Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2023
Макс Неволошин родился в Самаре. В прошлом — учитель средней школы. После защиты кандидатской диссертации по психологии занимался преподавательской и научно-исследовательской деятельностью в России, Новой Зеландии и Австралии. Автор двух сборников рассказов: «Шла шаша по соше» (2015) и «Срез» (2018). Печатался в «Новом журнале», «Волге», «Юности» и других изданиях. Живет в Сиднее.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 7.
Бар, открытый в семь утра, выглядит похмельной галлюцинацией. Трогательная забота о «жаворонках» в мире «сов». Несколько лет я прохожу мимо, ускорив шаг, однако замечаю посетителей. «Жаворонки» наслаждаются свободой, пивом, чипсами, беседой. Кто-то распахнул газету, кто-то донимает игральный автомат. Они загадочны как инопланетяне. У них довольные красные лица, избыточный вес. Им вряд ли знакомы слова «дедлайн», «гипертония», «ипотека». Не старики, не инвалиды, не туристы, ибо по-домашнему расслаблены. Не алкаши, гуляющие на последний цент. Бар в центре Сиднея – место недешёвое. Но кто эти беспечные счастливцы?
В детстве я завидовал людям красивым. В юности – известным, затем – богатым, позднее – талантливым. Сейчас завидую только беспечным. Тем, кто в любых обстоятельствах не завидует никому.
Мне необходимо их понять. Стать хотя бы временно одним из них – демонстративных бездельников в городе тотальной, невротической занятости и спешки. Поймать ощущения человека в баре утром рабочего дня. Испытать моральное падение и взлёт.
– На вынос отпускаете?
Бармен – китаец, хипстер, целлофановый мальчик с причёской. Сверкание бутылок, презрительный кивок. А не пошёл бы ты.
– Двойной «Смирнов» без льда. Бокал тёмного и два с собой. Три.
Он усмехнулся:
– Это твой завтрак, приятель?
Мне такие шутники и в здравии противопоказаны. Пришлось сосредоточиться.
– Извини, – говорю, – мам, я тебя не узнал. Твой хирург явно перестарался.
Люблю, когда дети онлайна задумываются. От непривычного усилия в их лицах появляются черты. Спустя минуту я о нём забыл. Тёмное подтолкнуло нерешительного «Смирнова» в глубины организма. Тело отозвалось приятным исчезновением. И тотчас Сидней шагнул ко мне через окно.
Есть города-театры, города-каравеллы, города-цеха, общежития, музеи. Сидней – город-дельтаплан. Левитация тяжёлых нелетающих предметов, аэродинамика пространства. Выходишь на станции «Circular Quay», и дыхание обрывается: всё это действительно существует, превосходя изображения и воображение. Мост, театр, небоскрёбы не касаются земли, корабли и яхты – океана.
Как поэт, не видевший этого города[1], уловил его летящий стиль? Балет – снова полёт, невесомость, изящество линий, танец брызг повсюду, где идёт ожесточённая грызня воды и берега. Выпивка с утра – свободное падение: тот же кайф и грань, и замирание сердца от мысли, что парашют укладывал не ты.
Для проникновения в суть ландшафта человеку с выдумкой необязательно там жить или бывать. И совершенно нежелательно работать. Я о работе простой, не особо любимой, строго за деньги, час в один конец, нон-стопом тридцать лет. Такую работу один затейливый автор назвал «горбатёнкой». Дедлайны, овертаймы, идиот-начальник прописался в голове, выходные раздражают, отпуск бесит. Ипотека бодрит.
Мой опыт зачерствевшего в скитаниях колобка настаивает: понять мегаполис с характером, вроде Сиднея, может лишь человек долговременно праздный. Ещё лучше – праздношатающийся, идеально – выпивший. Забудем о гидах, экскурсиях, беготне по достопримечательностям. В топку это слово-монстр. Информация и спешка убивают образ места, превращают его в гербарий, в коллекцию бабочек на иголках. Бесчисленные фото гламурят пейзаж. Только медленным шагом, без цели и карты интуитивно познаётся незнакомое, соединяются без шва реальность и фантазия, иначе блекнет и то и другое. Давным-давно я потерял Москву, но в Сиднее был умней.
С городами, где живёшь подолгу, возникают отношения наподобие человеческих. Самара – мать оболтуса-подростка, война с досадным привкусом любви. Москва – альянс юного честолюбца и влиятельной старухи. Мюнхен – страсть без перспектив, гранатовый браслет. Веллингтон – друг с нелёгким характером. Сидней оказался хитрее других: под маской бизнесмена он годами скрывал лицо.
Здесь все думают о работе. О шансах, вакансиях, собеседованиях, резюме. О том, чтобы найти её, сменить на лучшую, бросить к чертям – не теперь, когда-нибудь – и хоть осмотреться: где мы? Но – цены на жильё такие, что переспрашиваешь дважды. И тачку нестыдную охота, и балкон на море, чтобы гости ахнули. Соблазны и понты туманят мозг. Пентхаузы и яхты выглядят как норма. По мановению волшебной карточки сбываются мечты. Банки, нежно улыбаясь, приглашают в рабство.
– Невероятная глупость! – усмехается Терри, айтишник, знаток устройства жизни. – Выросло финансово инфантильное поколение. Для них благополучие не связано с трудом, долги – абстракция, налоги – метафизика. Не вернув студенческий заём, берут кредиты. Потом конечно – микрозаймы, реструктуризация. Идиоты живут напрокат, отдают по две трети зарплаты…
Дальше я его не слушаю. Я согласен, но буду возражать, хотя бы ради практики в английском. В офисе я редко беседую с людьми. Большей частью – с цифрами вполголоса и матом. Кроме того снисходительность Терри забавна. Этот ухмыльчивый тон он практикует со всеми, кроме начальства. И всех, кроме начальства, презирает. Меня – за недостаточно проворное владение компьютером, а также за акцент. Я мог бы имитировать ленивый австралийский сленг, он проще, чем новозеландский. Зеландцы ставят гласные внезапно, наобум. Австралийцы заменяют их гнусавым «ай». В неясной ситуации говорите: «ай дайнт най, майт», и примут за своего. Надо ли мне быть своим – вопрос.
– Зато они имеют всё и сразу, – отвечаю я, – пользуются, радуются жизни. Если людям так комфортно, почему бы нет?
– А если они потеряют работу? Банк заберёт их квартиру, машину, имущество и продаст. За любую цену – банку пофиг, там страховка. Лузеры останутся ни с чем!
Упоминание о потере работы травмирует моего коллегу. Из довольного хомяка он на секунду превращается в затравленную мышь. Я понимаю Терри. Мы – исчезающее поколение, для которого жизнь и работа – синонимы. Чьи родители диетничали не в лечебных целях. Мы унаследовали этот страх. Увольнение для нас – катастрофа, пенсия – репетиция смерти.
А ведь Терри – состоятельный человек. У него девятый уровень в тарифной сетке – восемьдесят штук плюс бонусы. Терри лишён затратных привычек: равнодушен к алкоголю, путешествиям, браку и семье. Его сексуальная ориентация не выявлена. Живёт с родителями на отдельной половине дома. Мониторит поглощённые калории, вес, артериальное давление. Гордится лучшим в офисе здоровьем и умом.
Терри инвестирует в недвижимость. Два его бунгало в курортном городке на юге штата сдаются даже зимой. Через десять лет они подорожают вдвое. Это, считай, миллион, да в пенсионном фонде накапает тысяч шестьсот. Полтора лимона минимум! И вот тогда – покой, богатство, воля.
У меня плохая новость, Терри. Заслуженный отдых тебе не грозит. Пока золотоносная птичка размножается, ты будешь кормить её своей жизнью. Однажды в кабинете уронишь лысеющую голову на стол и проснёшься фрагментом сложной медицинской инсталляции. Всё будет по-миллионерски: необъятное окно, удобная кровать. Своевременные памперсы и клизмы. Широкий спектр ритуальных услуг.
Мне кажется, главное в накоплении капитала – успеть его истратить. Иначе этим займётся кто-то другой.
Бывает, человек отсутствует на службе месяц. Или два. Офисное время чужое, его стараешься не замечать. Тем более – людей. Но когда исчезают трое бойцов, отряд слегка взволнован.
– Говорят, жена Кима попала в аварию. Ужасная новость.
– Да, кошмар… Двойной латте без сахара, плиз… Только не в аварию. И не жена.
– У него что-то было с головой… помните? Мёрзла голова, постоянно шапочку носил.
– В спецбольницу увезли. В эту самую… Для этих.
– Меня тоже скоро увезут. Каждый вторник ощущение пятницы…
– А Розмари где, в отпуске?
– Можно и так сказать. Умерла позавчера, онкология. Завтра отпевание. Кстати, ты на венок сдавал?
О третьем исчезнувшем после. Сначала – важное. Я не хочу, чтобы меня отсюда вынесли – раз. Нужен максимально долгий перерыв между офисом и капельницей – два. И помнить: моя возрастная группа – с открытым финалом. В анкетах она значится как «и старше». Наше завтра удручающе похоже на сегодня, крайний срок любого действия – вчера. Хватит ли денег? Как жить.
Термин «дауншифтинг» мне понравился не сразу. Есть в нём что-то фриковатое, невнятное. С другой стороны, половина моих друзей – фрики. Поначалу я их опасался, со временем тянулся к ним, любил их тараканов за отсутствием своих. У слов немало общего с людьми: внешность, характер, жизненный цикл. Досадные привычки, например, спешить, толкаться, лезть, куда не звали. Исчезать в самый нужный момент. Постепенно в звуках англицизма я различил безлюдный пляж. Вздохи океана, редкие аплодисменты пальм, шелест песка о босые ноги. Однажды на этом пляже мне встретился клинер. Загорелый, худой, без возраста – в шортах и панаме. Плечи свободны, шаг расслаблен. В руках – хваталка для мусора с длинной ручкой и сумка-тележка. Приблизившись, мы синхронно кивнули, и я узнал его.
Идея бросить работать и начать жить впервые навестила меня на пике карьеры. Высотка в центре, где мы купили двушку, тоже называлась «The Peak». Астрономический вид на город соперничал с ценой почти игрушечной квартиры. Попадая на балкон, друзья не сдерживали крепких восклицаний, а мы с женой – счастливой гордости. Дорогая ипотека не помешала нам трижды слетать в Европу. Мы стали экспертами по круизным лайнерам, островам Фиджи, Вануату и Новой Каледонии.
Я выгрыз у этого города должность аналитика в руководстве UWS, универа для бедных на западе Сиднея. После восьми лет контрактов, унизительных зарплат, сотен резюме, десятков тошнотворных интервью я наконец обрёл работу – мечту интроверта и социофоба. Продавал свои мозги без уценок и льгот. Общение с коллегами урезал до прожиточного минимума. Компьютер, задача, решение, чёткий, ясный доклад начальству. Последнее – самое главное. Умников-статистиков теперь – как на дворняге блох. Чем быстрее нажимают кнопки, тем хуже говорят по-человечески. Внятно объяснить начальнику, что значат эти графики и цифры, могут единицы. Объяснить так, чтобы руководитель почувствовал себя умнее исполнителя – двое: Терри и я. Хотя порой и мы бессильны.
Наш тогдашний босс, профессор Джефф Скотт, обладал редкой для начальства совокупностью достоинств: он был старый и умный. Из четырёх возможных комбинаций мозгов и возраста эта – наилучшая. Следом по объёму наносимого вреда идёт замшелый пень в руководящем кресле – банальный, но терпимый афоризм. Юноша-ботан в этом же кресле – оксюморон, парадоксальная метафора. Он – источник зависти, вопросов и в целом раздражает коллектив. Энергичный, молодой дебил у власти – авария, несовместимая с жизнью. Фанфаронство, болтовня, развал налаженного, поиск виноватых. Оптимизация и реструктуризация, то есть замена умных интеллектуально близкими. Наиболее смышлёные бегут, не дожидаясь ускорения под зад. Подыскивают новые места, а там засада – те же выскочки-манагеры в костюмах. Наступила их эпоха, господа. Отползаем в дауншифтинг и фриланс.
Шёл две тысячи пятый год. Кончалось золотое время австралийских университетов. Госфинансирование, честная наука, прозрачность репутаций, vivat academia, vivant professores – жить этой благодати оставалось года три. Кое-где пока рулили академики. Интеллект был в опале, но ещё не в подполье.
Моя жена работала админом в элитном университете UNSW. Ей предоставили отдельный кабинет с табличкой на двери. Помню, как я любовался этой дверью. Наша фамилия – курсивом по бронзе – запускала внутри миксер чувств: удивление, тщеславие, ревность. Я ревновал жену к её начальнику, профессору истории шестидесяти лет.
Вскоре меня тоже одарили кабинетом. Терри называл его «mop closet» – чулан для швабр. «Closet» удачно вмещал полтора человека. Дверь всегда была полуоткрыта: сомневаешься – не заходи. Сквозь затемнённое окно я наблюдал причуды местной фауны. Микроскопические птицы и диковинные бабочки сражались за нектар. Порой кусты выстреливали зайцем. В тени деревьев отдыхали кенгуру. Кабинет оставил мне в наследство третий из пропавших сослуживцев. Масуд исчез загадочнее остальных. Сначала говорили «приболел», затем – «уволился». Дальше, будто по команде, наступила тишина. Стало ясно, что дело вонючее.
Масуд Шах родился на Фиджи в семье потомственного ловца черепах. Отловом несчастных рептилий занимались его дед, отец и старший брат. Когда бизнес объявили нелегальным, семье пришлось хреново: добавились расходы на взятки. Вдобавок младший сын, окончив школу, надумал учиться в Австралии.
Масуд хотел стать топом – управленцем высшего звена. Желательно в области гуманитарной и размытой, типа социалки, образования, всякой там культур-мультур, где косяки и достижения почти неотличимы. Фиджи в эти планы не входили.
– Абсолютно кастовое общество, – рассказывал он мне, – не говоря уж о коррупции. Если ты из семьи фермера, прислуги или рыбака, о другой карьере не мечтай. Сын генерала будет маршалом, внук сенатора – министром.
– Но есть же конкуренция, выборы…
– Выборы на Фиджи – это матпомощь бедным родственникам. Приходят с дырками в карманах, уходят с кэшем в чемоданах. Троюродные братья, внучатые племянники – очередь длинная, семьи большие. Да кому я это говорю? Ты не из Швейцарии приехал.
Напряглись, заняли денег, поступили в UTS – Сиднейский Технологический Университет. Факультет, понятно, менеджмент и бизнес, специализация – управление высшим образованием. Учился Масуд средне. Гораздо больше преуспел в знакомствах с ценными людьми, организации случайных встреч, непринуждённых разговоров – в кафе, спортзале, на парковке. С терпением охотника выслеживал добычу покрупней. На всякой говорильне был умеренно заметен. Располагал к себе удобными вопросами, не стеснялся конского акцента и чудовищной грамматики. Овладев комплектом терминов и штампов, начал выступать сам. На третьем курсе он был избран президентом студсовета. Проректоры, деканы, заведующие кафедрами знали Масуда в лицо.
Профессор Джефф Скотт читал в UTS курс «Мониторинг эффективности современной высшей школы». Студент-фиджиец с контрастной улыбкой и забавным английским привлёк его внимание. Столкнулись в очереди за кофе, поболтали. Масуд достойно, без нытья рассказал о себе. Нормально, как у всех, семья в порядке, то есть в нищете. Черепахи не ловятся, кокосы пострадали от циклона. Ничего. Выучусь, вырасту, куплю папе тысячу новых курток. Вот только с дипломной работой есть сложности… Ну, забегай, подумаем, решим. Диплом они писали вместе.
Джефф понимал, что нейросеть у парня слабовата. В профессоре, однако, уже сидел крючок, поймавший ряд академических светил от Генри Хиггинса до Филиппа Преображенского – соблазн сварганить человека из амбициозной говорящей обезьянки. Надо лишь замолвить, направить, подсказать. Дать рекомендацию в аспирантуру. Устроить стажёром в аналитический центр UTS. Пригласить в уютный, наполненный книгами дом. Мы в ответе за тех, кого приручили, ещё бы. Если Джефф читал «Собачье сердце», то вряд ли запомнил финал.
Возглавив офис стратегии и качества UWS, Джефф быстро подтянул туда любимца. Масуда назначили сборщиком данных. Бэкграунд студентов, их посещаемость, успеваемость, результаты анкетирования – всей этой информацией заведовал Масуд. Работа была лёгкой, зарплата – офигенной. Отдельный кабинет, доклады, выступления, научные статьи. Тридцать публикаций за шесть лет, естественно, в соавторстве. Данные – проблема любого изыскателя, особенно большие, долговременные – сразу. Масуд небескорыстно помогал её решить. Одним соавтором больше, одним меньше… Иначе – увы: конфиденциальность, нецелевое использование, этический протокол.
С третьей попытки Масуд защитился. Женился на землячке по любви, растили дочь. Он мог себе позволить обе роскоши. Неплохо для сына ловца черепах. Мало для босяка из фиджийский деревни, которому дырка в полу заменяла санузел. Мир отдал ему не все долги. Карьера остановилась, в топы Масуда не брали. Джефф умыл руки, старый засранец, хочет уйти без помех, отработанный материал.
– Нет опыта руководства! – сорвался раз Масуд. – Булшит! Замкнутый круг. Для работы нужен опыт, для опыта – работа. И кого они берут?! Банковского клерка!
– Менеджера.
– Да хоть управляющего! При чем здесь факинг банк? Мы пока что в университете.
– Банк ни при чём, – ответил я, – и опыт ни при чём. В академической сфере, в науке реально подняться до неба. В администрации – нет. Общий лифт не для пентхаусов. Там отдельный лифт, своя ключ-карта. Легче актрисе попасть в Букингемский дворец. Это семейно-политические кланы. Ты должен появиться на свет в конкретном роддоме, учиться в определенной школе. Пускать сопли рядом с нужными детьми. Улавливаешь смог отечества?
– Ни хрена! – сказал Масуд. – На Фиджи лифтов нет вообще. А здесь они есть. И ключ-карта найдётся.
Офис быстро забывает исчезнувших людей. Через месяц-два их имена звучат как неуместный юмор. Спустя полгода – как латынь. Чуть дольше нужно пространству, чтобы выветрить их голоса. Будничный голос Масуда в трубке всё ещё принадлежал кабинету. Зря я ответил. Поздно.
– В порядке, – осторожно говорю, – а ты? Ты где?
– Нормально. Университет Маккуори. Короче, Макс, есть для тебя работа. Надо со статистикой помочь кое-кому. Возьмёшься? Инфу и данные я скину.
– Смотря что делать. И какие данные. И сколько.
– Числовые, грязные. Рутина часа на три, плюс интерпретация. Сколько ты хочешь?
– Восемьдесят в час.
– Ого!
– Моя рабочая ставка.
– А ты не путай свою личную шерсть с государственной, – прикололся мой внутренний голос.
– Шестьдесят, – добавил Масуд.
– Семьдесят.
– Жди.
Я управился за два часа, выписал счёт на три. Он перевёл гонорар – аптека. Последовал новый заказ и ещё. Я стал фрилансить на рабочем месте. Разоблачения не боялся: монитор «спиной» к двери, на экране только цифры – молчаливые друзья. Но соломки везде не подстелишь.
Заходит как-то Ева Дэвис из отдела жалоб. У нас был совместный проект. Ева – молодая, но продвинутая сплетница. Обо всех коллегах знает больше них самих. Побаиваюсь я таких людей. Их осведомлённость сродни психоанализу, а может, ясновидению. Показываю ей какой-то скрин, тут – идеально вовремя – «New email. Mahsood Shah». Вмиг удалил, но Ева – девушка глазастая.
– Хм… Ты общаешься с Масудом?
– Иногда, а что?
– Аккуратней с ним, токсичный индивид. В курсе, за что его выперли?
– Без понятия, всё таинственно. А ты?
– Секрет на десять центов, – усмехнулась Ева, – Масуд слил в UTS какой-то ваш ноу-хау. Ему там обещали работу с повышением. А Джеффу кто-то звякнул из своих. Масуд простой, как тумбочка. Где он сейчас, в Маккуори?
– Вроде.
– Вот. UTS его кинул и правильно. Жаль, эта субстанция не тонет.
Я догадался, что слил Масуд – приложение к Text Analytics. Разработал эту штуку Терри. Когда я вник, то осознал, что Терри – гений. Легким движением руки замороченный софт IBM превращался в конфету. Мы её презентовали без деталей – только результат. Конкуренты взволновались, Джефф сиял. Text Analytics был наспех сделан гиками и выброшен на рынок. С ним буксовали многие, включая консультантов IBM. Три универа хотели купить приложение. Джефф отказал, его любимец слил.
Иногда я думаю: Масуд не так уж прост. Он знал, что Джеффу позвонят из UTS, а может, и устроил это сам. Валить он собирался по-любому. Но выпал шанс уйти эффектно, с достоевщиной, как не воспользоваться им? Велик соблазн нагадить в душу благодетелю – обильно, метко, не скрывая авторства. Облегчиться, захлопнуть дверь ногой и – в лифт, наверх. Или я гонюсь за чёрной кошкой в темноте, сомневаюсь в явном, брезгую простым? Тайно меряю бороды классиков русской словесности? Если так, вот хорошая новость. Недолго им осталось морочить людям головы и портить жизнь.
Впрочем, жизнь справлялась и без них. Кризис две тысячи восьмого столкнул университеты в яму бизнеса. Студенты быстро вошли в образ покупателей, заказчиков, разборчивых клиентов. Преподавателям роль обслуги давалась сложней. С досады профессура ударилась в сексизм, лукизм, эйблизм, менсплейнинг и прочие трендовые шалости, не забывая старый, добрый абьюз и харассмент. Отдел жалоб регулярно увеличивал штат.
Наш офис захлестнули три волны манагеров. Они накатывали вслед за сменой лидерства и тотчас уносились, оставив пену, сор и гниль. После Джеффа нами рулил Пол, затем Джанель и Барби. Последняя запомнилась наружностью анорексичной куклы, изумлённой собственным умением говорить. Разнообразие и количество начальников маскировало вялость подчинённых. Мы что-то делали в режиме автономии. Они держались за места, но тщетно. Им не хватало времени избавиться от нас.
Главная проблема умных – вынужденное общение с тупыми. Особенно – длительный, тесный контакт. Или ты ликвидируешь эту проблему, или она ликвидирует тебя. У жены на работе случилась беда: новая директриса выбрала её своей подругой. Тётка была мутная, крыша до небес, мозги таким не обязательны. Однако срочно требовался гид. «Подруга» стала забегать накоротке, изводила лестью, бесконечными вопросами. Тыкала пальцем в экран, оставляя смазанные пятна. Делилась запахом полости рта. Мы в одной команде. Ты, как самый опытный работник, должна мне помочь. Я на тебя надеюсь. Будешь играть на моей стороне – победим… Отмаявшись, жена распахивала форточку, протирала монитор дезинфицирующим средством, запускала вентилятор. Шла пить кофе и жалела, что нет вискаря.
Есть люди с экспрессией кошек. Лицемерить не способны даже по необходимости. Если кого-то любят – это видно. Если презирают – тем более. Я долго живу с таким человеком и знаю, как трудно людям-кошкам в мире собак. Когда мою жену лишили кабинета, ей ненадолго стало веселее: мерзкая дружба закончилась. Потом начались травля и война.
Подробности я вытеснил, да и жена рассказывала мало. Берегла меня, наш дом. Смутно помню темы группировок, шельмования, подстав. Часть коллег легла под директрису, бунтари сплотились в оппозицию. Большинство молчало, надеясь отсидеться. «Они не понимают, – говорила мне жена, – в итоге эта тварь уволит всех. Ей нужны люди с чистой памятью. Новые, лояльные, тупые и обязанные. Важно – уйдём мы сами, или уйдут нас. Цена вопроса – тысяч пятьдесят». По образованию моя жена – историк. Древние, как Византия, схемы известны ей на все шаги вперёд. Увидев директрису, она тотчас принялась искать работу, но столкнулась с жесткой конкуренцией. Декаданс командного состава был тогда явлением повсеместным. Умные выдавливались первыми. Предложение обгоняло спрос.
У жены образовались новые привычки. Утром она бегала, «нагуливала самость», дышала океаном впрок. Пять километров, взлёт на мост, рывок сквозь бегунов, велосипеды, трафик офисных андроидов. Сидней затемно гонит рабов на плантации денег. Вот молодая дама, углубленная в айфон. Дресс-код, очки, наушники, кроссовки. Шагает в Сити, на лице – ни тени беспокойства от предстоящей гибели целого дня в коробке с чужими… Нет, только позитив. Назад – к простым сиюминутным ощущениям. Вдох-выдох, осанка, диафрагма, гордая шея, плоский живот. Техника бега редкой красоты, так говорил ей некогда тренер. Касание, стопа, отрыв. Изящество, лёгкость, свобода. Отпустила всё – летим.
Левый берег, ещё пять километров. Мимо утомленных за ночь ресторанов, очередей за кофе, сонных яхт. Мимо идеальной плоскости воды, давно забывшей стрессы океана. И тут в неё вливается рассвет. Картина неизвестного художника готова за минуты. Бледно-розовый тон, лаконизм перевернутой копии города. Солнце путается в такелаже, мечется по зеркалам небоскрёбов. Победно – ракетой на тысячу мест – сияет наш дом. Вот за что… именно ради… Помнить. Всегда. Утро, Darling Harbour – гламурная петля Сиднея.
На посошок закинуть четвертину ксанакса. В авто перекричать Селин Дион:
All by-y my-y-self
Don’t wanna be
All by-y-y myself
Anymore…
И войти в эту клетку не тварью дрожащей, но укротителем, змееловом. Надменная улыбка, вежливый сарказм. Подонки должны знать своё место. Сосредоточиться. Не подставляться. Не облегчать им жизнь. Иногда Селин брала антракт, жена ездила в офис на автобусе. Цель – вернуться домой пешком, дать себе час-полтора на адаптацию к миру. Стянуть с души противогаз, бронежилет, вытрясти ненависть из головы. В сумке – плоская бутылочка Cointreau. Prosit, вечерние тени Centennial парка! Вздрогнем, цветные огни Surry Hills!
Тема увольнения поселилась в наших разговорах и молчании. Помню, как-то жена говорит:
– Раньше мне казалось, что эта тварь состоит из опилок. Ан нет, она состоит из какашек. Представь, человек целиком из дерьма. Каждый вечер смываю её в унитаз. И каждое утро она появляется снова.
Её голос дрогнул, я увидел слёзы. Когда такое происходит, мне хочется кого-нибудь убить. Себя легче всего. Обнял её.
– Всё. Завтра увольняешься. И не возражай, я…
– А квартира? Ипотека? На одну зарплату мы…
– В жопу квартиру. Продадим, купим дешевле.
– В Сиднее нет понятия «дешевле»!
– В жопу Сидней! Есть другие города.
– Я не хочу другие! – всхлипнула жена. – Это мой город, мой дом! Ладно. Слушай. Скоро у нас реструктуризация…. Дай салфетку. И не смотри на меня! Несколько позиций сократят, мою точно. Переименуют, объявят левый конкурс, наймут своих… Не суть. Важно то, что мне заплатят компенсацию – пятьдесят четыре тысячи за расторжение договора. А если я уйду сама, мы эти деньги потеряем.
– Скоро – это когда?
– Думаю, месяц-два.
Ночь, балкон, тяжёлый ветер. Город в чёрной мантии с блёстками и стразами. Трудно закурить. Ещё трудней не думать о вечной свободе тридцатью этажами ниже. Пара секунд? Сорок пять лет? Успею ли я крикнуть что-нибудь, например, «fuck you»? Будет ли страшно или, напротив, легко? А человек без рези в животе, без тошноты, без боли… умирает. И все проблемы решены, не так ли? Нет.
Гудели и позвякивали сотни кондиционеров. Тысячи светящихся иголок вонзались мне в глаза. Манили, исполняли пошлый танец.
– Fuck you! – сказал я городу. – Думаешь, ты победил нас и сожрал? Мы от дедушки ушли и от бабушки ушли. Нами Самара и Москва подавились. Не ты нас использовал, мы – тебя. Вали из нашей жизни, ты уволен.
– Посмотрим, – донеслось в ответ.
Через неделю у жены был медосмотр. И ей поставили ошибочный диагноз. Зачем я написал «ошибочный»? Ведь правильнее было бы «немыслимый», «ужасный». Затем, что по любым законам, в любой системе координат – эмпирической, статистической, метафизической, эстетической – произошла ошибка, сбой. Один из тех абсурдных косяков вселенной, единственный смысл которых – проверить нашу живучесть. Рассудок ищет логику, таков его дизайн. Молодая, прелестная, любимая женщина заболевает непроизносимой дрянью. Женщина добра и сострадательна, внимательна к прекрасному, чувствительна к любой несправедливости и боли, особенно чужой. Её карма чиста, значит, дело во мне. Меня наказывают крайне подлым способом. Я далеко не ангел и за своё отвечу. Но это, братцы, явный перебор.
Как быстро облетают с человека пыль рационального, шелуха гордыни, позолота знаний. С какой досадной лёгкостью ползём мы на коленях к образам. Я – аналитик, психолог, скептик – всерьёз рассуждаю о карме. Мне ли не знать, что реальность темна и бессмысленна? Она – бесконечное множество переменных, в переводе на человеческий – хаос. В ней нет справедливости и воздаяния, нет логики, ошибок, правил. И когда плохие вещи случаются с хорошими людьми – это сквозь дыру в заборе матрицы мы с омерзением замечаем никому не нужный настоящий мир.
Австралийская система здравоохранения похожа на коалу: шевелится без спешки и энтузиазма. Однако в эти дни её стремительности мог бы позавидовать гепард. Замелькали тесты, встречи с докторами. Нас как-то незаметно обезличили. Мы сделались задачей, объектами контроля профессионалов, в чём помимо явного был и скрытый плюс. Объекты не боятся, не умеют плакать от жалости к себе. Нам перестали задавать вопросы. Пройдите… вдохните… заполните… Завтра операция, не ешьте после семи. Наутро мою лучшую половину, растерянную и бледную, увезли в недра госпиталя St. Vincent. А другая осталась наедине с пустотой, тишиной.
Где-то к полудню включился мозг. Я поймал интересную мысль: больницы – анклавы внутри территорий здоровья. Мини-государства с уникальной атмосферой, населением, языком. Туда можно отправиться на время или угодить на ПМЖ, что вначале дискомфортно, как любая эмиграция. Затем ты привыкаешь к невесёлым лицам, вони санитайзера, холодной деловитости врачей. К тому, что некто рядом смачно выкашливает туберкулезные палочки – этот персонаж неотвратим. Зато тебе всё чаще улыбаются медсёстры. И гиганты-санитары, транспортируя куда-то отрешённых бедолаг, кивают. как своему. Я должен немедленно выйти отсюда. «Новости будут не раньше двух», – сообщили из-за стекла.
Новости появились около шести. До того я изучал ногами кривую геометрию района Darlinghurst, стараясь унять панику и тошноту. Заменить их хотя бы отчасти новизной потайных, неуверенных улиц – не шире двух мусорных баков плюс-минус кот, полудиких двориков странных форм, например, треугольных, где детская горка или карусель давно приобрели черты скульптурной композиции. Где тихо прорастает в землю лавочка – шанс отдохнуть, закурить, вытянув ноги, даже прилечь, если этого не сделал местный бомж. Выбирать маршруты не имело смысла. Любой из них вёл меня к больничному ресепшену точнее, чем Веню на Курский вокзал. «Всё под контролем. Ждите», – не без досады повторяли мне. Я гнал от себя ужасный вопрос: почему, почему, почему так долго?
Иногда отчаяние притворялось текстом. Слова толкались в голове, пока не возникал какой-то смысл. Например: «Могу ли я изменить то, что сейчас происходит с женой? Нет. Могу ли изменить хоть что-нибудь? Вернёмся к данным». Я мысленно открыл ноутбук.
«Пять дней в неделю я спешу на электричку, она – мой погонщик, таймер. Не успел – спустил полчаса в унитаз. Опоздал на пересадку – столько же туда же. Мимо тянется промзона, опостылевший ландшафт. Час пятнадцать в одну сторону – удача. Итого, одиннадцать часов, лучшее, дневное время суток исчезает в каменных или железных боксах, набитых посторонними людьми. Хотя по факту коллеги мне ближе родни: годами неразлучно производим деньги на еду, счета, налоги. На помещения для сна. Но если бы только убитое время. Офис лезет в душу, память, вытесняя единственного необходимого и достаточного человека. И вот теперь этот человек… Не отвлекайся. Дальше.
Пять дней в неделю мы с женой видимся затемно, усталые, как ездовые собаки, которым так хочется спать, что они забывают поесть. Ради чего? Ну да, квартира в центре, ипотека, путешествия. Но вся ли это правда? Нет, правда в том, что к нам прилип императив: безделье – грех, праздности надо стыдиться. Человек идентичен работе, он – её функция, псевдоним. Нет работы – нет человека. Быстрее, усерднее, лучше! Карьера, всеобщий респект. Если отстанешь – ты лузер. Если остановишься – погиб. А может – наоборот? Может, человек действительно разумный есть автор свободного времени? Может, его главное творение – длительность и качество досуга? Неучастие в коллективной гонке за успехом, общество немногих избранных людей, пейзажей, книг. Выдумка миров и смыслов. Реставрация себя. Тут надо сформулировать иначе. Это разные индивиды, почти разные виды. Но после, потом… потом».
День балансировал на грани эпилога. Между домами намечались сумерки. Я вынырнул из дум на Oxford Street – затейливой в иное время улице, где сексуальные меньшинства составляют большинство. Был особенно людный час, когда ещё открыты бутики с подробно облегающей одеждой, секс-шопы ещё манят вычурным бельём, но уже полны огнями рестораны, динамики выталкивают на террасы музыку, из баров пахнет свежим алкоголем, и гордые меньшинства, будто делая планете одолжение, выходят на закатный променад. Махнуть сотку для крепости духа? Плохая идея, бессовестная: у жены операция, а свинья – о грязи, фу. Тем более, я, выпивка и стресс – опасная компания. Вместо укрепления дух может ослабеть. Разрыдаюсь посреди толпы, и геи будут утешать меня. Или не заметят, что ещё позорней. Не стоит так испытывать людей. Внезапно атмосфера Oxford Street стала непригодной для дыхания. Почти бегом я устремился в госпиталь. На входе зазвонил мой телефон.
Хирург мне понравился – старый. Доверяю людям, сделанным в эпоху качества. Внушительный, похожий на сенатора, он экономил мимику, чувства, голос.
– В целом порядок. Были проблемы с давлением, но мы справились. Шансы процентов девяносто.
– Шансы на что?
– На полное выздоровление. Конечно – реабилитация, процедуры… К Рождеству будет как новая.
– А остальные десять?
– Повторно оперируем, и снова девяносто.
– Спасибо вам, – я протянул руку. Ощутил его большую, прохладную ладонь, – когда домой?
– Дней через пять.
– Увидеть её можно?
– Конечно, пойдёмте.
Мы двинулись по коридору.
– Доктор Митчел, – не выдержал я, – откуда это у моей жены? Может, нервы, стресс?
– Не думаю. Моя задача оперировать, а не искать причины.
– А как же холистический подход?
Он хмыкнул:
– Я не сторонник этих баек. Но стресса лучше избегать.
Вид жены, едва заметной на фоне ослепительных подушек, трубок, игл, меня сломал. Оснастившись по дороге четвертинкой «Джонни Уокера», я смог зайти в квартиру. Дом встретил спёртой тишиной. Ноутбук и телек вызывали отвращение. Превозмог, включил одновременно, распахнул балкон. Достал из холодильника съестное. Каждая из выпитых рюмок умножала фантомное присутствие жены. Её шаги и тень мерещились на кухне. Из ванной доносился лёгкий шум, из спальни – ровное дыхание. Мне удалось заснуть и пробудиться одному.
Утро, звонок в больницу. Пациентка в норме, спит, визиты после трёх. Месседж на работу: полгода за свой счёт. Не дадут и пофиг, всё одно – уволюсь. Рюкзачок, кроссовки, бар. Двойной «Смирнов» без льда. Тёмное вдогонку, два с собой. И пообщаться с этим городом всерьёз.
Несколько дней я бесцельно ходил по Сиднею, убивая время расстоянием, тревогу – шагом и цензурой мыслей. Вспомнив техники дыхания, которым нас учили на психфаке, я погружался в ритм и транс, соскальзывал в невидимость. Меня не беспокоили толпа и светофоры. Автомобили, люди проплывали мимо, иногда насквозь, без толкотни, сердитых звуков, грубых жестов. Затем я понял, что иду не наобум, стал узнавать места, любимые женой: Darling Harbour, White Bay, Centennial Park, Surry Hills. Возможно здесь находились лучшие точки обзора прошлого и будущего. Настоящее было понятно и так. Этот город нас кинул, подставил. Мало того – подменил. Когда это случилось? Почему? И можно ли вернуть себя обратно? К трём часам из головы выветривался алкоголь. Я шёл в St. Vincent навестить жену. В больничном туалете убеждался, что всё ещё похож на человека. Умывание, мятный спрей, дезодорант. Вперёд.
Наши разговоры той поры касались большей частью медицинских тем, интересных только нам и поневоле. Стоит ли их воспроизводить? Жене легчало – это главное. Домой её не отпускали. Вечера я проводил в обществе Джонни или Джека, записывая рефлексии дня. Заметки эти сохранились. Я их не редактировал, не стану и теперь.
«Труд унижает человека. Уничтожает человека. Иначе это либо не труд, либо уже не человек. Есть редкие счастливцы, которым платят за их хобби. За то, что им ценнее денег и милее прочих благ. Шансы попасть в эту группу близки к отрицательным. Большинство людей свою работу терпит. Зачем они работают? Зачем работаем мы? Ответ сложней, чем кажется.
Физическое выживание. Не наш случай, да и ничей в этих краях. От истощения здесь давно не умирают. Напротив, многие соцпаразиты выглядят значительно бодрее работяг. Успех на стезе тунеядства, однако, доступен не всякому. Мне доводилось знать людей, сидящих на шести пособиях разом. Их отличали навыки в юриспруденции, мужество и практицизм. Быть паразитом некрасиво? Забудем этот бред. По мне «дауншифтинг» звучит веселей, чем «пособие». Но скучней, чем «фриланс». Подумать.
Выживание повышенной комфортности. Просторно, тихо, вкусно, безопасно, эстетично. Любящие наследники вокруг, а бескорыстная любовь теперь недёшева. Вопрос: какую часть своей жизни ты готов за это отдать? Половину? Три четверти? Восемь десятых? Тут важно уловить баланс. Чем больше ты работаешь, тем меньше времени и сил для наслаждения плодами. Зато плоды есть. Чем меньше, соответственно, тем больше. Зато их нет. Зато свобода. Я не противник яхт, особняков и бизнес-класса, если деньги на это упали с небес. Если ты их унаследовал, втюхал что-то миллионам простаков, сорвал джекпот. Но горбатиться с рассвета до заката? Оно не стоит того.
Структурирование времени. Газетная история. Где-то в Англии начальник уездного Макдоналдса выиграл пятнадцать миллионов в лотерею. Он в этом заведении работал с детских лет и стал годам к пятидесяти боссом. Фортуна любит именно таких. Уволился, естественно, купил шикарный дом, Лэнд Ровер, плазму в полстены, закрыл обоим детям ипотеки. Месяц скучали в круизе с женой. И… вернулся на работу в свой макдак. «На фига?!» – спросили журналисты. «А что ещё мне делать-то? – вздохнул миллионер. – Телек надоел, рыбалку не люблю, газон пострижен. Утром просыпаешься – некуда идти, тоска». Немая сцена.
Самоидентификация, подмена «я». Терри часто говорит, что цель и смысл его работы – деньги. Много денег. Будь их достаточно – ушёл бы хоть сейчас. Он лукавит, вероятно, бессознательно. Непросто осознать, что вне конторы ты не существуешь. Офис – единственное место, где Терри принимают всерьёз. Тёплых чувств взаимно не питают, но ценят по уму – высоко. Здесь хранится всё его духовное имущество: идентичность, значимость, самоуважение. Здесь он – личность. Там – кукла, манекен преклонных лет без семьи, увлечений, друзей. Офис и Терри разлучит только смерть, чего я им обоим не желаю.
Отдых от супругов и детей. Без комментариев.
Карьеризм, сверхкомпенсация. Уточняем термины. Стремление быть лучшим – это перфекционизм. Стремление быть начальником – это карьеризм. Свойства, как правило, разных людей. На административные высоты ползут не от больших талантов и счастливой жизни. Любой упорный карьерист – в анамнезе обиженный судьбой. Когда тебя долго имеют многие, а ты – никого, хочется принципиально новых впечатлений. Этого комплекса мне удалось избежать. Бит умеренно, командовать не рвусь, плюс мало кому доверяю. Всё равно придётся делать самому. Даже семейное лидерство мы с женой вечно пихаем один другому. Словом, не наш кусок пирога. Масуд, напротив, попадает в эту схему, как нога в домашний тапок. Кстати, потомок ловцов черепах был прав: настройки социальных лифтов изменились. Настали времена масудов, эпоха льгот и квот. Сменив шесть универов и кучу должностей, он занял-таки кресло топ-манагера. И пусть, мечты хоть иногда должны сбываться. Вдобавок он поныне находит мне фриланс.
Понты, гордыня, символы успеха. Чем отличается новая Хонда от нового, скажем, Роллс-Ройса помимо цены? Понтами. Желанием что-то доказать, кому – не суть. Доказательства бывают разные. Роллс-Ройс нам до фени – уже хорошо. Странствуем без пафоса, впечатлений ради. Девайсы, шмотки, книги любим старые. Телефон мой редко с отвращением звонит, а больше не умеет ничего. Когда я достаю его публично, народ разглядывает нас, как динозавров. Квартирный вопрос подгадил, увы. Банальная история: провинция, дыра, унылость коммуналок и хрущёвок. Столица, общежития, мытарства по углам. Съёмные квартиры, усталые и равнодушные, как проститутки. И Веллингтон, и Сидней поначалу – муниципальные клоповники, этнически заметные соседи… И когда возникает просвет ипотеки, охота не просто жильё, а знак – дерзкую, элитную высотку, центр, балкон. Чтобы лететь на высоте этого города, вопя, как сумасшедший птеродактиль: «Мы это сделали! Мы прибыли сюда без ничего: без связей, контрактов, помощи, денег! Без прошлого. Задерите головы, мальчики и девочки, родители, начальники, коллеги и друзья, москвичи, мать вашу, и гости столицы – смотрите – мы сделали это!»
Свой дом. Как много в этом звуке… Хотя своим он будет через жизнь. Зато впервые за десятки лет ты громко называешь адрес. И ощущаешь, торжествуя, их когнитивный диссонанс, и наблюдаешь, как они – даже местные в трёх поколениях, богатые в двух – контролируют рты и глаза. При этом ты фиксируешь себя: да, это – первый смертный грех, сверхкомпенсация, вот так оно работает. А годы идут, эйфория кончается, долг, как и прежде, немыслим. Исподволь долг и работа завладевают тобой, диктуют оценки, поступки. Всё остальное – довесок, ненужный скрипач в мегаполисе сдвинутых ценностей. Именно это происходит с нами – мы уценям себя, отменяем себя.
Выяснить нынешнюю стоимость квартиры».
К четвёртому дню тунеядства бармен стал меня узнавать. По обоюдному кивку налил мне завтрак. Выдал сухой, то есть мокрый, паёк. Затем я растворился в Surry Hills, квартале сиднейской богемы. Это не составило труда. По здешним улочкам во множестве слоняются бездельники с глазами ретрансляторов вселенной. Рассевшись по кафешкам, до полудня тянут латте, щиплют круассаны, дегустируют мерло и шардоне. Под столиками дремлют их лохматые собаки. На что существуют эти любители медленной жизни?
– Отец небесный кормит их, – шутит жена у меня в голове, – и неплохо кормит, я тебе скажу. Угадай цену квартиры в Surry Hills размером с нашу.
– Тысяч шестьсот?
– Восемьсот с парковкой, я смотрела. А рент – от семисот.
– Богатые наследники?
– Не, вряд ли. За пару веков население сменилось не раз. Когда-то здесь была гадюшная окраина: притоны, кокаиновые войны. В начале двадцатого века проложили железную дорогу, вычистили кладбище первопоселенцев, закрыли цистерцианский монастырь и при нём больницу для умалишённых…
Голос жены приобретает кафедральную взволнованность. Он создан для акустики лекционных залов.
– У подножья холмов встал Центральный вокзал. Земля с опасным прошлым становилась городом и через полвека оказалась в тренде. В Surry Hills устремилась богема, следом – «позолоченная» молодёжь. Викторианская псевдоготика меняла хозяев и стоимость. Фанаты рифмы, кисти и мелодии платили за историю, за аромат слежавшегося времени. Глянь на эту перспективу: стена таунхаусов будто движется вверх-вниз. Вместе с ней – треугольники крыш, чугунные решётки, дымоходы, антенны торчком… На что это похоже?
– Лондон? Крепость?
– Да, но ещё – спина дракона в чешуе и амуниции…
Дракон. Не он ли – метафора этого города? Трюкач и мастер перевоплощений. Летящий, гипнотический фантом, для которого мы – обслуга, еда.
– Тебе будет сложно уехать отсюда, – произношу я вслух. Кому? Жена исчезла, а слова на воле не живут. На меня глядит терьер с бородкой разночинца. Он дожидается мамашу у салона красоты.
– Ей будет трудно уехать отсюда, – повторяю я внимательной собаке, – она будет скучать, тосковать. Думать, что мы совершили ошибку. Мы – дети больших городов, захолустье нам чуждо и прочее. Но я возьму этот груз на себя. Потому что бегство – единственный шанс сохранить двух людей, которых мы знаем. Которых я не готов потерять.
Дома я открыл свои заметки и, морщась от пошлости, выстукал: «Новые правила жизни». Дальше пошло веселей.
«Новые правила жизни:
1. Я не обязан соответствовать чьим-либо ожиданиям, в том числе своим.
2. Я свободен от сравнений себя с кем-либо, включая себя в прошлом.
3. Меня не беспокоят мнения людей, включая близких и умерших.
4. Я доволен тем, что есть.
5. Я не тревожусь о том, что было, будет или могло бы быть.
6. Никто и ничто не заставит меня работать за деньги, пока их хватает на скромную жизнь».
Перечитал. Удалил «меня» в последнем. Вставил «нас».
Добавлено в тот же файл несколько месяцев / лет спустя.
«Когда времени остаётся мало, пытаешься занять его у пространства. Идеальное место для этого – бесконечный, необитаемый пляж. Идёшь в любую сторону, отменив часы и километры, – никого. Только шум океана и небо. И песок, будто тёплый кошачий мех. Голова просторна, мысли легче облаков, цифр не существует, законы физики под вопросом. А главное, – напоминаешь себе, – ты не в отпуске. Уезжать никуда не надо. Это твоё. Поверил? Поверил».
[1] Речь идёт о строке из песни Юрия Визбора «Волейбол на Сретенке» (1983), взятой в заглавие рассказа.