Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2024
Хаиров Адель Ревович — журналист и сочинитель. Родился в Казани в 1963 году. Учился на филфаке Казанского университета. Автор сборников прозы «Играй, не знай печали» (Казань, 2019) и «Подкова Тамерлана» (Санкт-Петербург, 2020). Печатался в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новая Юность» и других. Лауреат ряда литературных конкурсов и премий, в т.ч. премии «Русский Гулливер — 2015» в номинации проза поэта. Живёт в Казани.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 1.
В круглой жестяной коробке лежали чёрные кости. Разложив их на столе, перебирал. Осторожно прикасался, боясь раскрошить. Четыре ребра и фрагмент черепа — всё, что осталось ему от дочери. Она проплыла за спиной, обдав тёплой влажной волной. На ходу подсушивая волосы махровым полотенцем, напевала. Забравшись с ногами на диван, болтала по мобильнику. Он слушал её протяжное «да ну» и тупо смотрел на тонкие косточки. Они начинали шевелиться, превращаясь в засушенные лепестки южного цветка. В тот день Вера забыла дома телефон. Айфон играл и танцевал на полке до утра, потом умолк рядом с Барби (подружка детства) и стал похож на игрушечную могильную плиту…
Дмитрий Иванович, забыв что воскресенье, к восьми отправился на работу. Сидел в кабинете, поглядывая на часы, и не мог сообразить, где сотрудники. Потом очнулся и, оставив машину, пошёл домой через парк. Брёл, запинаясь, но вдруг ускорился и побежал… Открыл дверь, а там — тишина.
Привыкший к армейскому распорядку дня, когда сутки имели двадцать четыре часа, оторопело наблюдал, как время сначала собралось в гармошку, а затем вытянулось, наполнив комнату мёртвой тишиной безвременья. Ни утра тебе, ни дня. Всё — сплошная ночь под бутылочными осколками звёзд. Вместо утреннего кофе пил водку, крошил чёрствый хлеб в тарелку и поливал подсолнечным маслом. Грамота за безупречную службу в органах лежала скатёркой, по ней полз сморщенный огурчик.
Служебный мобильник первое время надрывался и кружил на тумбочке, потом обиженно пожужжал в кармане плаща и, наконец, пискнув, умолк. И связь с большой землёй оборвалась. Кто-то ещё звонил в дверь, тарабанил, но Дмитрий Иванович затихал, хотя и так уже превратился в шуршащую тень.
Когда в доме всё закончилось — и водка, и закуска, и даже бычки из цветочного горшка были докурены, — пришлось выбираться из лежбища. Зашёл в душевую и отшатнулся от зеркала. Оно как будто треснуло. Сразу протрезвел. Полчаса отмокал под струями, гоняя по телу похмельную дрожь. Потом нашёл в холодильнике дочкину колу и опустошил. План созрел сам собой. Вспышками в пьяном мозгу какие-то эпизоды до этого возникали, но только сейчас всё выстроилось и написался некий сценарий…
От расследования его, как близкого родственника, отстранили, но он продолжал сидеть в общем кабинете и был в курсе происходящего. Трагедия набросила тень печали на дружеские отношения с коллегами. Свет в помещении как будто бы стал мутнее. Юбилейный букет усох на следующий же день, и в воздухе запахло горечью. Его больше не называли Димоном, только по имени-отчеству. Здороваясь, задерживали ладонь.
Список сотрудников отдела напоминал зверинец: Зайцев, Тушканов, Козлов… Ну как тут обойтись без Рысина? Дмитрий Иванович и внешне походил на рысь: брови вразлёт, серые цепляющие глаза, мгновенная реакция, порывистые движения, похожие на прыжки. Учуяв след, затихал. Осторожно подбирался к преступнику. Потихоньку затягивал круги…
Прошло два месяца. Дело близилось к концу. И вот как-то поздним вечером Рысин вернулся в кабинет, не спеша выкурил сигарету и выгреб из сейфа уголовные папки. С юбилея оставалось полбутылки коньяка, пригубил. Поразился тому, как плохо знал свою дочь. Видел только фасад, а в доме том было много тайных комнат. Но строил-то его он! Откуда тогда тайники? Кто нарыл?
Просмотрел видеозапись из ночного клуба «Сударушка». Вот дочь сидит за барной стойкой, потягивая коктейль. К ней подсаживается бородач в светлом костюме. Они о чём-то спорят. Видно, как тот начинает психовать. Хватает её за руку. Горошек фенечек рассыпался. Камера на входе записала, как он тащит Веру к машине. Охранники не вмешиваются. Один из них даже помогает открыть дверцу.
Бородач с ней встречался около года. Вёл себя странно. Никогда не звонил, не писал. Сам её находил. Зная маршрут, по которому она ездила в вуз, терпеливо поджидал в припаркованной в закоулке машине. Она никому о нём не рассказывала. Может, запрещал? Ни одна из её подруг их вместе не видела. Единственный раз сокурсник, который пытался за ней ухаживать, заметил, что какой-то бородатый мужик помахал ей издали, подзывая. И она покорно пошла. Нет, побежала.
В мещерских лесах в трёх километрах от посёлка Пустоша грибник наткнулся на обгоревший остов машины — когда-то это был кромешно-чёрный мерс, который слился с ночью и превратился для дочери в катафалк. Никто не видел, никто не слышал. И всё же собрали кое-какое видео с камер наружного наблюдения. Пробили таинственную машину, у которой часто менялись номера. Обычная рутина, не требующая дедукции. Но группа опоздала всего на сутки — бородач успел свалить к себе в горы. Отправили коллегам запрос, и вот сидят ждут.
Рысин знал, как будут развиваться события дальше. Когда начальнику местного МВД, какому-нибудь Музафару Музафарову доложат, он тут же поднимет трубку и сообщит родственникам подозреваемого. Но бегать бородач не станет, лишь на время забудет дорогу в Москву. Такие, как он, обитают в неприступных родовых замках, окружённые верными абреками. Маленькие шамили своих ущелий.
Рысин рассматривает ксерокопию паспорта. Ещё безбородый. Твердолобый. Взгляд тяжёлый, чёрные глаза, как дула. Отвратительный тип. Что она в нём нашла? Эх, дура-дура! Дмитрий Иванович допил коньяк, навёл палец на подозреваемого и несколько раз выстрелил, сопровождая спуск воображаемого курка именем убийцы: «Бадих! Бадих! Бадих!» Достал из сейфа наградной пистолет. Переснял паспортные данные, прибрался и сдал ключи дежурному.
И вот теперь, когда от отпуска оставалась половина, Дмитрий Иванович собрался в тёплые края. Машинально забрасывал вещи в спортивную сумку. На «Стечкина» надел носок и замотал в треники. Взял бинокль и тонкие кожаные перчатки. Вспомнил, как год назад они собирались в Пицунду. У дочки набралось три сумки вместе с раздутой пляжной, ещё одна сумочка на плечо плюс розовый чемоданище на колёсиках против его скромного серого рюкзачка.
Рысин полез на антресоли. Вытянул за ухо сиреневую сумку, где лежали дочкины вещи. Вытряхнул яркий ком на диван. Запахи тут же обрели призрачные очертания Веры. Он ловил их, хотел приобнять. Но пляжный кремовый халат сам обнял его махровыми рукавами. Вытащил её весёлый носочек и утёрся. Стал разговаривать с ней… И тут цветной струящийся сон оборвали писклявые звуки зурны и ухающие — барабана. То ли свадьба, то ли какой ещё их праздник. Рысин затворил ставни и зло прихлопнул зелёную муху, влетевшую со звуками, подвернувшимся журналом. Удар был такой силы, что муха вошла в кадр с Гузель Яхиной, украсив ей изумрудом глянцевый лоб. Как только очки не разбились!
До поезда оставалось полтора часа. Сварил кофе, обжёгся. Оставил чашку недопитой. Когда шёл к такси, то в гулкой подворотне услышал фразу, которую втолковывал кому-то в трубку азиат: «Нэт, нэ надо… Умоляю тибя!» Человек исчез, а фраза повисла в воздухе. Плачущее «умоляю, нэ надо» ещё долго звучало в ушах. Дмитрий Иванович физически ощущал, как перелезает через эти, выросшие живой оградой, слова.
Как ехал в поезде, толком не помнил. Так едут издалека на похороны близкого человека. Рассеянная улыбка, холодный луч взгляда за горизонт. Жизнь — как остывающий чай в железном подстаканнике. Степь, полустанки, чёрный чабан, стоящий по колено в кудрявых облаках.
Поезд заскрежетал. На бугорке, постелив ковёр, сидели аксакалы и держали на весу пиалы. Девочка с фарфоровым чайником подбежала к ним, из носика засеребрилась косичка. С верхней полки сказали, что старики приходят сюда из соседних кишлаков посмотреть на поезд. Чтобы состав притормозил, к рельсам сгоняют отару. Машинист гудел и ругался. И опять начала зудеть зурна. Играл подросток, стоящий у насыпи. Из окон полетели монетки и конфеты…
Рысину вдруг показалось, что он умер, а поезд уносит его душу в тартарары, где на конечной станции будут встречать каракулевые черти. Но он не найдёт там свою Веру, потому что её светлую душу скорый умчал в противоположном направлении. Дмитрий Иванович обвёл взглядом купе с покойниками. Жёлтые заспанные лица, отупевшие от монотонной дороги. Обтираются влажным полотенцем; выкручивая ножку курице, брызгают жиром; припадая к горлышку, захлёбываются сладкой пеной. Подбородки лоснятся, губы жуют и сплёвывают русские слова:
— Я работал. Зарплата мине не платил. Ходил-ходил к начальника, приду сижу, лаваш из карман ем. Тут вышел Халим, я ему жаловался. Говорю: «Деньги давай!» Халим мине по жопам дал и сказал: «Иди к Мазгару, он тибе ещё премия даст». Завтра опят пойду…
— А вы почему ничего не кушаете, не пьёте? Мне же план надо делать, — тронула его за плечо проводница с маской монголки на широком лице. На её форменной курточке расправил крылышки металлический ангел. Время от времени она натирала его рукавом.
Попутчики исчезали на своих станциях с дикими названиями: Апашили, Сарасы, Курчали… На полках появлялись другие. Куртки и пиджаки сменили войлочные жилетки и засаленные халаты. Потянуло костром и сухим навозом. Эти уже постель не брали, разматывали грязные матрасы. На столике закрутилась дыня и, располосованная самодельным ножом, выскочившим из-за голенища мягких сапожек, брызнула слёзками. Она осветила небритые морды, как распелёнутый младенец. Вкушая дыню, кругленький имам[1] просвещал тонкого юношу:
— У пророка Ибрахима было два сына. Так? От Исхака пошли арабы, а от Исмаила — евреи. Понял? Одного из них он хотел принести в жертву… Кого?
— Исмаила? — встрепенулся молодой.
— Не угадал. Тяни ещё!
— Турсуна? — выпучив глаза, ляпнул парень.
— Какой, балят, Турсун? Ты что, ахмак[2]!!!
Ранним утром приехали на покрытую мохнатой пылью станцию. Женщина с закутанной головой катила по земле огромный арбуз. Аксакал с белой бородкой на кожаном лице чистил пальцем зубы и громко полоскал рот. В сторонке была навалена арбузная гора. Рысин послонялся вокруг закрытого вокзала. Начали подтягиваться угрюмые люди с тюками. Снаружи приподнялась замызганная гильотинка кассы, и внутрь потянулись руки с мятыми рублями. Подали грязный дизель-поезд из трёх вагонов. Столик и полка были липкими. Постелил газетку. Состав то разгонялся, то притормаживал, скрипел на поворотах, как арба.
К вечеру добрались, он еле успел на последний автобус — «Львовский» с мятыми боками, недовольно пыхтящий ещё с советских времён. Дальше взял латаный-перелатаный жигулёнок. Зелёный брелок с изречением из Корана прыгал у самых глаз. И опять засверлила висок зурна. Водитель мотал головой в такт, подвывая, и толстыми пальцами танцевал на перетянутом плёткой руле. Что-то шутил. Пытался разговорить пассажира. Плевался в лицо. «Надо же, — думал Рысин, — зубы золотые, а машина — ржавая». Закрывал глаза и начинал прыгать по ухабам времени. Вот они с дочкой взмывают в небо в стеклянной капсуле чёртова колеса, и дома с машинами становятся игрушечными. Потом сиреневая тень от пляжного зонта накрывает Веру. Ветер за несколько секунд прочитывает всю «Каренину» с конца и летит к ларьку, где бешено крутит стаканчики в барабане урны. Волна одним ударом сбивает их с ног, ослеплённые и оглохшие, они не могут найти друг друга. «Вера! Вера!» — Дмитрий Иванович тянет руки к лобовому стеклу.
— …А с эта гора сбросилась красавица Айла. Вон туда, где глубокий ущелий, видиш? Её адин князь соблазнил. Потом он застрелился с горя! С ума сошёл, и тоже сбросился… — забыв о руле и дороге, рассказывал, ёрзая и брызгая слюной, водитель.
Но Дмитрий Иванович не видел горы, он готовил завтрак для дочери: нежный омлет с зеленью дрожал на сковороде, кофейник надувал коричневые пузыри. Утренний ветерок с Яузы поднимал тюлевые паруса…
Под днищем «копейки» закручивается мутная волна горного ручья, деловито перетаскивающего через дорогу сучья и камни. Машину раскачивало, как лодку. Но, пыхтя и завывая, она вылезла из жижи и начала взбираться на гору, пробуксовывая на крутых участках лысой резиной. И вдруг завизжала от радости. Ух! Жигулёнок ушёл в пике — и через минуту свободного падения они оказались на бахче, где шоколадные парни, по пояс раздетые, не спеша перекатывали тяжёлые арбузы. Подпинывали босыми пятками, при этом неся на каляпуше[3] такой же. Это были люди с арбузами вместо голов!
Под колёсами что-то лопнуло. В открытые окошки ударил арбузный бриз. Выбрались. Водитель и аксакал, сидевший на полосатом троне, облапали друг друга. На капоте появился огромный арбуз, достойный экземпляр для ВДНХ, и его тут же зарезал кривой ножик. Зазмеились струйки крови. На лице водителя остался алый надрез до ушей. Рысин поднёс ко рту улыбающийся ломоть с чёрными зубами, и тут же был зацелован. Он никогда в жизни не ел такой свежей сладости, в которой купалось лицо. Арбуз опьянил!
Отяжелев, отправились дальше. Кажется, и машина наелась, комки арбузного снега слизывал с капота ветер. Жигулёнок довольно урчал. Рысин впервые за время поездки обратился к водителю по имени:
— Да-а, Шакир, угостил ты меня на славу! На всю оставшуюся жизнь наелся я арбуза. Теперь уж, пожалуйста, только не растряси…
— Дальше дыня будет. Потерпи, дарагой!..
— О-о! — округлил глаза Дмитрий Иванович, заслонив рот ладонями, как будто собирался помолиться. Тело стало ватным.
Бахча с дынями лежала на зелёном блюде лощины. Издали казалось, будто молочные поросята роются в траве, покручивая хвостиками. Шакир окликнул кого-то, из неприметного шалаша вылез сонный парень с овечьими глазами. Глянув по сторонам, выбрал поросёнка и блеснул ножиком. И вот сладкие слюни потекли по капоту, потрошки с семечками соскользнули вниз. Корки повисли на пыльных придорожных кустах. Ломоть был как чаша. Рысин захлёбывался…
— Щас заедем в адин аул… — Шакир свернул к побелённым кубикам под лысой горой. — Пят минут!
Дмитрий Иванович не перечил. Он полулежал безвольным кулём. Рядом с ухом комаром зудела зурна, которую крутили по радио. Он вяло отмахивался. Бурка маленькой песчаной бури, поднятой колёсами, упала, и Рысин увидел празднично одетых людей, спешащих к ним навстречу. Зурна, покачиваясь, приближалась к окну, и вот она уже коброй заглянула в салон. Дмитрий Иванович отшатнулся, но, подталкиваемый Шакиром, выбрался из машины. Его взяли за кисть, как ребёнка, и повели к столу в тени хлопающего навеса. Терпко пахло от женщин, нос вспомнил забытую «Красную Москву».
Детские ладошки мягко надавили ему на плечи, и он опустился на плюшевые подушки с бахромой. Оглянулся, но девочка уже размазалась среди пёстрых халатов. Ему показалось, что можно любить её, не видя лица, лаская только пальчики, пахнущие плотью какого-то южного фрукта. Те же ручки мелькнули слева и поставили перед ним лепёшку-тарелку с дымящейся бараниной. И тут же справа появилась тарелка с большим чебуреком. Невидимая девочка делала всё так проворно, что Дмитрий Иванович никак не мог ухватить её юркий образ глазами, к тому же почтенный аксакал, сидящий рядом, что-то говорил ему на своём тарабарском, удерживая внимание, — видимо, о жизни.
Грязные тарелки исчезли, и появилась огромная чёрная гроздь винограда с пчелой. Рысин уже клевал носом, во рту карамелью перекатывалась виноградина, а аксакал говорил, говорил… Голос, выползающий из вяло шевелящихся губ с налипшим рисом, убаюкивал. И вдруг оба вздрогнули — их растолкал бубен, засаленный круг крутился лепёшкой в ловких и пристукивающих пальцах. Женщины повизгивали, зурна впала в истерику. Кто-то стучал по столу, как по барабану. Пиалы приплясывали, бараньи рёбра, подпрыгивая, двигались к краю, где их поджидала худая собака. С огромного и белоснежного, как подвенечное платье, торта на стол съехала красная роза. Уже и болтун аксакал был утянут в танец, и заваленный снедью стол, прихлопывая фалдами скатерти, начал кособоко пританцовывать…
Хозевам стало невыносимо смотреть на одиноко сидящего Дмитрия Ивановича, и они вытянули его грузное тело из-за стола и принялись подталкивать впереди себя по кругу. Он повиновался. Его приобнимали, бережно передавая из рук в руки, заглядывали в глаза, чтобы узнать, доволен ли он. Ковровой дорожкой стелились!
Дмитрий Иванович таял. И звуки зурны уже не так резали уши, они извивались усталыми змеями в воздухе, сплетаясь с дымком мангалов, которые выстроились вдоль стены-мазанки, с десяток в ряд. Пахло жареным мясом. Народу было так много, что дворик уже не умещал всех гостей. Те, кому не хватило места, приплясывали за воротами. У женщины с золотыми ушами вспыхнул от мангала персидский платок. Она, не заметив этого, красиво извивалась, покрытая огненной накидкой. Перепугалась только, когда несколько мужских ладоней крепко зашлёпали по спине и заду.
Потом люди расступились, и в центр вышла невеста с покрытым лицом. Все пальцы окольцованы. Руки изгибались лебедиными шеями. Вокруг били в ладоши и повторяли её имя: «Шахсенем! Шахсенем!» От белоснежного платка летели перья…
Посреди ночи Рысин проснулся. Темень была кромешная. Кто-то похрапывал в углу, кто-то посапывал посерёдке. Боясь наступить кому-нибудь на руку, на ощупь принялся искать выход. По потоку свежего ночного воздуха выбрался наружу. На ступенях сидел тот самый старик-балабол. Увидев Дмитрия Ивановича, обрадовался и продолжил свой нескончаемый рассказ. Кинжал месяца резал бугристое мясо горы. Чёрный человек журчал бисером на придорожный камень. Угли в мангалах мерцали…
Вчера, когда машина петляла по серпантину, приближаясь к бедному аулу, мраморный сераль местного богача неожиданно ослепил, как ледник, зажатый утёсами.
— Вах, какой дворец себе Бадихжан построил. Сказка! — разволновался Шакир, цокая языком. — Вор и мошенник… Зато уважаемый человек!
Рысин удивился, что не пришлось долго искать. Зверь сидел на мушке. Он сверился с адресом. От дома жениха до дворца Бадиха было километра три, не больше…
Месяц по рукоять вошёл в мохнатый горб. Дмитрий Иванович, сплёвывая ос, напился воды из кувшина, похлопал старика по плечу и пошёл за пистолетом. Он осторожно пробирался по стенке, но всё же сбил в прихожей кастрюльку, запнулся о складку коврика и приобнял задрожавший буфет. Снизу его чужим именем окликнула старуха, и дом снова погрузился в сон.
Дмитрий Иванович заблудился. Темнота висела такая, что он чуть было не зашёл в платяной шкаф. Обрушил коробки, зазвенела по плиткам пола медная тарелочка, но опять никто не проснулся. Рысин брал то вправо, то влево. Дом превратился в лабиринт. Когда, наконец, признал свою комнату и протянул руки к топчану, то пальцы колыхнули чьё-то горячее пузо и сжались, как пауки. Попятился и даже обрадовался, вновь оказавшись на крыльце рядом с аксакалом, который перебирал чётки. Прислонился к перилам и задремал.
Утром его разбудила та же таинственная ладошка. Потормошила волосы, и пока он продирал глаза, снова упорхнула за яркую шторку. Его позвали к столу. Из чёрного тандыра две сестры-близняшки доставали лаваш и метали на стол. Бровастая хозяйка ловила, разбивала в серёдку яйцо и посыпала пушком зелени. На глазах яичница на горячей лепёшке начала пузыриться. Желток брызгал, из разорванного лаваша пыхал жар. Дмитрий Иванович наслаждался. И вдруг услышал запах карамели: рядом с ним стояла девочка-подросток — вся пушисто-золотая — и, смущаясь, протягивала ему богато расшитое полотенце. Он узнал эти пальчики и услышал имя: Наних.
Мужчина с женственными глазами подсказал ему: «Бери, бери… Вытирайся!» Рысин только слегка прикоснулся масляными губами к такой красоте. Полотенце пошло по кругу, собирая жирные поцелуи. А он всё никак не мог отпустить эти робкие нежные пальчики… Слёзы навернулись. Гости переглянулись и как будто бы всё поняли. Подвинулись. Девочка присела рядом. Он рвал для неё лаваш. Хотел поцеловать в темечко, но всё не попадал. Когда она вертела головой, косички стегали по плечу, как плёточки. Потом её губы выстрелили абрикосовой косточкой прямо в его пиалу с чаем. Она вскрикнула и прихлопнула ладошками губы. Оба рассмеялись.
У ворот загудели машины. Приехали жених с невестой. Стол быстренько убрали и снова накрыли. Блюда порхали по воздуху, щекоча нос пряными запахами.
Подъехал Шакир, оставив в сторонке от украшенных лентами иномарок свою грязную «копейку». Он шёл, торжественно держа над головой сумку Дмитрия Ивановича, и улыбался. «Бог ты мой, забыл… Забыл!» — обрадовался Рысин.
Появился круглый мельхиоровый поднос, куда гости принялись бросать деньги без конвертов, произнося витиеватые пожелания. Бабай-болтун вытащил из женского кошелька скомканные пятьсот рублей, поднос поплыл дальше, а он всё продолжал говорить. Пришла очередь Дмитрия Ивановича. Откашлялся в кулак. Рассказал какую-то восточную притчу, сунул руку глубоко в сумку, пошарил и вынул сразу три пачки тысячных купюр в банковской упаковке, почти всё, что снял в дорогу. Поднос сразу отяжелел. И вдруг с грохотом выпал «Стечкин». Чёрный носок, как маска, сполз со ствола. Зурна умерла. Гости заворожённо смотрели на пачки и мерцающее оружие. Рысин побелел. И тут на крыльцо вышел хозяин с блеснувшим на солнце стволом и начал беспорядочно палить в воздух. Вслед за ним появились соседи с древними ружьями, помнящими ещё имама Шамиля, и в горах заухало. Камни посыпались в реку. Рысин схватил пистолет и расстрелял всю обойму в небо, стиснутое горами. Горькое пороховое облачко повисло над аулом.
И опять затянула зурна. Наних взяла его за руку и вывела из-за стола. Вокруг Дмитрия Ивановича поплыли головы и горы. Наних извивалась, как деревце на ветру. Она нанизывала на себя звуковые кольца зурны и крутила на узких бёдрах. Бабуши[4] то семенили, то выглядывали из-под длинного халата, как котята, и снова прятались. Рысин был пьян. Не зная языка, он понимал их. Движения его замедлились, стали плавными. Всего за один день он округлился, лицо покрылось медью от здешнего солнца. Вдобавок на плечи ему накинули золотистый бухарский халат и усадили на мягкий диван в тени лозы. Он задремал, но вскоре почувствовал вокруг себя волнение. Краем уха услышал, что должен подъехать Бадих со свитой и поздравить молодожёнов. Очнулся. Засуетился. Жестом подозвал Шакира и попросил отвезти на вокзал…
Горячий ветер бил по щекам. Машина чихала. И вдруг, клюнув носом, встала посреди дороги — путь преградили овцы. Это была не отара, а белая река! Когда пыль осела, Рысин увидел белоснежный замок Бадиха. Блеснуло зеркальце с балкона. Он расчехлил бинокль и навёл на девочку в белом платьице. В её руках сверкнул на солнце планшет. Она болтала ножками. Один сандалик убежал…
— Шакир, сделай доброе дело… — попросил Дмитрий Иванович. — Зарежь одного барана…
— Какого барана? — спросил тот, не отрывая глаз от сераля Бадиха.
— Не того, нет… — усмехнулся Дмитрий Иванович.
— Понял-понял. — Шакир, отпихивая дверцей тучных овец, еле выбрался. — Выбирай, какой хочешь?..
Рысин хотел было ткнуть в любую тушу, но, высунув голову в окно, увидел одиноко бредущую за белой отарой чёрную овцу.
— Хватай этого! — крикнул он.
Баран шарахнулся, соскочил с обочины и резво поскакал по степи. Шакир бросился за ним. Рысин не удержался и тоже побежал. Вдвоём они ухватили животное за рога и повалили на землю. Кувыркнулись в пыли. Баран жалобно заблеял и затих.
— Отвези в дом жениха, — попросил. — Угости всех. Плов приготовь!
Они забросили связанного барана в багажник и поехали, молча улыбаясь. Когда проезжали бахчу, в салон им накидали арбузов, и жигулёнок просел. Один полосатый устроился на коленках Дмитрия Ивановича и смотрел на дорогу.
В очереди на железнодорожном переезде Шакир включил радио, покрутил колёсико. Взвизгнула зурна и захлебнулась в волнах. По эфиру на белой фелюге важно проплыл муэдзин, он наслаждался своим самозабвенным пением. Баритон заполнил салон, но неожиданно был разорван визгами арабской музыки. Радовались братья-мусульмане недолго. Сильным северным потоком налетела «Метель» Свиридова и всё замела. Дмитрий Иванович покрылся мурашками, ему страшно захотелось обратно в Россию, чтобы оказаться в лесу, по колено в сугробе, и расцеловать лапы в снежных рукавичках. Отрясти на себя серебро!
Вернувшись домой, Рысин стал больше проводить времени с дочерью. Убирался, готовил, а по вечерам крутился на автобусной остановке, высматривая её. Недавно хотел показать в парке лужу, в которой замёрзшие листочки стали похожи на золотых рыбок. Но повалил пушистый снег…
Дмитрий Иванович ставил чайник, чтобы отогреться. Собирал разбросанные по квартире дочкины вещи. По-стариковски брюзжал.
— Пап, ну хватит меня доставать! — орала Вера, сбрасывая с колен пухлую косметичку.
— Всё-всё, не буду! — сдавался он, поднимая руки.
Как-то посреди ночи принялся искать в коробке с фотоальбомами снимки, сделанные в Пицунде, и ни одного не нашёл. Куда же подевалась фотография, где Вера сидит на лошади в бурке и папахе? Она ещё сунула себе под нос густую веточку лиственницы… И вдруг вспомнил, неприятно поморщившись, что никуда они тогда не поехали. Дочь психанула на него и убежала ночевать к подружке. Не было и влажных от ливня аллей Лосиного острова, где вздрагивали на кочках их велосипедные звоночки. Ничего не было. Приходил с работы поздно, еле ноги волочил. В выходные тоже выдёргивали. Да он и рад, — отдыхать совсем не умел. Даже во сне всё кого-то ловил, ловил…
Рысин надел кремовый халат дочери. Обнюхал плечи. Налил чай с бергамотом в её чашку с чёрным котом. И затих, откинувшись на спинку дивана. Старался не шуметь и постепенно превращался в счастливую мышь.
[1] Имам — в исламе духовное лицо, хорошо знающее Коран. Главный в мечети.
[2] Ахмак (тат.) — глупый.
[3] Каляпуш — головной убор у народов Средней Азии, похожий на татарскую тюбетейку.
[4] Бабуши — туфли без задника.