Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2024
Диана Светличная (Горяйнова Юлия Мануровна) — прозаик, журналист. Родилась в 1979 году в Томске. Окончила факультет журналистики Киргизского государственного национального университета, институт философии и права Национальной академии наук Киргизской республики. Преподаёт в Киргизско-Российском Славянском университете на факультете Международных отношений. Лауреат премии «ДН» (2022). Живёт в Бишкеке.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 9.
Интроскоп
Каждый раз, погружая футляр со скрипкой в тёмное нутро интроскопа, он испытывал лёгкий приступ удушья, будто предавал друга. Голодная машина заглатывала чемоданы, баулы, дамские сумочки, ей было абсолютно безразлично что жрать, она была всеядной и не брезговала ни чужим бельём, ни музыкальными инструментами. Проходя через пищащую рамку, он выругался и вернулся к пластиковым коробкам, вытащил из кармана ключи от квартиры и телефон. Он знал, что скрипка уже вынырнула из тёмного тоннеля и потрёпанный футляр толкают и шпыняют почём зря хозяева рюкзаков и чемоданов. Он прокашлялся, нетерпеливо прошёл через рамку второй раз и бросился к своему футляру.
Одиннадцать человек в чёрном стояли у стойки регистрации и по очереди оглядывались. Струнный оркестр летел к соседям на открытие филармонии с традиционной и давно отработанной программой: Моцарт, Гайдн, Бетховен. Поводов для волнения не было, к опозданиям первой скрипки все давно привыкли.
Когда он наконец занял своё место в очереди, виолончель демонстративно вздохнула, остальные, как по команде, переминулись с ноги на ногу. Его это почему-то взбесило, и он не стал ни с кем здороваться. Какое несчастье — приехал не со всеми вместе, но не опоздал же! Стоит, как все, у стойки регистрации, хотя у него второй день насморк и ужасно болит голова.
Поведение виолончели в последнее время выводило его из себя, она вдруг сделалась совестью оркестра и безмолвно руководила. Он упустил, когда именно это началось, но виолончель буквально во всех смыслах набрала вес и распоряжалась его коллективом как своим. А ведь в консерватории они брали один класс гармонии, и он помнит, как кто-то из преподавателей назвал её посредственностью. Она тогда рыдала у него на плече и говорила, что бросит музыку. Вот зачем нужно было её переубеждать? Теперь она, глядя на него, видишь ли, вздыхает.
Девушка на стойке говорила с ним медовым голосом, поправляла на шее платочек. Всё ещё злясь на коллег, он не сразу понял её вопрос, поспешно кивнул, посмотрел на посадочный талон, хотел было что-то возразить, но махнул рукой и пошёл на паспортный контроль. 13A — всё, о чём только можно мечтать.
В зале вылетов оркестр разбрёлся в разные стороны и только альты сидели плечо к плечу. Как и большинство пассажиров перед вылетом, они рассеянно смотрели прямо перед собой, покачивали носами начищенных ботинок и не замечали храпа девушки, уснувшей в соседнем кресле. Ближе всех к источнику храпа сидел второй альт, в его голове крутились схемы выплаты долга тёще. В прошлом году он позволил себе неподъёмную роскошь — подержанный автомобиль. Тёща сама предложила помощь, а когда он эту помощь принял, тут же перевоплотилась в коллектора. Его и без того невесёлая жизнь превратилась в ад с обвинениями, унижениями, угрозами. Глядя сквозь стекло на идущий на посадку самолёт, альт представлял там, внизу, на поле, свою тёщу, воображение шло ему навстречу, и сжатые губы расплывались в чуть заметной улыбке.
Сидящий рядом с ним коллега хотел курить и попеременно сжимал то один, то другой кулак. Таким образом он отвлекал себя и старался не думать о темноглазой студенточке. С ним никогда не было ничего подобного. Отличный семьянин, трижды отец, размеренная жизнь, красавица-жена. Какого чёрта он согласился на эти мастер-классы в музыкальном училище? Ей и восемнадцати нет, смотрит своими глазищами, ротик приоткрыт, пахнет ягодами. Пальцы не слушаются, ноги подкашиваются, в висках стучит. Бежать, лететь, ползти прочь.
Вялое приглашение на посадку, первые в очереди вторые скрипки — отличницы, у которых всегда готово домашнее задание, наглажены воротнички, уложены волосы. Две из них разведены и воспитывают сыновей, третья — единственная дочь весьма состоятельных людей. Эти люди являются негласными покровителями оркестра. Сколько ими было отдано сил на то, чтобы их дочь — вот так, вместе с остальными одиннадцатью музыкантами, шла, высоко подняв голову и держа ровно спину! Её телефон в маленькой сумочке без остановки вибрирует, но она не обращает внимания. Она знает каждую интонацию, каждый вопрос, которые зазвучат из аппарата, стоит ей только принять вызов. Когда же родители оставят её в покое?
13-е место — у иллюминатора, за стеклом облака, под ними горный рельеф. В желудке дрожь, во рту слюна, закрыть глаза — не смотреть. Сосед по креслу рассказывает что-то о себе, сам же смеётся, жестикулирует. Виолончель сидит впереди, прядь её волос торчит над креслом, как антенна. Скрипка, не отрываясь, смотрит на эту прядь, и дрожь в желудке немного стихает.
Молодой стюард в третий раз подходит к месту 13А и заботливо предлагает напитки. Скрипке неловко перед соседями, он уверен: стюард догадывается, что он в полуобмороке от страха. Он не хочет, чтобы об этом знала виолончель. Она итак знает о нём слишком много. Почти всё.
Он чувствует, как напряжены мышцы его лица, как губа ползёт вниз, и он ничего не может с этим поделать. Чтобы вернуть дыхание, он закрывает глаза и беззвучно молится.
Впередисидящая виолончель чувствует затылком волну его страха и заставляет себя не реагировать. Сколько можно на него реагировать, — всю жизнь? Ведь она только из-за него не бросила всё это. Ждала, что увидит, услышит, поймёт. Но какой там, когда слышишь и видишь только себя.
Через ряд сидят альты. Один кусает губы и подсчитывает гонорары за год — получается ровно столько, чтобы отдать долг тёще. Второй поочерёдно готовит речь то для жены, то для студентки, и выходит всё по-дурацки — глупо и пошло. Третий поглядывает в проход и волнуется, почему не пахнет едой, ведь должны кормить.
Молодой стюард в очередной раз предлагает пассажирам напитки и, зайдя за ширму, говорит своей коллеге: ты хоть поняла, кто сегодня в салоне? Стюардесса приподнимает брови и, сузив глаза, требует немедленно ввести её в курс дела. Стюарт качает головой и почти шепчет: «Неужели ты совсем слепая — длинные пальцы, тонкие профили, возвышенные лица. Это люди, которые живут музыкой! Посмотри, — он приоткрывает шторку и тычет пальцем куда-то в проход. — Они не такие как все, ты видишь? О господи, как можно этого не заметить!»
На выходе молодой стюард набирается смелости и благодарит пассажира 13А не только за полёт, но и за музыку. Первая скрипка выдавливает из себя улыбку и вспоминает о предстоящем концерте. Пока он спускается по трапу, в голове стюарда звучит мелодия из оперы «Демон», которую он так и не смог исполнить на экзамене в пятом классе музыкальной школы.
Викарная травма
По дороге домой она забежала в магазин, чтобы переждать внезапно начавшийся ливень. Большая часть блуждающих между стеллажами людей, похоже, преследовали ту же цель. Люди рассматривали банки с зелёным горошком, повидлом, икрой, она рассматривала людей. У немолодого мужчины с носа свисала капля, и это было трогательно, к каблуку женщины прилип ком грязи, и это было неприятно, у лохматого школьника из рюкзака торчал полосатый носок, и это было весело. Чужие жизни, как калейдоскоп, складывались в красочную крутящуюся картинку, она автоматически кадрировала, подсвечивала, подчёркивала, отрезала случайное, выделяла важное. Она видела, слышала, чувствовала.
У жёлтых акционных ценников стояла пожилая женщина, поднималась на цыпочки и щурилась, пытаясь не проглядеть лучшие скидки. На женщине была шерстяная кофта, старомодная вельветовая юбка, добротные, но тоже давно вышедшие из моды туфли. Женщина держалась независимо и немного высокомерно, это читалось в её осанке, повороте головы, выдвинутой челюсти. Всем своим видом женщина показывала: она сама принимает решения и отвечает за последствия. Такие не просят о помощи, отказываются от поддержки и умирают в одиночестве. Заметив интерес со стороны молодой незнакомки, женщина поджала губы и чуть дёрнула плечом, будто хотела согнать с него надоедливую муху.
В отделе элитных напитков стояли растерянная худосочная пара и коренастый мужчина с тележкой. Худощавые мужчина и женщина жались друг к другу, переговаривались неуверенным шёпотом и как бы извинялись перед миром за своё существование. Им было нужно взять что-то с той полки, у которой стоял мужчина с тележкой, и они ждали, когда он отойдёт в сторону. У мужчины в тележке было всё: фрукты и овощи, сыры и сладости, мясо и рыба, туалетная бумага. Всё это добро было свалено в пластиковый ящик без разбора, разве что вставленный между пакетами ананас демонстрировал радость и выглядел как приобретённый осознанно. Мужчина поочерёдно снимал с полки то одну, то другую коробку с напитком и внимательно читал всё, что было написано на обороте. Этот процесс доставлял ему какое-то физиологическое удовольствие, и он не собирался его прерывать. «Простите», — не выдержала худосочная женщина и боком протиснулась между набитой тележкой и стеллажом. Хозяин тележки попытался отодвинуть свой воз, задел локтем женщину, женщина задела коробку с коньяком, коробка качнулась. По отделу элитных напитков прокатилась шаровая молния, воздух завибрировал, товары на полках плотнее прижались друг к другу. «Вы не ушиблись?» — спросил хозяин ананаса и уставился на безмолвную женщину. Женщина покраснела, замотала головой, поправила волосы. Её спутник заморгал, облизнул губы, приподнял нос. Смотреть на всё это становилось неловко.
За стеклянными створками входа в супермаркет зажглись фонари, дождь почти прекратился, поток людей схлынул. Она точно помнила, что должна была что-то купить, но, что именно, вспомнить не могла. Может быть, кофе, она без него спит на ходу. Или сливки? Или сахар? Или мыло для рук? Наблюдая за людьми, она забывала обо всём на свете. О том, что это чужие люди, о том, что у неё своя жизнь, о том, что это нельзя смешивать.
У полки с кофе она снова встретила мужчину с каплей под носом, школьника с торчащим из рюкзака носком, женщину в грязной обуви. Она каждому из них кивнула, подошла к упаковке с зёрнами и замерла. Прямо перед ней в проходе стояла маленькая девочка. На вид ей было не больше пяти, она была одета в розовую курточку, белую юбочку, розовые туфельки. Чёрные волосы были собраны в два торчащих хвостика и смешно подёргивались, когда она вертела головой, вытягивая с полки коробку с мармеладом. Подошедший к девочке мужчина поставил коробку обратно на полку, взял девочку за руку и попытался вывести её из конфетного ряда. Девочка упёрлась ножками в стеллаж, замахала руками и взвизгнула, как обиженный щенок. Тогда мужчина взял её на руки и понёс в сторону кассы.
Кофе, сахар, мыло для рук — всё закружилось перед её глазами. Она готова была бежать за этой девочкой, отбивать её у мужчины, но ноги стали ватными. В горле стоял ком, по спине полз холодный пот. «Можно пройти?» — спросил откуда-то из-за спины женский голос. «Встанут посреди дороги и стоят», — поддержал недовольный голос другой.
«Дадада, извините, — заговорила она себе под нос, спешно собирая в корзину какие-то упаковки. — Простите-разрешите», — бубнила, обходя вдруг ставших безликими покупателей. Торговый зал раскачивался, как большая лодка. Чтобы не упасть, она шла, широко расставляя ноги.
Это не он. Не он. Не он.
Двадцать лет строгого режима. Молоточек судьи стучит в висках. Его выводят из зала. Он не похож на зверя. Обычный мужик. Сросшиеся на переносице брови, глубоко посаженные глаза, узкая верхняя губа, чуть вздёрнутый нос. На него с ножом бросается отец девочки. Той маленькой девочки, с которой он всё это сотворил. Кто пустил в зал суда человека с ножом?
«Это отличный материал», — говорит редактор. «Это какая-то жесть», — говорят коллеги. «Скидочная карта?» — говорит кассир. Она вытряхивает кошелёк, карманы, рюкзак. Скидочной карты нет. «А можно побыстрее?» — говорит кто-то за спиной. Упаковки чипсов падают у неё из рук, и она вдруг начинает рыдать. Беззвучно, отчаянно, безутешно.
«Молодёжь пошла, слова не скажи», — замечает кто-то в очереди. Люди перешёптываются, переглядываются. Она пытается сложить в пакет непонятно зачем купленные чипсы, но руки не слушаются, её бьет крупная дрожь. С ней такое впервые. Сейчас она соберётся.
Пожалуйста, не снимай
Тридцать лет назад этот посёлок был гордостью области. Здесь добывали свинец. Это была богатая и закрытая зона. Попасть сюда мог не каждый, рабочих распределяли по особым характеристикам. Потому что спецобеспечение, дополнительные выплаты и статус. А ещё живописная местность и продуманный быт. Водопровод и канализация и на равнине-то поблизости не везде есть, а тут, в горах, — такие чудеса.
Сегодня от завода осталось разрушенное здание — торчит из горы, как вставная челюсть, привлекает туристов. Вокруг зеленеют ели, поблёскивают слюдой отвалы, ржавые рельсы уходят в землю, здание завода продувается всеми ветрами, летит с горы пересохшими оконными рамами, осыпается остатками штукатурки. Чуть поодаль от промышленной зоны, среди жёлтых берёз ровными рядами стоят двухэтажные домики. Два домика в центре относительно целы, у них есть крыши, в рамах сохранились стёкла, на входе в подъезд нет дверей, но есть крыльцо — каменное, крепкое. Если приглядеться внимательнее, то под крышей можно заметить барельефы — головы диких птиц, глядящих в разные стороны.
«Вот такая у нас тут красота», — услышал Алексей голос Петьки и чуть приблизился к окну. Сквозь закопчённое стекло едва пробивался солнечный свет, разглядеть людей было невозможно. Но Алексей понял, что Петька там проводит для кого-то экскурсию. «Тщеславный придурок, ради внимания готов на всё, сейчас ещё притащит сюда кого-нибудь», — забеспокоился Алексей.
«Лёха, тут твой коллега, выходи», — заорал Петька и постучал в замызганное стекло. Алексея обдало жаром, он беззвучно выругался и на всякий случай проверил, закрыта ли на щеколду дверь. Дверь была закрыта. В полумраке комнаты можно было разглядеть железную кровать с рваным худым матрасом, заваленный мусором стол, батарею бутылок, табурет, покосившийся абажур. Пол в комнате был выстлан скомканными газетами, журналами, пустыми пакетами, в углах гнило тряпьё. Чтобы всё это увидеть, нужно было привыкнуть к сумраку. Алексей за месяц привык.
«Да у нас тут свой журналист есть», — голосил за окном Петька. «Вот бы взять его за чуб и башкой об стену, болтуна несчастного», — подумал Алексей. После вчерашней сивухи он чувствовал во рту неприятный вкус, но голова не болела. С тех пор, как он сюда приехал, она у него ни разу не болела. Только начинают лезть в неё дурацкие мысли, так он сразу Петьке в ладонь бумажку, тот подпрыгнет и бежит как ненормальный куда-то в берёзы, приносит всё, что нужно для спасения. А для спасения, как выяснилось, много не надо: пол-литра, хлеб с колбасой, огурчик с луком. Иногда китайскую лапшу припрёт, разведут в кипятке — совсем праздник. Откуда таскал Петька припасы, Алексей не спрашивал. Вокруг не было ни магазинов, ни обжитых помещений — одни полуразрушенные общаги, стена от ДК, каркас советского универмага, распахнутые скворечники почты и фельдшерского пункта. Раз в неделю на разбитом бусе приезжали городские зеваки — поглазеть на бывший завод, сфотографироваться на фоне отвалов, выставить куда попало свои дурацкие фотографии с подписями «останки совка», «почти Припять», «Back to USSR».
Алексей не совсем понимал, как старый продавленный матрас стал местом его сна. Он действительно когда-то был журналистом. Говорил из телевизора красивым голосом: главное — дыхание; был вхож в высокие кабинеты: главное — уметь слушать; имел успех у женщин: главное — хороший костюм. Ещё десять лет назад он парил над землёй, мечтал, любовался собой, строил планы. Он был почти звездой в своём маленьком городке. Но мечтал о большем. Его манила столица. Он рвался туда, где зажигаются настоящие звёзды, где смогли бы оценить его талант. После победы в региональном журналистском конкурсе понял: пора ехать.
Первые месяцы в Москве были головокружительными. В столице Алексею нравилось всё: уверенные люди, широкие улицы, красивые здания. Ему нравились ощущение полёта и бесконечная линия горизонта. Ну и что, что пришлось снять старую однушку, ну и что, что взяли на работу с испытательным сроком. Зато он почти москвич и работает на главном канале. Ну как работает — пока только ездит на съёмки для коротких новостей, когда ты даже не читаешь свой закадровый текст и новости все сплошь про удои да посевные.
Алексей не жаловался, знал: телевидение особая машина — не беги впереди, наберись терпения, жди своего часа. Он терпел и ждал много длинных месяцев. Но вот уже те, кто пришёл позже, чем он, снимали свои сюжеты и появлялись в кадре, а он всё плёлся за паровозом и никак не мог привлечь к себе внимание. Он попытался приударить за редакторшей, но она будто этого не замечала, разговаривала с ним, как с деревенским дурачком, на вопросы не отвечала, смотрела мимо. Он попробовал сдружиться с выпускающим — тот пускал ему в лицо сигаретный дым и разговаривал на вы. Большая часть сотрудников канала крутилась, как белки в колесе, экономили энергию и даже не всегда отвечали на приветствия. Его конкуренты — вчерашние студенты — толкались локтями и шли по головам, они не испытывали эмоций, не имели привязанностей, не задавали вопросов и мало походили на людей, в этом была их сила. Испытательный срок затягивался, карьера Алексея не двигалась. Выходные пролетали в кафе для мигрантов, там было дёшево и душевно, будни текли вязкой массой — в них не было ни радости, ни надежды.
Об окончании испытательного срока без продления отношений Алексей узнал из электронного письма. В тот же день его рабочий компьютер был заблокирован, пропуск аннулирован, остатки заработной платы переведены на карту. Коллеги сделали вид, что его не существует, оператор, с которым он больше шести месяцев работал плечо к плечу, при встрече в коридоре шарахнулся от него в сторону. Всё это было настолько дико, что Алексей решил пойти в отдел кадров и выяснить, в чём, собственно, дело.
«Это из-за тех двух моих опозданий? — вдруг закричал он в отделе приёма документов. — Или из-за того, что я пару раз выпил?» — спросил он тише, увидев, как белокурая Танечка, та, что всегда была собрана и подтянута, вдруг вжалась в кресло и стала похожа на раздавленный фрукт.
«От меня тут ничего не зависит, решение принимает руководство», — залепетала она, и он увидел, как она пытается что-то нащупать под столом. Ему вдруг стало смешно, и он громко расхохотался. В этот момент в кабинет вошли двое охранников и попросили его покинуть здание. Позже Алексея терзал только один вопрос: неужели у Танечки под столом и в самом деле была тревожная кнопка?
Следующий месяц Алексей беспробудно пил и проклинал всякого, кого видел в вечерних новостях. Ему вдруг стало понятно, что центральный телевизор не для него. Почему — объяснять себе он не пытался, просто решил: больше никаких испытательных сроков, он не мальчик и бегать ни за кем не собирается. Как говорится, сами придут и всё дадут.
В один из сизых вечеров ему пришло сообщение от некоей Оли, мол, помним, вы к нам приезжали снимать аппараты машинного доения и так хорошо сняли, что мы расширились и ищем человека, чтобы рассказывать о производстве и, дескать, были бы рады предложить вам в свободное от основной работы время…
Алексей не помнил ни Оли, ни аппаратов машинного доения и не собирался обсуждать работу эсэмэмщика. Но следующим утром пришла старая карга — хозяйка квартиры — и стала угрожать выселением, если он в ближайшую неделю не заплатит за три месяца вперёд.
«Сколько платите и есть ли у вас авансы?» — с трудом набрал текст Алексей и уже в обед вышел на новую работу. Снимать неподвижные предметы было делом нехитрым, Алексею это даже понравилось. А ещё ему понравилась Ольга, но не так, как нравились другие женщины. У Ольги был трезвый взгляд на вещи, она не жевала сопли и не строила из себя недотрогу. «Хочешь поехать ко мне?» — спросила она в первый же вечер после работы. Это было именно то, что требовалось Алексею. А ещё Ольга варила борщ.
Вместо свадьбы «сыграли» фотосессию на «Мосфильме». Ольга на фотографиях получилась лучше, чем в жизни. Костюмы XIX века, грим, декорации, ретушь — чудо-портреты. Алексей выставил альбом в социальные сети.
Дальше был медовый месяц в Турции, с полным включением и бесконечным занудством новобрачной: ты можешь хотя бы один день не напиваться! Через год родилась Ариша. Алексей уже отлично снимал не двигающиеся предметы и подёргивающего конечностями младенца. «Москвичке Арише месяц», — писал Алексей в пабликах и собирал букеты лайков от коллег из своего провинциального городка. Столица по-прежнему его не замечала.
Аудитория аппаратов машинного доения росла, клиентская база расширялась, Ольга становилась невыносимой. «Москвичке Арише год», — писал Алексей в пабликах и выпивал с коллегами из своего провинциального городка. Многие из них тоже перебрались в столицу.
Документы о разводе Алексей получил по почте, разрешение общаться с Аришей — по телефону. «Если тебе нужна дочь, можешь быть воскресным папой», — сказала ему Ольга. Продажа автоматов машинного доения свернулась, фирма закрылась. Алексей снял старую однушку на окраине Москвы и устроился водителем в службу такси.
«Москвичка Ариша идёт в школу», — написал Алексей под фотографией дочери и поделился своей гордостью с друзьями. Среди сердечек, восхищения и пожеланий Арише счастья появилось сообщение от нового подписчика. В нём Алексей узнал своего первого редактора. «Ты ещё в профессии? Напиши мне в личку», — просил его бывший шеф. Отчего-то это послание сразу испортило ему настроение, захотелось удалиться из социальных и из всех возможных сетей.
Не отвечать старику было свинством, заблокировать — подлостью, но что же ему ответить? Что он может о себе рассказать? Что дожил до тридцати пяти и ничего не добился? Ни карьеры, ни семьи, ни жилья. Всё напрокат, даже машина, на которой он сейчас возит по чужому холодному городу чужих холодных людей. Нигде не прошёл он испытательный срок.
В личку шефу Алексей написал, что работает на телевидении и что у него сейчас полный загруз. На что старик ответил ему грубым «не ври» и снисходительным «возвращайся».
И это «возвращайся» вскружило Алексею голову. Как будто впрыснули в его вену надежду, как будто вернулась молодость и появился второй шанс. Алексей почувствовал что-то вроде тахикардии и, подойдя к зеркалу, проговорил: цапля чахла, цапля сохла, цапля высохла и сдохла.
Через неделю Алексей вернул компании машину, хозяйке ключи от квартиры и поехал в путешествие. Так он назвал путь в сторону своего прошлого. А что, имеет право и отдохнуть, отпуск он не брал лет пять, кроме Турции ничего и не видел. А Россия — это железные дороги, это просторы, это, в конце концов, люди. Сколько можно сидеть в этой Москве?
Он ехал туда, где был счастлив, где его ждали, где всё ещё могло быть. Но не доехал, вышел ночью на какой-то станции с дикой головной болью, сел в привокзальной забегаловке, заказал водки и просидел до утра. Поезд ушёл, увёз его спортивную сумку с одёжкой — не жалко, паспорт и портмоне остались при нём.
Дальше был вязкий день при забегаловке, жареные сосиски и самогон, а потом появилась группа туристов, спешивших на заброшенный завод. Алексей заплатил за место в бусе и оказался в гористой местности под крышей дома с головами диких птиц.
«Лёха, ну ты откроешь? — забарабанил в дверь Петька. — Чё ты как баба там закрылся?» Алексей приоткрыл дверь и зажмурился от яркого света. В тёмном подъезде стояли двое: Петька и мужик с камерой и дополнительным светом.
Алексей громко выругался и потребовал выключить фонарь. «Где тебя учили так работать? — сказал без злости и осмотрел сначала технику, потом её хозяина. — Не люблю дилетантов», — добавил важно, вызвав у Петьки приступ восхищения. «Я же тебе говорил, что у нас тут свои журналисты, — протараторил Петька гостю. — Лёха, да он хочет тут немного поснимать, как, мол, раньше жили и можно ли сейчас жить. А я ему говорю: а чё ж нельзя, вот живём». Петька говорил, а непрошеный гость снимал. Окно, стол, бутылки, тряпьё. Когда объектив попытался поймать Алексея, он закрыл его ладонью и пообещал коллеге свернуть шею, если тот попробует ещё хоть раз навести на него свою пушку.
Мужик с камерой оказался понятливым. Поставил камеру на стол и протянул Алексею для знакомства руку. Объяснил, что снимает историю про заброшенные заводы региона и что был бы рад советам старшего коллеги. Алексей почувствовал разливающееся по нутру тепло и увидел в госте человека. Попросил Петьку подсуетиться и начал расставлять на столе какие-то грязные тарелки. Гость достал из чехла камеры прозрачную бутылку и тут же стал своим.
Тридцать пять лет прожил Алексей и не знал, что есть у него брат-близнец. Вот он, сидел перед ним — человек с похожей судьбой, взглядами, ценностями. Человек, который всё понимал про эту грёбаную профессию и про эту чёртову жизнь. Мир оказался совсем узким, нашлись общие знакомые, с идентичными характеристиками. Нашлись одинаковые претензии к миру, к женщинам, к руководителям. Когда Петька побежал за очередной порцией огненной воды, Алексей уже обнимал брата и вытирал мокрые от слёз щёки.
Проснулся Алексей на следующий день от звука скрипящей двери. Сквозняк гонял дверь, поднимал с пола придавленные газеты. Сквозь мутное оконное стекло пробивалось солнце, значит, день клонился к закату.
Последнее, что помнил Алексей из вчерашнего праздника, — яркий свет в глаза и крики Петьки: «Не снимай, тебя же просили!»
Алексей пытался приподнять голову, она отозвалась резкой болью, тело трясло от холода, губы разжать не получалось. Смрад от грязи и гнили бил в нос и потворствовал рвотным позывам. Не было никаких эмоций. Перед глазами плыла телевизионная картинка: величественная природа, опустившийся человек, русская хтонь.
Алексей подумал, что запись разговоров за столом будет особенно хороша под картинку разрушенного завода. Общий, крупный, средний — планы здания, пролёт по берёзовой аллее — ветер треплет ветви, на столе пустая бутылка, в тряпье — человеческий отброс, крик Петьки «не снимай!», чёрный коридор, скрипящая дверь.
«Брат-близнец, конечно, дрянь, но кто бы отказался от такого сюжета?» — подумал Алексей и закрыл глаза.
Шкаф
Новый год в отделении интенсивной терапии отмечали на ногах. В ординаторской пахло мандаринами и свежим огурчиком. Белые халаты кружили по коридорам, мелькали в просветах дверных проёмов, за окнами валил снег.
— Утку надо в микроволновку! — раздался из темноты голос старшей медсестры.
— Все утки в шестой! — ответил ей анестезиолог.
Где-то посередине кто-то хрюкнул и помчался к холодильнику за холодцом. Больные собрались с духом, временно перестали умирать. Врачи затаили дыхание и не сговариваясь потянулись с домашними заготовками в ординаторскую. Областная больница вспыхнула яркой гирляндой и наполнилась робкой надеждой.
— Чего-чего, а этого добра у нас предостаточно! — эхом раскатился по коридору голос заведующего. Анечке сразу стало понятно, о чём он. Коньяк — единственное, в чём никогда не нуждалось их отделение. Родственники пациентов носили этот напиток заведующему по поводу и без. Чайного цвета жидкость стояла во всех шкафах и шкафчиках его кабинета. Коньяком можно было мыться, жаль, нельзя было вливать в вены пациентам.
— Славик, примерь бороду! Будешь Дедом Морозом! — в ординаторской гремели посудой, говорили громче обычного. Анечка несла из холодильника селёдку под шубой. Вместо майонеза в салате был домашний соус. Впервые получился как у шеф-повара из Одноклассников — густой, с золотым отливом. Секрет простой: лить оливковое масло в яичную пену нужно тонкой струйкой и ни на секунду не выключать миксер.
— А Снегурочкой пусть будет баб-Аня, — различила Анечка голос заведующего и улыбнулась. Потом замерла, крепче сжала тарелку с салатом. Какая ещё баб-Аня? Нет у них в отделении никаких баб-Ань.
Есть баб-Нина — дезинфекция, тряпки, швабры, так ей сто лет в обед, какая из неё Снегурочка. Что-то Дмитрий Станиславович напутал. Не привык ещё к новому коллективу. Молодой, шебутной заведующий много смеялся, не запоминал имён, совсем не походил на своего предшественника — Аркадия Петровича.
Легенда больницы Аркадий Петрович не дожил до своего семидесятилетия неделю. Почти пятьдесят лет возвращал людей с того света, боролся за каждого пациента, себя же даже прослушать не давал. Умер тихой ноябрьской ночью в своей постели на верхнем этаже больницы.
Кто-то в конце коридора разговаривал по мобильному телефону, уверял чьих-то родственников, что Новый год — всего лишь смена календаря, а никакой не праздник. Анечка улыбнулась и вспомнила интонации, с которыми говорил это Аркадий Петрович. «Вам он всего лишь родственник, а мне пациент!» — эту фразу Аркадия Петровича в больнице знали все.
Рассказывали, когда-то очень давно его жене потребовалась сложная операция, и Аркадий Петрович, следуя правилу не лечить близких, отдал жену в руки коллеги. Она умерла на операционном столе. Аркадий Петрович не простил себе её смерти.
Тогда-то он вроде и отрезал себя от внешнего мира. Поселился в больнице, поставил кровать в подсобке и всегда был рядом с теми, кто в нём нуждался. В девяностые у больницы началась новая жизнь: благодарные пациенты были щедры, благотворительствовали с размахом, нанимали ремонтные бригады, закупали иностранное оборудование, отстроили что-то наподобие отдельных апартаментов на верхнем этаже специально для заведующего. Узнать о бытовых предпочтениях Аркадия Петровича меценатам не удалось, и они положились на собственный вкус. Новое жильё заведующего отделением больше походило на будуар императрицы: в нём было много золота, лепнины, зеркал. Аркадий Петрович принял подарок без эмоций, на эмоции у него не было времени. Его время принадлежало пациентам. Он не признавал отпусков, терпеть не мог праздники, казалось, жизнь вне больницы его не интересовала. Единственной его слабостью, развлечением стала покупка картин. Не то чтобы он разбирался в живописи или испытывал какие-то эмоции от развешанных в самых неожиданных местах больницы полотен, но зачем-то это было ему нужно. Сюжеты картин все как под копирку: море и идущая по воде женщина.
— Прямо не больница, а картинная галерея! — высказался однажды кто-то из чиновников во время проверки, а на следующий день упал на ровном месте и попал в отделение к Аркадию Петровичу.
После выписки этот чиновник рассказывал небылицы про женщину в белом платье с больничных картин: мол, ночью выходит она сразу со всех полотен и бродит по тёмным коридорам. Чиновника вежливо слушали, кивали, сочувствовали — всё-таки сотрясение мозга.
Анечке хотелось походить на женщину, идущую по воде. Однажды она даже перекрасила свои пшеничные волосы в чёрный цвет. На картинах по воде ходила брюнетка.
— Аннушка, я не хочу врать, не хочу, чтобы ты надеялась, не надо. Что ты наделала? — кивнул на её причёску Аркадий Петрович в то утро, когда всё произошло.
А произошло непоправимое — Анечка полюбила. Не влюбилась, не увлеклась, не потеряла голову, а именно полюбила. Самозабвенно и безнадёжно.
— Анна Георгиевна, Дмитрий Станиславович назначил вас Снегурочкой! — на выдохе протараторила практикантка Марина и бросилась к Анечке с синтетическим балахоном наперевес. У Анечки закружилась голова, и она едва не выронила из рук тарелку с салатом. Отчего-то стало трудно дышать, в висках застучало. Слёзы подобрались к горлу и стало страшно, что вот сейчас они брызнут на Марину, на дурацкий костюм, поползут чёрными дорожками по белым щекам.
В ординаторской стало тесно, гул разговоров, шуршание подошв, бряканье тарелок, на стене мельтешила ленинградская Наденька с Третьей улицы Строителей и жаловалась голосом Пугачёвой на курящее купе. Движения коллег показались Анечке замедленными, смех неестественным.
— Марина, ну что ты бросаешься на человека! — обратился к практикантке новый заведующий особым голосом, таким разговаривают с кошками, — Анна Георгиевна, мы все знаем, что вы Снежная королева, но такого костюма у нас нет. — Голос заведующего стал таким, каким разговаривают с больными кошками.
Анечке очень захотелось домой, в своё убежище. Она вдруг поняла, что вообще не должна была сегодня приходить в больницу. Поняла, что её тут не ждали. И готова уже была рассмеяться и соврать, что забежала на пять минут угостить всех удачным салатом, потому что её ждут дома.
Но кого тут обманывать: окна её квартиры выходили на больницу и зловеще чернели. Все знали, что у неё нет никого, кроме кошки Фроси. И что последние двадцать лет Анечка была правой рукой Аркадия Петровича и все праздники проводила вместе с ним, тут, в больнице.
— Снегурочка так Снегурочка, — сказала громче обычного Анечка и, выхватив костюм из рук Марины, вдруг закружилась.
Она кружилась у стола в ординаторской, и поднимала бокал, и желала всем счастья, и не заметила, как назвала Дмитрия Станиславовича Аркадием Петровичем. Медсёстры переглянулись, Славик крякнул, Марина прикусила губу. Дмитрий Станиславович приобнял Анечку, как обнимают безнадёжных больных.
Часы пробили двенадцать, в третьей палате у кого-то открылась рвота, за окном пошёл снег.
Анечка расцеловала коллег, обошла своих пациентов и отправилась домой. Голова чуть кружилась, в груди горело. Мягкий снег был похож на море. Анечка шла по этому морю, чуть качаясь.
Придя домой, она покормила Фросю, легла на кровать и уснула, чтобы больше никогда не проснуться.