себе микроолигарха, отправленного на раскопки в деревенской местности, и подумала, грешным делом, о постановочности всего этого действа в интересах увлеченного загадочной Японией толстосума. Но, скорее всего, мы с сэнсэем Вэ Пэ просто находимся совсем в другом круге, где чайные чаши — это ценимые, но рабочие предметы, а чайное сообщество — это группа из сотен тысяч последователей, а не элитарная «золотая дюжина» мастеров. Вот и не выпадают нам на долю подобные культурные откровения. Пока мы по периметру обходили комнату, будучи представленными уже двенадцатой или пятнадцатой чаше, я увидела, наконец, почти боль на лице сэнсэя Вэ Пэ. Втянув воздух, как делал всегда, в сильном смущении, он решился спросить: «Ну а вы иногда используете эти чаши? Взбиваете чай в них, пьете из них?» Микроолигарх взглянул на Вэ Пэ как на варвара. «Как можно? — стараясь быть вежливым, но кривовато усмехаясь, сказал он. — А вдруг неловкий жест, случайность — и все, трещина или скол? И — прощай, чашка! Вот, например, эта чашка хаги: за двести тысяч долларов. Или вот эта зимняя раку, о цене умолчу, — указал он на красный неровный цилиндр. — Это ведь уже почти скульптура, а не чашка». «Знаете ли, — не понял своей оплошности Вэ Пэ, — ведь чайные чаши предназначены для работы в чайном действе. Это не выставочные предметы. Они должны наполняться чаем. Если же этого не делать, они будут высыхать, трескаться, гораздо раньше погибнут, чем если бы их использовали». Хозяин чаш промолчал — как на очевидную несуразицу. Увидев в его молчании надежду, сэнсэй Вэ Пэ продолжил: «Кстати, вот трещина или скол, вы говорите… А ведь японцы относятся к таким повреждениям очень лояльно, как раз, можно сказать, ценят их. Существует специальный золотой клей, которым можно очень даже ювелирно залепить трещину. А если скол, — золотой фрагмент вставляется прямо на обод. Называется это “ирэба” — вставные зубы. Такие чаши подчас ценятся даже и дороже, уверяю вас!» Засмеявшийся в лицо сэнсэю Вэ Пэ микроолигарх показал собственные вставные зубы и полное неприятие того, чтобы такое же случилось с его драгоценными чашками.
Выйдя из подъезда, сэнсэй Вэ Пэ быстро прошел к палисаднику, зачерпнул из сугроба снега и умылся. «Ну и ну, — сказал он, качая головой, — это же некрополь какой-то…»
Трудно, впрочем, судить микроолигарха, если куда раньше предметная сторона чайной культуры завораживала и не таких, как он. Теоретик бусидо Юдзан Дайдодзи еще в начале XVIII века напоминал самураям о «безыскусности» как главном принципе чая, а про утварь, включая чашки, говорил, что они «полностью лишены испорченности повседневной жизни». Только такой вот аскетичный дух чая, предостерегал он, и способствует постижению Пути воина. А при склонности к хвастовству и роскоши в чайной культуре «лучше вообще ничего не знать о ней и оставаться в неведении даже насчет того, как пить чай». Вот его прямая речь: «Но во всех вещах простое склонно превращаться в сложное, и стремление к роскоши дает о себе знать. Так, если видишь у кого-то чайник Асия, становится стыдно за свой глиняный и вскоре начинаешь хотеть, чтобы вся утварь была дорогой. Затем присматриваешься, где что подешевле, и становишься знатоком, так что можешь купить хорошую вещь за малую цену <…> Такое поведение не лучше поведения простого лавочника или торговца и бесчестит Путь воина».
А ты-то сама! Вспомни себя в храме Кото-ин в Киото, где в небольшой витрине были выставлены несколько чаш. Одна из них, черная раку, совершенно завораживающая. Я стояла в ступоре перед ней, наверное, довольно долго, потому что успел подойти служитель и любезно спросить: «Пожалуйста, посмутрите ближе?» Не успела я отказаться, как он уже отодвигал стеклянную дверцу и вынимал для меня чашу. О чайные боги, она была молчаливая, фосфоресцирующая изумрудом из глубины своей черноты и полная скрытой энергии. Но что эта чаша — и что я, плавающая по такой поверхности чайной культуры… «Хочешь купить ее просто потому, что деньги есть?» — упрекнула я себя, но подавить страсть к обладанию не удавалось. Пальцы разжимались с трудом, когда я возвращала чашу служителю с обещанием подумать.
Искусительность — с этим чайная культура борется не меньше, чем церковь. Великие чайные мастера предостерегали против потребительских соблазнов и чайного тщеславия. В противовес роскошным аристократическим чаепитиям они развивали так называемый ваби-тя, чья основа — простота и несуетность. Такой чай учит скромности, подобно тому, как чинопоследование литургии ведет тебя по пути смирения.
«Хорошо бы и вам заняться чаем», — сказал мне однажды чайный мастер Ни Ва. А я тогда по невежеству приняла это за приглашение в элитный клуб — и, возгордившись, уклонилась. «Хорошо бы вам поднабраться скромности», — имел, скорее всего, в виду мастер Ни Ва. Но нет, я инстинктивно ощущала, насколько чай будет подавлять меня, требовать смирения, подчинения коллективному, особой чайной соборности.
«А вот вам, наверное, в церкви будет трудно на колени встать?» — лукаво и озабоченно спросил сэнсэй Вэ Пэ в начале нашего знакомства. Странно, ей-богу, почему это «трудно»? Совсем не трудно. Столько-то и я подчиняюсь ритуалу. Перед Господом нашим мне совсем не трудно встать на колени… Столько-то и я признаю свою малость…
Но не перед чайной же чашкой, не перед растертым в пыль чайным листом, не перед этими высокомерными «догу» — предметами чайного действа. Они сработаны большими мастерами, они все единичны. Их ставят на татами, и высоко поднимать их оттуда нельзя — требуется бережность. Полагается рассматривать с колен, с почтением, склоняться к ним, уважать их наросты, трещины и выпуклости, свидетельствующие об острой индивидуальности…
Такова, например, оказалась судьба барашка.
В середине января 2015 года в самурайской Камакуре проходила церемония первого в году открытия чайного котла — хацугама. После нескольких перемен новогодних угощений последовали два вида чая — густой и жидкий. Затем хозяева выставили на любование основные предметы, использованные для приготовления чая. Это были лаковый контейнер тяирэ вкупе с парчовым мешочком для него; тясяку и — емкость для благовоний: керамический глазурованный барашек. Снимается полбарана за спинку, а внутри полость для мелочей — в данном случае для ароматических пирамидок. Хоть и был он чуть больше размером канонических шкатулок для благовоний, а все же идеально подошел для них. Расцветка — неброский ситчик, но с золотой искрой по всему тулову. А морда у барана едва ли не человечья: нос длинный, глаза нагловатые — и ухмылка. С норовом барашек.
Как положено на церемонии любования, каждый этого барана с колен внимательно разглядывал, подавал восхищенные реплики и в конце отвешивал ему поклон. Затем передавал следующему гостю. Дошел этот баран до меня, открыла я — а у барашка в пузе начертано «Тучков, 1990 год». Мастер Ни Ва приобрел его на Новом Арбате в 1991 году.
В тяжелые годы сотворил Тучков этого барашка. Оттого-то и лицо у него такое… как у братка. Не было у классических художников заработка, перебивались прикладными штучками, которые скупали в основном иностранцы.
Высоко взлетел баран Тучкова! Отряхнул со своих копытцев прах бандитских девяностых в России. Стал чайной утварью, перед которой бьют поклоны немаленькие люди.
В чайных занятиях присутствует элемент экзорцизма. Я их видела — поврежденных от природы или после травмы, или, как говорят, платящих за грехи родителей. Юноши, девушки. Родители, несчастные и пристыженные, — словно, действительно, это они не смогли искупить в прежнем или этом рождении каких-то своих грехов, — приводили своих чад к чайному мастеру. Приводили к нему уже после того, как находились по педиатрам, психологам, гипнотизерам и в достаточной мере отчаялись.
Один из таких «поврежденных» юношей молчал: неспособность к общению выражала себя дерганьем плеч, мучительно бегающими глазами. Он отворачивался от людей, с ужасом глядя вниз, в одну точку на полу, иногда закрывался руками, пряча лицо.
Было ему уже за двадцать, когда его привели в чайную комнату. После года занятий он начал общаться. Способность вступать в разговор с другими, видно, так поразила его, что юноша стал ею даже злоупотреблять. Бывало, мастер Ни Ва прерывал его посреди сбивчивой, взахлеб, речи, — и тот уже останавливался без страха, чуть ли не с самоиронией.
Была одна дебелая девица, про которую супруга мастера Ни Ва уклончиво говорила: «У Като-сан ай кью ниже, чем у других людей». Девушка выглядела на тот же возраст, что и ее очаровательная, с мягким овалом лица и грустными глазами мать.
Като-сан говорила только о себе, о своих событиях, своих снах, о том, что поела утром и как ей было вкусно, о том, что ей нравится, о своих одежках, назойливо демонстрируя их чужим незаинтересованным людям, как эксгибиционист свою плоть. Если от нее отводили взгляд, дергала за рукав. Если разговора с ней избегали, отходя подальше, она садилась и, набычившись, какое-то время тяжелым взглядом преследовала обидчика, отказавшегося от ее словесных приношений. Собственно, таковы повадки большого числа людей, — хотя им повезло с хромосомами: у них нет отвисшего подбородка с полуоткрытым ртом, как у Като-сан, их глаза не скошены к носу, они могут быть опрятными.
Я тоже ее сторонилась. Но не всегда же везет: на одном тякае мы оказались сидящими рядом. Когда начали взбивать чай, я спохватилась, что не взяла с собой особые бумажные салфетки, на которые принято принимать сладости. Мое замешательство увидела Като-сан. Подобрав отвисший подбородок, она немедленно залезла в свою сумочку с чайными принадлежностями. Вытянув оттуда несколько листочков, заботливо протянула мне. Замечать состояние того, кто рядом, — вот еще чему учит чайное действо. Путь чая — это, по существу, путь эмпатии.
Когда такие, толерантно выражаясь, необычные люди занимаются чаем —отточенными движениями складывая платок фукуса, взбивая чайную пену, ополаскивая чашку, — в них невозможно углядеть никакого повреждения. Внутри чая каждый совершенен.
Крови в чае тоже немало. Сэппуку великого чайного мастера Сэн-но-Рикю, совершенное в XVI веке по приказу сёгуна Тоётоми Хидэёси, только часть этой крови. А знаменитые «100 пуль для мушкетов», за которые благодарил Рикю предыдущий правитель, Ода Нобунага? Отчего это чайный мастер участвовал в накоплении летального оружия?
А кровь керамистов из страны Тёсэн (Корея), которых по приказу Хидэёси крали с их родины и силком привозили в Японию? Я навещала одну из таких естественных тюрем — затерянную в горах керамическую деревню на острове Кюсю, где каждый дом — мастерская. Высокие трубы на одних домах выбрасывали столбы дыма, из других слышался скользкий свистящий звук гончарного круга. В центральной части деревни расположилось что-то вроде внешнего цеха. Специальные деревянные молоты — их раскачивал направленный поток речной воды: тут месили глину в естественной яме-ступе. Хорошо перемешанная, дальше она пойдет к мастерам-изготовителям.
Из глубины гор корейским керамистам было не выбраться, особенно в зимнее время. Оставалось сидеть на чужбине, год за годом шлифуя мастерство в изготовлении чашек, чтобы когда-нибудь, в двадцатом непредставляемом веке, эти ремесла признали национальным достоянием. А глухой звук молотов, эхом разносящийся по горам, был включен в список «100 японских звуковых ландшафтов, которые следует сохранить».
Все эти жизни оплатили развитие чайного действа.
Чайное действо имеет в запасе потенциал чуда, пусть и скромнее калибром, чем христианское. Например, чудо природное. Чайная встреча — всегда сакральный центр, вокруг которого завиваются смысловые вихри. Происходит нечто неожиданное, неисповедимое — скажем, снегопад. В центральной Японии, где у природы снега зимой не выпросишь, тихий снегопад, начавшийся во время открывания котла или взбивания чая, — событие чудесного порядка. Природа в чайной комнате тоже непременный участник действа: сезонные цветы в нише, листья клена или цветы сакуры на подносах и блюдечках, отражение полумесяца на поверхности воды для чая.
Один из разговоров с мастером Ни Ва получился таким: в своих штудиях, в ремесле, в занятиях нельзя останавливаться, надо продолжать снова и снова, про важность течения времени сквозь тебя и твои занятия. Время — главный ресурс, катализатор и судья. Все требует времени…
Время, время, повторял он. А как же ускорение жизни? Я вкратце пересказала ему последние страшные тайны из медиа-источников. Что к 2030 году мозг человека изменится радикально под влиянием технологий; что скорость жизни сегодня меняет принципы обмена информацией; что порождающей смыслы силой теперь стали соцсети и новые медиа, неисповедимо быстрые в постройке и разрушении миров… Он кивнул так, словно уже слышал это в своих прежних перерождениях; последний раз — веке в шестнадцатом. «Быстрый — не значит Ѓхороший», — сказал он буднично. — Наоборот, это, скорее, плохой. Мозг становится быстрее — и регрессирует, ухудшается. Развития не происходит».
О боже. О дзэн. Разве я это не слышала и не читала много раз в другом формате? «Быстро делаются только злые дела». «Поспешай медленно».
«Эти люди больны, — сказал мастер Ни Ва. — Если они хотят излечиться, они приходят заниматься чаем. Мы всё делаем с той же скоростью, что и несколько веков назад».
Чайное действо и впрямь во многом схоже с православной литургией. Еще и потому, что и в храме, и в чайной комнате ты присутствуешь не только в текущем времени, которое расширяется с уменьшением пространства, — но сразу во всех временах. В церкви это происходит благодаря чтению Библии — эпизодов то первого века от Рождества Христова, то семнадцатого. В чае — благодаря цитатам на свитках, историям, которые рассказывает чайный мастер. Если повезет верно настроить дух — и там, и там получится присутствовать также и вне времени. Так постепенно высвечивается изначальное значение греческого слова «литургия» — «общее делание», в котором все участники полностью растворены друг в друге и всеобщем бытии.