Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2024
Диана Светличная (Юлия Горяйнова) родилась в 1979 году в Томске. Журналист. Работала в различных СМИ. Преподаёт в Киргизско-Российском Славянском университете на факультете Международных отношений. Лауреат премии «ДН». Живёт в Бишкеке.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 9.
1
Дорога Бишкек — Алматы зимней ночью — это аттракцион для тех, кто любит погорячее. Погружение в молочный кисель начинается с пограничного пункта Кордай. Сонный мальчишка тонет в бушлате, с неба сыплется колючая дрянь. Рыжая овчарка, пытаясь сохранить тепло своего организма, старается держать язык за зубами и по-щенячьи вертит головой. Милый зверь, у нас с тобой столько общего.
Разделяющая Казахстан и Кыргызстан река Чу бурлит. Проходя над ней по мосту, я останавливаюсь и смотрю в кипящий бульон. «Бух в котел — и там сварился!» Расчехляю классику и закашливаюсь. Весь декабрь я кашляю: кашляю, читая новости, кашляю, отвечая на письма, кашляю, думая о завтрашнем дне. Я устала от этого кашля.
«Машина сразу на выходе, — кричит из телефона водитель. — Я включил аварийку». Сквозь мутное ледяное месиво нам подмигивает покрытый инеем автомобиль, мы с мужем и детьми мчимся к нему, как персонажи фильма-катастрофы (скучный по нынешним меркам жанр).
В машине тепло, звучит убаюкивающая музыка, за окном бушует ураган, видимость нулевая, трассу в любой момент могут перекрыть, мы несемся на всех парусах. Наши стальные паруса рубят мелованную бумагу, текст пушкинской «Вольности» крошится и разлетается буквами над казахской степью. «Хочу воспеть Свободу миру», — удалите лишнее слово.
«Вы из России?» — спрашивает таксист. Я закашливаюсь, утыкаюсь носом в толстый шарф, смотрю в белую стену тумана за окном. Муж удовлетворяет интерес таксиста, они находят общих знакомых, шутят над тем, что понятно только местным, — едем абдан[1] ништяк.
Года два назад меня пригласили соведущей в прямой эфир. За час до начала программы. У нас так бывает. У штатной ведущей случился какой-то форс-мажор, и нужно было срочно ее заменить. Даже если ты уже сто лет не работаешь на телевидении, тебе могут позвонить и по-свойски попросить о помощи. Это нормально.
По дороге в студию все, что я успеваю узнать, — это тему эфира и имена гостей. В студию мы влетаем практически одновременно с гостями, на грим и внешний вид всем плевать. Три, два, один — начинаем! Тема программы — права человека и новый законопроект, гости: юрист, правозащитник, активист. Дискуссия набирает обороты, звучат высокие ноты, произносятся заготовленные речи, программа отрывается от земли и несется в открытый космос. Когда ты только что вернулся из отдаленных регионов, космический ландшафт бьет по глазам и кружит голову. «Простите, — прерываю я речь очень хорошего, действительно хорошего, юриста и пытаюсь задать вопрос, который часто слышу в селах. Задача ведущего регулировать направление движения космических кораблей, бороздящих просторы Вселенной. — Можно я задам вопрос от лица народа?» — говорю я громче обычного, и в студии повисает тишина. Тишина в прямом эфире — зло. В прямом эфире можно кричать, стонать, драться, говорить глупости, но только не молчать. Спустя неприличное количество секунд тишины уважаемый юрист растерянно спрашивает, от лица какого народа задаю я свой вопрос. Я поясняю, что от лица кыргызского народа. В эфире снова повисает тишина. Не-а, никому нет дела, чту я достаю из широких штанин. Бьют же, как известно, по лицу, а не по паспорту. Хотя…
Литературный фестиваль в Москве. Горят огни, открыты двери. Это было недавно, это было давно. Пять лет назад — другая эра. Сколько любимых лиц с той встречи храню я в сердце. Сколько там было солнца, сколько тепла. Счастье — находиться рядом с людьми, которые тебя понимают. «А кто ты по национальности? Киргизка?» — спрашивает меня участница фестиваля из Минска и фотографирует на свою профессиональную фотокамеру.
У меня нет претензий ни к таксисту, ни к юристу, ни к писательнице из Минска. Потому что не бывает плохих или злых вопросов, не бывает вопросов, на которые нельзя найти ответа.
«Мы же можем ехать чуть-чуть медленнее», — подаю голос, испортив таксисту настроение. Таксисты из Казахстана менее безбашенные, чем таксисты из Кыргызстана, но предложение ехать медленнее в нашем регионе оскорбительнее поиска ремня безопасности для всех. Таксист сбавляет скорость, заметить это можно, только поравнявшись с выброшенной с трассы маршруткой, она мигает аварийными огнями и разбавляет белую гуашь, в которую погрузился мир.
Трасса Бишкек — Алматы осенью усыпана птенцами: не научились определять опасность; зимой пестрит перевернутыми легковушками — не помолились водители на выезде. Вот и «Алматының түндері-ай»[2], как поет Нюша: горящие проспекты никогда не спящей столицы Казахстана.
«Горжусь своей южной столицей», — внезапно сообщает нам таксист. «У вас отличная южная столица», — поддерживаем мы. Я мысленно благодарю всех казахских богов за то, что мы доехали.
2
В алматинском аэропорту — как на рынке: грязь, давка, духота. В переполненных залах плохо одетые люди с некрасивыми лицами. Одни слишком толстые, другие слишком худые, третьи очень хотели быть красивыми и переборщили с губами и ресницами. Родители издерганны, дети испуганны, люди помоложе не отрываются от гаджетов, люди постарше смотрят в пустоту. «Бедные мы, несчастные», — говорю мужу, имея в виду человечество, но он понимает это на свой лад и возвращается с бутылкой шампанского.
«За прошлый год», — говорит муж, и мы пьем из пластиковых стаканчиков, не чокаясь. Шампанское не смягчает обстановку вокруг. Фокус моей оптики сбит начисто. Кусок стекла не вытащить из глаза.
3
Лоукостер — это всегда приключение. Народу в самолете тьма. Младенцев и детей крикливого возраста — как на утреннике. Все-таки это предновогодний рейс. Сидящая перед нами пара шикает на своего ребенка и разливает по стаканам виски. Ребенок, шепелявя, спрашивает отца, долго ли придется сидеть, отец откидывается на спинку кресла и ничего не отвечает. «Саша, тебя сын спрашивает», — с укором обращается к мужчине женщина с большими губами и ресницами. Речь ее невнятна, одни звуки долго тянутся, другие быстро проскакивают, что тому виной — виски или неудобные губы — не нашего ума дело. «Саша, ответь ребенку, не веди себя как скотина», — громким шепотом говорит женщина. «Зая, спи», — отвечает ей Саша, и, несмотря на то, что у него обычные мужские губы, в его коротком ответе звучит та же тоновая система. Сидящие за нами девушки — три сестры в хиджабах — заливаются смехом и записывают короткие видео на телефон. Через слово хвалят Аллаха, вспоминают какого-то Алика и пощипывают друг друга за плечи. «Ты дурочка, убери эту фотографию, я здесь толстая», — требует одна девушка. «Наоборот, ты там такая лапочка. Совсем, что ли, того — убирать?» — убеждает ее другая. «Давайте вот так, все вместе посмотрим в кадр, че вы как эти…» — смеется третья. От их веселого трепа веет покоем. Может, все дело в их приятных голосах. Под них не страшно засыпать.
«Если я сяду, ты ляжешь», — бодрящее предупреждение рассеивает мой сон. Саша стоит в проходе, чуть покачиваясь и едва не касаясь макушкой потолка. В проходе у первого ряда стоят двое таких же крупных мужчин и соревнуются с Сашей в каком-то специальном виде спорта. Саша похож на разбуженного медведя, по выражению его лица невозможно предугадать дальнейшие действия. «Я тебя просто попросил проявить уважение, — говорит Саша, в одних местах растягивая, в других комкая звуки, — ты по-хорошему не понял, значит, будет по-плохому». Саша делает шаг в сторону первого ряда, и салон самолета ахает, я понимаю, что проспала прелюдию. К Саше подбегают маленькие щуплые бортпроводники и тут же разлетаются в стороны, на Сашу кричат девушки в хиджабах, Сашу пытается пристыдить пожилая женщина. Саша идет к первому ряду, как Годзилла. Коренастый аксакал с круглым животиком выходит из второго ряда слишком легко, обнимает Сашу слишком неожиданно. А дальше наш полет превращается в мастер-класс по эффективным коммуникациям. В какой-то момент урок дипломатии перетекает в сеанс психотерапии, в ходе которого пациент демонстрирует нам все стадии проработки своих детских травм. Салон узнает о детстве, юности и взрослой жизни Саши, о ценностях его родного Усть-Каменогорска, о людях, которых там уважают, о людях, которые там больше не живут. В какой-то момент эта затяжная информационная кампания начинает походить на рекламу нового туристического направления. Лично мне действительно становится интересно побывать в этом шахтерском городе с ясными установками и понятными правилами. Учитывая тот факт, что большую часть тамошнего населения я теперь знаю неплохо, думаю, если выдастся случай, махну.
Аксакал усыпляет бдительность Саши, я засыпаю сама. Мне снится море, в нем тонет чайка. Чайка выныривает, вскрикивает и снова скрывается под водой. На очередном ее вскрике я просыпаюсь и понимаю, что кричит сидящая за мной девушка. «Держите его, кто-нибудь! Женщина, успокойте своего мужа, почему вы его не успокаиваете?» В первых рядах происходит какая-то возня, Саша стоит, придавив двоих пассажиров своим огромным телом, пассажиры болтают ногами, дергают руками, хрипят. Саша требует от них извинений. В какой-то момент он приподнимает одного из пассажиров и бросает в проход, самолет как будто вздрагивает, несколько женщин взвизгивают. Стюард говорит по громкой связи, его английский звучит, как китайский, разобрать ничего невозможно, соседи предполагают экстренную посадку в Китае, девушки в хиджабах ругаются отборным русским матом. Увидев аксакала, бегущего по проходу из другого конца самолета, Саша отбрасывает позеленевшего пассажира и идет на свое место.
«Вот же тварь ты какая, — обрушивается на Сашу аксакал. Он больше не выбирает слов и не регулирует громкость своего голоса. Дипломатия закончилась. — Я же весь полет тебе посвятил, тварина ты неумытая, неужели мне и поссать сходить нельзя, а?» На этих словах он отвешивает Саше подзатыльник, и Саша ничего ему не отвечает. Остаток пути мы летим в тишине. Сквозь гул реактивных двигателей я слышу, как Саша шмыгает носом.
4
В Камрани нас встречает эдакий Ивашка из Дворца пионеров — улыбчивый вьетнамец с саратовским образованием и патриотическим настроем. «Мое имя До, но зовите меня Андрей», — говорит он при знакомстве. «Почему мы должны звать вас чужим именем?» — интересуемся мы. «Ну, вам так будет удобнее», — поясняет До. По дороге в нашу деревушку До рассказывает нам краткую историю своей страны, перечисляет бравые дела вьетнамского народа, с придыханием славит власть, демонстрирует понимание своей миссии и приверженность марксизму-ленинизму и идеологии Хо Ши Мина.
«Не-не-не, если вы называете наше море Южно-Китайским, вы соглашаетесь с агрессивной политикой Китая, — предупреждает нас До. — Это наше море, — говорит он с чувством. — Оно всегда было нашим». «Так как же нам его называть?» — спрашиваем мы. «Это Южно-Восточное море, запомните раз и навсегда», — программирует нас До.
Южно-Восточное море игриво и прекрасно, легкая дымка над водой утром и розовые блики вечером, волны сбивают с ног, трясут за плечи, выбивают дурь. Если перестать сопротивляться стихии, она принимает тебя как свое дитя, качает, баюкает, гладит.
Я дышу полной грудью, не читаю новости, не проверяю почту, не беру телефон, я больше не кашляю.
5
Наш отель с домиками под тростниковыми крышами говорит на всех языках, сияет всеми оттенками кожи, щурится всеми разрезами глаз.
Французы гоняют мяч, ходят отрядом из шести человек: три прозрачные балерины, два лохматых сердцееда и одно чудовище со сломанным носом. Вокруг чудовища крутится Земля. Его гнусавый басок вызывает всеобщий смех, его все хотят обнять, он задает тон беседам, решает, когда уходить с пляжа. Французам около тридцати, но выглядят и ведут они себя как наши подростки. От них исходит легкость, дурашливость, непринужденность. Загорелые девушки круглые сутки в коротких шортах, свободных майках, сланцах; ноль макияжа, ноль манерности — свобода, равенство, братство. За завтраком они сбиваются в стайку у столика на четверых, трутся друг о друга локтями, коленями, хором смеются, без умолку говорят. С ними рядом нет времени, нет горя, нет войны.
Пара из Кёльна рассказывает нам про свой запутанный маршрут: чтобы встретиться здесь, они по отдельности проехали через Камбоджу и Лаос, летели, ехали, плыли, писали друг другу письма, ужинали и завтракали, включив камеру телефона. Впереди у них много солнца и чуть более соленый, чем у других, воздух. Они поочередно мажутся кремом и пьют кокосы. Этой паре не нужно рассказывать про их другую жизнь, она проходит глубоким шрамом через их лица, таится в сдержанных улыбках, в морщинках вокруг глаз. Он неуверенно держит ее за руку, она уверенно рассказывает про немецкий автопром. У нее синие глаза и черные волосы, у него рыжая борода и натруженные ноги. Они ходят по кромке моря, не позволяя пене подняться выше лодыжек, плавают в бассейне, не снимая шляп. От них веет пресыщенностью, поиском смысла.
Днем на пляже над шезлонгами развеваются белые паруса навесов, вечером тут горят сотни желтых, как светлячки, огней. Море шумит, грозит приливом, захлестывает волной. Вдали перемигиваются фонарями рыбацкие лодки.
«Только туда и обратно», — уговариваю мужа пройти мимо столика, подсвеченного десятками зажженных свечей. «Люди хотели уединиться», — сопротивляется он. «Когда хотят уединиться, не заказывают столик, окруженный свечами», — не сдаюсь я.
Муж вздыхает, и мы проходим мимо пожилой пары, сидящей за столиком в круге огня. Седовласая леди улыбается нам щедрой красивой улыбкой и по-королевски машет рукой. От нее исходит сияние, оно заливает пустой пляж, накрывает куполом море. Я машу ей в ответ и ощущаю прилив нечаянной радости. Кто вы, такие сморщенные и такие прекрасные мужчина и женщина? Что вы празднуете? Рождение? Жизнь? Любовь? Хотя какая разница. Любовь, рождение, жизнь — все одно.
Семья из Петербурга старается разговаривать только на английском, даже между собой. Подбадривая плавающих в бассейне сыновей, отец кричит им высоким голосом: «Great! Okey! Super!» Но когда мальчики заигрываются и норовят обрызгать лежащих на шезлонгах людей, регистр отца понижается, и он гулко спрашивает: «Че вы творите?» Мальчики тут же втягивают головы в плечи, а их мать становится похожа на птицу, готовую кинуться на защиту потомства. Мы при встрече перебрасываемся приветствиями и искусственными улыбками, дальше этого наше общение не заходит. В лице женщины я вижу тревогу, разочарование, грусть.
6
Жизнь во Вьетнаме начинается с восходом солнца и заканчивается с его закатом. В три часа ночи в море выходят рыбаки, в пять просыпаются возделыватели земли, в шесть все остальные. С шести вечера береговая линия — под неусыпным контролем службы безопасности. В городах это береговая охрана, в сельской местности — охрана отелей. Войти в Южно-Восточное море после шести вечера практически невозможно, тебе будут светить в глаза мощными фонарями, предупреждать об опасности в громкоговорители, показывать таблички и белые зубы столько, сколько понадобится. Здесь никто никуда не торопится. «Пожалуйста, мадам», — скажут вам в конце концов очень сдержанно, и вы почему-то вспомните фильмы про вьетнамскую войну.
Музей жертв войны в Сайгоне — место хранения доказательств военных преступлений американской армии против мирного вьетнамского населения. Он возникает в любом разговоре об истории Вьетнама. «Вы должны увидеть, что они с нами делали», — убеждает нас Чунг — гид, с которым мы носимся по дюнам, кокосовым и кофейным плантациям, зоопаркам, змеиным и крокодиловым фермам.
«Смотрите, как отличить настоящую крокодиловую кожу от подделки, — учит он нас. — Кожа крокодила при постукивании не дает звука, она его поглощает из-за толщины и структуры, это отличный материал для бронежилета. — Чунг эмоционален и говорлив, в прошлом он военный, учился, как и все русскоговорящие гиды, в России. — А теперь посмотрите, как выглядит подделка. По внешнему виду не отличишь, а постучите по ней. Поняли? Все ненастоящее — оно пустое, я вас уверяю», — заходится в эмоциях Чунг.
На крокодиловой ферме тихо. Крокодилы не очень шумные животные. Десятки и сотни обладателей пуленепробиваемых тел лежат в небольших резервуарах за железными сетками, смотрят на двуногих без особого интереса. Рядом с резервуаром торговая лавка с сумками, ремнями и обувью из крокодильих собратьев. «Зам за», — пытается привлечь туристов скидкой продавец. Пока никто не видит, я стучу себя по животу. Звук получается звонкий, такой, как если бы я была подделкой.
7
Наконец я собираюсь с духом, и мы с семьей едем в музей жертв вьетнамской войны, или, как он назывался при открытии в 1975-м, «Дом для показа военных преступлений американского империализма и марионеточного правительства южного Вьетнама». Во дворе музея стоит трофейная техника: вертолеты, танки, орудия убийства. На их фоне фотографируются улыбчивые туристы, шумят высокие деревья.
К собственному удивлению, я не испытываю никаких эмоций ни в залах документальной фотографии, ни в камерах пыток с клетками для политических заключенных. Я иду от одной экспозиции к другой и пытаюсь нащупать внутри себя хоть что-то похожее на боль или сочувствие к людям в видеохронике, к детям на фотографиях. Но ничего, напоминающего сопереживание, внутри меня будто нет. Я чувствую усталость в ногах, зуд от комариного укуса, легкий голод. Мне даже больше не нужно стучать по себе. Я — подделка, внутри меня пусто.
На выходе из музея сын подзывает меня к витрине со значками стран, выступавших против войны во Вьетнаме. «Мама, я хотел купить что-нибудь друзьям, может быть, в этом музее есть магазин с чем-то похожим?» — говорит он.
Среди множества мелких сувениров на антивоенную тему за стеклом мне бросается в глаза неприметный белый значок с текстом: «War is good business, invest your son»[3] . Я закашливаюсь до слез, мы уходим из музея.
8
Вьетнамский Диснейленд и каноэ в джунглях, ночной Сайгон и дома на воде, корабли-рестораны и экзотические блюда — попытка развлечь и удивить мир, стоящий на краю обрыва. «Того, что есть у нас, вы не увидите больше нигде», — повторяли заученную фразу наши гиды и без конца хвалили руководство своей страны, понижали голос при обсуждении проблем, с нескрываемой ненавистью говорили о своих ближайших соседях.
Любая страна — это, конечно, люди. Я запомнила нескольких. Девяностолетнюю старуху, переправлявшую нас на каноэ через джунгли. На ее лице было не меньше сотни морщин, ее сухая сморщенная ладонь за годы превратилась в продолжение весла. Старуха была похожа на мумию и, возможно, помнила того самого Хо Ши Мина. Сходя на берег, я вложила в ее ладонь купюру и поклонилась, она посмотрела на меня ясным взглядом, и в ее глазах блеснуло что-то вроде усмешки.
Я запомнила мужчину, который всю свою жизнь провел в плавучем доме. В доме две комнаты, в одной живет семья мужчины, в другой обрабатывают рыбу и креветок. Под домом — креветочная ферма. Ноги мужчины покрыты коростой, на среднем пальце правой руки сверкает перстень. Мужчина мыл в реке рис, в это же время в эту реку мочился его сын.
И третий человек, которого я никогда не забуду, — маленькая девочка. Мы сидели в баре на Сайгонском Бродвее, была полночь, никогда не спящий Буи Вьен[4] гремел музыкой, сверкал огнями, предлагал все на свете за ваши деньги. Толпящиеся туристы танцевали, выпивали, знакомились. Вьетнамцы веселили, удивляли, обслуживали. Неизвестно откуда у нашего столика появилась крошечная вьетнамская девочка с веером. Девочке было не больше трех, ее черные блестящие волосы были собраны в хвостики и смешно торчали в разные стороны. «Где твоя мама?» — спросила я девочку и осеклась. Девочка посмотрела на меня очень уставшими взрослыми глазами, в них не было ничего детского. В них были злость, пустота, отчаяние. Девочка ударила меня по ноге своим красивым веером и побежала к стоявшей на обочине маме. Им с мамой предстояло продать еще много вееров.
9
Новый год мы встречали на берегу моря. Украшенные столы, белые скатерти, роскошь, изобилие. Для нас пели феи и танцевали драконы, нас убеждали в том, что новый год будет лучше прежнего. В последние секунды уходящего года небо взорвалось фейерверком, а рядом с водой зажглись огромные цифры «2024». Они долго горели синим пламенем, и море не могло с ними справиться.
[1] Абдан — очень, в полной мере (кирг.).
[2] «Алматының түндері-ай» — душевная песня о городе Алматы, которую сочинила и записала семейная пара из Германии Пауль Фридрих и Ольга Каспер, некогда уехавшие из Казахстана; позднее ее перепели дуэтом Кайрат Нуртас и российская певица Нюша.
[3] «Война — хороший бизнес, инвестируйте в нее своего сына» — один из саркастических антивоенных лозунгов времен вьетнамской войны.
[4] Буи Вьен — самый оживленный квартал в туристическом районе Хошимина.