Триплет рассказов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2024
Юсупова Диляра Ильмасовна родилась в 1987 году. Окончила факультет русской филологии Казанского Государственного Педагогического Университета, Московскую Академию Медиаиндустрии, учитель русского языка и литературы. Автор сценария и режиссер х/ф «Бомж» (короткий метр). Работает корреспондентом на телеканале «Новый век». Живёт в Казани.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 12.
От автора
Вот уже который год не могу найти красную помаду: красных — много, красивых красных — ни одной. Не кирпичный, не лиловый, не малиновый, и даже не рубиновый. Я называю её снежной, только никто не понимает, — это рябина в снегопаде скрылась белой пеленой, бликует себе потихоньку. Джойс рассказывал, как падает снег: «Потонули под ним города, улицы и крыши — и живые, и мёртвые». Но не на ту напали, рябина об этом не знает и всё глядит, горчит и пенится.
Для каждого из нас достаточно счастья, просто маскируется оно под разные оттенки. Говорят, белый — это отсутствие цвета, чёрный — совокупность всех. А красный… красный — цвет любви и крови, опасности и рассвета. Ассоциируется он с «жаром раскалённого металла и огня, что пульс в его присутствии учащается, а сердце выпрыгивает изнутри». Что наступает потом? Потом раздражение и апатия, потом мы просто выжимаем досуха мир из капсулы в надежде насытиться горькой рябиной, когда её вообще незачем рвать, достаточно просто любоваться на то, как смешна и прекрасна наша жизнь.
Клюква в сахаре
Все рыночные палатки в лохматых 90-х были именно жёлтого цвета — выбор цвета до сих пор загадка похлеще тайны мадридского двора. Правда, уже потом, лет так через -дцать, мне говорили, что это неправда, существовали самые разные, но я-то помню только ярко-жёлтые, а значит, были только они. Напротив гастронома стояла именно такая со всякой вкусной всячиной, абсолютно бесполезной для большинства, но такой привлекательной для нас — детей. Сейчас я бы назвала этот ларёк «Маленькая Россия» — за занавеской лицом в снег, а над тобой ледяное небо и вечная тоска, но там опять только леденцы да тульские пряники. Зачем мы там ошивались всё время? Ну чего мы там не видели, жалких вафель с варёной сгущёнкой? Не больно-то и хочется, но больно уж хотелось. За свою короткую жизнь мы успели попробовать немного, но больше, чем наши родители. Мы видели «Пепси», а это уже кое-что. Но среди этой ерунды была и самая заветная мечта — клюква в сахаре. Самый дорогой товар на прилавке — стоила она восемнадцать рублей (доллар тогда то ли четыре, то ли шесть), тогда как мороженое было за шестьдесят копеек—рубль, — и вот мы с сестрой клянчим на эту сладость, но всё, что мать может дать, — это два рубля, и что делать? Выбор между «кое-что» и «ничего» очевиден. Поэтому каждый день «кое-что» покупалось в палатке, а мечта просто грелась и ждала своей очереди.
В палатке работали две сестры: чёрненькая и чёрненькая. Обеим, как я сейчас понимаю, лет под тридцать, но когда деревья были большими, а люди до неба, девушка старше тебя, неважно на сколько, — тётенька. Чёрненькая и чёрненькая были близняшками — абсолютно одинаковые, но отличались: одна красивая, другая некрасивая. Объяснить этот парадокс определённо невозможно, но то был факт, и складывался он, вероятно, из личного восприятия. Одна была приветлива, мила и ослепительно счастлива, вторая — хмурая, замкнутая и носила краб. Мне кажется, что дело как раз в нём — в детских глазах собранные волосы обязательно проиграют распущенным.
Некрасивая была скупа на болтовню, не дарила жвачку просто так, сурово обдавала всех единственной фразой «брать будете?» и сухо протягивала товар. Мы хотели ей понравиться, мы честно пытались — заглядывали в глаза, предлагали угоститься, — она всегда устало отвечала: «Не надо». Без злости, сожаления и чувств. От чего ещё ты отказалась в жизни? От смысла? От веры в счастье? От знания, «отчего люди не летают так, как птицы»?
Сёстры менялись посменно, и мы, считая поодаль мелочь в кармане, так и говорили: «Сегодня красивая, поэтому завтра будет некрасивая». А это значит, завтра, скорее всего, не будет покупок. Была между ними невидимая конкуренция, которую мы поддерживали в сторону красивой — в уме считали очки и ставили, как и полагается, на распрекрасность во всех отношениях, будто на породистого скакуна, — считали, сколько покупателей были у той или иной в день, порой уговаривали прохожих не покупать у некрасивой (кто-то вёлся), жгли свечи, вызывали пиковую даму и выигрывали у самих себя.
Некрасивая не подозревала о злостном коварстве и интригах за спиной. А мы думали, может, кого из них подменили? Ну, не могло быть у некрасивой такой сестры — умненькой да ровненькой. Туфли, идущие всегда рядом, но разной судьбы, потому что одна всегда жмёт; как гимназистка и проститутка: «Ты всё ещё веришь в любовь?» — «А как же!»
Однажды я всё же накопила на мечту, — можно ли на мечту накопить? Почему бы и нет, если это клюква в сахаре! И вот, я несу скомканные восемнадцать рублей, собранные с обедов, а там… некрасивая. То ли это детская жадность, мелочность или просто скудоумие, но как не хочется делиться счастьем! Я решила, что должна эту радость разделить непременно с красивой, что я и сделала спустя два дня. Всё бы хорошо, да больше некрасивую никто никогда не видел: не выходила она на смену, не появлялась при закрытии и даже не проходила мимо. Никто, впрочем, не волновался, кроме меня. Если у тебя сердце как цветок, можно вообразить что угодно, и я вообразила: я начала подозревать, что близняшка догадалась о моей жадности и уверовала в это. Но оказалось всё куда проще и трагичнее. По двору расползлись слухи, что некрасивая померла. Так вот просто — ссохлась от злости и покинула бренный мир. Вот тогда мне стало худо — не то чтобы я слишком совестливая, скорее, тревожная: что же ты наделала, девочка бестолковая? Пожалела кусочек любви?
«Царствия ей небесного», — сказала соседка на пороге. Это так по-нашему — пороть чушь, когда не из чего достать. А в моём кармане клюква в сахаре, которая так и не дошла до правильного адресата — то ли она привиделась мне, то ли я ей. И эта глупая тётка со своим глупым «царствием» — это царапает.
Мне казалось, что это конец света, но конец концом, а жизнь по расписанию, и я, конечно, забыла о ней, как забываются сотни дорог, горьких лимонов и сладких ягод. И вот, спустя лет пятнадцать, а то и больше, я в магазине одежды в Москве на какой-то Бронной улице (я в них не очень разбираюсь) и примеряю то ли жакет, то ли блейзер (я и в них не очень разбираюсь).
— А вот этот будет жать в плечах, но точно впору, да… а этот болтается. Возьмите вот этот! Он ни то ни сё, — протягивает мне продавец.
Померила тот, что жмёт, и тот, что болтается, взяла ни то ни сё. А её я сразу узнала. Она носила краб, осталась печальной и стала красивой — не в классическом смысле, конечно, но определённо.
— Вы любите клюкву в сахаре?
Зачем я это спрашиваю? Время такое, душа моя, приходится слать письма на несуществующие адреса.
— Всегда терпеть не могла, хотите угостить?
— Хотелось бы, да того печального сада, где было, уже нет.
— Сад везде одинаково печальный.
Может, того и хотела? Быть печальной, неприбранной и забытой, как клюквенный сад? Что угодно могла я думать тогда о ней, о себе, своём грехопадении и будущем, которое так и не наступило, но только не то, что когда-нибудь в холодной Москве встречусь с ней взглядом в примерочной, в собственном отражении, правда, одета она будет в ни то ни сё.
Куропаткины глаза
Один обычный человек очень хотел стать необычным. Для заветной цели он много спал, мало брился и мечтал о великом, правда, мечты иногда прерывал Дед, с которым приходилось жить в маленьком доме
— Если завтра тебя смоет цунами, в мире сократится число парниковых газов, а больше не произойдет ни-че-го, — так Дед нарушал обычный уклад обычного человека.
Обычный человек сердился, но от мечты не отказывался. Когда ему исполнилось восемнадцать, Дед пришёл и сказал:
— Я старый солдат, не знаю слов любви. Поэтому свою любовь к тебе, внук, выражаю в виде своего дома, который ты обретёшь, как только я умру. Однако ждать придётся долго. Я ещё весел, могуч и не ссусь под себя. Травить меня бесполезно, — я два раза ел твою солянку.
Дед обещание сдержал. Прошло три года, а он был всё так же бодр, весел и могуч, да к тому же настырен. Однажды обычный человек проиграл деньги на ставках, за это Дед избил его поленом.
— Займись прямым делом: огород вскопай или там борщ свари.
Обычный человек умел варить только отравленную солянку, а работать не умел. Поэтому, чтобы стать ближе к своей мечте, устроился в коворкинг. Коворкинг — звук засорённого слива кухонной раковины, но не так страшно слово, как явление: площадь в пять квадратных метров, куда помещаются только жопа и ноутбук. Там десятилетиями перекладывают папки с одной полки на другую, спят на совещаниях и соревнуются между собой, кто лучше сделает никому не нужную фигню. Обычный человек тоже мечтал из нихера делать большое прекрасное нихера, чтобы потом возглавить какой-нибудь департамент и орать: «Я здесь власть!» Такой человек, впрочем, здесь был — начальник отдела — Хипстер: галстук, рубашка, букли на голове, тоннели в ушах. Кожа — как у фарфоровой статуэтки, эмоциональный интеллект — как у покойника.
Изначально, будучи всего лишь шестёркой у клоунов, обычному человеку полагалось просто со значительным видом пить смузи и курить электронную сигарету. Человек был хоть и обычный, но сообразительный, поэтому с первой задачей справился.
Но однажды он получил настоящее задание. Начальству приспичило поменять интерьер, а именно — закупить новые стулья. Чтобы ещё больше подчеркнуть свою индивидуальность, требовалось чуть меньше для необычного человека и чуть больше — для обычного. Наш герой ещё не успел сменить статус, поэтому задание воспринял тяжело, но с улыбкой — как полагается для команды коворкинга.
— Семнадцать человек — семнадцать стульев. Пойди подбери материал, найди людей, я уже выбрал цвет. Будет прям лаундж, — это было кодовое слово, намекающее на решительную серьёзность мероприятия, — вот этот! — И тыкает в одну из бесполезных папок. — Называется «Куропаткины глаза»1, найди такой. Найдёшь?
— Постараюсь.
— Но чтобы прям вот этот. Ты видишь, какой это цвет?
— Красный?..
— Ну какой же это красный! Посмотри внимательно! Ну?
— Сильно красный?..
Хипстеру явно поплохело, но он себя не выдал — в коворкинге не принято хамить, в коворкинге френдли атмосфера.
— Это смесь кораллового и пудрового, я бы даже сказал, что это сочетание багрового с капелькой серого и капелькой цвета испуганной мыши.
Всё стало ещё более решительно непонятно, но обычный человек лишь кивнул:
— Понял.
— Не ошибись, я хочу, чтобы здесь царил дух олд мани.
Вставлять иностранные словечки в скудную речь — золотое правило коворкинга.
Следующая неделя ушла на то, что обычный человек мониторил, анализировал, искал. Он узнал много нового: оказалось, что существует более тринадцати оттенков красного, и ещё десяток оттенков розового, несмотря на то, что розовый — это даже не самостоятельный цвет. Он побывал в «Мире стульев» в двенадцати интерпретациях, — ему предлагали стулья на двух ногах, с тройной спинкой, с пультом управления и вентиляцией жопы. Он расклеил объявления, привлёк Деда, тот привлёк коммунистов, сутками смотрел кабельное «Все радости интерьера» — это самая скучная передача в мире. Но «Куропаткины глаза» так и не взглянули на него. Никто, решительно никто не имел в наличии стульев такого цвета. Тогда он пошёл другим путём: решил купить краску — даже дешевле выйдет. Талантами обычный человек не обладал — ему бы начать с куба или шара, а тут целые стулья! На помощь пришли профессиональные колористы, но, видимо, оказались не совсем уж и профессионалами — добиться нужного оттенка так и не удалось никому. И вот однажды, когда, в очередной раз просматривая «Все радости интерьера» и удерживая веки пальцами, обычный человек уже было настроился на самоубийство, произошло чудо. Позвонил знакомый и сообщил, что есть-таки, определённо с таким цветом — даже думать не надо — точно таким. Там прям так и указано для сомневающихся — цвет «Куропаткин глаз».
Правда, была загвоздка, стулья продавались на заграничном сайте, такой вариант наш герой не рассматривал, а зря. Эти-то знают толк в креативе! «Разберёмся», — решил обычный человек и набрал длинный номер заокеанского края.
— Грандхомистаблишменткорпорейшнкомпани, кэн ай хелп ю?
Эту фразу обычный человек знал, а вот ответ на неё — задача другого порядка.
— Бу-бу-бу, — сказала трубка.
— Бе-бе-бе, — ответил обычный человек и оборвал звонок.
Он решил написать иностранным торговцам электронное письмо — слава Интернету! С писаниной он как-нибудь справится — гугл-переводчик видел и не такое. И действительно, справился. Иностранцы всё поняли, однако перед подписанием договора предложили встречу — онлайн, конечно. Мол, обсудим детали, посмотрим в глаза друг другу, покажем товар лицом и, может, договоримся на будущее сотрудничество. Отказывать иностранцам — последнее дело, и обычный человек сказал: «Йес». Кроме «йес», он мало что помнил из школьной программы, и это удручало. Тогда он решил пойти на поклон к своему начальнику отдела, рассказал душераздирающую историю о заграничных партнёрах, перспективах развития и в целом, какой он дартаньян — такую крупную рыбу на крючок поймал, как эти полезные люди, и теперь их хотят. Немного приврал. А в конце резюмировал:
— Нужен переводчик.
— Переводчик? А сам? У тебя в резюме написано «аппер интермедиат»1.
Обычный человек опустил голову, и хипстер всё понял.
— Ладно, попробуем найти переводчика.
— Но вы же… вы-то знаете английский!
Хипстер замялся, стало очевидно, что и у него в резюме написано «аппер интермедиат».
— Нас семнадцать человек, кто-то по-любому спикает на инглише.
В последующий час выяснилось, что ни один пентюх в офисе не знает языка. История с переговорами в общем-то закончилась позитивно, беседу провёл сам обычный человек: иностранцы были вежливы, корректны, не теряли лица и даже предложили пост-оплату — книжная фраза «утром — деньги, вечером — стулья» приобрела обратное значение. Обычный человек не верил в свою удачу, он — красавчик, умничка и почти необычный. Как ему это удалось, он и сам не понял: не иначе святые снизошли, но с тех пор он поверил в тайные силы мозга, который достаёт из запасов забытую информацию в период стресса.
В коворкинг обычный человек вернулся победителем. Ему аплодировали, героически подбрасывали в воздух, расстелили ковровую дорожку и осыпали рисом. Обычный человек был доволен.
Но история не была бы смешной без комедийной развязки. Стулья приехали через три недели аккурат к коворкингу. Первая партия вызвала радость, третья — недоумение, пятую Хипстер останавливал грудью. Оказалось, разница между севентин и севенти — одна буква и пятьдесят три лишних кресла.
Начальник отдела был в бешенстве — капризный дядька, я считаю. Напоминаем, дело происходит в коворкинге, куда умещается лишь очко и карандаш. Начальнику отдела предъявили счёт за семьдесят стульев плюс доставка, разумеется. Он хотел было отказаться, мол, забирайте взад, господа, ошибочка вышла — нам столько не надо! Но доставщики — народ упрямый: «Всё по договору, хозяин, обратной дороги нет — заграница дело такое, чай, не за углом, да и дорого выйдет — придётся почку продавать». Хипстер, понимая, что на радостях подписал бумаги не глядя, согласился через губу: кидать зарубежных торговцев — жди суда, кидать русских грузчиков — жди беды.
Закончилось всё хорошо и даже без трупа. Лишнее отправили обычному человеку на адрес Деда. За его счёт, конечно (обычного человека — не Деда). Оштрафовали, заставили отработать и отпустили с миром, то есть безвозвратно уволили.
Обычный человек вернулся к Деду и занялся прямым делом: огород копать, ну и борщ варить. Огород теперь копать было затруднительно — всё завалено до самой малины креслами цвета багрового с капелькой серого и капелькой… Ну, вы помните. Дед даже бровью не повёл, только ржал, как конь, от сего артхауса и в конце концов сделал оглушительный вывод: внук — тупица, цвет — говно.
— Ты не понимаешь, этот цвет называется «Куропаткины глаза».
— В молодости я этих куропаток голыми руками душил и смотрел им в глаза — это не они. — А потом добавил: — Ничего. Продадим, пристроим, найдём применение. Да сними ты этот галстук, идиот. И берись за навоз.
Дед считал, что навоз — ключ к жизни, навоз — всему голова: «Все мы оттуда», — говорил он. Обычный человек не считал, что произошёл из навоза. Но всё же из чего? Откуда всё это? Из чего сделано это очарование? Он подумал, что хоть на капельку багрового и капельку серого он стал ближе к своей мечте. Всё-таки галстук и Дед с папиросой, восседающий на троне из «Куропаткиных глаз» посреди навоза, грязи и любви, — это весьма необычно.
Кровь с молоком
Моя несовершеннолетняя дочь, татарка по происхождению, на каждую Пасху ходит по селу и стучится в двери к незнакомым людям с репликой: «Христос воскрес». Делается это исключительно в прагматичных целях — ради наживы. Улов выходит добротный: мешок сладостей, куличей и яиц. Ну что, ты варёных яиц не ела? Мне за неё радостно и стыдно: скорее всего, когда-нибудь её вернут домой подзатыльником, а у меня даже ружья нет. Она звала меня с собой, я ей предложила позориться до конца самостоятельно — не настолько экстравагантная я личность. Обычно я остаюсь в городе — в Пасху я мою окна — солнце светлое, а земля уже голая, будто к чему-то готовится. К расцвету? К дождю?
Летали когда-нибудь таким огромным «Боингом» в три ряда, где в каждом — мест по пять штук? Вот и я летала в далёком 2016-м из Крыма в Москву. Летела в «приятной» во всех отношениях компании: справа хлипкий мужичок — из тех, у кого «фляга свистит» ежеминутно — ну, правда, в самолете пить нельзя, но он умудрялся глотать из баклажки то ли настойку, то ли дешёвый портвейн. После него — молодая с орущим младенцем, — хрестоматийная классика полётов. Бедный, бедный… Подумалось, что когда он вырастет и превратится в красивого приличного парня, меня уже не будет. Придётся запомнить его таким — сопливым, немощным и неприятным. Лететь два часа и можно было бы уже отчаяться, но слева от меня сидел священник — в рясе и с крестом во всё пузо — всё как полагается. Честное пионерское, я заприметила его ещё в аэропорту, и вот тебе: справа ад, слева — охрана Господня — вся суть мироздания Ницше в одном воздушном ряду.
— Вы тоже готовы придушить этого младенца? — спрашивает мужик с бутылкой.
— Не стесняйтесь, придушите, — сразу отпели бы.
Мужик смеётся, священник хмурится, а мне как-то неловко за мою чёрную шутку.
— Мамаша, да сделайте что-то с этим! Отец, помолитесь хоть вы за спасение душ наших!
— Уже, сын мой, уже. Я всегда молюсь перед Пасхой.
— Вы держите пост?
— Конечно.
— По вам и не скажешь.
— Почему?
— Ну, вы такой… кровь с молоком, как вам это удалось?
— А как вам удалось пронести алкоголь на борт?
— Я знаю маленький секрет. Но вы меня не осуждайте. Не суди, да… или как там?
Я медленно сглотнула слюну — наконец-то я приму участие в перестрелке. Но не случилось. Меж тем избавиться от мужика с флягой отныне я желала больше, чем от плачущего ребёнка.
— Вы знаете, моя мать мне всегда говорила: вера — это исцеление. И всё протирала свои иконки, жуткое зрелище. Она померла от рака, исцелили её иконки? Вот вам и ответ. Говорят, что люди, которые умирают на Пасху, непременно наследуют Царствие Божие. Кто это может проверить? Она, конечно, верила, что попадёт в рай. Кто б ей сказал, что ничего этого не существует? Вы верите в ад?
Он требовал ответа, прижал к стенке. Самое трудное в беседе — объяснить, что ты в ней не нуждаешься.
— Сейчас уже немного верю.
— Так вот, — мужик не унимался, — если бы это всё было, разве дети бы орали так в самолётах? Ведь мы в небе, а значит, ближе к тому самому. Вот вам и ответ, вот вам и ответ!
Алкоголь действовал стремительно. Я немного чувствовала себя барменом, которому по правилам поведения следует рассказывать жизнь. И он стал рассказывать, хоть я и не просила. Я приготовилась к киношным фразам: «Судьба есть судьба», «Такова любовь, бро», — но сказала только:
— В нём бесы, такую теорию вы не рассматривали? — Жалкая попытка поддержать дискуссию. Зря я это затеяла.
— Тогда у меня каждый выходной бесы, — делая очередной глоток, хихикнул мужик, — но я же не ору. И самое интересное, мама в моём детстве пила по-чёрному, то есть, получается, в детстве никакого Бога не было?
«Это неудивительно, — подумала я, — вокруг лежал Советский Союз, хлеборобы выполняли пятилетний план, какое уж тут “чистое сияние”?»
— А потом — бац — и что получается? Нет бога, но его можно придумать. И вот уже ты не опустившаяся женщина трудной судьбы, а милая старушка — божий одуван. Но я-то видел её, я-то знаю её секрет!
Он-то знает. Зачем же ты тратишь сердце понапрасну, глупый, ничтожный человек?
— Она думала, что я без неё не смогу, что помру без неё. Всё причитала, как же ты останешься без меня. Иконы свои совала. Мучилась очень, страдала, а я — нет. Я освободился, понимаешь? Города не опустели, андроиды не перестали обновляться, мир не схлопнулся. И когда я умру, солнце будет существовать, даже когда я не буду на него смотреть. Вот вам и ответ.
Этот точно меня переживёт. И он продолжил свой монолог, как русский бунт — бессмысленный и беспощадный.
— И знаешь, что она сказала перед смертью? Ты только послушай. Она сказала: «Сынок, помни, вера в твоём сердце, слушай его». То есть был какой-то Всевышний — там, а тут вдруг — в сердце. Ты представляешь?
Клянусь, я почти слышала, как заиграло «Боже, царя храни».
— Представляю.
Дальше всё как в тумане: мы попали в довольно сильную турбулентность, и тут я поверила в Божий суд, потому что мужик замолк. Но ненадолго. Младенец перешёл на ультразвук, а священник начал молиться: «Всё простим, покатимся цветным яичком на середину комнаты и, если повезёт, не разобьёмся — пути Господни неисповедимы». Это было роковой ошибкой. Наш пьяный атеист психанул окончательно.
— Не в то вы верите, батюшка. Уж лучше в Марию Магдалину верить, а вы в Иисуса Христа. Вот послушайте, с чего вы взяли, что Христос — сын Божий? И как это вообще возможно? И где это ваша рука Господа, где его хвалёное благословение в этот мир, вот дитё орёт уже два часа, мы все охрипли, разве это справедливо?
И тут священник заговорил — густым таким, распевным басом:
— Послушай, сын мой! Я ведь не католик и не протестант. Я православный, могу и в морду дать.
Так обыкновенно по-русски наличие Бога было доказано окончательно. Остальное время летели молча.
Приземлились плавно, собирались медленно. Зачем люди выстраиваются в очередь, когда мы ещё не подъехали к трапу? Чего они боятся? Не успеть? За чемоданом, который крутится в центрифуге, ожидая хозяина? Они будут бежать к нему, затем к выходу и не смотреть по сторонам. Они всерьёз уверены, что если не смотреть, можно бестрепетно пройти почти до конца, а там врачи обколют морфином и всё как-нибудь обойдётся?
Мужчина с флягой тоже торопился, только напоследок шепнул:
— А как его слушать-то, сердце это? Я его не слышу. Страшно.
Всё, что осталось, — «страшно» и редкие всхлипывания младенца — румяный, кровь с молоком. Прости, милое дитя, никто за тебя не сможет пройти этот путь. Ты действительно думаешь, что вот это — самое страшное в жизни? Всё только начинается. Иногда слёзы — это единственное, что в наших силах. Так что плачь, мальчик, плачь.