Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2020
Адель Хаиров родился в Казани в 1963 году. Закончил филфак КГУ. Работал в казанских газетах и журналах. Печатался в журналах «Казань», «День и Ночь», «Дружба народов», «Новая Юность», «Октябрь» и «Литературной газете». Лауреат премии «Русский Гулливер» (2015) и литературной премии журнала «Татарстан» (2017).
Предыдущая публикация в «ДН» — 2017, № 2.
В Казань ташкентское лето заглядывает в июле недельки на две. Надевает на дома стеганый халат, не дает дышать. Даже Волга по утрам не обдувает улицы — стоит болотом. Лезешь в печку красного автобуса. Рубашка липнет, железная пряжка прожигает тавро на пузе. Рядом покачивается горячее бедро студентки. Отодвигаешься.
Наконец — речной порт. Волга горит, полыхает за вениками берез. Курится урна и душит дачников на остановке. Продавщица откатывает лоток. Надо бы взять пивка, все-таки у меня отпуск…
Обжигаясь о поручни трапа, пробегаю наверх — на открытую палубу «Московского». Косая тень вся занята пассажирами, они сидят — сиреневые, а на солнечной полосе, на самой сковородке, тает одинокая женщина в бултыхающейся на горячем ветру шляпе. Белая шляпа растворяется в пылающем воздухе, дребезжащем от мотора. Неизвестная картина Клода Моне!
Пассажирка сидит как будто без головы, только рука — туда-сюда — машет журнальчиком. Она достает из корзиночки стальную фляжку, и мои ноздри щекочет коньячный ветерок. Вбулькала прямо в шею! Потом метнулся сигаретный дымок и похлестал по моим щекам.
Бриз охотился за этими запахами и быстренько сдувал их с палубы. Хотя какой на Волге бриз? Ветрюга, бьющий наотмашь. Он косматит прически, брызгает пломбиром в лицо, ломает в пальцах газету. Хулиганит: то обдаст хвоей, прихваченной с дальнего прибрежного лесочка вместе с дымком костерка, то сунет прямо в нос запашок сайры из распахнувшегося гальюна.
Женщина пахла хорошо: коньяком и грустным парфюмом. Ее духи накрывали головы пассажиров и перелетали дальше — к матросу, провонявшему табаком. Он стоял в черной робе, облокотившись об ограждение причала, и не обращал на жару никакого внимания. У его бугристого шнобеля были совсем другие, не нюхательные задачи: обозначить курс движения тучной фигуры и вычихать душу. Матрос, не нагибаясь, носком башмака ловко поддел канат с чугунной тумбы и напоследок еще подпинул слегка — дал пас прямо в руки с наколкой «Слава». Просипел: «Эй, молодец — прими конец!»
Река сильно обмелела за это лето, и судно, обдирая бортами с почерневшего бетона мидии, сидело внизу. Вровень с пирсом покачивалась лишь капитанская рубка. Матросня чумазая, как черти. Даже карты у них заляпались так, что дама червей стала дамой пик. А капитан стоит себе отрешенно на своем белом мостике в кремовой рубашке с погончиками и смотрит в даль. Перетекает в нее. Мечтает о море. Местами Волга, особенно у Камского Устья, смахивает на море. Такая же слепящая гладь до горизонта, вот только цвет и запах — не те. Ультрамарина бы и соли!
«Московский» обогнул косу и вышел на фарватер. Мятый бакен заплясал, показывая зеленые лохмотья нижней юбки. Женщина оказалась не одна. Сделав глоток, она протянула фляжку сонному парню, прикорнувшему в тени. Когда не сумела прикурить на ветру, он встал и заслонил своим телом огонек зажигалки. Это был татарин с большими овечьими глазами и оттопыренной губой. Он пригнулся к ней, чтобы расслышать фразу, и тут она поймала его за шею и прилепилась. Глаза его из глупых стали дауническими. Я ему позавидовал.
Чтобы разглядеть ее лицо, я пошел на маленькую хитрость: спустился через корму на нижнюю палубу, затем, как бы прогуливаясь, поднялся, но уже со стороны капитанской рубки. Дама с картины Моне оказалась… старухой! Лисья мордочка с мелкими зубами. Злобные глазки. Постоянная готовность укусить. Нервическое тремоло коготками. Вся на взводе.
Поравнявшись с парочкой, услышал, как парень чертыхнулся вслед ускакавшей за борт зажигалке. Я протянул свою. Так и познакомились.
— Клара! — старуха сунула мне тонкие пальцы с потемневшим от табака золотым кольцом.
— Махмут, — ее спутник дал потную ладонь и только потом отер кисть о колено.
Разница в возрасте у них была на глазок лет тридцать. Но она создавала впечатление более живой, чем он. Парень ходил вареным раком, даже кожа у него была красная. Я достал пиво. Говорить было сложно, ветер обрывал слова, мотор сильно стучал. Пили, курили, украдкой изучали друг друга. И вдруг пассажиры ожили и прижались к борту. Посередине Волги шел парень и, как бурлак, тянул за собой ялик с девушкой. На голубом борту читалось: «Ars longe». Мель, по которой он ступал, была скрыта водой. На поверхности — ни травинки. Ощущение нереальности, может, даже святости. Идет себе человек с голым торсом рядом с фарватером — цепь на плече сверкает, рыбешка на дне лодки прыгает, беленькая девчушка ойкает, отдергивая ножки.
— Вот это кадр! — вскочила Клара. — Посмотри, какой отсюда ракурс, Махмут!
Махмут вытянул шею:
— И чего там, не вижу, на лодке написано? Арсен и Ольга?
Так я понял, что они киношники.
Через полчаса «Московский», заглушив мотор, плавно обогнул бакен и притерся к пристани. Тут-то его и ухватили за грязные косы два подкопченных матроса. Тельняшки драные, флаг на крыше похож на трусы, уклейка на проволоке провисла пулеметной лентой. Махновцы!
Один удерживал хлипкий трап, другой, менее пьяный, со связкой чехони на шее, галантно подавал руку пассажиркам, при этом ногой подвигая к ним пахучий тазик с лещами. Клара отогнула пальчиком жабры одной — из рыбы вылетела зеленая муха.
Дачники сбегали на старую пристань, которая доживала свой век, ободранная, фанерками заколоченная, а ведь когда-то, в сталинские времена, такие вот двухэтажные белые терема с квадратными колоннами, аккуратно обитые реечками, покачивались у подножия всех волжских городков. На втором этаже — буфет, а то и ресторан. Во время качки, устраиваемой катерами, стаканы на подносе дрожали и терлись гранями друг о друга. Килька на хлебных лодочках серебрилась в спасательных кругах лука, а водка в графине изнывала, бултыхая градус. Все они ждали, когда же зазвенит дверь и появится клиент в парусиновых штиблетах с мятыми червонцами в широких штанах…
Шли, нагруженные поклажей, по порванным игральным картам, распинывая пивные крышки. Лица озабоченные, будто это и не дачники вовсе, а каторжники. Мы были налегке, только баночное пиво тянуло мне плечо. Старуха все же купила две прозрачные чехони. Несла их в руке, как остроносые чувяки.
Перед подъемом к дачам-скворечникам нашли глубокую тень в овражке и там допили теплое пиво. Мимо шныряли дети с окровавленными ртами — как раз поспела владимирская вишня. Из овражка несло болотом. Вялая волна била по днищу дюралевой лодки. Капитан терпеливо ждал бегущую, взбивая золотистую пыль, дачницу. В худых руках поскрипывали огромные ивовые корзины, которые местные таскали на коромыслах. На спуске лысая дорожка была усыпана мелкой галькой. Дачница хотела спуститься с краю, где были вырезаны земляные ступеньки, да корзины не дали — утянули по прямой. Она сначала засеменила, а потом обреченно поехала на пятках стоптанных сафьяновых тапочек. Вскрикнула, осела и махом вывалила себе на живот все ягоды. Опорожнившись, корзины запрыгали дальше, а дачница, растопырив ноги, катилась с горки, давя спелую вишню задницей.
Пассажиры молча переживали. И только одна баба в малиновой панаме громко посоветовала:
— По краешку, дура, надо было идти! По краешку…
— Нет, ты видел, а? — восторгалась Клара. — Такое не сыграешь!
— Да-а, — согласился Махмут. — Ну просто нереально хлопнулась…
Они потащили меня показывать свой недавно купленный домик. Это был пятистенок без внутренних перегородок с тремя топорными столбами, подпирающими потолочные балки. Бывший сельский клуб. Весь пол посечен подковками. Наверное, когда баянист, терзая липкую от портвейна гармонь, начинал скакать на табуретке, то Ленин спрыгивал с гвоздика. Сейчас потемневший вождь выглядывал из-за ведра с веником, а на чердаке прятались его соратники. Кумачовая скатерть пошла на занавески. В амбарной тетради «Культурно-массовая работа клуба с. Нижний Услон» была лишь одна запись: «12 апреля 1989 года выступал с докладом космонавт Жанибеков, который показывал камни с Луны и жидкое стекло. По случаю встречи были организованы самовар и танцы. Пела Добренькая Валя».
В сумке у меня отыскался залитый пивом журнал с моим рассказом. Клара уткнулась в него, но прочитав первое предложение, заявила:
— Вот именно ты нам и нужен. Махмут, подь сюда! Посмотри, человек гениальные рассказы пишет и в одной деревне с нами живет, а мы с тобой, как придурки, ищем по всему городу сценариста.
Она еще раз открыла журнальчик, но уже на чужом рассказе. Выудила строчку, пожевала губами и заключила:
— Татарский Шпаликов! Налей-ка ему из наших запасов!
Махмут сдвинул стол и фанеру. Выковырял гвоздиком из доски запавшее кольцо и дернул. Дыхнуло кладбищенскими сыроежками. Луч фонарика нырнул во тьму. Серебряный кругляшок поплясал на гнилых досках с изумрудной плесенью и отыскал коробки в углу.
— Мы тут к свадьбе готовимся. 21 августа планируем устроить большое безобразие, — пояснил Махмут.
Конечно, я был приглашен. В захмелевшем мозгу уже рисовалась эта странная свадьба. Старуха в фате, как будто с офорта Гойи, будет отплясывать, выбивая копытами искру, а ее молодой жених станет светить в лица гостей фонариком, пытаясь поймать усмешку. Все перепьются. Фата будет заблевана, галстук прожжен окурком. В завершение обязательно устроят пожар! Деревенские забулдыги станут нырять в полымя, чтобы спасти водку. Кто-то вспомнит про невесту, сгребет мятый сугроб под ногами, но откинув фату, заорет: «Мамочки, ведьма!» — и швырнет ее в самый протуберанец! Она, проспиртованная, вспыхнет сразу — изо рта факелом выскочит вопль и…
— Слышь-ка, Шкаликов, — она больно сдавила мне коленку. — Я вот какой сюжет хочу…
Во время разговора, а это были ее путанные монологи, она постоянно теребила собеседника, не позволяя ему отвлечься: то за рукав дернет, то за ногу ухватит.
— Сюжет такой. Наивная девушка из татарской деревни, по фамилии Кабирова, приезжает в Казань.
— Почему Кабирова, а не Маймулова, например? — перебивает невидимый в глубине сумерек Махмут.
— Ка-би-ро-ва! — Клара возбуждена, ее сигарета рисует огоньком злые зигзаги. Она, чертыхнувшись, продолжает пересказывать фабулу. — И тут ее в Казани совращает один Казанова. После чего девушка идет в путаны. Через двадцать лет работы в саунах она встречает мужчину своей мечты.
— Ну, конечно!.. — Махмут хохочет. В него летит окурок, бьется о стену над головой и осыпает брызгами. На мгновенье парень становится различим.
— Короче, он влюблен в нее по уши, — продолжает старуха. — И зовет замуж. Она продает свою квартиру, прощается с подружками. Снимает деньги со сберкнижки. Полная сумка пятитысячных. Пачки перевязаны банковской лентой. На ней такая шляпка с вуалькой.
— Извините, а это какой век? — робко спрашивает Махмут, и в темноте слышно, как в него шелестит амбарная тетрадь.
— Они сидят в кафе на Набережной под Кремлем, — Клара не спускает с меня глаз, сверлит. — Ужинают. Выпили по бокалу, и он ее зовет полюбоваться на кровавый закат. И подойдя к обрыву реки, спихивает вниз. Слышь? Брезгливо так. Обрыв я тебе завтра покажу. Я буду в главной роли, а Махмут меня будет сталкивать вниз своей волосатой ногой…
— А ничего, что кафе в Казани, а обрыв здеся? Не смонтируется! — не унимается жених-убийца.
Резко схватив бутылку, она направляется к нему, и я слышу, как они целуются. На пол стекает струйка. Во дворе бегает белая курица. Потом появляется белая кофта и загоняет ее в черный сарай.
— Можно последний вопрос? И все-таки, почему Кабирова? — изображая из себя папарацци, потешается Махмут.
— Патаму шта фильм будет называться «Ночи Кабировой»! — кричит старуха.
В эту ночь я уходил от них три раза. Но у порога она хватала меня за руку, усаживала рядом и в который раз принималась пересказывать сюжет.
— Слышь, у меня есть платок. Оренбургский пуховый…
— Это я подарил!.. — звучит из угла пьяный голос.
— Не важно, придурок. Я хочу снять один план в этом платке. Слышь, стою у окна, а на улице падает снег. Пуховый снег. И мы сливаемся с ним в одно целое.
— С кем с ним?.. — Махмута уже покачивает.
— Отвали! — старуха кутается в воображаемый платок. — И в это время — на-на-на — звучит музыка Нино Рота.
— В рот вас всех! — сползает на матрас Махмут и отключается.
Утром я проснулся на плече Махмута. Слава богу, не на ее. Первое что увидел: в солнечной пыли Баба Яга курит Camel, стряхивая пепел себе в приоткрытый кулачок. Бородка ее светится, как паутинка на чердаке. Толстая мышь пирует остатками на столе. На журнале распотрошена селедка. Наискосок по моему фейсу тянутся кишки. Я отпросился по нужде и тихонько смылся. Хорошо, что я им не показал, где живу, иначе приперлись бы, а я уже истосковался по трезвости…
Я стал побаиваться случайной встречи с ними. Подходя к сельпо или пристани, осматривался. Они мне мерещились в проходящих парочках. Я как будто бы слышал их голоса за спиной. Вжимал голову в плечи и ускорял шаг. Потом подзабыл и успокоился.
И вдруг ночное небо над деревней растрескалось, как черное стекло. На крыши посыпались иголки фейерверков, и тычки салютов выбили застарелый воздух, как ковер. Свадьба! — вспомнил я. А утром начался пожар. Как по сценарию! Завизжала пожарная машина. Что-то хлопало и взрывалось. Шифер трещал, языки огня принялись лизать скворечник. Рядом с домом быстро краснела зеленая еще вишня. Гостей и новобрачных в доме не было. Они спали вповалку на холме, откуда в Волгу прыгали пустые бутылки.
Наконец появилась старуха в мятой фате и, кривой сигаретой в зубах. Клара, увидев меня, вцепилась в рукав и зарыдала. Дружки тащили под ручки жениха, он был в одном носке. Но пожар не остановил свадьбу. Догуливали с пожарными на пепелище. Накрыли фуршет на трех перевернутых бочках. На яблоньке сушились спасенные паспорта и опаленные денежки. Меня затянуло в воронку гулянки, похожей на пирушку бомжей. Пьяная невеста танцевала на золе и была похожа на Смерть.
Затем отяжелевшая свадьба переместилась в Казань — в монтажную телевидения. Клара была в спортивном костюме «Адидас», но постоянно вытаскивала из сумочки фату, как доказательство свадьбы. Подтянулись прежние мужья — их было трое, и все они работали на ТВ. Сидели скромненько в уголочке. Каждый принес подарок — бутылку водки и садовый букет. Заныл магнитофон. Клара подошла к распахнутому окну и, как будто стоя у реки, сняла с себя одежду, смахнула кружевное белье. Это был танец вакханки. Махмут пытался накрыть ее пиджаком, но она уворачивалась.
Через неделю раздался звонок на мобилку.
— Написал? — спросил мужик.
— Что? — не понял я.
— Сценарий… Ты же всех подводишь! — И тут я узнал голос Клары.
С этого дня началась наша совместная работа. Я получил пропуск на телевидение.
День рожденья у Клары был 2 января, поэтому начинали отмечать уже 31-го. Махмут попросил меня помочь разгрузить покупки. Жили они неподалеку от телестудии. Так я оказался у них дома. В коридоре растеклась мыльная вода. Клара, не выходя из спальни, крикнула, что забыла шланг от стиральной машины вставить в унитаз. Прибегал сосед. Пособачились, потом выпили, стоя на стопках журналов «Киносценарии».
Меня стали водить по комнатам. В спальне на роскошной кровати с бархатным пологом и золотыми кистями дымились какашки. Шторы впитывали мочу. Под ногами прошмыгнула радостная собачка. Дорогая мебель соседствовала с хламом. Все было загажено. Даже зимой по залу носилась муха.
Елку наряжать не стали — она начала осыпаться. Просто поставили коробку с игрушками рядом. Мою отбивную стащила собачка. Я поднял тост за Клару и за наш фильм. Она требовала еще и еще. И тут Махмут торжественно вкатил кофейный столик.
— Кларушка моя, это тебе… Конец девятнадцатого века. Неизвестный мастер по фамилии Крюгер, — заверил он. И тут Махмут запнулся о загнувшийся край ковра и рухнул на хрупкий столик, смяв его, как вафельный торт. Изящные перильца хрустнули и отлетели. Одно колесико запрыгало в коридор.
— Блядь, — сказал Махмут, отряхиваясь. — Конец девятнадцатого века. Конец!
Обломки были свалены на балкон, и про столик быстро забыли. Потом был подгоревший гусь. Черный лебедь! И опять Клара танцевала голой под «Maybe» Janis Joplin. Я понял, что это обязательная программа. Новый год, конечно, проморгали, но потом догнали. Даже стрелки на старинных часах назад перевели. Дубль два!
После длинных праздников еще долго не могли приступить к начатым в прошлом году съемкам о несчастной судьбе деревенской татарки. Люди воскресали со скрипом. Последним появился бледный оператор, он украдкой припадал к пузырьку с корвалолом…
Как-то у Клары разболелась голова и она ушла пораньше, оставив Махмута в монтажной доделывать рекламный ролик. Войдя в лифт, сунула руку в сумочку и не нашла ключи. На подоконнике вытряхнула содержимое, похлопала по карманам шубейки — пусто! Махмут во время монтажа мобильник отключал, пришлось возвращаться. Толкнула дверь в редакцию — закрыта. Собралась идти в монтажку, как вдруг услышала возню. Постучала. Там притихли. Отошла в сторонку и стала ждать. Наконец дверь приоткрылась, и в коридор выскочила ассистентка Юлька. Напоролась на взгляд Клары и как будто бы даже перепрыгнула его, как препятствие. Клара вошла в редакцию. Махмут заправлял рубашку.
— Все смонтировал?
Махмут отвел глаза, но затем взглянул с вызовом, открыл рот и ничего не сказал. В дверь просунулась мокрая головка Юли и потребовала: «Махмут, ну скажи ей!»
Клара упала в кресло и пальцами начала шелушить бычки в крышке бобины из-под кинопленки.
— Мы любим друг друга… — промямлил Махмут. Юля ухватила его за руку, и тогда он повторил фразу более четко.
Задребезжал шкаф с кассетами, и портретик Клары с Махмутом, поджав ножку, упал навзничь. По редакции пробежала судорога. Махмут ушел ночевать к Юле. В спешке забыли затворить окно, и ночью круглый аквариум с золотыми рыбками превратился в ледяной шар. Клара взяла отпуск и улетела в запой.
Сначала пила одна, затем с соседом, которого заливала. Потом вынесла бомжам всю коллекцию дорогущего виски, которое собирали несколько лет, привозя из-за границы. Кто-то видел ее в белой шубейке около костра с нечесаными типами. Она сидела, подбоченясь, как атаманша, и сплевывала в пламя. Языки огня плясали на ее страшном лице. Ей прислуживали. Клара сосредоточенно рвала фотографии и кормила клочками костер. Потом побросала туда все семейные фотоальбомы. Те затрещали, распахиваясь. Лицо Махмута потемнело, вздулось и вспыхнуло.
Бомжи ночевали у нее несколько дней. Что не успели стянуть, она им сама подарила — ушли все вещи Махмута от курток до трусов. Раздарила все его головные уборы из разных стран: вышитое гарусом сомбреро, пробковый шлем колонизатора, ковбойскую шляпу из кожи буйвола, турецкую феску…
Бомжи нарядились и, оставив Кларе ворох вонючих тряпок, разбрелись по помойкам. Прохожие на них оборачивались, дети думали, что в город циркачи приехали. По району поползли слухи, что в Казань пришла благотворительная помощь из США. Якобы какая-то богатая американка раздавала пакеты с продуктами и шмотками. Матрас на кокосовой стружке Клара выбросила с девятого этажа, он улетел ковром-самолетом. Супружеское ложе изрубила топориком. На третьи сутки решила спрыгнуть с балкона, о чем предварительно сообщила секретарше Ольге. Та, сердобольная, сразу же примчалась. Уговоры, слезы не подействовали. Клара вырывалась на заснеженный балкон и несколько раз заносила ногу на перила, как гимнастка на станок. Ольга, отдежурив до утра, позвонила оператору, и тот ее заменил, затем на вахту заступил звукорежиссер, потом появилась редактор…
У ее кровати посменно дежурила вся редакция: за водкой бегали, тазики подставляли, собачку выгуливали, от наглых бомжей отбивались. И вот в один из дней, когда за начальницей приглядывал ассистент режиссера Марсель, его вдруг вызвали на незапланированные съемки. Он обзвонил всех в редакции — как назло все оказались заняты. Что делать? Попросил своего брата Рафаэля, который работал в соседнем магазине грузчиком, выручить — посидеть с часок. Тот пришел в вылинявшем халате с бутылкой крепкого пива и копченой мойвой в пакетике. Это был его обед. Уселся рядом с кроватью Клары и стал жевать, прихлебывая, с любопытством поглядывая на ком одеяла. Скоро в складках показался дикий глаз. Затем высунулась костлявая рука и стащила пиво.
Когда Марсель вернулся, то застал такую картину: Клара в рабочем халате Рафаэля жарила яичницу с колбасой. Счастливый грузчик целился струйкой в узкие рюмки и рассказывал ей, как по пьянке съел таракана, приняв его за финик, а тот даже с откусанной башкой убежал. Клара хрипела (так она смеялась), халатик распахнулся, кетчуп брызнул на осунувшуюся грудь. Они, не замечая Марселя, курлыкали.
— Рафаэль, а че это я тебя раньше там не видела? Сколько уж хожу в этот магазин…
— Пойми, женщина, я ж с сигареткой на входе не прохлаждаюсь, я — на складе картошку фасую. И вот на этом загривке, — он треснул себя по шее, — наверх мешки подымаю.
— А я думала, ты там весь в ананасах!..
— Ага, держи карман… Луком уже провонял, как колхозник.
Теперь Рафаэль являлся к ней на дежурство каждый день. Клара энергично взялась за развод и дележ имущества. Квартиру и дачу отстояла. Махмуту достался только старенький «Форд». Все делала быстро, со злостью.
Грузчик преобразился! Она его помыла, постригла, приодела в модном бутике. В сентябре сыграли свадьбу. Сотрудникам телевидения были разосланы золотистые конвертики с приглашениями. Получил его даже Махмут. И началась для Клары «вторая серия». В общем-то все осталось по-старому, только заменили в сериале актера, играющего главного героя. Устал парень! Они все так же ездили на дачу, на том же «Московском», сидели на тех же самых местах. В саду Рафаэль качался в кресле, облачившись в халат прежнего мужа, расхаживал по саду и бренчал пивными пробками в кармане.
Это был единственный грузчик в Казани, который ходил посреди зимы с золотистым загаром. В свадебное путешествие «молодожены» отправились в круиз по Средиземному морю, а уже через месяц улетели на Тенерифе. На работе на него косились, завидовали. Ненадолго прощали, только когда угощал импортным бухлом. Просили: «Покажи да покажи богатую молодуху!» Рафаэль не показывал.
Грузчик быстро втянулся в новую роль, стал подыгрывать. Клара купила ему белый «Фольксваген». Лицо его округлилось, пленочка заволокла взгляд, перед тем как что-то сказать, он произносил «фе-фе». Кларе нравилось, что в профиль он напоминал Андрея Миронова из фильма «Блондинка за углом». Она даже подарила ему на день рождения телескоп, раз уж герой Миронова — грузчик Николай Гаврилович — был бывшим астрофизиком!
Как-то зимним вечером, одолев бутылку коньяка, Клара накрыла лицо распахнутой книгой (ей нравился сладковатый запах бумаги) и захрапела.
— Да че она?! Нахрюкалась и дрыхнет. Сдохла бы уж эта старая блядь… — жаловался кому-то обнаглевший Рафаэль. Но вдруг осекся, трубка выскользнула из ладони и спряталась в тапку. Клара, подперев кулачком щеку, внимательно его слушала. Он съежился, по морде забегала кривая улыбочка шестерки, которую сейчас будут бить.
Она выпрямилась, хрустнув позвонками. И одной рукой сдирая с Рафаэля стеганый чапан, а другой выкручивая ему нос, начала активно подталкивать его коленкой к входной двери. Он визжал, как женщина, потом всю ночь мычал, полуголый, за дверью. Скребся. Клара бросила ему куртку, выдернув ее из-под собаки, и навсегда захлопнула перед ним двери.
Запой на этот раз закончился в больничке под капельницей. Стихшую и послушную, ее увезли две родные тетки в Чистополь — в однушку покойной бабушки. Там она и прожила, как мышь, целый месяц. Время от времени находила в сумрачных комнатах то помятого Ваньку-встаньку, то безглазую Машу, то ночник в виде лотоса из пластмассы с красным зрачком, то бухгалтерские счеты, на которых каталась ребенком — и вспоминая, грустно улыбалась.
Ее навещали, старались ободрить добрым словом, приносили еду. Разговаривали с ней ласково, как с больной. Но вскоре взгляд ее стал осмысленным, и однажды утром в зрачках блеснул холодок. На столе снова появилась бутылка — и пошло-поехало. Она перестала пускать теток. Квартира превратилась в распивочную, здесь всю ночь гундосили какие-то мужики-приблудыши. Вспыхивали драки. Соседи вызывали милицию.
Был январь, самый конец. Клара шла по ледяным буграм и материлась, вынимая ноги из колодок смороженного сугроба. Торопилась. Хозяин частного дома, встав на ящик, чесал лопатой белый язык на крыше. Из трубы попыхивало. Старуха глотнула дымок и сразу успокоилась. Ей русская печка из детства припомнилась. Сверху ноги торчали в шерстяных носках — все в заплатках. Это мать при смерти. Охала, ахала, черта и бога вспоминала, но вдруг спрыгнула, как девушка, и одним привычным движением свалявшиеся пряди в седой хвост убрала.
— Ты чего, мать? — вздрогнула Клара. — Лежи…
— Сама лежи, а я пошла… — и, ухнув плечом примерзшую дверь, выскочила во двор в одной ночной рубашке.
Пока Клара соображала, та уже растворилась в поземке. Через день ее белое лицо во льду увидели рыбаки. Она щекой прижалась к окну замерзшей проруби и смотрела с того света рыбьим глазом.
…И тут глыба обрушилась на куст, студентки отпрыгнули, но Клара стояла как вкопанная. Пакет выбило из рук, бутылка убилась, и сплющилась банка килек. Ледяная мука покрыла лицо.
Целый вечер Клара просидела у окна. Смотрела в одну точку — на потухший фонарь. Остальные нервно светили, подмигивая, он один лил мглу вокруг себя. В сумке заиграл телефон, но она не шелохнулась. Только утром взяла. Оказалось, подруга ее, Нинка, с которой они дружили еще со школы, померла от цирроза. А ведь совсем недавно выпивали — отмечали вдвоем 23 февраля!
Клара стояла у красного гроба, поглаживая бортик, поправляя оборки, и как будто бы себя хоронила. Говорила же всем по пьянке: «Хочу в красный гроб!» С поминального стола ушла трезвая. Пробиралась сквозь снегопад. Весь городок был в саване, оконные рамы чернели крестами… Ей тотчас захотелось уехать обратно в Казань. Запрыгнуть в рейсовый автобус, и поминай… Придя домой, села у окна и опять смотрела на погасший фонарь.
Наступила весна. Пьяные солнечные ножи кромсали прятавшийся по углам снег. На крыше телестудии, как на сковороде, прыгала рыхлая льдина — пускала пузыри, брызгала салом. Весело умирала! В вестибюль вошла женщина в каракулевой шубе и отряхнула капли. Скинула шубу и оглядела себя в зеркале. Она была в красном платье с черным жуком на шее. Проходивший мимо оператор Бульин взвизгнул по-бабьи:
— Кла-ара? Ты ли?..
Она улыбнулась, как лошадь на параде, чтобы показать ему вставные зубы. Ладошкой попружинив кудряшками парика, направилась к лестнице. Бульин смотрел ей вслед, как крепостной. Барыня вернулась! И уже не мог припомнить, куда так спешил.
Весенние лучи расцеловали ей носки сапожек. Ее с трудом узнавали и пропускали, прижимаясь к стенке. У кого-то в мобилке заиграла увертюра к опере «Кармен». Ропот пробежал по телестудии. Сам генеральный, выйдя из кабинета, раскинул руки: «Клара Карповна, с возвращеньем!»
В редакцию Клара вошла тихо. Сотрудники превратились в рыб. Махмут спрятался в комнатушке у операторов. Первым опомнился режиссер Фарид — машинально потянулся к шкафчику, где стояла бутылка коньяка. Клара согнала со своего кресла беременную Юльку и пододвинула телефон. Раскрыла пухлую черную книжку и принялась названивать. Буднично, по-деловому, как будто бы она только сегодня вышла из отпуска.
Тайные недоброжелатели под разными предлогами заглядывали в редакцию, чтобы только посмотреть на воскресшую Клару. Хотели накрыть стол, но она холодно пресекла. Просто крутанулась в кресле и показала всем прямую спину. Потом в курилке кто-то обронил: «Какая-то она не кларистая!»
Коньяк поначалу светился янтарной лампочкой в редакционном шкафчике, предвкушая шумную встречу, но затем, всеми забытый, угас, как лампадка перед отекшим ликом Бахуса. Собираясь домой, Клара заметила под стеклом старую фотографию, где они вдвоем с Махмутом держат над головой кубок «Тэфи» и сияют. Вытащила и покрошила в урну. Потом приблизилась к зеркалу и, прищурившись, осмотрела незнакомое лицо.
— Я вернулась! — сказала сама себе.
Она шла по черной улице, похрустывая ледком, в пустую квартиру, и вдруг ей показалось, что рядом кто-то идет — след в след. Обернулась. Никого.
Дверь прикипела — с хрустом отодралась от косяка. Клара прошла в зал. Стянула с себя шарф. Свет не стала включать. В полутьме нащупала спинку гнутого стула. Присела, поставив сумочку на колени, и подняла глаза на белый квадрат, елозивший по стене. Со стороны могло показаться, что Клара сидела в кинотеатре, ожидая, когда же начнут крутить ее любимый фильм Феллини «Ночи Кабирии». Она была единственным зрителем, и киномеханик в будке все раздумывал, включать ли трескучий пыльный луч или стоит еще немного подождать…
Клара сунула руку в сумочку и вытащила половинку разорванной фотографии, с которой на нее смотрел счастливый Махмут. Пальцем поправила ему наэлектризованную челку и затылком ощутила исходящее из угла комнаты человеческое тепло. Если бы он сейчас положил ей тяжелые руки на плечи и стал душить, то она бы только улыбнулась.