Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2024
Макс Неволошин родился в Самаре. В прошлом — учитель средней школы. После защиты кандидатской диссертации по психологии занимался преподавательской и научно-исследовательской деятельностью в России, Новой Зеландии и Австралии. Автор сборников рассказов «Шла шаша по соше» (2015) и «Срез» (2018). Печатался в «Новом журнале», «Волге», «Юности» и других изданиях. Живёт в Сиднее.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2023, № 4.
Кто-то тронул меня за плечо.
– Привет, Паш, давно тебя не видно. Потанцуем?
Блондинка – утренний сон тинэйджера. Смелый закос под Мишель Мерсье или Милен Демонжо, что примерно одно и то же. Супермини, тени, блеск и кудри до лопаток. Лига явно не моя.
– Я не Паша, – говорю.
Девушка сфокусировалась.
– Ой. Обозналась, извини.
И исчезла в толпе, покачивая всем синхронно.
– Ну ты лох, – сказал Юденич, – такую самку упустил. Ты видел эти ноги?
– Паша, не Паша… – добавил Эдик, – какая разница?
Так я узнал о своём двойнике. Мы учились в разных школах, тусовки не пересекались. Между районами тлела война. Летом после девятого класса я увлёкся поиском истины в бюджетных креплёных винах. Система выстроилась так: друзья, портвейн, танцы, открытый финал. Танцплощадка была ничейной землёй, местом встреч и перемирий, ареной боевых действий. По вечерам её тяжёлый пульс бодрил посёлок до окраин, ускорял сердцебиение и шаг. Билет стоил пятьдесят копеек, уже истраченных на лакировку действительности. Но что такое двухметровая ограда, когда тебе шестнадцать и внутри стакан чернил? Стоило ВИА ДК «Керамзит» урезать «Шизгару» или «Кинь бабе лом» – толпа срывалась в пляс, а гроздья подростков – с забора вниз.
Эйфория децибел, ощущение зоопарка с неправильной стороны. Лидеры всех местных группировок. Самая опасная шпана. Самые известные фарцовщики с шикарными подругами, недосягаемые лейблы, высоты юбок и глубины декольте. Трезвых – ноль, включая музыкантов и охрану. Мордобой экспромтом по велению души.
Пригласить на танец барышню дано не каждому. Есть личности, рождённые со шпагой и усами. Они заметны, привлекательны, смелы. Их инициалы девушки выводят пальчиками на туманных стёклах. Я – с обратного края шкалы. Заметны во мне только комплексы, остальное – скучное, тощее, куцее. Первую электробритву родители купили мне в честь окончания института, так сказать, на вырост.
Страх любого отказа тяжёл, будто якорь. Страх попросить, открыться и услышать «нет». Значит, тобой гнушаются, брезгуют, ты недостоин и жалок – вот оно, доказательство. А если рядом её подруги, твои друзья? Как дальше жить? Из чего застрелиться? Отвернись, закури – эта музыка не для тебя. Как не хватало мне возле себя человека мудрого и прагматичного. Такого, который бы с детства учил меня верному взгляду на мир. Который сказал бы мне: «Слава, ты не червонец, чтобы всем нравиться. Бездействие заведомо лишает тебя шансов на успех. Отрицательный результат лучше никакого, ибо он заставляет меняться, искать варианты». Нет, нас учили косинусам, тангенсам и бреду про лишних людей.
Паша, не Паша – какая разница? За месяц я трижды сыграл эту роль. Друзья завидовали лаконичным матом. Моя уверенность росла. Девчонки, которые звали меня танцевать, напоминали хорошеньких кукол. Прижимались тесно, говорили мало, в основном: «Почему не звонишь?» и «Куда ты пропал?» «Искал альтернативный взгляд на мир», – отвечал я. Одна хмельная воздыхательница Паши уговорила отвести её домой. Дабы не выйти из образа, я согласился. Жила она в таком районе, куда не ступала нога осмотрительного человека. Ночью бараки военной застройки казались тоннелями времени. Между ними, вскрикивая и бормоча, перемещались тени. Тусклые, жёлтые пятна окон усугубляли мрак. Почти у цели барышню некстати развезло, мы упали на лавочку. Я был использован как подушка для рыданий, обозван сукой, кобелём, вознаграждён признанием в любви. Иду, почти бегу домой, весь в слезах и губной помаде. И думаю: что происходит? Какой-то тип, похожий на меня как брат-близнец, меняет девушек чаще, чем я о них фантазирую. Вид на проблему из зеркала не убеждает. Значит, секрет не во внешности. В чём?
К августу моя карьера самозванца завершилась. Внимание нежного пола сползло в исторический минимум. Возвращение Фантомаса, – догадался я. Однажды мне его издали показали. Худой, ниже среднего, но в каждом сантиметре – понтов на два. Лица я толком не разглядел. Между тем, обходными путями мне удалось кое-что разузнать: Паша Былинин, окончил девятый, учится так себе, не хулиган, не спортсмен. Ловелас печоринского типа. Соблазняет дев не ради отношений, даже без конкретной цели трахнуть – это вроде бонуса. Главное – коллекция, процесс. Пару раз увёл подружек у неправильных людей. Заработал в бубен, не угомонился. Ещё сказали, что Паша расспрашивал обо мне.
Последний учебный год смёл эти заботы, как ветер – фантики осени на дальний край танцплощадки. В недолгой борьбе с простыми соблазнами досуг мой опять захватили книги. Обложка любой из них была дверцей в убежище от малодушия, страха, абсурда, нужды притворяться кем-то другим. Словом, от жизни тинэйджера в кинутой Богом провинции. Тем более, «вечера отдыха» переместились в дом культуры. Проникать туда на халяву не стоило суеты. Покупать билет не вызывало драйва. Да и к танцам я на время охладел.
Ротация сезонов – главная интрига захолустья. Новый год – ключевая тема зимы. Мне с детства чужды всенародные праздники, суета вокруг календарных дат, пафос как имитация смысла. Любые сплочённые действа, единые чувства, общие мнения есть повод от них воздержаться. Но одиночество в юные годы – роскошь не для слабаков. Четыре раза в декабре я насладился звучанием группы «Керамзит» – на школьных танцах для старшеклассников и праздничном вечере в доме культуры. Чем больше я выпивал, тем удачней музыканты попадали в ноты. После крепкого напитка «Листопад» даже блеяние фронтмена Толика Чулкова напоминало задушевную гнусавость Макаревича.
«А сейчас…ас…ас… – летел его голос в полутьме зала, распадаясь на стразы гирлянд и зеркальные блики, – по настойчивым просьбам дам…дам…ам… Белый танец и… Солнечный остров!» Два резких аккорда, знакомый до недомогания блюз.
Всё очень просто: сказки – обман.
Солнечный остров скрылся в туман.
Замков воздушных не носит земля…
Девушка возникла неожиданно, будто стояла где-то рядом. «Пойдём?» – расслышал я. Пойдём. Лицо одновременно растерянное и сосредоточенное. Шатенка, стрижена коротко, тонкая фигура без излишеств. Чёрные джинсы, водолазка в тон. Не Пашин тип, хотя кто его знает… Почти с меня ростом, если не выше… нет, слава богу, кажется, нет. Далее мысли исчезли. Девушка притиснулась так ловко и уютно, что сразу выключился мозг. Объятие казалось почти материнским, впрочем, сужу об этом в теории. Женщины в нашей семье не любили телячьих нежностей. Мама и обе бабушки были гвоздями, которые эпоха сделала из людей. Кто решится их упрекнуть? С мамой мы обнимались дважды: первый раз, когда я прилетел из эмиграции. Мне было сорок, ей – шестьдесят восемь. О втором случае не расскажу.
Музыка кончилась, и началось что-то странное. Например, я не сразу узнал друзей.
– Это было сексуально, – усмехнулся Эдик. – Опять Пашиных девочек тыришь?
– Я никогда не видел такого чуда, – ответил я.
Он покачал головой.
Затем произошло малозаметное великое событие. На следующий медленный танец я пригласил незнакомку сам. Приблизился, молча взял за руку. Вновь ощутил эффект паузы, небытия, бестелесной свободы. Нечестно, – сказал мой внутренний голос, – ты знал, что отказа не будет. – Молчать! – оборвал его я. И с чужой развязностью шепнул ей на ухо: «Может, исчезнем отсюда?»
Шубка её тоже оказалась чёрной. Декадентский образ нарушала бело-голубая вязаная шапочка – единственная светлая деталь. Где-то в интервале между залом и улицей прозвучало имя Ксения. Моего она не спросила. Я на всякий случай промолчал. Мы вышли в хаотичный снегопад. Он занавесил нас от реальности и, главное – друг от друга. Такой погоде идут как молчание, так и любые слова.
Ксения приехала сюда год назад. Отец – военный, быт – чемоданный, столицами не избалована. Жила в таких волчьих углах, рядом с которыми наше зажопье – Лас-Вегас. Везде легко находила подруг, теперь вот письма складывать некуда. Только ли подруг? – шмыгнула мысль. Свою часть диалога не помню – и незачем, я в этих случаях инвариантен: художник, поэт, задыхаюсь в глуши, одинок и так далее. Затем декламирую Игоря Северянина, не уточняя авторства. Кнопки целевой аудитории король поэтов знал феноменально: барышни в восторге до сих пор. «Чудесно, – похлопала варежками Ксения, – ты настоящий талант! Можно, я потом запишу?» Слово «потом» меня взволновало.
Район её был спокойный, без риска ненужных встреч. Снежинки мотыльками слетались к фонарям, хрущёвки перемигивались ёлками. Мы несколько раз обошли её дом, уединились в подъезде. Поцеловались скомкано, быстро, завис неловкий момент. И опять тень решимости и отчаяния скрыла её черты. Расстаться вот так – катастрофа. Спасти нас мог только второй поцелуй: осторожный, изысканный, долгий. Лицо её было озябшим, ресницы – влажными, шея – доверчиво тёплой. Я терял голову и равновесие… Шапка свалилась давно.
Мы отстранились, синхронно достигнув паузы, необходимости снова использовать зрение, слух. Тут я заметил, как старомодно она красива. Наталья Гончарова минус пустота. Ленор, Соломинка, Цирцея, Серафита…
– Знаешь, – произнесла Ксения, – мне говорили, что ты зануда, высокомерный и девчонок не считаешь за людей. А всё не так…
«Кто говорил?», – хотел спросить я. Но вместо этого сказал:
– Я не Паша, если что.
– Я знаю, ты Слава. А кто такой Паша?
– Никто, забудь.
– Нет уж, рассказывай, мне интересно.
– Хорошо, не сейчас… потом.
Старый Новый год, квартира Юденича. Выходим с Эдиком на кухню покурить. Дым тянется к холоду форточки. Из комнаты слышны музыка, голоса, там – Ксения, её подруги, мои друзья.
– Ну что, уже трахнул свой велосипед? – интересуется Эдик.
Я боюсь, что способен ударить лучшего друга.
– Следи за базаром, дебил, – говорю сквозь зубы.
– А что я такого сказал? – удивляется он. – Слушай, ладно, остынь. Я не знал, что у вас так серьёзно. А у вас… так серьёзно?
Хороший вопрос, как сейчас говорят. Он был моей вечерней медитацией и утренней гимнастикой. В самом вопросе таился ответ. Фраза «моя девушка» тревожила. Как-то раз услышал от сестры:
– Сегодня за мной в очереди стояла твоя девушка.
– В какой очереди? Какая девушка?
– В буфете… эта, из девятого, с которой ты встречаешься. А она ничего, симпатичная.
Ага. Все кроме меня уже поняли: Ксения – моя девушка. Я, стало быть, её парень. Мы встречаемся. Почему в этих звуках мне чудится фальшь, домострой и колхоз? Они – из сочинения графомана, унылой ахинеи, в которой пребывает мое тело. Я здесь чужак, аномальный герой. Бесшумной, невидимой кошкой я ускользаю в собственный мир – волнующий, подлинный, разный. Лишь ум и талант проходят его фейс-контроль. А там – беломраморный замок, его отражение в спящей воде, фиолетовый бархатный вечер, акварельные звуки рояля, вуаль, страусиные перья, розы в бокалах, фигуры в шелках, первенство формы и магия речи, вневременный праздник богемной тусовки, где все обязательно гении и влюблены непонятно в кого.
Иногда фантазия нашёптывает мне, что Ксения – тоже оттуда. Когда она рядом, я будто снимаю тяжёлый скафандр. В ней есть неуместная здесь отстранённость, случайность, гипноз фавориток салонов, квартирников, арт-мастерских – тонких, эффектных красавиц с префиксом «не»: не-поэтесс, не-актрис, не-художниц. Их талант – вдохновлять на шедевры, дуэли, безумства, на превращение изыска в глубину, а жизни – в литературу. Однако самое загадочное в Ксении то, что она выбрала меня, ибо должна быть причина – без самообмана и фальши. Эта мысль не даёт мне покоя, помогает жить, мешает жить.
Зима – наихудшее время для первых свиданий и ясности. Бледный цветок с неизвестным именем плохо выносит холод. Этому растению необходимы солнце и пляж, минимум верхней одежды, тёплые сумерки, запахи лета, трели цикад. Невыносимо подолгу блуждать на морозе, он гонит нас в жалкий интим кинозалов, подъездов. Вечером дома родители, днём – их шпионы: младшие брат и сестра. Смышлёные дети любят застать нас врасплох, им интересны подробности.
Темы секса мы по умолчанию избегаем. Конечно, можно всё устроить, «арендовать» на час-другой жилплощадь у друзей… Технически легко, и получилось бы – не квантовая физика. Но… Само «устройство» мне претит, отсутствие спонтанности, расчёт. Потом я стал бы относится к ней иначе. Не хуже, может, привязался бы сильней. Но к этому «иначе» я не готов.
Суббота, лыжная прогулка. Мы не любители спорта, это жест отчаяния. От кино уже мутит. В кафе «Мечта» – бутылочное пиво и сплошные алкоголики. Мороз всего шесть градусов, лес через дорогу. Белая поверхность – чистая тетрадь, новая, понятная жизнь без косяков. Сосны – колонны в зеркальном дизайне. Связь геометрии и тишины.
Обжимашки у Ксении дома под режущий нервы вокал Боярского. Недавно повторяли сериал о мушкетёрах. Ксения записала и слушает нон-стопом эту хрень. «Полклопа, полклопа…» Я зажмуриваю мозг. Надо заняться её музыкальным развитием…
Тискаемся у меня под шикарный альбом «Highway to Hell» группы «AC/DC». Качество – супер, новый винил. «Слав, – жалобно просит моя девушка, – я так не могу. Этой музыкой – камни дробить… Поставь что-нибудь лирическое». Ставлю «Beatles» – идеальный вариант.
В областном центре гастроли «Машины Времени». Продвинутое общество в когнитивном шоке. Даже упорные фаны не знали кумиров в лицо. Услышать их живьём казалось чудом. Билеты разминулись с глаголом «купить» и даже с наречием «втридорога». Их доставали, меняли на книги, пластинки, услуги, распределяли в трудовых коллективах. Каким-то боком к распределению прислонилась моя мама, видный общественник и активист. Я стал обладателем двух пропусков в зазеркалье. Проставился друзьям, распушил хвост. Пообещал кому-то автограф Макаревича. В итоге автограф взяла Ксения.
Небывалое чувство комфорта, свободы в толпе я испытывал трижды. Весной девяностого, затем год спустя летом, в центре Москвы. И тогда – на концерте «Машины». Будто кто-то специально отбирал людей. Лица – человеческие, умные, счастливые. И ещё – молодые, независимо от возраста. И братья, независимо от выпивки. Ждали не только музыки, но праздника, который должен изменить страну, эпоху. После которого мир обязательно станет другим.
И вот наконец темнота разомкнула пространство, цветные лучи ударили в сцену, и под рёв фанатов выбежали четверо. Динамики взорвались жёстким, чистым звуком. О, первые аккорды с заслушанных в труху магнитофонных лент. И этот голос – символ вольнодумства, фейерверк хитов, единство музыки с народом… Зал на ушах, овации стоя, пение тысячным хором. Слов не разобрать, да пофиг, знаем. Вопли с трибун: «Макар, давай!». И главный машинист поймал кураж толпы. Перед антрактом запилил соло на две минуты. Песня звучала та самая. Фон первой встречи, тема распада. Блюз переходного возраста.
Всё очень просто: нет гор золотых.
Падают звезды в руки других.
Нет райской птицы среди воронья…
Я слушал, пробираясь через ноги – за автографом. У сцены полтора десятка фанов штурмовали ментовской заслон. Сзади быстро набегало подкрепление. Кого-то отпихнули, человек упал. В стражей закона метнули бутылку. Аплодисменты, визг девчонок, крики – всё смешалось, как в доме Облонских и люди с конями под Бородино.
– Вы что творите-то, гады?
– Вы звери или кто?!
– Стоять! Назад! Вернулись на места!
– Мочи их, пацаны!
– Ты, борзый, в обезьянник хочешь?!
– Андрей! Андрей!
Музыканты уходили за кулисы. Макар в белых джинсах, с шевелюрой под Хендрикса глянул в нашу сторону, извинясь, поднял руки…
– Не получилось? – догадалась Ксения.
– Без шансов. Конкурентов полно и ментов.
– Как закончат, я попробую.
– Уверена? Там нервная вообще-то обстановка.
Она усмехнулась:
– Тем более.
– Ладно. Вместе пойдём.
На этот раз мы двинулись загодя. Макаревич за роялем доигрывал «Свечу», зал подпевал, огоньки зажигалок качались в такт, а мы уже были у цели. Кроме нас и ментов – никого. Ксения выбрала самого толстого, уверенно приблизилась, сказала ему что-то. И, мельком обернувшись, исчезла в проходе у сцены. Ноги понесли меня вдогонку.
– Назад! – донёсся табельный окрик.
– Но там моя девушка. Вы её только что пропустили.
– Отойди и жди. Вернётся твоя девушка.
Неужели я сказал «моя девушка»? Иногда язык без участия мозга решает наши проблемы, хотя чаще их создаёт. Я не уверен, была ли Ксения моей девушкой. Но это неполная правда. Шанс оказаться безумцем досаден не меньше, чем риск под него закосить. И всё же – вторая попытка. Я не уверен, была ли Ксения вообще. Через линзы нескольких жизней она видится мне стилизацией, плагиатом. Эталонным образом незнакомки, возникшей из шёпота книг, левитации замков, флирта снежинок и фонарей, исчезнувшей в том же почти реквизите на грани придуманной кем-то зимы. Слишком умело была закольцована эта новелла: вращение снега, движение огней, те же герои – барышня в чёрной шубке, её кавалер без особых примет. Разница в том, что мы шли на автобус и незнакомка взяла меня под руку. Амбивалентный жест владения и покорности смущал и умилял одновременно. Сама его естественность казалась неестественной. Где их этому учат, кто?
– Там хитро всё устроено, – взволнованно рассказывала Ксения, – они идут со сцены закрытым коридором, туда попасть вообще нельзя. А я – повыше на какой-то галерее. Свесилась через край, тяну билет и ручку, ору как ненормальная: «Товарищ Макаревич! Товарищ Макаревич!» Забыла его имя вдруг, прикинь. Он подошёл, качается, я вижу – он бухой реально! Ещё подумала: как он играл-то два часа? И говорит так медленно, расслабленно: «Девушка, зачем же вы тянетесь? Если свалитесь оттуда, я вас не удержу». Приложил билет к стене, расписался. Ну и всё. Ты доволен мной?
– Восхищён, горжусь и сам себе завидую, – я коснулся губами прохладной щеки. – Но что ты сказала менту? Как он тебя пропустил?
– Привет вам от Михал Иваныча.
– Какого Михал Иваныча?
– Вот и он так же завис. А я пошла себе…
Подробности этого вечера я забывал особенно долго. Рассудок цеплялся за образы, фразы, тщетно искал намёки на то, что случилось потом. Вечная мерзлота автобусной остановки. Люди – как стадо пингвинов в ночи. Редкие огни автомобилей. Светящийся квадрат автобуса, подобный миражу. Единая на всех отчаянная мысль: Господи, только не в парк… Наконец – удача: левак, по рублю с замороженной тушки. Вбились в салон, отогрелись дыханием и теснотой. Уместные объятия, разговоры шёпотом. Помню, именно там я рассказал Ксении о двойнике.
– Как интересно! – она подняла глаза. – Я бы хотела его увидеть. И ты с ним до сих пор не познакомился?
– Зачем? И как ты себе это представляешь? Найти его и сказать: здравствуй, Паша, я Слава? А дальше что?
– Да хоть бы и так. Я бы точно не удержалась. Можно подойти вместе к зеркалу… Поменяться одеждой, разыграть кого-нибудь. Побыть хоть недолго другим человеком.
– Ну… это детский сад какой-то, извини.
– Да нет же, смотри: я читала, что у всех на земле есть двойники, сейчас или в прошлом, не важно, и я не о близнецах говорю. Близнецы – это как бы один человек, разделённый надвое. А тут… не знаю, как сказать, типа мистический знак, что у нас… не одна жизнь, понимаешь? Не один вариант жизни. И если этот вариант где-нибудь на краю света, то увидеться с ним нельзя. Но когда он живёт через несколько улиц, и можно запросто встретиться, поговорить – это же… фантастика. Представить, что ты – это он и наоборот. Молчи! Ты меня сбил опять.
– Я?
– Да. Перестань улыбаться, а то я обижусь. У меня с детства было такое, знаешь… странное чувство, привычка вроде игры, но сильнее. Вообразить себя кошкой, птицей, цветком. Но чаще всего – другим человеком. А тебе хотелось так, признайся? Только честно.
– Хотелось, – кивнул я. – И кажется, мне это удалось. Проблема – вернуться обратно.
В понедельник Ксении не было в школе. На перемене я видел их класс, её подруг. Подходить, расспрашивать не тянуло. Решил – простыла, замёрзла на остановке. Во мне тоже зрела болезнь. В горле подрастали мини-кактусы. Голову наполнила спрессованная вата. Медпункт, холодный градусник, таблетка, и ура – свобода на три дня.
На улице сделалось легче. Меня повело к дому Ксении, словно что-то толкало внутри. Я не пытался сопротивляться. Увидеть её, домашнюю, слабую, коснуться, обнять, чтобы тело исчезло вместе с болезнью – целебная, пленительная мысль! Родителей дома нет, мелкий вернётся из школы не раньше полудня. У нас почти два часа. Можно напиться горячего чаю, свернуться рядом на тахте, укрывшись пледом. Прижаться, забыться, уснуть или наоборот…
Громко ойкнул звонок, и сразу показалось, что за дверью – никого. Звук упал в нежилое пространство. Ещё раз. Ещё… Не может встать? Прогуливает школу? Что происходит вообще? Я вышел на холод, достал сигарету. Вкус её, кислый и горький, до тошноты отвечал настроению. Сейчас, как летящий набросок углём, белый фон оживит её силуэт. А дальше – взмах руки, улыбка изумления, поцелуй, банальная разгадка: врач, аптека. Затем возня с одеждой в коридоре, чай, тахта… Всё станет привычным, нормальным. Или стало минуту назад? Что-то неладное чудилось в этой истории. Путь домой измотал меня так, будто в сумке место учебных пособий занял неподъёмный взрослый мир.
Три дня я состоял из жара и озноба, телесной ломоты, медикаментов, разрешённого, приятного безволия. Утро четверга обрадовало ясной головой, тоской по горячему душу и воздуху жизни извне. Меня потихоньку шатало, но то была слабость выздоровления. Удивив родителей, я потащился в школу. Очень хотелось увидеть Ксению, посмеяться вместе над моими страхами. Над тайным чувством потери, необратимой и безнадёжной.
Теснота короткой перемены. Разговоры, потасовки, смех. Девятый «А» у кабинета химии. Света и Наташа, подруги Ксении, бойкие, улыбчивые девушки в минимальных версиях школьной формы. Третьей в компании нет. Но спокойно. Спокойно. Кивнул им.
– Отойдём. Есть разговор.
Хладнокровно задал мучивший вопрос.
– Так уехала же, – Наташина улыбка сменилась гримасой досады, желания быть где-то не здесь, – в воскресенье ещё. Ты не знал, да? Она тебе не сказала…
– Ну обалдеть, вы даёте, ребята, – Света покачала головой.
– Куда? – я пытался звучать безмятежно.
– В Забайкалье, кажется. Или в Заполярье. Отца перевели куда-то срочно. Мать на прошлой неделе документы за… Слав, погоди, ты чего?
– Она письмо напишет скоро.
Я обернулся.
– Спасибо, девчонки. Проехали. Всё хорошо.
Всё обстояло далеко не хорошо. Голова моя надолго стала камерой допросов или пыток. Полумрак, человек напротив, свет лампы в глаза. «Зачем Ксения так поступила? Почему не сказала, что уезжает? Какой в этом смысл?» Дознание тянулось часами. «Может, я её чем-то обидел, задел? Где и что пошло не так?» Наконец собеседник поднял измученный взгляд и ответил устало: «Да всё шло не так, идиот. В Ксении было не так абсолютно всё – от её появления до исчезновения. Именно это снесло тебе крышу: тайна, игра, наваждение случайного праздника. А где праздник, там и похмелье, как верно заметил классик. Но праздник-то был? Был. И пора отпустить нас обоих».
Ночами я блуждал по галереям снов. Меня впускали яркие, гламурные пейзажи. Расступались синеватые шары древесных крон. Дорога через луг оранжевых цветов заканчивалась домиком с верандой, иногда – беседкой, полной радужных теней. Повсюду щебетало и вибрировало лето, растворяя формы в текучей среде, и везде меня дожидалась условно одетая Ксения. Она почти утратила лицо: то выглядела как Мишель Мерсье или Милен Демонжо, то – как Симонетта, топ-модель Флоренции или Саломея, петербургская княжна. «Не обращай внимания, – шептала она, легонько дыша мне в ухо, – ты знаешь, что это я. Отныне мы навсегда будем вместе. Все твои романы, увлечения и симпатии теперь не обойдутся без меня». – «Но ведь ты уехала, – говорил я, – уехала и даже не сказала мне по-человечески…» – «Уехала? Глупый, – смеялась она, – кому ты поверил? Я здесь, с тобой, хочешь потрогать? Нет, лучше потрогаю я…» И далее – чистейшей прелести эротика, редкая гостья вне сновидений. А в книгах её вообще нет, ибо она параллельна словам. Самый чудесный момент нам, естественно, портили. Являлись друзья, родители, сон превращался в хаос. Я выползал из его трясины на берег такой же абсурдной реальности, на встречу с чем-то неведомым, которое больше меня и сильней.
Через пару недель в коридоре школы меня окликнула Света. Одна.
– Я от Ксюхи письмо получила, там есть о тебе. Показать?
Мы отошли к подоконнику. Света расправила сложенный вчетверо лист. Закрыла ладонями верх и низ, оставив единственную строку.
– Вот здесь.
Крупный, свободный почерк. Рука человека без комплексов.
«Если увидишь Славу С., передай, что я думаю о нём».
– И это всё? – не удержался я.
– О тебе – да.
– Дай почитать целиком.
– Нет-нет, – Света быстро убрала письмо в карман, – тебе нельзя. Там девичьи секреты.
– Да ладно… Кстати, с праздником тебя.
– С каким?
– Тк-э… с женским днём.
– А, ну да. Кстати, я на выходных свободна. Если хорошо попросишь, можем сходить куда-нибудь.
– Можем. Если попрошу.
Свете ответ не понравился.
– Заодно расскажу, зачем Ксюха тебя подцепила. Тебе ведь интересно?
– Нет, – твёрдо соврал я, – не интересно.
… передай, что я думаю о нём…
Она, сука, думает. Кое-как нашла десяток слов. В письме кому-то. Вскользь. Это когда я… Молчать, молчать.
… расскажу, зачем Ксюха тебя подцепила…
Действительно, зачем? Спортивный интерес? Забава? Театр одной актрисы?
… у меня с детства было такое, знаешь… странное чувство, привычка вроде игры, но сильнее. Вообразить себя кошкой, птицей, цветком. Но чаще всего – другим человеком…
И живую куклу завести для вдохновения.
Но стоп. Кажется, я отгадал этот ребус. Актриса заигралась в одну роль. И тут – внезапный фабульный ход, другая эмоция – без подготовки и скрипта. Ксения теряется, сливает эпизод, финала нет.
С кем я встречался два месяца? С кем встречалась она?
Я шёл через парк тропинкой, зажатой в толстом, рыхлом снегу. Начало марта здесь как будто отменили. Но уже голубые тени весны залегли по сугробам, и тянуло откуда-то влажным плацкартным бельём. Издалека навстречу мне двигалась фигура. Углублённый в обиду и жалость к себе, я едва зацепил её краем внимания. Человек приближался, нас разделял десяток шагов. Лицо его вдруг показалось тревожно знакомым. Через секунду я понял, кто это: Паша Былинин. Двойник. Он тоже узнал меня.
Время стало эластичным, потом остановилось.
Я листаю ветхий фотоальбом памяти. Нахожу кадры той встречи… Сходство безусловное, однако не зеркальное. Совсем другая интонация лица. Ощущение – знаешь человека, а не вспомнить. «Аляска» цвета хаки, молнии, заклёпки, шапка явно не из кролика. Сине-зелёный мохеровый шарф. В альтернативной жизни я неслабо упакован. Ну, здравствуй, Паша. Здравствуй, Слава.
В его глазах сперва мелькнуло удивление. Затем – насмешка, вызов, интерес. Мы разошлись, почти задев друг друга. В последний момент он чуть слышно хмыкнул, я чуть заметно кивнул. Или кивнул он, а хмыкнул я.
Солнце, между тем, откинуло вуаль. День обновил цвета, контрасты, звуки. Сдержанный диспут ворон углублял тишину. Снег дышал предчувствием капели. Воздух наполнялся обещаниями. Небо манило прозрачные ветви берёз. Всё это взаимно проникало, складывалось в цельную, объёмную картину. И я был её частью, даже подписью. Невесомая японская «аляска» рифмовалась с лёгким шагом и свободой плеч. Статусный шарф оттенял волевой подбородок. Взгляд, имитируя шапку, стал меховым.
Лишь один элемент выпадал из общей гармонии. Ксения отступила в тень, поблекла, растворилась. И не возвращалась тридцать лет. Все мои романы, увлечения и связи чудно обходились без неё. Я научился знакомиться трезвым, видеть плюсы открытых финалов, ценить редкий опыт измен. Я бросил искать логику в потёмках человеческой души ещё до окончания психфака МГУ. Не думаю, что образ первой девушки влиял хоть как-то на мои симпатии. Впрочем, глупо сравнивать забытое отчасти с забытым целиком. А вот двойника иногда вспоминаю. Где он? Живой ли? Похож ли сейчас на меня, или грим обстоятельств и лет изменил нас по-разному? В одном я твёрдо уверен: он не прочтёт мой рассказ. И поэтому делаю то, что хотелось многие годы. Я говорю: спасибо, Паша. И радуюсь ответной тишине, ибо спроси он «за что?», мне пришлось бы объяснять необъяснимое. Кроме того, у меня есть инсайт, что слова благодарности больше нужны говорящему, чем адресату, хотя принято думать наоборот.