Повесть в новеллах
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2022
Юсупова Диляра Ильмасовна родилась в 1987 году. Окончила факультет русской филологии Казанского Государственного Педагогического Университета, Московскую Академию Медиаиндустрии, учитель русского языка и литературы. Автор сценария и режиссер х/ф «Бомж» (короткий метр). Работает корреспондентом на телеканале «Новый век». Живёт в Казани
Пролог
Дом 58 по улице Татарстан расположен в мусульманском квартале центральной части Казани. Этот дом 1966-го года постройки. Он находится в старо-татарской слободе — части города, где в 60—70-е годы жила основная часть татарской интеллигенции: поэты, писатели, артисты, учителя. В этом доме жил мой дедушка, который работал в министерстве образования, в этом доме жила моя бабушка, которую я никогда не видела. Она была директором школы. Мой отец жил в этом доме, теперь в нём живу я. Сейчас это просто старая хрущёвка на окраине центра города, но часть жителей сохранилась с тех времён. Это те самые люди, которые создали эту страну, их осталось очень мало, а те, кого нет, всё ещё ложатся тенью — абсурдной, иногда нелепой, но трогательной. Такой жизни. Я надеюсь, что эти истории покажутся вам достаточно заурядными, чтобы прочесть их до конца. Ну, а если кто-то узнает кого-то или даже себя и вдруг непременно оскорбится, мол, неправда всё это, не было такого — я просто отвечу: всё, что здесь написано, чистая правда. Кроме фактов. Это сказала не я, а писательница Рут Рэйчил. От себя я только добавлю: жизнь — всегда выше литературы, поэтому, если у вас и так много жизни, не читайте.
Дядя Гена
Когда я переехала в эту квартиру, первое, что я увидела, — это была музыка. Да, да, именно музыка. Она была повсюду. В линялых шторах, за обоями, под полом, в стенах и даже за стеклом, где крошилась пожелтевшая газетная вырезка. Играли на пианино. Она было повсюду, но в основном сверху. «Эй, вы там, наверху!» — шептала я, но пианино лилось. У меня был маленький ребёнок, который кричал и плакал, поэтому звуки клавиш мне не очень нравились. А вот мы не понравились совершенно другому человеку. Общая соседская стенка передавала то стук, то гневные проклятья. «Чтоб вы сдохли», — кряхтел старческий голос, но мы не сдыхали, а плакали громче. Через неделю он позвонил в дверь. Щуплый, маленький дед в очках, было странно, что это крохотное нечто обладает такой гранатовой импульсивностью.
— Я дядя Гена. Ваш сосед, и вы мне мешаете.
Так я познакомилась с дядей Геной. Когда-то дядя Гена был председателем дома — мастер на все руки и пьяница, что вполне логично. Слесарная работа требовала чистого вдохновения, а взять его было негде. Дома у дяди Гены проживала жена — строгая женщина с плохими манерами. Когда дядя Гена горько напивался, она грозила палкой и ругалась матом вроде «**аной скотины» или «алкаша б*дского» — совсем не изящно. Дядя Гена при этом был натурой романтичной и мыслил тоньше: брал деревянный табурет и возносил к небу, как бы моля Бога о пощаде. Молитву, правда, слышно не было, только томные вздохи и гнилой оскал, что означало: я доведён, я почти взбешён. Это значило «жди беды». Беда приходила не только к жене, но и ко всем жильцам дома. Жену он гонял по двору, визжала она, как раненая свинья, и вот тут — страдали мы, все остальные. Всё остальное время — это было вполне приличное семейство, живущее по законам чистейшего русского этноса: там, где невыносимость бытия сменяется самобытной рутиной. И то и другое являлось чем-то вроде… совершенно одинаковым. Там, где всё едино — и драки, и любовь, — фоном царило равнодушие — это было безразличие корня к опадающей листве. А что такого?
Со временем дядю Гену, конечно, с поста сняли. Дом требовал контроля, а Генина душа — водки. Понятия, как вы понимаете, не совместимые, но дядя Гена совсем не расстроился, а зажил тихой жизнью пенсионера: рыбалка, вздохи над старым запорожцем, долгие зимние вечера в компании собутыльников. Кстати, пил он исключительно из гранёного стакана. Как-то раз сказал: «Рюмка — это ребёнок бокала, а пить с детьми — это как-то не по-советски». Так я узнала, что у дяди Гены есть принципы. Прорастали они, впрочем, лишь когда это было удобно. Иногда он говорил, что я женщина, а значит, хрупкий цветок в каменистой пустыне (вероятно, это была цитата из дешёвого чтива), а уже вечером бешено колотил в общую стену, покрывая матом мою «шумную праздную жизнь».
А потом умерла его жена. Она умерла как-то незаметно и внезапно одновременно. Это было что-то вроде снега, выпавшего в ноябре: «Ка-а-а-к? Уже? Ах да, ноябрь жеж. Всё логично». Никто не ждал, но всем было всё равно. Всем, кроме дяди Гены, разумеется. Он как-то неожиданно подобрел, стал молчалив и мягок, вроде суфле при комнатной температуре — почти походил на человека. Но длилось это недолго. То есть было всё то же самое, но ко всему прочему он стал больше пить. Не просто больше, а безобразно и дико. В общем, он совсем сорвался с цепи. Это было безумное, глухое русское пьянство. Почти самоубийство. Может, это оно и было? Его выходки стали обыденностью, а брань будничной. Однажды он уснул в подвале и провёл там двое суток. Обнаружил его действующий председатель. Дядя Гена уходить из подвала не хотел — был уверен, что его выселяют из собственного дома. Волокли его под проклятья о буржуазном строе «страны, которую он поднял с колен». Он вдруг стал прикидываться идеологически направленным гражданином, стал цитировать Бердяева, рассуждать о классовой свободе и критиковать идею монархии как таковую: «Утопия с ограниченным горизонтом», — любил говорить он, скорее всего слабо представляя, что это значит. На дворе был 2013 год. Его «новые увлечения» приобретали сумасшедшие формы. За всё это время я заходила к нему два раза, он никогда не закрывал дверь, а просто говорил «входи», протягивал гранёный стакан, я качала головой. Он почему-то всегда удивлялся, приподнимал бровь, мой отказ казался ему нелогичным. Тогда он двигал сахарницу в мою сторону и предлагал рафинад. Удивительные крайности: сначала тебя воспринимают как матёрую пьющую женщину, а уже в следующую секунду как ребёнка, участь которого грызть сахарок. Ни тем, ни другим я не являлась, поэтому просто садилась всё на тот же табурет (он многое повидал) и слушала его. На самом деле я приходила не за этим. У моих визитов была конкретная цель — цель простая соседская, будь то одолжить стремянку или выпросить соль. Однажды мне зачем-то понадобился гаечный ключ, дядя Гена смотрел на меня очень сурово: «Есть ключ от моего сердца, гаечного — нет», — резко оборвал он и захлопнул дверь. Так я узнала, что у дяди Гены есть сердце. Но речь не об этом. Приходя, приходилось слушать. В большинстве случаев это было тягостно, но иногда — очень занимательно. Часто я говорила, что мне надо идти, его это не интересовало. К середине беседы я начинала замечать, что грызу-таки рафинад. «Кушай, кушай, это сахар из Чувашии, такого уже не продают». Что он имел в виду, известно только Богу. И, наверно, его покойной жене. Про жену он, кстати, почти не говорил, его рассказы скорее носили какой-то абстрактный характер. Например, он говорил: «Я всю жизнь прожил простым русским человеком, ел хворост и пил водку». Как это всё было связано, он не объяснял. Он был совершенно невозмутим, как дно гранёного стакана, а это дно видало всякое. Или: «Ты такая хорошенькая, совсем не похожа на своего отца». Почему-то он считал моего отца проблемным человеком с дурным характером. Вероятно, это было как-то связано с его тусклыми воспоминаниями проживания отца-подростка по соседству.
— Вы так хорошо знали моего отца?
— Я не знал его совсем.
И это тоже было правдой. Дядя Гена был склонен преувеличивать. Его фантазия работала, как всякое многоцветное воображение: если богатый, то, безусловно, непорядочный, а если сидит в тюрьме, то обязательно ни за что. Однажды он сказал, что его жена была ведьмой, а потом — что любил её всей душой. В это сложно было поверить, ведь я сидела на том самом табурете. Он утрировал свою значимость, будто бы только что вспоминал невероятные истории и романтизировал свою жизнь, жизнь в потасканных стенах, где на столе ничего, кроме гранёного стакана и куска рафинада. Он был непреклонен и тут же «переобувался на ходу». Его реальные воспоминания будто бы стёрлись, а он всё нанизывал свежие куски рафинада, который уже не продают, — это была попытка защититься от безумия. Так я узнала, что дядя Гена был творческой личностью.
Однажды он исчез. Дверь была заперта, а вокруг никто не буянил. Я стала волноваться. При его образе жизни произойти может всякое. За дверью было тихо, что можно интерпретировать двояко. Он появился черед две недели — трезвый и задумчивый.
— Где вы были всё это время?
— Я был в деревне.
— В какой ещё деревне?
— У меня есть деревня, я там жил.
Вот сюрприз. Оказалось, у дяди Гены есть деревня, родственники, близкие, люди, которые его любят. Это не укладывалось в голове. Это было абсолютно не последовательно. Это противоречило закону жанра. Этот «одинокий», ежедневно уничтожающий себя человек, рассуждающий о тлеющей реальности, всё это время… врал?
— Почему вы молчали?
— Я никогда не говорил, что их нет.
Действительно. Оказалось, что многоцветное воображение работает и в обратную сторону.
— Ты видела на Тукаевской заброшенный дом, прямо перед мечетью, выбитые стёкла и покосившийся забор с синей дверью?
— Ну да, а что?
— Чей это дом?
— Не знаю.
— Что за этой дверью?
— Понятия не имею.
— Я — тоже. Я каждый день хожу по этой улице в течение нескольких лет мимо этой двери, но что за ней? Я так её и не открыл.
Всё встало на свои места.
Дядя Гена стал меньше пить и больше грустить. Редко выходил из дома. И больше не гневался. Не звал в гости, но однажды сорвался. Произошло это ночью. Я услышала зверские стуки, а потом звон разбитого стекла. Дядя Гена лежал под дверью в трусах и что-то мычал. Оказалось, его дверь захлопнулась. Удивительно, но никто из соседей не открыл ему свою. Люди, которые знали его больше пятидесяти лет, сделали вид, что они незнакомы. Ох уж эта наивная попытка отгородиться от хаоса. Дядя Гена нёс хаос. И в переносном, и в прямом смысле: он зачем-то разбил окно в подъезде, подразумевая, что от него не так просто отделаться. Вероятно, он знал, что окно можно просто открыть, но ведь это лишь детали, правда? Русские не сдаются.
Мне пришлось его приютить. Он проспал сутки. А потом встал и совсем не удивился тому, где находится. Его не смутило даже собственное неглиже. Как ни в чём не бывало он отправил меня за пивом. А потом закурил у меня на кухне, не спросив разрешения. Это не было наглостью, скорее естественным ходом вещей. Спонтанность вулкана, который не виноват в своих извержениях. Он не был тревожен, взволнован или обеспокоен, я думаю, он не был знаком с чувством стыда в принципе.
Я осмелилась спросить:
— Дядя Гена, почему вы пьёте?
— Я так хотел эту лодку для рыбалки.
— Вы убиваете себя, вы понимаете?
— Я нашел её, моторную, я всё рассчитал. И мои девочки, Катя, моя младшенькая, я плёл ей эти рыбьи косы. А Таня — как мать, упёртая скала, холодная, как медуза. Я водил их в школу… они сказали мне, папа, не волнуйся, будет у тебя лодка, пообещали…
— И что? Что всё это значит?
— Они меня обманули.
Дядя Гена умер через месяц. В холодный ноябрь, единственный ноябрь без снега. Никто не плакал. Я тоже не плакала. С тех пор я стараюсь не шуметь, но задаюсь вопросом: что же всё-таки там, за синей дверью скошенного забора? Бесснежный ноябрь или нас опять всех обманули?
Майя
Пианино играло в основном по выходным около полудня. Мне всегда казалось, что это какая-то маленькая девочка, школьница, ученица музыкальной школы. Уж больно эти классические композиции напоминали затянувшийся урок. А может, это она — тоненькая женщина в жёлтом берете? «Моцарт или Чайковский? Ну, точно, она». Но это была не она, это была Майя. О том, что её так зовут, я узнала намного позже своего переезда в этот дом — от тогдашнего мужа, и это единственное, что я помню из своего брака. До этого она была просто «лиловой дамой в берете». Ещё она носила перчатки и медленно поворачивала голову. Мы часто сталкивались у входной двери, она никогда не здоровалась. Женщина, которая видела тебя, но не замечала. Её взгляд был беглый и нейтральный. Это была нейтральность плинтуса, это была загадка чёрного квадрата, и что скрывается за ним — снисходительность, презрение, равнодушие, — не знает даже автор.
Иногда она робко стучала в дверь, за всё время это случилось раза четыре. Все четыре раза были удивительными, но каждый раз начинался одинаково. Она была… милой. И робкой. Вот такая мистерия: вчера человек смотрит сквозь тебя, сегодня — лихорадочно мнёт ладони в твоём дверном проёме. Каменный цветок прорастал в секунды и снова вял. Она ловко меняла маски, превращаясь то в эту, то в ту. Мне же хотелось одного — схватить за пуговицу то ли её, то ли себя: «А можно как-то попроще — без всего этого?» Но я молчала, а Майя не могла. Она была еврейкой. Я не знаю, почему я об этом говорю, но эта деталь кажется мне важной. Её еврейство носило какой-то очевидный характер и будто бы всё объясняло.
— Мне бы хотелось увидеть вашего мужа, — вот так она начинала разговор. Всегда. Ей хотелось видеть моего мужа. Мне не хотелось, а ей прям было надо.
— Его нет.
— Дело в том, что… как бы это сказать…
— Да говорите уже.
— Вы могли бы его попросить, чтобы он не курил на лестничной клетке?
— Я передам. Скажу, что это вам мешает.
— Ну что вы. Мне это не мешает, просто дым идёт в квартиру, — её интеллигентность была безграничной.
— Дым идёт в вашу квартиру, но это вам не мешает… понятно…
— Если ему не трудно, пусть он не курит, чтобы мне спокойно доживать. А так я претензий не имею.
Прям так и сказала. «Доживать». Претензий, мол, не имею.
Я бы не сильно заостряла внимание на этой женщине неопределённого возраста, если бы не один нюанс. Довольно часто я видела в её руках пионы. Не то чтобы она гордо несла трофей в дом — нет, эти лёгкие цветы выглядели как неподъёмная ноша. Подарок? Привычка? Случайность?
Один из неизвестных «классиков» однажды сказал, что букет пионов, как женщина, которая ошеломляет и непременно влюбляет в себя. «И всё в ней так естественно и будто нарочно создано для волнения».
Видимо, Майя тоже волновалась, поэтому покупала пионы каждую неделю, а вдруг? Уже много позже я услышала эту историю от одного из старожилов. Как оказалось, Майя переехала в этот дом около двадцати лет назад. До этого большую часть жизни она прожила в коммунальной квартире в каком-то северном городке нашей необъятной родины (для некой эпичности очень бы хотелось, чтобы это был Петербург).
Сорок лет назад то самое «вдруг» случилось на трамвайной остановке аккурат напротив коммунального дома, её коммунальной квартиры. Она проходила длинный узкий коридор, заваленный хламом, и это бесцветное окно, а потом арка серая и узкий проход. Она шла по нему и шла — серая, молодая, бедная аки брошенный кот под дверь. И её позвали.
«Девушка!»
Но она шла спешно совсем в другую сторону. Ну позвали и позвали, она пошла и пошла: ларьки, слойки, сигареты, театральные билеты — чья-то чужая скучная жизнь. Её позвали. Она мечтала, чтобы её позвали, но шла в другую сторону.
«Девушка!»
«Девушка, вы что, не слышите?»
Какой поворот — позвал, догнал, одёрнул. Протянул букет пионов — «это вам» — и растворился в серой арке, в узком проходе. Протянул, потому что девушка не пришла или пришла, чтобы уйти. Или придёт завтра, а букет уже куплен, зачем добру пропадать, правда? Или он её вдруг разлюбил, или бог ещё знает почему. Его серые глаза не могут врать, подумала Майя, точно, разлюбил. Или не любил никогда, но она-то всё, пропала. И вот она уже бежит в узкий проход, серую арку, бесцветное окно, а потом и коммунальный коридор, как бы нечаянно роняя букетную ленту на пороге и «сажает» в вазу — теперь и она создана для волнения.
Потом будет ждать, томиться перезрелой грушей на ветке, но не падать. Доживать. И в следующие семь лет тихо пробираться сквозь арку и вздрагивать от теней. И, уходя на работу, чуть дольше задерживаться в узком проходе. А вдруг?
Отвлечёмся от мелодраматизма и добавим, что доживала Майя не в одиночестве, а успешно вышла замуж. И даже не один раз. И всё бы ничего, но интересная деталь: молодые из коммуналки так и не переехали. Первый муж — мелкий чиновник с большими перспективами. Естественно, состоял в партии. Через два года брака получил двухкомнатную квартиру — радость невероятная. Майя же встретила новое жилище с блёклым энтузиазмом. По сравнению с её комнатой квартира была огромная. В первый момент Майя даже ошалела: из крана текла прозрачная вода, а по углам не бегали мыши. Но Майя вздыхала. Прекрасное место, чтобы приезжать сюда в гости. Видишь ли, говорила она, когда меняешь место, город запоминает это и начинает мстить.
— Это всё равно, что буду я идти по пролетарской и думать — а зайду-ка я в свою привычную булочную на углу… я каждый день в неё захожу, а булочной нет. А потом оказывается, что в газетном киоске другой продавец… А остановка трамвайная вообще куда-то пропала. Почему здесь нет остановки напротив дома?
— Потому что это семейный дом. Напротив дома — двор, качели… Здесь хорошо будет нашим детям. Зачем тебе остановка?
— И как мне теперь добираться до работы?
— Остановка есть, но её не видно из окна. Теперь ты будешь ездить на пятом трамвае.
— В том-то и дело. Ведь я ездила на тринадцатом. И что это вообще за цифра — пять… однозначная…
Вот так, стоит тебе отвернуться на секунду, и всё изменилось. Надо начинать с нуля и проложить путь к сердцу пятого трамвая.
Майя не переехала. Какое-то время молодые ходили друг к другу в гости. Но, как это часто бывает, спелая груша падает с ветки только когда окончательно созреет. Постепенно расстояние территориальное превратилось в дистанцию другого порядка. Муж подал на развод, и только тогда Майя поняла, что всё это время была в браке с совершенно чужим человеком. Это было облегчение и одновременно новый лабиринт старого узкого прохода. Майя не хотела умирать и рождаться заново, продолжая смотреть в бесцветное окно на трамвайную остановку.
Со вторым мужем Майя почти перешагнула черту и даже собрала чемоданы, но тут случилось необъяснимое. Она пришла в его квартиру, не предупредив, и всё произошло, как в том анекдоте. Она и он с другой женщиной. Тривиальность ситуации, казалось бы, не требует разъяснений. Застуканные были растеряны. На лице Майи же не дрогнул и мускул, пока взгляд её не упал на угол неубранной комнаты, где рассеянно валялся смятый букет пионов. Такого Майя стерпеть не смогла.
— Ты купил ей пионы?
— Дай объяснить… на самом деле всё не так…
— Ты не отвечаешь на вопрос. Разве в цветочном не продают тюльпанов или, на худой конец, гвоздик?
— О чём ты вообще… З-зачем гвоздики? У нас что, поминки?
— Нет. Похороны.
На этот раз подала на развод Майя. Бывший муж пытался что-то объяснить, стоял у дверей и просился обратно. Она терпеливо слушала и только повторяла: «Всё было бы по-прежнему, если бы не пионы». Он не понимал, никто не понимал, даже сама Майя. Соседи уговаривали одуматься, просили по-хорошему и даже угрожали перспективой старой девы. Но она была непреклонна и вела себя так, будто кто-то посягнул на нечто святое, святость которого известна ей одной. Эта история о том, как пионы разрушили целую ячейку общества, в северном квартале стала местной легендой, обросла мифами и новыми обстоятельствами. Сегодня я рассказываю её вам в том виде, в котором она дошла до меня. Я вообще не уверена, что это правда. Но, говорят, с тех пор Майя превратилась в городскую сумасшедшую. Ни с кем не общалась и подолгу стояла у серой арки. Ей не нужны были ни мужчины, ни женщины, ни дети. Нет. Никаких эксцентричных поступков она не совершала, напротив — здоровалась с каждым и улыбалась непроницаемым лицом. Соседи побаивались её. Какие бесы жили в голове этой женщины, которая всё больше пригибалась к земле? Знакомые избегали её, а старые друзья больше не заходили на чай. Так бывает, когда сливаешься с бесцветным окном. Нужно-то только и всего, что кому-то извне добавить красок, но художник умер, потому что она так и не пришла на свидание.
Люди боятся боли. Принято считать, что идёт она только девам юным с пушистыми ресницами и мягким сердцем. Лоснящимся старухам она добавляет морщин, а это ни к чему. Обидно за неё, болезную, — живёт в каждом, но все её отвергают. Боль уродлива, говорят они, но никто не смотрит ей в глаза. А там красивые глаза. Не бойся, сияй. Она выбрала тебя и стоит на пороге, стучится: «Стой, не входи, я выйду к тебе». И не выходит. И не прикасается. И плачет, и томится боль от боли. И ждёт. А потом пролезает коварно по трубе, словно Санта Клаус, — с подарочком. И это неожиданно, хоть ты и ждал её появления, всегда внезапно, и нет угла для спасения. И она разбухает бутоном пиона, и раскрывается, раскрывается — так, что опадают лепестки. А дальше ты её любишь, кладёшь в вазу, как женщину, которая ошеломляет и непременно влюбляет в себя. Ну, дальше вы знаете.
— Ваш муж снова курит между первым и вторым.
— Так он давно съехал.
— Тогда кто же? Честное слово, я трачу кучу денег на пионы.
— …Зачем же?
— Ну как же, цветы впитывают запах. С ними легче дышать.
Она скрылась за дверью доживать. А я подумала, иллюзия — такая штука: иногда некоторые тайны должны оставаться нераскрытыми.
Илона
Из всей усталости прорывается в этот бесконечный снег. Женщина без заглавной буквы, женщина-дворник. Она появилась в нашем дворе снежной зимой, нужная всем. Из ниоткуда, без восклицательных знаков. Просто мела. Почти не разговаривала. Одинокая бабуля в махровом платке, так и ушла в никуда, если бы я однажды не поднялась к ней в квартиру. Жила она прямо надо мной.
— Это у вас играет пианино?
— У нас играет пианино?
— У вас играет пианино?
— У нас ничего не играет. У нас играет пианино? — окрикивает кого-то невидимого.
Невидимой оказалась девушка лет тридцати. Костлявая, с узким тазом и впалыми щеками. Так я узнала, что бабуля вовсе не одна, а с дочерью.
Илона была какой-то странной, незаконченной. Будто художник забыл раскрасить портрет, дорисовать штрихи и оставил как есть. Так появилась Илона. Девушка без восклицательных знаков. Она стояла в закрытой позе и улыбалась в себя.
— У нас не играет пианино. Хотя я не против, чтобы оно играло. Когда-то я играла на пианино, но это было так давно.
Она сказала это печально, будто её молодость давно похоронена под покровом снега. Она явно драматизировала. Казалось, вот-вот начнёт заламывать руки, но театра не случилось.
Илона была необщительна, но всегда здоровалась. Мать бурчала под нос, что дочка нелюдима, читает книжки, слушает странную музыку и совсем не помогает. Удивительно, что у такой понятной, такой полезной в хозяйстве женщины получилась такая «не такая» Илона. Ненужная иностранка. Неблизкая к коренастому телу дворничихи.
Летом я наблюдала за ней из окна. Она выходила с ковриком и занималась йогой. Нескладная, совсем не пластичная, сидела часами, вдыхала только ей понятный загазованный воздух. Медитировала. Иногда она говорила, что ей открылся неведомый портал. Куда, она не уточняла, но часто прогуливалась с блаженной улыбкой, будто знала истину, для нас непостижимую. Потом вдруг стала носить длинные платья, в какой-то момент юбки становились ниже, а горло выше. Она прикрывала руки, ноги, покатые плечи. Оставалось только лицо — бесцветное, как снежное полотно под краем лопаты.
А потом она исчезла. Мать сказала, что улетела в Индию. Искать просветления и неба. Так и сказала. Мол, Илоне всегда не хватало неба. Здесь оно низкое, а вот уж там разверзлось безграничной пустотой. Так она говорила ей по телефону.
— Лучше бы мне помогала. Образования у неё нет. Работы — тоже.
— Так она же на фрилансе работала.
— Так это ж разве работа? Другое дело — я. Свежий воздух, труд и яблоня, — она любила хвалиться яблоней, которую посадила во дворе. Дерево, что удивительно, приносило плоды. А Илона — нет.
Пока дочь искала неба, женщина-дворник нашла его быстрее. Она умерла зимой, как всегда, очень нужная в это время, спросила в последний раз, что же будет с её яблоней, и мы её успокоили. На похороны Илона не приехала, но выслала денег. Вернулась через год. Худая, непросветлённая и беременная. Оказалось, в Индии ей надоело. В чужой стране Илона не стала своей. Приходилось вставать очень рано, молчать сутками и работать руками. И она решила уехать туда, где собираются все «не такие, как все» — в Питер. Посмотрела наверх и поняла — оно! Или он. Но, как это бывает, когда задираешь голову слишком высоко, может и земля уйти из-под ног.
Какое-то время Илона светилась, а потом стала сердитой. Её избранника мы никогда не видели, зато я слышала её разговоры по телефону. С ним. Она кричала, злилась, бросала какие-то вещи в стену. А ещё она называла своего нерождённого ребёнка выродком. Требовала выслать ей денег — «иначе я избавлюсь от этого ублюдка». Деньги ей, видимо, приходили. Потому что Илона не работала, но что-то ела. Едой это, конечно, назвать было трудно. Она увлеклась сыроедением и очень гордилась этим. А потом родился мальчик — румяный и очень шумный. Я слышала, как он постоянно плакал, а Илона кричала. Все подозревали, что Илона не кормит ребёнка традиционным способом.
— Мой малыш не будет это есть, — говорила она, отвергая угощения сердобольных мамаш на детской площадке.
Малыш уже не был таким румяным, да и от самой Илоны осталось пару ложек. Он тянул руки ко всем прохожим, но когда-то хрупкая инопланетянка грубо отрезала: «Ни к чему эти нежности!» А потом снова и снова истерила по телефону, манипулировала, ставила ультиматумы и угрожала лишить нерадивого отца родительских прав. Но прав лишили её — небо стало опускаться всё ниже, и однажды он пришёл и забрал сына.
А Илона снова исчезла. Искать небо. По слухам, улетела в Непал. Жила в какой-то буддистской деревне, омывалась из священных источников, прикасалась к нетлену. А мы уже как-то и забыли об этой женщине-инопланетянке, как она снова появилась в самом начале осени, ненужная, бесполезная двоечница. Это была совсем другая Илона. Ей было уже за сорок. Наконец дорисованная впадинами на руках, резкими линиями уголков губ, глаз, запястий. Измождённая, уставшая и лысая. У неё был рак, и она снова осела в старое гнездо — к мёртвой матери и почти мёртвой яблоне. Теперь это были ледяные яблоки. Они создаются природой так: замерзающий дождь покрывает гниющие яблоки, а спустя некоторое время гнилой плод выпадает и оставляет оболочку льда.
Илона почти не выходила из дома и стала пить. Соседи что-то ей приносили, ходили в магазин и за лекарствами. А я смотрела наверх — в потолочное небо — быть может, там есть ответ: скоро зима, а у нас по-прежнему нет дворника. Где эта женщина, без которой никак? И как она умудрилась не подмести за собой? Из какой дремоты и чуши прорастает эта яблоня? Но Илона молчала. Теперь её не было слышно. А так хотелось.
А месяц спустя появилась худая фигура, которая заходила с пакетами и тёплым хлебом. К Илоне. Ему было уже пятнадцать. Тот самый румяный малыш, которому не пристало нежиться. Сутулый и долговязый, с бледным лицом и ямками вместо впадин. Зачем же ты приехал, милый, продуваемый ветрами, к этой прозрачной дуре с призрачным яблоком?
— Я её вылечу, обязательно вылечу. Она пойдёт и поднимется на ноги. Я уже нашел новое лекарство. Оно ей обязательно поможет, и мы вместе вернёмся домой. Я её ни за что не оставлю. Вот увидите!
Илона умерла в ноябре. Несостоявшаяся Герда, что ж ты так и не прорвалась сквозь этот бесконечный снег? Может, потому, что хрустальные яблоки падали и бились, падали и бились…
Дед
Квартира Илоны долго не пустовала. В ней поселилась молодая женщина с сыном первоклассником. Невероятно милое семейство, у них часто гостили многочисленные бабушки и тётушки. Ребёнок — единственный мужчина в этой компании, как и принято по закону жанра, был обласкан и закормлен, «бегал за бабочками», распахивал объятия случайным прохожим и не знал зла. В общем, не дитя, а мамина радость, тётина сладость.
Семейство не знало бы беды, если б не суровая реальность — школа. Мальчик пошёл в первый класс, и началось. Сначала «жирный поезд пассажирный», а потом синяки и ссадины. Мать томно вздыхала, закидывала голову в небо в знак смирения, что её чадо «просто добрый мальчик», скоро все поймут это и станут дружить. Но дружба не случилась, сыночка-корзиночка тем временем стал грустнеть и опускать голову всё ниже. Не знаю, чем бы это всё закончилось, если бы однажды к дому не подъехала ржавая «Ока» и из неё не вышел Дед. Худой, но прямой как стрела. Вынул расчёску из кармана, прошёлся по редкой гриве.
— Кому тут надо крушить едальники?! — заорал Дед на всю улицу. Сжал пальцы в кулаки, обнажив расплывчатые татуированные перстни, подошёл к мальчику и сказал: — Кто там главный пиндюк в этой команде? Бей сразу в лицо! Зло и беспощадно! Пока нюхалка кровавой юшкой не пойдёт.
Все были в ужасе. Тетки забегали, мать демонстративно закатила глаза. Давая понять, что это «жилистое цунами» хорошо ей известно и здесь можно только смириться.
— Прекратите визжать, куры!! — заорал Дед. Взял мальчика за руку и увёл в квартиру. Вероятно, учить экзекуции.
Дед оказался отцом матери. В детстве сполна хапнул лиха, беспризорничая в военные годы. Как у него получилась такая дочь, история умалчивает. Но на следующий день родителей вызвали в школу. Выяснилось, что ребёнок выполнил наказ Деда. Бил сильно — «до кровавой юшки». Как ты выглядишь, юшка? И бил ещё раз. И ещё. А юшки не было.
Дома поднялась паника. Мама плакала, причитала, мол, драться нехорошо. Тётушки суетливо заворачивали коробку конфет, побежали за цветами для поклона перед учителями. Но дед как отрезал:
— Отставить панику. Сам пойду.
Дед принарядился, будто лондонский денди. Неряшливость презирал, а брюки крахмалил, поэтому, надев выходной костюм, галстук и помыв старенький автомобиль, Дед отправился в школу во всей своей пугающей красоте. В кабинете их ждал целый полк учителей, завучи, недоносок с фиолетовым лицом и отец его. Без всяких приветствий Дед с порога заявил:
— Ну что, предатели советской школы образования, есть хоть одна шкура несогласная? Желаете высказаться?!
Первым в атаку кинулся отец жертвы. Мол, что вы себе позволяете, глядите что наделал ваш отпрыск, прекратите хулиганить.
— Действительно, — вмешался завуч, — решим конфликт цивилизованно, мы не на зоне, в самом деле…
— Не на зоне, здесь нет ни шконки, ни параши, где вам самое место! — заорал Дед
Все онемели.
— А теперь пройдём в класс к остальным и узнаем, кто делюгу затеял. Кто первый, так сказать, начал, тот и ответит.
Тут уже учителя сменили гнев на милость и стали оправдываться.
— Пацан-то маленький совсем, это же мальчишки, что с них взять? Всякое бывает… Зачем же такая жестокость?
Тут Дед совсем распоясался и стал орать, что и щенка можно научить слову «нельзя», схватил папашу за грудки:
— Он что у тебя, падла, тупее псины?!
А потом вытащил из кармана холодную «бабочку», в воздухе распахнул металлические защёлки и обнажил горбатое лезвие. Дед презрительно посмотрел на присутствующих и вручил нож внуку.
— Теперь, суки, вы официально предупреждены! Мой внук сам никого не тронет, я это точно знаю, но, если кто полезет, запорет не стесняясь. Так что ходите и отгоняйте от него отморозков! Это ваша работа, в конце концов!
Дед выпрямился, вынул расчёску, поправил причёску, брезгливо отряхиваясь, словно от насекомых. Сурово окинул взглядом окружающих, задавая немой вопрос: «Всё ли вы поняли, ничтожества?» И в гробовой тишине покинул здание.
Уже на выходе он сложил нож и сказал:
— В школу его носить не надо, он тебе больше не понадобится.
А потом, помедлив, улыбнулся.
— А ты молодец! Рожа у него, как пчёлы покусали, бурый, аки баклажан. Весь в деда. Не внук, а пряник!
Деда этого я больше никогда не видела. То ли к счастью, то ли, к сожалению.
Узбеки
Я помню этот сухой август. Когда витрина много раз переменилась, пластмассовые куклы не один раз переменили наряд, а оно всё стоит. Солнце. Смотрит.
В ту августовскую жару пианино почти не играло. Неужели, девочка, ты сдала экзамены? Сложно было «провалиться»?
А я выходила только вечером и только на крыльцо, дальше — было опасно для жизни. Безлюдно, закрытые от жары наглухо окна, кто ж её пустит, болезную? Кроме одного без занавесок, что глядит во двор. В ней рыхлые стены и грустный кот на подоконнике. Он тоже ждёт дождя: когда ж она польётся, благодать?
В окне жили узбеки. Они переселились в квартиру дяди Гены после его смерти и всё время жгли траву. Запах стоял жуткий. Мой экс-супруг поведал однажды, что трава, мол, эта хоть и пахучая, но очень полезная — ташкентская. И жгут ее для мора каких-то там бактерий. С тех пор я решила, что соседи мои из Узбекистана. На самом деле, узбеки они или таджики, доподлинно неизвестно до сих пор. Да простит меня и та, и другая прекрасная нация, но отличия мне не знакомы. Знаю только, что душа их была открыта, а дверь нараспашку — к ним постоянно приходили гости. В основном женщины. Почти все закрытые (по мусульманским обычаям). Увесистые тётки с тяжёлыми авоськами. По запаху я понимала, что в них еда. Вообще, они любили еду — мясистую и с маслом. За время их пребывания они заносили мне плов, плюшки с курагой, какие-то острые леденцы, бурую азиатскую лапшу с горохом, которую я выбросила. Они были милы и почтенны и в то же время бесцеремонны и наглы.
До сих пор я не знаю, кто являлся реальным членом этой семьи. Молодая девушка, единственная понимающая русский язык? Сгорбленная старуха с крючковатым носом в тюрбане? Пожилая женщина со сдвинутыми бровями и вставными зубами? Всех остальных я просто не различала: это вереница одинаковых лиц, тюбетеек, палантинов и непонятной речи. А ещё дети. Много детей. Они с ноги открывали свою и так открытую дверь так, что она билась о мою. Замечания были бесполезны. Они извинялись, но мне дико хотелось схватить их за мелкие уши: «А можно как-то без всего этого?» Но увы. Очередное утро они открывали глаза и разыгрывали новую мистерию птицы Феникс. Всё начиналось по новой.
Узбеки любили готовить. Понять это было нехитрым делом: многочисленные люди с котомками, ежедневный запах жарки на лестничной клетке, да и женщина в окне без занавесок, месившая тесто, прозрачно намекала. У узбеков было кафе, видимо, какой-то семейный бизнес, но готовили они почему-то дома.
Среди этого бабьего царства хмурым облаком выделялся мужчина. Я бы не знала о его существовании, если бы не случай. Пытаясь сбежать от едких запахов, поздним вечером я вышла во двор: и тут появился он. Уставший мужчина с огромными пакетами. Буквально волоча груз в квартиру, он возвращался к машине за новой партией. И так раза три. Печаль всего узбекского народа на его лице чётко декларировала: вот оно, то самое звено, на котором держится вся эта нелепая конструкция из голых окон, стариков и детей. Он всегда молчал, в какой-то момент мне стало казаться, что он немой, но однажды я осмелилась спросить:
— А почему вы готовите дома?
— У нас хинкальная, — ответил он.
У них хинкальная. Будто это всё объясняло. Вопросов стало ещё больше — понимает ли он русский язык? И почему у узбеков хинкальная?
Самым странным являлось то, что в их квартире явно не было санитарных условий. Полуразложившиеся после пьянок дяди Гены стены так и не увидели ремонта, дверь была той же, только теперь ещё и болталась на петлях, со скрипом выпуская то ошалевших чумазых детей, то облезлого кота. Однажды соседка мне сказала, что у них вши и ещё какая-то чума, название которой я не запомнила. Всё это было бы очень чудно, если бы никому не мешало. Эта гостевая цыганщина сильно раздражала местных жителей ещё и потому, что почтовый ящик их был переполнен квитанциями. По счетам они попросту не платили, тем самым накапливая долги дома по общедомовым нуждам. Когда мы указывали на их долги, они указывали на дверь, вероятно, думая, что проблема рассосётся сама, как соль в хинкальном тесте. Но самой огромной проблемой был вшивый кот, который справлял нужду в подъезде. Подолгу стоял у двери, просился домой и горько мяукал. Пару раз он даже заходил ко мне, иногда я подкармливала его прямо на улице и стучала к соседям. Как правило, дверь открывала та пожилая женщина Яга в тюрбане.
— Заберите кота. Он стонет уже часа два. Это невыносимо.
— Нам не нужен кот.
— Но это ваш кот.
— Вы ошибаетесь.
— Что?
— У нас никогда не было кошек.
У этой тётки были явно проблемы с головой. И дело не в тюрбане. Иногда она вовсе не открывала дверь, а иногда испуганно кричала: «Я вас не знаю. Убирайтесь!» А в другой раз приглашала на чай, и даже однажды попыталась купить кота, сунув мне деньги.
— Так и быть — я его покупаю.
— Он и так ваш.
— Но у нас никогда не было кошек.
И закрыла дверь. Не пуская животное в дом. Запускали его к вечеру. Мужчина с пакетами тихо открывал дверь, и наши мучения заканчивались. До утра.
Бедное животное и не знало, какие драмы разворачивались за его спиной. Однажды у нас даже было общедомовое собрание, которое так и называлось «С котом — на выход». Бабки вопили дико, даже те, кто никогда кота не видел. Вопрос был поставлен ребром: «Либо кот, либо все остальные». Одни люди предлагали усыпить животное, другие — подбросить в соседний дом, третьи деликатно отмалчивались, не желая брать грех на душу, но втайне мечтая об убийстве. Собрание «С котом — на выход» прошло раза три, но выход был найден совершенно в другой плоскости и при других обстоятельствах.
Спор решил велосипед. Обычный такой, двухколёсный. Принадлежал он одному из сыновей узбеков и стоял в пролёте между первым и вторым, потому что место на входе уже было занято колясками и самокатом — это собственность, кстати, тех же узбеков. А вот для велосипеда места не нашлось, и стоял он одинокий, портил вид и настроение. Соседа со второго этажа, крепенького такой мужичка с признаками вырождения на лице. Говорил он в основном междометиями: «эээ, типа, того». Мужик этот очень злился из-за велосипеда. А когда он злился, страшно было всем. «Эти чурки… того… нерезиновая казань… и вообще». Имелось в виду, что гости из ближнего зарубежья не гости вовсе и должны «знать своё место». А они не знают. И занимают даже больше, чем мы, чистокровные.
В общем, повадился крепыш выкатывать велик прямо под дверь нашим героям. Но и те оказались с прочной скорлупой. Чуть позже отправляли велосипед на прежнее место. Молча. Повторялось так несколько раз. Удивительно, но все соседи поддерживали мужика в его стремлении «очистить расу» посредством велосипеда. «Так их! Пусть знают!» — кричали они. То ли из страха перед этой грудой мяса без ума и фантазии, то ли по стадному инстинкту. Но однажды мужик проявил некоторые чудеса изобретательности. Вернее, хитрости. Выкатил в очередной раз велосипед под дверь узбекам и затаился под лестницей. Я как дура наблюдала всё через стеклянный глазок. Уловка сработала. Уставший глава семьи приоткрыл дверь и потащил добро обратно. Вот крепыш радостно и выскочил. Хоба! Пойман на месте преступления. По размазанному оскалу зачинщика было видно, что он доволен. Он стал так орать и размахивать руками, что, казалось, вот-вот лопнут шины велосипеда. Про его детей, религию, чёрную душу и кота (он, кстати, находился рядом и жалобно мяукал). Узбек, бывший значительно ниже ростом, явно проигрывал, что-то бормотал в себя нечленораздельно на своём. В конце концов, мужик совсем взбеленился, поверил в себя и яростно толкнул двухколёсный, который тут же с грохотом скатился по ступенькам. И вот тут случилось невероятное. Узбек с размаху врезал здоровяку прямо в челюсть. Не сильно, но с хрустом. Это было потрясающе. Мужик застыл в изумлении. Я — тоже. Да что там я, обомлел и кот.
Кто-то из соседей вызвал полицию. Участники перебранки разбирались долго: каждый излагал свою версию событий. Подключились и местные бабки: «Понаедут и делают что хочут». И даже интеллигентная Майя толкнула речь о том, как детным сложно понять бездетных, мол, всё для них, тех, кто рожал, а нам «независимым», никакого личного пространства: «А мы ведь тоже хотим тишины, свободно передвигаться, дышать свежим воздухом». Полицейский выслушал всех, заполнил какие-то бумаги по инструкции. А уже уходя, обернулся и удивил:
— Что ж вы за люди такие, мелочные? Вы же соседи… из-за такой ерунды готовы глотку друг другу перегрызть…
Я смотрела на этого низкорослого мужчину, чьё хрупкое достоинство, только что блиставшее, теперь терпело крах. Он стоял во дворе и закрывал лицо руками. Плакал или просто приходил в себя? Заметив меня, направился к двери подъезда и, поравнявшись, сказал:
— У нас нет лицензии.
— Что?
— Мы готовим дома, потому что у нас нет лицензии.
Сухие ветки деревьев, жжёная пыль земли хоронила последнее живительное, жаждущее. Мёртвое не рождается. Лицензии нет. Дождя — тоже.
Медовик
Я не люблю еду. Еду как еду, которой иногда бывает мало, а когда мало, понимаешь, что живёшь ты скучно совсем и радует тебя только она — еда. И даже она не радует. Я не люблю еду глобально, как нечем заняться, кроме неё. Или не о чем говорить. А она исчезает. Как всё и всегда. В моём городе исчез медовик. Тот самый обычный медовый торт со сметанным кремом. Лет двадцать назад такой продавали повсюду: просто отрезался песочный кусок от необъятной махины и заворачивался в плёнку, и вот он, нате — светлый, гладкий, без всякой этой рыхлой крошки, чуть кислящий и мягкий, будто слоёный бутерброд, — отламывай, ешь.
Такой продавали на каждом углу, и такой готовила моя тетушка. В пять лет она купила мне красные туфли, мы приходили домой, я дёргала за верёвочку стеклянного ночника, он зажигался, а она приносила медовик, который тогда мне казался невероятно странным, ведь все готовили с заварным кремом. Не могу сказать, что он сильно мне нравился. А спустя двадцать лет я начала его искать. Оказалось, есть вещи, которые не будут ждать, когда ты о них вспомнишь. Как старый турник в твоём дворе или яблочный сок в гранёном стакане. Проходит время, и они исчезают без предупреждения.
Я пыталась найти его в пекарнях, кондитерских, ресторанах. И вот что узнала: лучший кофе продается в подвальной кофейне татарской слободы, в «Трюффо» — изумительная «Павлова», и нет нежнее эклеров, чем в мясном магазине «Йола». Но медовик… мой медовик с красными туфлями был потерян навек.
Когда я вышла замуж, я снова взялась за дело, и это было самое прекрасное, что я помню из своего брака. Я попыталась приготовить медовик сама: сначала отмачивала коржи в сиропе, заменила сахар на пудру, потом сметану на сливки — мне даже пришлось купить новый блендер, в моей книге рецептов, написанных от руки, хранится семь абсолютно разных вариантов. Потом был период кулинарных каналов и даже вырезок из газет. Однажды муж, попробовав, сказал: «Это вкусно». И я перестала пробовать. Это был провал. Мой странный невкусный торт растаял. И ни следа, ни пыли, ни ягоды. С тех пор я научилась ждать и верить, что однажды мой медовик обрушится на меня.
А потом брак распался и препятствий к поиску больше не было. Мне даже позвонил мой знакомый шеф-повар французского ресторана и поделился номером известного кондитера, который печёт «как тогда», но нужно сделать предзаказ. Достаточно просто сослаться на его имя. Я не могла поверить в такую удачу и тут же позвонила. Сказала, мол, я звоню от господина N, он, дескать, обещал. А потом ещё невесть сколько раз повторила: не чужая я, от господина, мне нужен мой медовик — дверь в страну чудес из каморки папы Карло. И знаете что? Медовик он испечь отказался. У него много заказов на необычные медовики, а на обычные времени нет. Нет времени. На медовик. Из времени. Вам жизнь или бессмертие?
И он растаял еще на долгих пять лет, в течение которых случилось много неприятностей. В доме начались какие-то проблемы с коммуникацией, очень сильно выросли тарифы на коммуналку. То одно то другое. Сначала меня затопили, потом у дома разошлись швы. В итоге при каждом ливне в комнате растекалась лужа. Стены отсырели, а на потолке появилась плесень. Добавил шарму и пожар у соседей, а вскоре случилось страшное. У нас сделали ремонт: выкрасили подъездные стены в какой-то оливковый цвет и частично убрали почтовые ящики. Это был шаг в будущее, тогда как мы не готовы были отказаться от прошлого.
Я приняла решение переехать. И даже посмотрела несколько квартир. Квартиры (о боже!) в новых домах с современной планировкой и закрытой территорией. Там не было хлебных киосков во дворе, зато были китайские рестораны напротив. Там не было скрипящих половиц, зато было много света. А ещё там не было любви, зато было достаточно места, в котором удобно жить.
Прямо во дворе — туристический квартал. А из окна видно, как в бумажные стаканы разливают горячий моккачино с имбирём. Просили? Получайте. Но мы не просили. Мы и не знали, что такой существует. Кекс «Зебра» — знали, сливочное эскимо — знали. А то, что в кофе с шоколадом добавляют имбирь, — в страшном сне не слыхивали. Всё разлилось, утекло. С имбирём? Нет, нет, я хочу с Мальвиной и Артемоном, деревянной палочкой по карамельной корочке. Входить в дом, как в музей, где подают медовик со сметанным кремом. Медовик, который вдруг вспомнил обо мне. Мне вновь позвонил господин N и сказал, что он есть в пекарне «Ля флер» на Кремлёвской улице. И даже никакого заказа не требуется, а просто приходи и забирай с витрины. И я пришла, и его принесли.
Хрустящий, сладкий и солёный одновременно, масляный, но не жирный. Он был божественен и, главное, это был он — медовик со сметанным кремом, вместе с которым можно было исправить ошибки прошлого, вернуть забытое зеркальце на серванте. Но я не вздрогнула. Это был он, это был не он. Где эта улица, где этот дом? Где же этот чеховский вишнёвый сад?
Я не была потрясена или даже слегка ошарашена. Просто молчание музыки с верхнего этажа. Кем бы ты ни была — крошечной дюймовочкой, курносой восьмиклассницей или старушкой со стёртыми нотами, — почему ты уже не играешь? Почему не зовёшь, не пишешь, не отправляешь голубей? Почему любовь вдруг оказалась никакой не любовью, а просто способностью испечь торт из любых, даже самых кислых ягод?