Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2025
Тренин Владимир Витальевич — прозаик, инженер-геолог. Родился в 1977 году. Окончил КГПУ и аспирантуру при ИВПС КарНЦ РАН. Автор книг «Пять ржавых кос», «Исцеление инженера Погодина» и «Ягодные Земли», вышедших в 2020 году; «Король шмелей» (М., 2023). Живёт в Петрозаводске.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2024, № 7.
Отложенное дело в ветреный день
Утром в субботу Терехов поехал в строительный магазин. Надо было купить пару досок, поправить скамейку на отцовской могиле. Он долго откладывал, но сегодня проснулся с твёрдым намерением закрыть это дело, давно обещанное маме, которой, как и всем матерям на свете, хотелось, чтобы было «всё как у людей». Сам Терехов не любил этой формулировки. «Подумаешь, будет хуже, чем у других, и что? Небо не упадёт на землю». А скамейка, действительно, обветшала, её мастерил родной дядя Терехова, давно лежавший в земле на этом же участке, рядом с отцом. Скамья была сварена из стальных уголков, и заменить нужно только деревянное прогнившее сиденье.
— Сделаю, мам, не переживай, работы на час, — говорил матери Терехов на семейных торжествах.
Час этот он никак не мог выделить в своём графике несколько лет, всё тянул, находил причины, переносил, оттягивал — и сегодня, наконец, решился.
Выйдя из подъезда, он окунулся в туманный апрельский сумрак. Закинул в багажник ящик с инструментом. Выехал со двора. Несмотря на субботу, движение было оживлённое. «Суббота же, ладно я по делу, а эти-то куда едут?» — подумал Терехов. Скорее всего, так же считали другие люди, спешившие в автомобильном потоке по своим важным надобностям.
Снег почти сошёл, оголив чёрные газоны и тротуары, засыпанные толстым слоем накопившейся за зиму дресвы. Дорога покрылась тёмной шершавой жижей из талой воды, песка и гранитной крошки. Плохая видимость усугублялась грязью, летящей из-под колёс обгоняющих машин.
Судя по автомобильным гудкам и замедлению движения, что-то случилось впереди. Терехов в мутном свете фар, рассекающем влажную пелену, различил сгорбленный силуэт. Старая женщина брела по середине проезжей части, её качало то вправо, то влево, и машины, резко вильнув, объезжали странную фигуру, раздражённо сигналя. Ни один человек не подумал остановиться и помочь ей.
Терехов выругался, съехал к обочине. Выскочил на дорогу; замахав руками, тормознул поток и встал на пути у старухи с растрёпанными сальными, седыми волосам. Первое, на что он обратил внимание, — это огромные галоши на босу ногу и синеватые прозрачные щиколотки и голени, забрызганные грязью; покрытые измятой дряблой кожей, они выглядели как рахитичные стволики карельской берёзы. Из-под зелёной кофты грубой вязки торчал заношенный красный ситцевый халат в горошек. Терехов взял старуху за руку, ощутив хрупкую, словно рассыпающуюся ладошку, неприятную на ощупь, липкую и холодную. Открыв заднюю дверь, помог ей забраться в машину. Отвернулся, вдохнул сырости, ещё раз громко выматерился и сел сам.
— Вы куда путь держите? — спросил он, уняв дрожь в теле.
— Домой иду, — ответила она спокойно.
— И где ваш дом?
— Заречный район. Тут недалеко.
— Заречный? Недалеко? Да это на другом конце города, и вообще, вам в обратном направлении надо было двигаться.
— А вы откуда знаете? — спросила она чуть удивлённо.
— Я там жил, учился до девятого класса.
Терехов повернулся к старухе, шлёпнул клавишу лампы на потолке. Только сейчас он почувствовал сильный запах мочи и чего-то едкого и словно подгнившего, с тоской подумал о химчистке сиденья, но сразу же отбросил гадкую мыслишку. «Она же человек, и ты будь им».
— Адрес помните?
— Конечно, — кивнула она и улыбнулась впалым беззубым ртом. На её бледном, истощённом сморщенном лице выделялись светлые глаза, при тусклом освещении сложно было понять, какого оттенка, но что-то такое в них его привлекло. И раздражение этой нелепой ситуацией, и вонью тоже — куда-то испарилось. Он понял, что надо помочь, но объяснить своё внезапное расположение к визави не смог. «Обычно у старух мутные глаза, часто злые, а тут — как родник, прозрачные, добрые, доверчивые», — так позже рассказывал жене Терехов, восстанавливая картину произошедших за день событий.
— Значица, отвезу-ка я вас до дому, пешочком вы до вечера не дойдёте, — сказал он.
— Спасибо большое, дяденька, а как вас зовут?
— Дяденьку зовут Григорием, а вас? — улыбнулся странному обращению Терехов.
— Варвара, — ответила старуха.
— И живёт Варвара на улице?..
— На улице Радищева, дом пятнадцать.
— Знаем, бывали.
Терехов выключил свет в салоне и завёл двигатель.
Они ехали молча, и изредка он подглядывал за пассажиркой в зеркало заднего вида. Рассвело, поднявшийся ветер выдул туман из городских низин и дворов, выглянуло солнце. Старуха с любопытством смотрела по сторонам, когда они останавливались на перекрёстке, она следила за пешеходами, восхищённо рассматривала высокие дома, прижималась к стеклу, чтобы разглядеть верхние этажи. Ещё эта странная женщина очень внимательно смотрела на небо. Терехову казалась, что с ним едет не старуха на девятом десятке, а любопытная девочка. Через час он припарковал машину у пятнадцатого дома по улице Радищева. Шлагбаум перегораживал въезд на территорию нового жилого комплекса.
— Варвара батьковна, какой подъезд, говорите? Доведу вас до квартиры, так уж и быть, — сказал Терехов, помогая пассажирке выбраться из машины.
Старуха удивлённо оглянулась вокруг.
— Вы куда меня привезли? Это не мой дом.
— Как не ваш? Радищева, пятнадцать, других у меня нет для вас, — с досадой сказал Терехов, его начинала утомлять эта ситуация.
— Наш дом деревянный, двухэтажный, на четыре квартиры, а тут смотрите сколько… — Варвара закинула седую голову. — Дорога должна быть грунтовая, летом трава по пояс у забора, огород свой, а здесь что? Бетонные джунгли.
— Деревянный, говорите? Двухэтажный? Так, давайте в машину, а то замёрзнем. — Терехов догадался, в чём дело.
Сорок лет назад на этой улице действительно стояли деревянные бараки. Маленький Гриша даже был свидетелем, как один из домов сгорел, возможно, именно пятнадцатый, тогда он ещё не умел считать, знал наизусть только свой адрес. В памяти остался огонь до неба и огромные красные пожарные машины.
— Сколько вам лет? — Он включил печку и направил вентиляторы вглубь салона.
— Восемнадцать будет в июле, — спокойно ответила старуха.
— Понятно, а с кем живёте?
— С папой, мама давно умерла. Он хороший, добрый, работает в леспромхозе начальником участка. В этом году закончу школу и поеду учиться в Ленинград; папка, конечно, не хочет отпускать, но что поделать, я уже взрослая, решаю сама, буду поступать в Гидромет, хочу быть метеорологом, погоду предсказывать. Вы знаете, как это важно сейчас? Для авиации, мореходства. После учёбы уеду на Север, устроюсь на полярную станцию. Представляете, звёздное небо над головой, переливается, зеленеет аврора бореалис, и тишина, а на сотни километров только льды и белые медведи. Это же так романтично и интересно! Вы были на Севере?
— Был, — кивнул он, разглядывая капли на лобовом стекле, судорожно думая, как поступить правильно.
— А кем вы работаете?
— Инженером-геологом, — машинально ответил Терехов.
— Это же здорово! — Варвара продолжила свой рассказ: — Если повезёт, то и в Антарктический отряд попаду. Сейчас женщин берут, вы слышали о Марии Кленовой?
— Нет, к сожалению.
— Как, она же геолог, как и вы. Первая женщина в Антарктиде. Ну вы даёте, дядя Гриша. А знаете, как звучит южное полярное сияние на латыни?
— Аврора ав…стралис? — неуверенно предположил Терехов.
— Именно…
От восторженного рассказа советской школьницы начала шестидесятых о своих планах и мечтах на спине Терехова выступил холодный пот. «У старухи Гагарин в космос только что слетал. Классно!.. Целая жизнь впереди, долгая и счастливая, а мне-то что с ней делать?» Он погуглил в телефоне адрес ближайшего полицейского участка.
Обернулся к пассажирке:
— Найдём мы ваш дом, Варвара, как вашего папу зва… зовут?
— Николай Тимофеевичем, Майоровы мы, нас тут все знают.
— Варвара Николаевна — звучит очень красиво, а родились вы когда?
— Десятого июля сорок четвёртого года. Зачем вам мой день рождения?
— Да так, не обращайте внимания, не поверил, что вам только семнадцать, вы так здраво рассуждаете для столь юного возраста, про профессию будущую и аврору бореалис.
— Смешной вы, дядя Гриша…
Подъехав к участку, Терехов попросил Варвару Николаевну посидеть в машине. Объяснил ситуацию дежурному капитану с недовольным красным лицом.
Тот отмахнулся:
— Знаем мы эту Майорову сорок четвёртого года выпуска, достала она нас, на хрена вы вообще её подобрали?
— Как на хрена? Вы что? Она бы замёрзла, или бы под машину попала, — удивился Терехов.
— Ну попала бы и попала, вам-то что с этого, а всем только облегчение, — спокойно и честно сказал капитан.
Терехов побагровел, выпрямился от окошка застеклённой кондейки дежурного, спросил, срываясь на хрип, с трудом сдерживая себя, чтобы не закричать:
— То есть вы её себе не возьмёте?
— Слушайте, мужчина, везите её туда, откуда взяли.
— Вы что творите-то, стражи порядка, бляха-муха, она же человек!? — заорал Терехов.
На крик выскочили два пепса лет двадцати, ожидая команды скрутить дерзкого посетителя. Краснолицый капитан остановил их. Написал что-то на бумажке.
— Не кричите тут, у нас дел выше крыши, кроме как старух в деменции развозить по домам. Вот адрес её постоянного проживания. До свидания. Если что, ключ от квартиры у неё на шее, на верёвочке висит.
Оказывается, Варвара Николаевна Майорова жила в том же районе, что и Терехов. Он позвонил в домофон, в соседнюю квартиру, сказал, что подобрал пожилую женщину. Открыли не дослушав, видно, привыкли к походам Варвары. Жила она на восьмом этаже.
В квартире пахло — как будто здесь кто-то умер месяц назад и распухшее гниющее тело хранилось в диване.
Варвара скинула галоши, прошлёпала на кухню, крикнула:
— Проходите, Григорий, не стесняйтесь.
Слышно было, как она включила воду и поставила чайник.
Терехов снял ботинки, носки прилипали к полу. Квартира была двухкомнатной, с добротной, когда-то очень дорогой финской мебелью из соснового массива. По углам громоздились кучи грязных тряпок. Стены украшали монохромные фотографии жизнерадостных людей на фоне вездеходов, белых гор и ледовых обрывов. Похоже, Варвара Николаевна действительно исполнила свою мечту и стала полярным исследователем.
— Я пойду тогда? — спросил он, убедившись, что всё в порядке.
— Чаю не хотите?
— Нет, дома меня заждались.
— Спасибо, что нашли время доставить до базы полевого отряда, — сказала она.
После этих слов, ему показалось, попутчица действительно пришла в себя, немножко с безуминкой, но всё-таки вернулась в свой возраст. Он натянул обувь, пожал ей руку и вышел. Постоял немного на тёмной площадке, убедился, что Варвара Николаевна закрыла дверь за ним, и быстро сбежал вниз, не дожидаясь лифта.
Выйдя во двор, Терехов услышал странный звук над головой, посмотрел наверх и увидел, как открывается окно. Паутина ветхого тюля вырвалась наружу. Старуха забралась на подоконник и свесила пятки на улицу.
Он испугался, что сейчас она упадёт, рванулся было обратно в подъезд, но Варвара громко осадила его так, что оглянулись редкие прохожие:
— Стойте!
Она весело болтала босыми ногами, словно сидела не на восьмом этаже, а на деревенской завалинке.
Наклонившись вниз, помахала Терехову и крикнула:
— Всё хорошо, Григорий, не волнуйтесь, я так частенько делаю, привыкла к холоду. Хочется ветра. Мчитесь домой, попутного мистраля вам в паруса, а со мной будет всё хорошо.
Он прыгнул в машину и выехал со двора, стараясь побыстрей удалиться от её дома. Только через два квартала ему полегчало. Хотя на душе оставался тяжёлый горький комок, словно он был виноват в чём-то. Терехов корил себя, но не мог заставить руки повернуть руль обратно. «В понедельник заеду в соцслужбу, попрошу за Варвару Николаевну», — топорно успокаивал он совесть. «Хватит этой показной доброты. Я сделал всё, что мог», — твердил про себя Григорий Терехов, осознавая, что нельзя было старуху оставлять одну.
Ещё он думал, как сильно любит маму, жену и детей, и сестру тоже, несмотря на то, что иногда ругается с ней, и твёрдо решил завтра всё-таки отремонтировать скамейку на отцовской могиле.
* * *
Солнце скрылось за горизонтом, грядка перистых облаков Cirrus spissatus на западе окрасилась ярко-красным. «К усилению ветра», — подумала Варенька. Погодным приметам её научил отец. Несмотря на то, что она серьёзно готовилась к поступлению на метеоролога и прекрасно знала схему атмосферной циркуляции воздушных масс, генезис облаков, циклонов и антициклонов, особенности климата в разных широтах, перечень факторов, определяющих погоду в текущий момент в определённом месте, всё равно ей хотелось верить в папины приметы.
Она долго сидела на лавке у калитки и болтала ногами, ждала его, смотрела на дорогу. Из-за поворота показалась родная широкоплечая фигура. Мужчина в кепке и в рубахе с расстёгнутым воротом. Выцветшие рабочие штаны заправлены в кирзовые сапоги. Он держал в одной руке брезентовую куртку мастера леса, а в другой — букет полевых цветов для дочери. Заметив её, он широко улыбнулся и ускорил шаг.
— Папочка! — босая девушка в красном платье в горошек прыгнула на сырую от росы траву и побежала навстречу отцу.
От сильного удара упавшего в проталину на газоне тела сработали сигнализации ближайших автомобилей, звуковые вибрации зацепились за соседние авто, и через пару секунд весь двор, по кругу заставленный припаркованными машинами, наполнился пронзительным техногенным верещанием. Закричала женщина. Где-то заплакал ребёнок.
Окно на восьмом этаже опустело. Жёлтый от старости, ветхий тюль вылетел из осиротевшей квартиры и развивался на ветру. Казалось, сейчас его вот-вот порвёт в клочья. Кружевная старинная ткань раздулась от потока холодного воздуха и вдруг резко сникла, опустилась на наружную стену панельного типового дома, зацепившись за шершавый блок с вкраплениями дресвы из поблёскивающей слюды и белого кварца.
Утонувший поцелуй
«О наивное дитя бумажного века! Ты же заметил новенькие камеры под крышей вокзала? Видел же и всё равно взял пиво», — внутренний мой циничный критик отличался благоразумием, но, как правило, задним умом.
«Купил, и что? Ведь было вкусно, — оправдывался я про себя. — Хмельная прохладная горечь впиталась в каждую клеточку тела. Цитоплазма моих иссохших кирпичиков воскликнула: “Аве! Аве, светлому радостному нектару, воистину этот глоток стоил последствий!”»
Две девушки в форме вышли на платформу. Я убрал бутылку в широкий карман бушлата. Закурил и повернулся в их сторону. Девицы куда-то делись. Наверно, получили приказ инспектировать привокзальную площадь. Достав пенное, я сделал большой глоток, думая о предстоящей работе, и едва не поперхнулся, услышав за спиной:
— Мужчина, ваши документы.
Это были те самые девчонки-полицейские. Хитрые, они обошли меня с тыла, по вагонам стоящей на путях электрички. Симпатичные и серьёзные, светленькая и тёмненькая, такие забавные — в куртках и ушанках не по размеру. Представляю, как я был смешон в своей растерянности, суетился, не зная куда спрятать недопитое моё преступление, но было поздно.
Они представились, фамилии я не запомнил. Поздоровался и потянулся за паспортом.
— Вы, наверно, догадываетесь, почему мы к вам подошли? — спросила тёмненькая, открывая папку из чёрного дерматина.
— Да, всё понял, осознал вину, больше не повторится.
На белый свет появился бланк протокола, куда были вписаны мои данные. В квест входило творческое задание, написание эссе на тему: «Традиции употребления слабоалкогольных напитков в общественных местах за полярным кругом». На самом деле всё было проще: меня попросили объясниться, «зачем я пил пиво на платформе». Я немного замешкался, технических отчётов составлено мною сотни, а вот чтобы так, вольный полёт мысли, мгновенно найти ответ на простой вопрос: по какой причине я решил открыть хмельной напиток? На вечные простые вопросы, как правило, бывают очень сложные ответы.
— Эх, дорогие мои товарищи сержанты, легче сказать вам, зачем я родился на свет.
— Ну и зачем? — спросила светленькая девушка со вздёрнутым розовым носиком и зелёными глазами под сползающей ушанкой.
— Может быть, для того, чтобы сделать план по нарушениям, добавить вам «палчонку» в счёт сегодняшнего дня, — ответил я. — Из тоненьких ниток незначительных событий ткётся серое полотно жизни.
Сунув недопитое пиво обратно в карман, я попросил у брюнетки папку, положил на дерматин любезно предоставленный лист формата А4, задумался. На бумагу упала снежинка, потом ещё одна. Я сдул небесные кристаллы и, поморщив лоб, набросал несколько предложений отвратительным почерком. Неровные строчки накренились вправо под грузом моего раскаяния.
Через пять минут протянул объяснительную стражам порядка с милыми лицами, старавшимися напустить на себя строгий вид. Тёмненькая, нахмурив бровки и шевеля губами, как прилежная первоклассница, начала пробиваться сквозь мои каракули, с трудом разобрала первую строчку и недоумённо посмотрела на меня.
— Позвольте, я расшифрую вам. Отвык я писать ручкой, набираю тексты на компьютере последние пятнадцать лет. — Я взял у них лист и с выражением продекламировал: «Я ждал одного человека, очень долго ждал. Целую вечность. Было жарко, и мне захотелось пить. В ближайшем ларьке воды в холодильнике не оказалось, только пиво. Мне нельзя уходить от вокзала, так как человек мог уехать, не увидев меня, иначе я, разумеется, бы сходил за минералкой в магазин за углом. Пиво я не люблю, но от безысходности пришлось купить именно этот напиток. Приношу свои глубочайшие извинения и обещаю, что больше так делать не буду».
— У вас тут нестыковка. Вы пишете, что было жарко, но ведь идёт снег, — справедливо заметила брюнетка.
— Хотел потушить огонь моей души, — сказал я серьёзно.
— И вы обычно не пьёте пиво? — ехидно спросила светленькая.
— Не пью, терпеть не могу.
— И, конечно, больше не будете употреблять в общественных местах? — спросила полисменша, шмыгнув маленьким носиком.
— Никогда!
Я достал пиво из кармана и прижал руку с ополовиненной склянкой к груди. Сделал глоток.
— Раз уж мне выписали штраф, можно я допью эту гадость?
Пронзительный, такой родной автомобильный сигнал прервал наш разговор. Буровая установка на базе КАМАЗ с шасси повышенной проходимости подъехала на привокзальную площадь.
— Меня зовут, прибыла карета. До свидания, товарищи сержанты.
Попрощавшись с девушками, я взвалил рюкзак на плечо и, не дожидаясь разрешения стражей порядка, допил пиво и поставил бутылку в урну у выхода с платформы.
Буровой мастер и водитель Андрей Кусков выскочил из машины и видел мои реверансы полицейским, хотел уже бежать разруливать вопрос. Решала он был крутой. Я махнул рукой, показал, что всё в порядке. Вскарабкался в кабину, хлопнул дверью.
— На полчаса задержался, а ты уже пресс-конференцию с милицией устроил, — смеялся Андрюха, выкручивая руль. — Ну что, пообедаем где-нибудь, или другой план?
— В гостиницу, — сказал я. — Вещи скину, и в душ не мешало бы сходить. Сутки в поезде.
* * *
Недалеко от отеля находился художественный салон. Я заглянул туда в первую субботу той бесконечной командировки. Всю ночь и утро сыпал густой снег, серая улица преобразилась, посвежела. Я шагал по тротуару, ступал на пушистый холодный ковёр, покрытый редкими цепочками следов, улыбался и жмурился, как кот, подставляя лицо слипшимся в комки снежинкам.
Давно обратил внимание, — когда идёт снег или дождь, я интуитивно принимаю важные решения, словно чувствую одобрение свыше. Может, корни мои растут из южных сухих стран, где очень любят воду с неба. В пустынных местах весь жизненный уклад основан на вере, что осадки — это проявление милости и щедрости Всевышнего. Думаю, если и призывают меня предки, то очень далёкие, ветхозаветные, через сотню-другую поколений. Может, случился разлом и сдвинул подсознательные толщи моей памяти, вскрыл те сухие воспоминания. Или виной всему моё невостребованное художественное чувство, и помрачнением неба затрагиваются скрытые душевные струны. Надо было идти не по естественно-научной части, не бурить скважины и не рыть шурфы, а писать музыку или картины, — не рыдал бы в холостую сейчас от северной скромной красоты, от невозможности запечатлеть её, накидал бы в нотную тетрадку пронзительный этюд для виолончели или сделал бы стремительный набросок сопок и свинцового залива, — хорошо, есть фотоаппарат; но разве снимок, свет и тень, попавшие на матрицу камеры, могут передать запах, и ветер, и соль, и что-то такое необъяснимое, от чего мурашки бегут по загривку. Короче, зависим я от вьюги, тумана или дождя, это мой личный клин. И вот, сыплет с неба, и так приятно сводит мышцы, тоскливо и в то же время хорошо, самое оно для экскурсии в художественный салон. Иногда в областных и районных центрах можно найти интересные работы местных художников. Конечно, я их не покупаю, у меня нет свободного ангара, просто их рассматриваю.
Увы, я не открыл нового северного маэстро, в зале ожидал стандартный набор поднадоевших пейзажей с сопками, рахитичными приполярными елями и ночным небом, расцвеченным северным сиянием. Много ярких цветочных натюрмортов, попсовые марины с яхтами, белоснежными домиками и вырвиглазными волнами. Кроме картин, статуй и сувениров в зале были выставлены чучела птиц и животных, снегоступы, малицы, национальные саамские рубахи и обувь с загнутыми вверх носками. «Яры» — было написано на ценнике; позже я узнал, что так называют саамы сапоги, сшитые из камуса — шкуры с голени северного оленя.
Всё это великолепие я внимательно рассматривал, медленно проходя вдоль стен и прилавков салона против часовой стрелки. Всегда иду направо, это правило касается не линейных исследуемых участков, площадок, карьеров, лесных массивов и затрагивает не только работу. В любых неизвестных местах, автомобильных и торговых центрах, на выставках и в музеях я прохожу именно направо — наверно, у психологов есть какое-то объяснение и этому, как и моя любовь к дождю. Как-то в долгой дороге я признался соседям по купе в своей особенности, связал процесс с вращением Земли и действием силы Кориолиса в северном полушарии, посмешил немного людей. Чтобы придать важности, сообщил, что следующая командировка у меня будет в Веллингтон (немного лукавил, будущий мой выезд и правда планировался на юг относительно нашей локации, но гораздо севернее Новой Зеландии — в город Ржев).
— В Веллингтоне меня встретит старый друг и коллега по имени Таратауэнга. Между прочим, он настоящий маори! — уверял я удивлённых попутчиков.
Вдохновившись их восхищёнными взглядами, продолжал:
— Там, почти в пяти тысячах километров к югу от экватора, я точно проверю мою теорию: если ноги в какой-нибудь художественной галерее поведут меня в обратную сторону — налево, закружат меня по часовой стрелке, значит, всё-таки виновата матушка Земля. Она ведь вертится, и я чувствую это…
Двигаюсь против часовой стрелки, щупаю саамские сапоги и долго смотрю в желтоватые холодные глаза волка. «Как живой… ведь существуют люди, которые всю жизнь занимаются производством глазных яблок для чучел, надо будет спросить Цветова, где он берёт глаза для своих произведений». Мой школьный друг, Максим Цветов, всерьёз занялся таксидермией, увековечивает трофеи знакомых охотников. Кто-то в свободное время режет по дереву, кто-то вышивает, а Макс набивает чучела.
Всплыло забытое воспоминание, связанное с Цветовым, и я усмехнулся в голос, привлекая удивлённые взгляды продавщиц.
Максик Цветов был особенным. В детстве, выходя на гулянку, Макс всегда придерживался определённой схемы действий. Я, спустившись на лестничный пролёт пятиэтажки, наблюдал этот ритуал много раз. Максим прокручивал ключ, закрывал дверь, потом опять открывал, шептал мантру: «Свет, плита, колонка, свет, плита, колонка, свет, плита, колонка».
Это продолжалось три раза — камлание, обеспечивающее спокойствие Цветова: закрывание, открывание, шептание, потом дверь окончательно закрывалась. Макс дёргал за ручку пять раз, и самое интересное случалось в концовке: он поворачивался вокруг себя дважды, трогал висок указательным пальцем, словно ставил точку, опечатывал замок спокойствия в сознании, и мы выходили во двор. В остальном Максим ничем не отличался от сверстников, — обычный мальчик, ну как «обычный»? У каждого ребёнка в голове непознанная вселенная, которую взрослые рассортируют по ячейкам. Все его движения завораживали, как танец шамана из племени Сиу.
Щупая олений мех малицы, вдруг осознал, что закрывал Макс двери действительно странно, но я никогда не смеялся над этой его особенностью и никому не рассказывал. Сейчас нас окружает океан стёба и иронии, от которой подташнивает. Хотя, может, сегодня я и сам бы подшутил над Максиком Цветовым, такого бы смехача включил… В двенадцать лет я был более честен и серьёзен, чем в тридцать пять.
Моя церемония подходит к завершению, иду направо и думаю о всякой неожиданной ерунде, единственный посетитель в этот час. Медленно обхожу по кругу салон под прицелом оценивающих взглядов скучающих продавщиц. Невольно расправляю плечи, усмехаясь про себя: «Интересно, в каком возрасте мужчина перестаёт петушиться и что-то кому-то доказывать? Наверно, это навсегда».
Направившись к выходу, я почувствовал мягкую тёплую ауру в углу зала. Из-за чучела северного оленя выглядывал золотистый фрагмент картины в широком багете тёмно-янтарного оттенка. Я узнал изображение, его знают все. К стене был прислонён гобелен с «Поцелуем» — самой растиражированной картины Густава Климта. Подойдя ближе, убедившись, не смотрят ли продавщицы, потрогал плотную ткань. Настоящая вышивка, переплетённые золотые и серебряные нити — казалось, изображение светится изнутри.
Все выставленные в салоне предметы искусства меркли перед светом золотого гобелена. «Какой же тлен эти пейзажи, марины и саамские сапоги». Гобелен высотой с мой рост оглушил меня на пару секунд, я потерял контроль над телом, потолок и стены сжались, голова закружилась, сгустившийся воздух застревал в горле и никак не мог наполнить лёгкие. Волшебный мир манил меня. Мне захотелось сделать шаг, переступить край рамы и оказаться там, на цветочном обрыве рядом с влюблёнными. Собрав силы, сжав кулаки, удержался, не стал им мешать. Я понял вдруг, что мне очень, очень нужен этот «Поцелуй», хочу любоваться им каждый день, хочу, чтобы мне снились золотисто-цветочные сны. Хочу любить так же, как любит мужчина в венке покорную рыжеволосую нимфу.
— Молодой человек, вы слышите меня… — словно сквозь плотную ткань, спёртую пелену, мутный полупрозрачный войлок до меня донеслись слова продавщицы.
— …Будете брать?
— Буду, — кивнул я, немного оправившись от первого впечатления. И добавил: — Куплю, но не сегодня.
Не понимаю, почему гобелен так подействовал на меня? Репродукции «Поцелуя» висели во многих квартирах нашей необъятной страны, и как любое произведение искусства, массово растиражированное, опошлилось, обесценилось под рутинными равнодушными многомиллионными взглядами и не воспринималось как нечто уникальное. Возможно, причиной моего эстетического шока стали его размеры: он был огромен, само полотно выполнено в натуральную величину, квадрат сто восемьдесят на сто восемьдесят, плюс резная деревянная рама. Вышивка толстой нитью создавала невиданный объём. Подобного исполнения «Поцелуя» я ещё не видел. Представив, как эта картина висит у меня в спальне, я невольно зажмурился от почти физического удовольствия. «А ты, оказывается, собственник, буржуй. Захотелось в свой Бельведер личного Климта. Да? Интересно получается…» — Циничный внутренний критик отвлёк меня от раздумий, но я не обратил на него внимания. «Мне он нужен, очень нужен». Я не знал, зачем мне эта картина, но уже планировал, как приспособить двухметровый щит к буровой установке, чтобы его не сдуло на трассе по пути домой.
У гобелена был единственный недостаток: ценник с четырьмя нулями. Месячная зарплата инженера. Но всё равно я твёрдо решил его приобрести, «немного подкоплю и обязательно куплю». Командировка планировалась длинная, может, что-нибудь и отложу. Хотя кого я обманываю; выезжая в поле с Андреем Кусковым, заветы про «накоплю денег» можно было сравнить с обещаниями «брошу пить» или «выучу японский», — то есть с заведомо невыполнимыми действиями.
Мы жили, как купцы, в первые дни — ходили по ночным клубам и ресторанам в выходные, а потом, перед отъездом, садились на диету, считали копейки и обзванивали товарищей, собирали средства на солярку, чтобы добраться до дома. В прошлый раз, когда мне выпал шанс ехать в поле с Андрюхой, кризис случился в середине командировки. Буровому мастеру захотел женской ласки. Ночью пьяный Кусков поехал искать проституток и по известному подлому закону его остановил наряд ДПС. Я бы тоже на месте дорожных стражей напрягся, увидев, как по ночному городу несётся буровая размером со звездолёт. Пришлось откупаться от ментов. Цена вопроса оказалась серьёзная, но права были вымолены. Через пару часов он всё же нашёл себе женщину. Я всегда завидовал его заряженности на цель.
«Самый дорогой минет в моей жизни. За эту сумму мне “Ниву” предлагали в хорошем состоянии, на рыбалку и охоту гонять», — так позже говорил Кусков, с некоторой гордостью. Спустя время чувство стыда испаряется и кажется, что произошедшее очень смешно и дерзко. Подобные истории пересказываются на привальных и случайных встречах в курилках курсов повышения квалификации, обрастают новыми деталями, обсасываются полевой братией и уходят в народ, всплывая при неожиданных обстоятельствах. С пеной у рта люди доказывали мне на другом конце страны, что этот случай произошёл именно с его товарищем в Магадане. В итоге я соглашался, — ведь и правда, ничто не ново в этом мире, ничто не ново. Мы все живём по одному сценарию с предсказуемым сюжетом и одинаковым концом. Фабула может изменятся, но в очень небольшом диапазоне.
В моём случае, я немного отклонился от жизненной траектории командировочного полевого работника, вдруг возжелав оглушающее вышитое золотом полотно. Моё относительно рациональное сознание не могло объяснить, зачем это произведение мне; возможно, это был зов далёких предков, взывающих из пещерных времён, они видели этот цветочный обрыв на закате, и я захотел тоже видеть каждый день.
«Поцелуй» дождётся обязательно, я был уверен. Место в салоне выбрано для его экспозиции не очень удачное, посетители могут и не заметить. Думаю, гостям северного города нужны были всё-таки полярные местные пейзажи, люди приезжают за экзотикой, а что «Поцелуй»? Его можно заказать в любом интернет-магазине, и кто вообще в здравом уме будет тащить с собой из далёкого города за полярным кругом в купе пассажирского поезда свёрток размером с крыло птеродактиля?
— Давно Климт у вас? — спросил я у продавщицы.
— Два года назад по каталогу из Сингапура молодой моряк заказал гобелен размером с оригинал, оплатил аванс, но так и не выкупил. Сказал, что для любимой девушки… Пропал и трубку не брал. Мы предположили, что не дождалась его зазноба. Управляющая наша рвала и метала. «Поцелуй» выставили на продажу. Висел долго на самом видном месте, надежда была на туристов, но увы…
Продавщица шепнула, что Климт продаётся с большой скидкой, настоящая цена гораздо выше.
— Две «Нивы» можно подобрать в хорошем состоянии за эти деньги, — улыбнулся я, вспомнив Кускова. И добавил: — Вы, пожалуйста, отложите на месяц. Я его возьму обязательно.
— На месяц? Нет, вы что. Только если до вечера. Вдруг не придёте, как тот моряк, а случайный приезжий заглянет и захочет купить?
Девушка, увидев, как я помрачнел, начала успокаивать:
— Не переживайте, два года висел на самом видном месте, месяц постоит за оленем — дождётся вас, а про покупателя это я так, вероятность очень маленькая, вы первый серьёзно заинтересовались за всё время.
Уходил я из салона в приподнятом настроении. Я принял решение, и снег был вдохновителем и свидетелем задуманного. «Поцелуй» будет мой. Главное, взять себя в руки, войти в режим жёсткой экономии, никаких клубов и ресторанов.
Вечером этого же дня, в половине десятого, в номер постучались. Я уже разделся, раскинул кровать, планировал почитать перед сном.
На пороге улыбался Андрей, чисто выбритый, в светлой рубахе, замшевом пиджаке и новых вельветовых брюках. В воздухе витали лимонно-мандариновые парфюмерные молекулы любимой туалетной воды Кускова, сформировавшие вокруг его спортивной фигуры цитрусовый ореол; и после того, как бурмастер удивлённо всплеснул руками, увидев, что я стою в трусах, душистые струи сложились в волны, ворвались в номер и окатили меня с головой. Я знал этот аромат — это был запах растраты, пьянства и греха.
С тоской подумав, что в любой, даже самый идеальный план могут быть внесены изменения, попросил дать пять минут на сборы. Без энтузиазма натягивая джинсы, я корил себя за безволие, а мой «Поцелуй» растворялся в морозной заполярной дымке.
* * *
— Вы очень хорошо говорите.
— Спасибо. Вы так внимательно слушаете, — я всерьёз думаю, что вам интересно.
— Мне правда интересно. Я давно не встречала мужчин, с которыми можно поговорить на важные темы. Всё пытаются превратить в шутку, устала я от низкопробного зубоскальства, иногда хочется серьёзно пообщаться.
Андрюха поморщился, поняв, в чьей огород камень. Он только что заткнул свой фонтан острот, ревниво зыркнул на меня, — ему нравилась моя собеседница, высокая голубоглазая молодая женщина с кудрявыми каштановыми волосами до плеч, а я из вредности включил красноречие. Её звали Ксения. Она пришла с полной подругой старше её лет на пять, имя второй дамы я не запомнил. Андрюха рассчитывал на свои навыки обольстителя, активно подкатывал к Ксении, но, увы, вхолостую.
Я громко говорил о значении настоящего искусства в жизни обычного человека, старался перекричать музыку, а Кусков подзывал официанта и что-то ещё заказывал. Последнее, что помню, — её губы, близко-близко.
* * *
Открыв глаза, я положил руку на одеяло, почему-то был уверен, что почувствую под рукой телесные изгибы Ксении, но никого рядом не было. За окном сигналили автомобили. На наручных часах стрелки сложились в одну мерцающую линию — показывали воскресный полдень.
Я разочарованно выдохнул, хоть и с некоторым облегчением, предположил, что сделал правильный выбор на экзистенциальном распутье и посадил её в такси. Проверил банковские сообщения о ночных расходах. «Некритично, — если не повторять еженедельно, то у тебя есть шанс на покупку гобелена», — подумал я. Надо собраться и дать отпор Кускову перед следующим выходом на гулянку.
* * *
Понедельник после похода в клуб случился очень трудным. В семь утра я долго стучался в номер бурового мастера, пока кто-то не ткнул меня в плечо. Сердито обернувшись, увидел красные глаза Андрея. Он только что вернулся из гостей. Добрались до объекта лишь к десяти. Начали работу. Несмотря на мороз, пот катился с нас ручьём.
— Но теперь же мы точно, точно-точно не пойдём ни на какие дискотеки. Надо дело делать, нас двое тут, хотя должно быть как минимум трое, а лучше четверо. С бодуна тяжеловато будет. Обещаешь, что не пойдём? — спросил я товарища на перекуре.
— Обещаю, — кивнул Андрюха грустно, достал сигарету. — Ты такой душный иногда бываешь, гражданин начальник. — Что тебе надо? Женщина к тебе шикарная сама в руки шла, а ты «искусство… смысл». Какой смысл? Чего ты ждёшь от жизни, что тебе нужно?
— А ты, Андрей, уже ничего не ждёшь, только потрахушек?
Кусков молча снял рабочую перчатку и смахнул пот со лба.
— Мы все чего-то ждём, ждём, — продолжил я. — Видишь, как просто и легко ты вывел формулу существования: ожидание и есть жизнь. Вот мы сейчас не будем бухать после работы, я буду ждать достижения своей цели, а ты? Знаю, что будешь делать ты: листать анкеты проституток местных, но стоит ли это того? Вот как можно этим заниматься без любви? Скажи мне?
— Включил опять моралиста. Проще надо быть, — огрызнулся Кусков. — И никого я не ищу, мы с Ксюней теперь по взаимной симпатии.
— С Ксенией? — удивлённо переспросил я, вспоминая голубые глаза. «С той самой Ксенией, которая так внимательно слушала меня!»
Я еле сдержался, чтобы не ударить его.
— Ты же не захотел продолжения, трындел про «Поцелуй» этот, и ещё как его там, Климакса, — хмыкнул он, специально перевирая фамилию художника.
— Сам ты климакс, Андрюха. Пошёл ты…
Мне не понадобилось впредь проводить профилактических бесед. Никуда мы больше с ним не ходили. Буровой мастер Андрей Кусков на время командировки обзавёлся походно-полевой женой.
Мы работали молча, перебрасывались скупыми фразами. Сеть скважин на схеме сгущалась. По выходным я заглядывал в художественный салон, меня узнавали, успокаивали, что гобеленом никто не интересовался.
В воспоминаниях от той весны осталась работа да ещё странная встреча в одно ветреное воскресенье. Я сидел на скамейке, курил, подсели двое парней лет двадцати или чуть больше с чистыми лицами и светлыми глазами, в чёрных куртках, брюках и начищенных ботинках, обратились ко мне.
Они оказались мормонами, американскими миссионерами. Хорошо говорили на русском. Про Климта они, конечно, не слышали, и даже про Ван Гога, да что там: они не знали про Элвиса и Ди Каприо.
— Вы правда не знаете, кто такой Ди Каприо, и не смотрели «Титаник»? — спросил я. — Врёте вы всё, такого не может быть, потому что не может быть!
Мормоны из Юты переглянулись, с виду вроде неплохие ребята, но воспитываемые в каком-то странном мире. Святая простота, мракобесие в кубе, два высоких красивых парня выполняют миссию по обращению в свою веру. Какую миссию они могут выполнить, считая, что солнце вращается вокруг земли? Да ладно солнце, они — американцы — не слышали Элвиса и не смотрели «Титаник»!
Я смеялся, уходя от них, и они не понимали почему.
* * *
Мы работаем в этом северном городе больше месяца. Снег тает. Пришла внезапная весна. Тепло установилось, казалось, навсегда, знаю, что это совсем не весна, а обман. Ничего не хочу в очередной выходной, который должен быть побыстрее потрачен.
Смотрю в зеркало перед тем, как облачиться в полевой комбинезон. Вроде бы это я, но нет, совсем другой человек. Думаю, что схожу с ума, но не надо подавать вида, надо держаться. «Мой, мой поцелуй», — шепчу отражению, и губы кривятся в странной улыбке.
Ручьи журчали как-то особенно весело с утра. Сегодня я решился и купил гобелен. Не стал его упаковывать, вынес с гордо поднятой головой из салона на Божий свет. Ткань переливалась золотом на апрельском солнце. Вдруг порыв ветра ударил в полотнище, потащил меня по льду между луж, будто начинающего неуклюжего кайтера. Не удержавшись, я поскользнулся и рухнул. Рама воспарила в атмосферу, а я грохнулся в огромную талую заводь глубиной по колено. Беспомощно перевернулся в холодной мокряди и провожал глазами в отчаянии мой только что купленный «Поцелуй», подхваченный океаническим ветром. Гобелен поймал восходящий поток, как сорвавшийся воздушный змей, взлетел на высоту пятиэтажного дома, завис там, словно хотел посмотреть на сопки, город и залив, может, желал найти выход для себя… Это было чудо; несмотря на то, что мне было очень больно, я почувствовал это чудо: квадратная рама замерла в воздухе на северо-западном краю Евразии, и солнце отразилось в картине гениального сумасброда, и он, наверно, засмеялся там в длинной своей хламиде, наблюдая с облака за происходящим.
Ветер внезапно стих, и гобелен камнем рухнул вниз, упал в ручей, треснула рама. Картину поволокло мутным потоком талой воды по проезжей части: «Нет, только не это! Лучше бы Влюблённые улетели на север и упали в океанские волны!»
Из-за поворота выскочила фура с прицепом, напоследок поставив жирную точку: проехала всеми своими многочисленными колёсам по моему сбежавшему «Поцелую», по моей мечте.
Я лежал на дороге, спёрло дыхание от удара, не мог дышать, помню, пытался кричать, но звуки не вырывались из моего горла, на миг мне показалось, что умер, что я дух и не способен управлять телом, голосовыми связками и языком. Не могу пошевелиться, но сильная боль в груди напомнила, что я ещё живой.
Машины летели мимо, и вдруг зелёная «шестёрка» резко повернула ко мне и тормознула совсем рядом от моего беспомощного тела. Выскочил седой водитель в расстёгнутой дублёнке, белоголовый ангел-спаситель, и подхватил за плечи.
— Тяжёлый, черт, — пыхтел он, поднимая меня.
— Спасибо, — прохрипел я с трудом, превозмогая боль в груди. — Всё хорошо, благодарю, скользко очень. Дальше я сам…
Шатаясь, побрёл к гобелену, вниз под горку, к шоссе, куда поток утащил картину. Зима была снежной, очень снежные март и апрель, и тут вдруг плюс семь… «Где же он? Неужели этот бесформенный комок — мой волшебный “Поцелуй”?»
Расколотая в щепки рама и мокрая тряпка. Золото превратилось в грязь. «Поцелуй» утонул в масляной чёрной луже. Жалко не денег, мне вдруг стало жаль себя — зачем всё это: опостылевшая работа и никчёмная жизнь?
«Бог наказал тебя, нельзя так радоваться обладанию чем-то», — проснулся давно не слышанный циничный критик. Выбрал время…
Я с трудом наклонился, поднял и свернул тряпку, а картина напоминала сейчас именно половую чёрную тряпку («Такой же убирала рекреации старая техничка в начальной школе…»), обломки рамы, несчастные ошмётки — всё, что осталось от сверкающего гобелена, — в одну большую охапку и похромал к гостинице. Прошёл через холл к ресепшн, оставляя мокрую мутную дорожку на мраморном полу и ковре, попросил ключ. Девушка за стойкой удивлённо посмотрела на постояльца и мокрый свёрток с торчащими обломками багета.
— Это гобелен, «Поцелуй» Климта, — пояснил я, хотя она ничего не спросила.
В номере на полу в туалете аккуратно отсоединил ткань от растерзанного подрамника, скобку за скобкой, стоя на коленях, прополоскал гобелен в тёплой ванне с мылом. Вода окрасилась в бурый цвет. На ткани проявились золотые проблески. Я выдохнул, поднялся, превозмогая боль, посмотрел на себя в зеркало: чумазый, растрёпанный, с безумными глазами и клокастой мокрой бородой. «Похож на Климта, — может, я был им в прошлой жизни, а может, его котом?»
* * *
Приезжали геодезисты, и я попросил оставить один чехол от реек. Они сделали съёмку участка работ за три дня, и — о чудо! — мы даже не забухали с ними. Андрюха постучался вечером. Молча чистил вяленого морского ерша и пил пиво, смотрел на меня укоризненно, а я бездумно листал картинки в телефоне.
— Знаешь, я соврал про Ксению, ушёл из клуба с другой женщиной, помнишь, толстушку постарше? — сказал Кусков.
Я поднялся с кровати, сел за стол рядом с ним, и мы вместе пили пиво, рвали солёную рыбу.
После падения у меня очень болела грудь, я с трудом поднимал буровые штанги. Вспомнил рабочий случай из жизни и рассказал сейчас Кускову. Когда я был молод, в летнем жарком поле наш главный геолог хотел показать класс: выхватил у меня лопату, активно начал рыть, выбивая искры из валунов, и вдруг упал на край шурфа. Все слышали глухой хлопок — лопнуло его сердце. Просто и обыденно ушёл хороший человек, хотя он мог бы не копать.
— Но ведь настоящий начальник полевого отряда должен брать самое тяжёлое на себя; какой же ты руководитель, если не подаёшь пример сам, — закончил я свой рассказ.
— Ты нормальный мужик, можешь подать пример, — потрепал меня Андрей Кусков за плечо просолившейся, жирной от рыбьего мяса ладонью.
Солнце в глаза в два часа ночи. Мы дожили до полярных дней. Всё пропиталось запахом вяленого морского ерша. Я слушал Генделя и рассматривал панельки за окном. Этот город весь сочинён из панелек на гранитных уступах. Кажется, я его полюбил, даже не знаю, за что. Такой суровый и длинный, отстроенный заново после войны. Может быть, «Утонувший Поцелуй» так действует на меня. Он лежал на кровати, скукожился, не мерцал, стал выглядеть как старинный гобелен из рыцарского замка.
Скоро мы закончим. Ноют рёбра и потревоженное давно травмированное колено. Вчера по дурости забрался изучить песчаные наслоения на склоне сопки. Было удивительно видеть морские осадки на большой абсолютной высоте, не отмеченной в научной литературе. Значит, морские трансгрессии были гораздо интенсивнее, а может, тектонические движения в последние тысячелетия подняли эти вершины с морскими осадками.
Я думал об этом и ещё о «Поцелуе», ждущем меня в номере, и тысяче других вещей, важных и не очень. Я стоял на горе, над городом на морских отложениях. Море бушевало здесь. И во мне море — море любви. Осталось найти, на кого его выплеснуть это горячее море. На расколотой гранитной глыбе начертаны стандартные надписи: неизменное «Кино», незавершённая сумма «МИХА+ТАНЯ», а над всем — строгий, огромный и красивый Алёша. Он смотрит на запад, откуда нападали враги.
За стеной буянят друзья с востока. Непривычно слушать пьяную китайскую ругань в русском городе далеко за полярным кругом. В лифте два наглых шумных жителя Поднебесной в строительных белых касках с выхлопом и телефонами на видеосвязи даже не подвинулись. Пришлось растолкать их плечами, и они восприняли это как должное. Что за время такое наступило, до всех доходит только силой. Почему тактичность и хорошее воспитание воспринимается как слабость?
Рано утром в последний рабочий день я взял с подоконника коричневый рулон. Высохший «Поцелуй», краски поблёкли, ткань скукожилась, но почему-то он стал мне ближе, роднее. «Серое полотно жизни ткётся из тонких ниток незначительных событий», — подумал я и почувствовал, как одобрительно хмыкнул мой циничный внутренний критик. Странно, раньше он всегда перечил мне.
Я аккуратно расправил вышитую картину на кровати, скрутил и вложил в чехол от геодезической рейки. Теперь у этого гобелена появилась своя история.
В дверь номера громко постучали.
— Открывай, сова. Медведь пришёл. — Буровой мастер сегодня проснулся в хорошем настроении.
— Заходи, — я махнул приглашающе рукой. — Воистину день чудес, ты так торопишься приступить к должностным обязанностям? Не заболел часом?
— Некогда зубоскалить, собирайся. Десятиминутная готовность! — Бурмастер не стал заходить. — Жду во дворе.
— Ну что, работнём сегодня? — весело спросил Андрюха Кусков, когда я забрался в кабину.
Я кивнул с улыбкой:
— Работнём, ещё как работнём.