Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2024
Елена Бодрова (Романова Елена Эдуардовна) родилась в 1986 году в Магнитогорске. Окончила Магнитогорский государственный университет по специальности психолог и Магнитогорскую государственную консерваторию им.М.И.Глинки (специальность — композитор). Печаталась в журналах «Новый мир» и «Дружба народов». Автор книг «Белая. Разговор через стенку больничной палаты» (2020), «Дом, в котором живёт Гром» (2021) и других. Участница проекта АСПИР «Мастерские». Живёт в Магнитогорске.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2023, № 6.
Фуга (лат. fuga «бег» от лат. fugere «бежать», «убегать») — композиционная техника и форма полифонической музыки, где общая мелодическая линия многоголосного произведения «перебегает» из одного его голоса в другой. В фуге несколько голосов и каждый повторяет (имитирует) тему.
Имитация (от лат. imitatio — подражание) — полифонический приём, в котором после изложения темы в одном голосе она повторяется в других голосах.
Первоначальный голос называется пропоста (от итал. proposta — предложение), имитирующий голос — риспоста (от итал. risposta — ответ). Риспост может быть несколько, в зависимости от количества голосов.
I. Пропоста
(голос, который впервые излагает тему)
* * *
Тот самый день. Суббота. День, когда я исчез.
Мне восемь. Я вижу зеркала. Они переливаются, как ртуть, они гнутся, они мягкие.
Я оглядываюсь, но папы нет. В руке моей билет с красными цифрами — похож на трамвайный. Очередь движется, я делаю маленьких два шага, таких, что передо мной остаётся место ещё для одного небольшого мальчика. Папы нет. Он сказал, что сейчас вернётся. Меня в спину подталкивают. Делаю ещё полшага. Впереди — стены зеркального лабиринта. Моё отражение перекатывается в них — от смешного до чудовищного и обратно. Стены уже можно потрогать. И рука билетёрши совсем близко. Откуда-то справа пахнет пончиками и горячим маслом.
Слышу своё имя и оглядываюсь. Папы нет. Слышу имя снова — оказывается, зовут другого мальчика, постарше. Он толстый и в веснушках. Рядом со мной кто-то хихикает и закашливается от своего хихиканья. В зеркальной, извивающейся от ветра стене лабиринта я вижу девочку — это она хихикала. Её зубы растут, вытягиваются, превращаются почти что в костяной забор.
Костяной забор.
— Костя! — слышу я снова. И вдруг понимаю, что это не моё имя. Почему я думал, что позвали меня? Ведь моё имя — другое. Оно…
Хочется плакать. Я оборачиваюсь в третий раз, но папы всё ещё нет.
Сколько-то минут назад папа сказал:
— Смотри: будешь вон за тем парнем. Понял? — и всунул билет в пальцы. Я сжал его, чтобы не потерять — почти смял. Папа ещё раз показал на высокого парня: — Вон тот. Тот. Видишь? Тот!
И несколько раз проткнул воздух пальцем. Я кивнул.
— Встань за ним в очередь и стой. Куплю пива и вернусь. Я быстро. — Так он сказал.
Я снова оглянулся, и в этот момент билетёрша забрала мой билет — вытянула из влажных пальцев — и оторвала корешок. Она улыбнулась мне жёлтыми зубами.
Билетёрша легонько подтолкнула к входу в лабиринт, и мне захотелось плакать. Отчаянно тянуло вернуться, подождать папу. Но я знал, что он тогда скажет. Или почти знал. Он, наверное, скажет, что я струсил. И я испугался, что он так скажет, даже почти спросит:
— Струсил?
Свистящее и узкое, как щель между зубами, слово. И разочарование в глазах.
Я шагнул в лабиринт с тем парнем, за которым папа сказал мне стоять в очереди.
Я шагнул и увидел в стене лабиринта своё перекошенное лицо. Я плачу? Или это зеркало изогнулось? Стал трогать лицо и не смог понять. Взглянул в другое зеркало. Там я смеялся. Я поднёс руку к губам, чтобы проверить, нащупать. Смотрел в зеркало и не мог найти губ. За спиной моей стоял тот парень и улыбался. Я оглянулся. Он улыбался и в жизни, не только в зеркале.
Он назвал меня по имени. Не Костей.
«Моё имя», — подумал я, но тут же забыл его звучание.
За спиной того парня, в отражении, я увидел своё лицо, и оно…
* * *
Резко сел на кровати. Ещё темно, но так, голубо-темно. Раннее утро. Его легко научиться отличать от ночи, если почти каждый день тебе к первой паре.
Спустил ноги на пол — холодно. Нащупал тапки.
И вспомнил, отчего проснулся: снова тот сон. От него остаётся гнетущее впечатление всякий раз на полдня, потом как-то само собой рассасывается. Надо подождать.
Поднялся, натянул футболку и только после этого взглянул на часы. Ого! Всего лишь полшестого. К концу учебного дня буду как вяленая помидорина.
Когда я вышел в коридор, стараясь ступать бесшумно, появилась сонная мама:
— Илюша, почему не спишь?
Она всегда меня слышит, даже когда меня не слышно.
— Проснулся, — не очень вразумительно ответил я, и ей пришлось тоже просыпаться, чтобы приготовить мне завтрак.
Она провела ладонью по лбу, снимая остатки сна, и прошлёпала резиновыми подошвами тапок на кухню.
* * *
— Я сочинил тему. Думаю, сегодня на уроке, когда спросят, сыграю, — сказал Гена. Мы поднимались по лестнице на третий этаж, в тридцать шестой кабинет — на полифонию. — Я даже две сочинил, но вторая так себе, — продолжил он. — Первую сыграю.
Гена толстоват. Даша говорит, что у него глаза навыкате и он сильно потеет. Может быть. Я не обращаю внимания на такие вещи. Мне просто кажется, что он всё время как будто недоумевает — такие у него глаза. А Даша почему-то постоянно сравнивает его со мной. Потому что мы с Геной друзья? Она говорит, что я стройный, а Гена толстый. Говорит, что Гена болтливый, а я спокойный. Сам же я считаю, что спокойный и молчаливый — это разные вещи.
Мы с Геной усаживаемся на своё обычное место — второй ряд, вторая парта. На доске написано определение имитации: «Полифонический приём, в котором, после изложения темы в одном голосе… Первоначальный голос называется пропоста, имитирующий голос — риспоста…»
Полифонию я люблю. Покряхтывая, входит Юрий Васильевич. Он, когда ходит, почти не подымает ноги, и получаются не шаги, а пошаркивания. И ещё у него трясётся голова, когда он объясняет основы полифонии. У Юрия Васильевича есть ноутбук — он носит его на каждый урок и всякий раз очень медленно достаёт из чехла, похожего на школьный мешок для второй обуви. А может, это и есть школьный мешок для второй обуви. Пока включит ноутбук, пока эта устаревшая машина загрузится, можно уснуть. На первой парте Таня для своей соседки Веры корчит рожи типа «щас усну!»
Юрий Васильевич поворачивает ноутбук экраном к нам. Сам прошаркивает в проход между рядами и слегка приседает, чтобы оказаться на одном уровне с нами и понять, не отсвечивает ли, будет ли видно.
Юрий Васильевич — мой любимый учитель.
— Посмотрим пример полифонии в балете, — говорит он.
Таня и Вера выпрямились и застыли. Гене не терпится сыграть свою тему, и он елозит на стуле. А мне интересно. Юрий Васильевич несколько раз щёлкает мышкой, но не сразу попадает по нужному ярлыку.
— «Спартак» Арама Хачатуряна, — объявляет он, и запись, уже запустившаяся, частично заглушает его голос.
После просмотра балета Юрий Васильевич рассказывает нам о фуге:
— Слово «фуга» переводится как «бег», или «бегство». Названа она так потому, что музыкальная тема перебегает из одного голоса в другой. Как если бы одну и ту же песенку напевала вся ваша семья: сначала дедушка басом, затем папа тенором, а потом и мама — высоким голосом. А ваша задача, ребята, — говорит он нам и поочерёдно глядит на каждого, — сочинить для начала музыкальную тему. Без темы не бывает музыки. Тема — душа произведения.
Гена открыл тетрадь на том месте, где неровным прыгающим почерком карандашом выведена мелодия, и с готовностью взирает на преподавателя. Но звенит звонок.
— На следующий урок можете принести свои наработки, посмотрим, поиграем, — заканчивает Юрий Васильевич, кивает, разворачивает ноутбук к себе экраном и начинает щёлкать мышкой, чтобы его выключить.
Гена закрывает нотную тетрадь, и мы выходим из кабинета, попрощавшись с преподавателем.
* * *
За ближайшие полгода, к следующей сессии, каждому из нас нужно сочинить фугу, и Гена уже принялся за дело с обычным для него энтузиазмом дошкольника. Мы взяли ключ от свободного музыкального класса с потрёпанным пианино, чтобы Гена сыграл мне свою тему.
— Будешь конфету? — он вытаскивает замусоленную конфету из кармана штанов, и я хочу отказаться, но вижу, что это за конфета. Той фабрики, на которой работал мой отец. Он заведовал обёрткой — печатал её на станке.
Я беру конфету. Думаю кинуть в портфель, но отчего-то сам себя не слушаюсь и разворачиваю.
У папы было глупое увлечение. Так об этом говорила мама «глупое увлечение». Я так не считал. Мне было десять, когда папа пропал. Я не считал его увлечение глупым ни тогда, ни сейчас, когда мне вот-вот исполнится девятнадцать. Он любил в фантиках…
— Боже, — шепнул я.
Гена удивился и посмотрел на конфету в моих пальцах. Но смотреть следовало не на конфету.
…Любил в фантиках оставлять загадки. Сам их придумывал и печатал на внутренней стороне — не на всех фантиках, а только на некоторых. Ему нравился элемент случайности: никогда не знаешь, кому попадётся конфета с загадкой. Но проблема в том, что…
— Какие-то слова, — говорит Гена. — А, это как печенье с предсказанием?
— Это загадка, — произношу я беззвучно. Горло пересохло и не получается родить звук.
— Загадка?
…Дело в том, что, кроме папы, на фабрике никто такими штуками не баловался.
А папа пропал без вести девять лет назад.
— Чего-чего? Ну-ка, — Гена отбирает у меня фантик и сбивчиво читает вслух: — «На скале нас было двое. Со скалы упали оба. Тот разбился, а я остался». Что за чушь?
* * *
— Вот. Только у меня фуга будет в медленном темпе. Так можно, как считаешь? Слово «фуга» переводится как «бег». А бег не бывает медленным ведь. Ну, только в кино, в замедленной съёмке. Вот и думаю теперь: может, указать быстрый темп?
«Конфета с прошлых партий? С партий, сделанных девять лет назад?» — размышляю я и вдруг замечаю Генин взгляд.
— Ты не слушал, что ли?
— А…
— Понятно. Опять о Лерке мечтаешь?
— Что?.. Нет.
Кажется, я краснею, но Гена и так всё про меня знает.
— Мечтаешь, — убеждённо говорит он, а мне даже возразить нечего, хоть он и не прав. Я ещё больше краснею. — Пригласил бы куда-нибудь.
— Лучше помоги с загадкой.
Достаю из кармана фантик, — просто чтобы отвлечь от нелепых попыток учить меня жизни. У Гены никогда не было девушки, а у меня она есть.
— Тот — это египетский бог.
Гена уже, оказывается, забрал у меня фантик, пока я размышлял, и сейчас внимательно вчитывался.
— Только я не помню, чтобы он разбился.
«Или папа напечатал загадки на обёртках впрок?»
Я забрал у Гены фантик. Стал вчитываться в мелкий шрифт. Состав, масса, калории… Вот, нашёл.
— Две тысячи девятнадцатый год.
— Ну да, — кивнул Гена обиженно. — Думал, я тебя просроченной конфетой угощаю?
— Египетский бог?
— Да, Тот.
Гена вытащил из кармана смартфон с треснутым дисплеем и почти тут же зачитал:
— «Древнеегипетский бог мудрости, знаний, Луны, покровитель библиотек, учёных, чиновников, государственного и мирового порядка. Является одним из самых ранних египетских богов». С головой ибиса.
— Ибис?
— Птица такая с длинным клювом, вот.
Гена показал картинку на смартфоне: типичная фигура египетского бога с головой и ногами в профиль, а торсом — анфас. Зелёная птичья голова, в руках палка со странным навершием и что-то похожее на крест.
— Посох и анкх, — поправил меня Гена с укоризненным видом, как будто не знать, что означает «анкх» — преступление. — Анкх — узел жизни, или бант жизни, или ключ Нила.
— Не определились?
— Это такой символ. Означает всё это вместе, — с видом профессора разъяснил Гена, хотя сам узнал об этом только что из Википедии.
— Покровитель библиотек, значит?
— Странная загадка. «Тот разбился, а я остался». В каком смысле он разбился? И кто остался?
Мне вдруг всё это надоело. Египетские боги, ибисы, Википедия. Никакого отношения это не имеет к загадке отца. И откуда она только взялась через девять лет после?..
— Мне надо к покровителю библиотек, — сказал я и хотел уйти, но Гена увязался со мной.
Мы поднялись на четвёртый этаж в читальный зал — Гена пыхтел. Я взял «Хорошо темперированный клавир» Баха: решил проанализировать фуги, считающиеся эталонными, прежде чем сочинять свою. Когда мы, наконец, вышли из консерватории, начало темнеть, и я вспомнил, что с Дашей договаривались встретиться у общаги. С Геной мы распрощались, он пообещал узнать всё о боге Тоте, я попросил его не делать этого, — и разошлись в разные стороны: я пешком вверх, Гена на трамвайную остановку вниз.
Я прошёл мимо первого корпуса общежития ко второму. Встал у двери, достал смартфон и сделал короткий дозвон на Дашин номер. Через пять минут она выбежала, как будто её вытолкнули изнутри. Словно она всех там достала и от неё, наконец, избавились. Когда она приблизилась с улыбкой, этот неподходящий во всех отношениях образ всё ещё стоял у меня перед глазами.
Она поцеловала в губы, и мы отправились — по мокрой грязной тропе — на выход с территории общежития. Даша не смолкая расписывала свой сегодняшний день в красках: как играла сонату для скрипки и фортепиано, как пела сольфеджо, как не решила задачу по гармонии, как была в буфете. Я молчал. Когда уже завиднелся асфальт нормального тротуара, которым прерывалась грязная тропа, она вдруг сказала:
— А у меня комната свободна до завтра. Светка уехала к родителям на годовщину свадьбы.
И мы пошли обратно.
* * *
Сначала мы говорили. Говорила Даша, а я слушал. Потом целовались. Потом делали то, что делали…
С Дашей мы познакомились полгода назад. Она первая поцеловала меня. А неделю спустя пригласила в свою комнату в общежитии.
И вот сейчас, в который раз за эти месяцы, я смотрел на желтеющий по углам потолок. И думал о том, что комнату многократно топили да так и не утопили. Или утопили? Окна неподвижны, белёсые облупленные рамы. И синюшное небо за холодным стеклом. Эта комната мертва. Комната-утопленник. И теперь в убитой кем-то комнате мы с Дашей…
Чтобы отогнать неподходяще мрачные мысли, я посмотрел на Дашу. Лицо её освещал дисплей смартфона. Глаза мелко двигались влево-вправо, губы полуулыбались — Даша читала сообщения.
— Мне надо идти, — сказал я и вскочил, как будто толкнули в спину. Увидел себя в зеркале-обрубке — в таком, какие бывают только в общежитиях и захолустных больницах, их словно наспех вырезают из остатков нормальных зеркал. Похоже на большой осколок, обточенный по краям. Лицо в нём — какое-то круглоглазое, хотя обычно у меня не такое.
— Куда? Вечер только начался, ещё вся ночь впереди, — она оторвалась от своего смартфона и улыбнулась.
— Я кое-что вспомнил, — сказал и тут же действительно кое-что вспомнил.
Загадки. Отец записывал их в специальную тетрадь. Вместе с отгадками.
* * *
Открыл дверь своим ключом и тут же услышал:
— Илюша, почему так поздно? Занимался к завтрашнему?
Чёрт. Завтра же технический зачёт по фортепиано.
— Да.
Сдам как-нибудь.
Я разулся, кинул на пол папку с нотами Баха и двинулся в комнату за стулом. Те папины вещи, что ещё остались в нашем доме, хранились на антресолях.
Я забрался на стул. Стал копаться в стопках бумаг — здесь наши с Викой школьные рабочие тетради, какие-то рисунки, черновики, ученические дневники. Папина тетрадь, насколько я помню, была чёрной. Я вытащил одну, показавшуюся мне такой, она оказалась тёмно-синей. Открыл. Не то.
— Что-то ищешь? — спрашивает мама. Я чуть не падаю со стула от неожиданности, грубо выдернутый из воспоминаний о моём писательском прошлом.
— Свой… эээ… дневник ищу.
— Дневник? Личный?
— Да.
— Ты вёл дневник?
— Да, — вру я.
— Интересно было бы почитать, — улыбается мама.
— Вот ещё, — и вижу чёрный корешок. Сразу понимаю: та самая. Сердце, как взбесившаяся лошадь, резко срывается и припускает. Смотрю на маму сверху вниз: когда она уйдёт? Если при ней вытащу эту тетрадь, она всё поймёт. Подумает ещё что-нибудь слезливое: сын соскучился по отцу. — Мам.
— Ладно, закончишь поиски, ужинать приходи, — коротко машет на меня рукой и удаляется на кухню.
Торопливо достаю тетрадь и скрываюсь в своей комнате.
Между страниц — разноцветные, выровненные временем и весом других тетрадей — фантики. С загадками. Он сохранял те, что попадались ему. В самой тетради — ровным, округлым, достаточно крупным почерком записаны и пронумерованы все сочинённые им загадки с отгадками в скобках. И с датами, когда придуманы.
Про Тота в тетради не было.
Я просмотрел ещё раз — нет загадки про Тота.
И вдруг вспышкой: «Смотри: будешь вон за тем парнем. Понял? Вон тот. Тот. Видишь? Тот».
Откуда это? Я стиснул ладонями виски, чтобы лучше думалось. Откуда это пришло мне в голову?
«Вон тот. Тот. Видишь»?
…Тот парень начал медленно оборачиваться. Затылок. Четверть оборота. Пол-оборота.
— Илюша, пойдём ужинать, — заглянула мама в комнату.
* * *
На следующий день я завалил технический зачёт по фортепиано. Совсем не готовился, думал, справлюсь на чистом вдохновении, но споткнулся на арпеджио, цепочку аккордов сыграл чересчур медленно — боялся ошибиться.
— Что ж, Илья, пересдашь через неделю, — сказала Ирина Павловна. Ей всё равно, пересдам ли я вообще. Я знаю, потому что недавно случайно услышал, как она говорила обо мне другому преподавателю: «Пианистом всё равно не будет. Рука небольшая, пальцы не беглые. Даже концертмейстером, думаю, не станет — сам не захочет. Есть амбиции, но таланта мало. Музыкальные школы любят таких: пойдёт преподавать».
Ей всё равно, кем я стану. Несколько раз она даже пыталась уговорить меня перевестись на другую специальность, связанную с музыкальным образованием. Но я не пошёл.
— Подготовься как следует к следующей неделе, — равнодушно сказала Ирина Павловна в конце урока.
— Хорошо, — кивнул я и вышел из кабинета.
На душе было муторно. Я нет-нет да и вспомню, что пианиста из меня не получится. Никогда.
Машинально — ноги сами шли — поднялся на этаж, постучал в кабинет номер тридцать шесть, заглянул.
— О, какой человек пришёл! — сказал Юрий Васильевич.
Он всегда мне так говорит, когда я прихожу один, в индивидуальном порядке. Не знаю, может, он так говорит и другим. Но мне сразу становится легче оттого, как он поднимается со своего места, прошаркивает к ученическим партам, берёт один стул — для меня — и подставляет к пианино рядом со своим.
Я ставлю на полочку для нот первый том «Хорошо темперированного клавира», как будто так и надо, как будто у меня урок полифонии по расписанию, а не перемена между парами.
— Посмотрим, — Юрий Васильевич раскрывает ноты, они чуть не падают с полочки. Я поддерживаю их за уголок, чтобы не сползали. — Какую фугу разберём?
От учителя исходит запах, вызывающий во мне образ заржавевшего кофе. Не знаю почему. Что-то горькое и кисловатое.
— До диез минор, — говорю я.
Его голова трясётся, пока он листает.
Ведь ни слова мне не говорит о том, что фуга эта — самая сложная! Не говорит, что я чего-то могу не понять, не говорит, что мне слишком рано разбираться с ней. А уже нашёл нужную страницу и на видавшем виды пианино наигрывает тему фуги до диез минор. Мне уютно — с этим старым пианино и этим старым человеком, влюблённым в полифонию.
Я слежу за его узловатыми пальцами на белых, заигранных, как будто обгрызенных по краям клавишах и вспоминаю: тема — это лицо произведения. Я сочиню лучшую фугу на курсе. Подготовлюсь, поиграю фуги других композиторов, послушаю, что расскажет Юрий Васильевич, — и сочиню свою. С моей темой.
* * *
При входе на кондитерскую фабрику почему-то пахнет — как в садике в моём детстве. В кармане у меня тот самый фантик с загадкой.
Папа приводил в детский сад и отпускал мою руку, чтобы дальше я шёл сам. В тамбуре всегда пахло одинаково: смесь геркулесовой каши и вишнёвого киселя. Я проходил один пролёт, оборачивался. Не выдерживал и бежал обратно, к папе. Целовал его в щёку. Он смеялся. А потом говорил серьёзно: «Ты же мужчина, Костя». И приходилось идти по лестнице не оглядываясь. Чтобы не вернуться снова.
В садик папа давал мне конфеты. Я их съедал, а фантики старался сохранить, но уже ко времени обеда у меня ни в карманах, ни в руках не было ни одного. Я плакал.
И этот запах — геркулесовая каша и вишнёвый кисель — врезался в память навсегда. Запах расставания с папой, потерянных фантиков, слёз.
Так же пахло на фабрике, когда я вошёл.
Постучал в окошко пропускного пункта. Я видел только седую лысеющую макушку охранника и краешек маленького телевизора, который он смотрел. Охранник обернулся.
— Можно мне к Константину Алексеевичу? — спросил я с самым наивным видом.
— Зачем?
— Он мой дядя.
— Как зовут?
Я на мгновение тушуюсь — как меня зовут?
— Илья. Илья Королёв.
Охранник поднимает чёрную трубку и набирает три цифры.
Через пять минут выходит дядя Костя, как мы с Викой зовём его с детства. Папин друг. Никакой он мне не дядя, конечно.
— Привет, племянничек, — усмехнулся дядя Костя. — А ты вырос, возмужал. Я тебя помню ещё вот таким, — он показал ребром ладони чуть выше пупка, а я подумал, что взрослые, наверное, всегда так говорят, когда долго не видели детей своих друзей. Из вежливости.
Он похлопал меня по плечу в знак приветствия, а я потупился:
— Здравствуйте, дядя Костя. Извините, пришлось немножко обмануть.
— Пришлось? Говори, что там у тебя. Я к твоим услугам — любой вопрос, — сказал он с готовностью человека, разговаривающего с сыном своего пропавшего без вести друга.
— Вот, — я достал из кармана фантик. — Глупый повод, конечно.
Дядя Костя взял фантик, внимательно прочитал загадку.
— Твой папа такие шутки любил.
— Да. Но это же не папа… Я хотел спросить, может, кто-то ещё у вас на фабрике увлекается загадками?
— Нет.
— Точно?
— Я бы знал. Если ты помнишь, я работаю в фасовочном цехе.
— Сначала я подумал, может, из старой партии, ещё отцовской, но на фантике указан нынешний год.
— Да, фантик свежий, — дядя Костя разглядывал, читал мелкий шрифт. Раскрыл внутреннюю сторону. — «На скале нас было двое. Со скалы упали оба. Тот разбился, а я остался». Странная загадка. В ней чего-то не хватает. Четвёртой строки, вроде: «Кто разбился со скалы»? Хотя так не говорят — «разбился со скалы». «Кто остался на скале»? С другой стороны, бывают, наверное, и такие загадки. Твой папа сочинял другие. Помнишь? «Тридцать два солдата белых защищают великана. Только сладкая конфета сломит болью истуканов».
— Вроде не очень складно.
— А ответ помнишь?
— Нет.
— Зубы. Это они — белые солдаты. Защищают великана — то есть язык. И зубы можно испортить конфетами.
Взгляд у меня, похоже, затуманился, потому что дядя Костя встрепенулся:
— Что-то не так? Извини, если напомнил об отце…
— Всё хорошо. Просто хотел узнать, балуется ли кто-нибудь ещё такими вещами. Всё. Узнал. Спасибо, — я непрерывно кивал, не мог остановиться.
Дядя Костя сочувственно на меня посмотрел, а я отвёл взгляд.
— На нашей фабрике есть участок, где печатают фантики, — сказал он, когда я уже хотел попрощаться и уйти. — На других фабриках заказывают в типографии. Так что любой у нас мог напечатать фантик и завернуть в него конфету.
— Да? — удивился я. Такая мысль не приходила мне в голову. Кто-то напечатал с загадкой и подсунул мне. Кто-то…
Мне же Гена дал конфету! Но он не мог знать об отце и его загадках. Да и если бы знал, не стал бы так поступать со мной.
— Некоторые компании делают большие заказы у нас. Выбирают нужный им сорт конфет, а фантики для них бывают специальные — с логотипом заказчика. Для подарков клиентам и собственным работникам на праздники. Деловая этика стала слаще! Хороший слоган, — дядя Костя улыбнулся.
Я попытался улыбнуться в ответ.
— Спасибо, — кивнул на всякий случай. — До свидания.
Вышел на улицу.
Кто-то разыгрывает меня. Но кто и зачем? Кому это надо? Боже, да кому я нужен-то, чтобы так заморачиваться?
Я сделал два шага от проходной, и тут меня догнал этот запах — смесь геркулесовой каши с вишнёвым киселём, — стукнула дверь, и на плечо мне упала рука. Я резко обернулся.
— Послушай, Илья, если тебе нужна… — заговорил дядя Костя.
Я не слышал, что он говорит.
Опять этот запах, напоминающий мне детский садик. Внутри заныла тупая боль, как будто в грудь ударил баскетбольный мяч. «Ты же мужчина, Костя».
Костя.
— Если ещё какая-нибудь загадка, приходи…
Я точно помню. Лестница наверх, куда мне следовало идти — в свою группу.
Я иду. Делаю пару шагов, с трудом преодолевая высокие ступени. Оборачиваюсь. Папа ещё в дверях. Меня начинает куксить — чувствую, лицо искажается, как если бы я съел лимон. Бегу вниз. Обнимаю, целую в щёку. Папа смеётся. А потом серьёзнеет.
— Ты же мужчина, Костя.
КОСТЯ.
— Слышишь меня? Илья? — дядя Костя трясёт за плечи.
Боже. Папа называл меня в детстве Костей. Или не меня? Я не Костя. Боже.
— Илья?.. — глаза у дяди Кости встревоженные.
Я мотаю головой, смотрю на него:
— Спасибо. Да, если ещё что-нибудь… то обязательно…
И ухожу. Не могу больше ничего ему сказать. Иду как во сне. Бреду, переставляю ноги, ничего не вижу, только свои ботинки — идущие… бегущие…
* * *
Проскочив три пролёта, не сразу попадаю ключом в замочную скважину. А когда захожу, — в прихожей темно. Не хочется включать свет. Сажусь на тумбу для обуви. Как-то разом меня покинули силы.
— Чего притаился? — слышу голос сестры.
А вот и её тёмный контур, сбоку очерченный жёлтой полоской кухонного света.
— Не притаился.
— Свет включи.
— Сама включи, если надо.
Я неохотно поднялся и прошагал в комнату мимо неё. Закрыл дверь, но Вику это не остановило.
— Тебе звонила девчонка, — сказала она, распахнув мою дверь настежь.
— Ну и что?
— Просила перезвонить, оставила номер.
Странно, подумал я. Не Даша, значит?
— Ладно.
— Перезвони.
— Ладно.
— И поешь. Мама просила тебе разогреть, но я не собираюсь. Не маленький — сам справишься.
— Ладно.
Вика всё не уходит, и я принялся стягивать с себя джинсы. Подействовало — она быстро убралась и даже прикрыла дверь.
Значит, мамы нет дома. Да даже если бы была. Как спросить? «Мама, почему папа раньше называл меня Костей?» А если он не называл? Если это всё моё воображение? Подумает, что я спятил.
Сел на кровать и обхватил голову руками. Ещё эта загадка. И фуга. И пересдача техзачёта. И звонила какая-то девчонка, не Даша. Зачем? Кому я нужен? Не хочу, не хочу, не хочу.
Папа сказал бы, что я раскисший слабак, увидев меня сгорбившимся, в одних трусах. Перед глазами — собственные хилые коленки. Ладонями сжал виски и чувствовал пульс. Тук-тук, тук-тук. Живой.
Папа…
Я достал фантик из кармана брошенных на пол джинсов, развернул.
— Это ты написал, папа? — спросил шёпотом, чтобы, не дай бог, Вика не услышала. — Кто такой Тот? И почему он разбился? И где сама загадка?
Дядя Костя прав. Не хватает четвёртой строки. Это не совсем загадка. Больше похоже на констатацию факта: тот разбился, а я остался. Или вопрос нужно задать самому? И самому же ответить на него?
Дядя Костя сказал, что фантики можно заказать в любой типографии. Нужно спросить Гену, где он взял конфету. Так я размышлял, а на заднем плане моего сознания звучала другая тема: дядя Костя… Окончание этой мелодии непрерывно повторялось: Костя, Костя, Костя. По спине бегали мурашки от этого имени.
«Ты же мужчина, Костя». Как сейчас слышу его голос. Я не могу ошибиться, просто не могу. Помню его губы, произносящие: Костя.
Не Илья.
* * *
Так и не зажёг свет. Так и не разогрел себе еду. Так и не перезвонил какой-то девчонке. Вообще не вышел из комнаты. Улёгся в постель в полдесятого вечера. Заглянула сестра, я сделал вид, что сплю. Подумала, наверное, что переутомился в консерватории. Тихо прикрыла дверь. Иногда она ведёт себя так, словно заботится обо мне. Странная.
Я пялюсь в потолок. Там лежат тёмно-синие тени веток деревьев. Ветки подсвечены фонарём. Тени напоминают многопалые лапы, которые вроде бы протянулись, чтобы схватить меня, да так и застыли. В детстве я боялся этих лап. Не верил, что они застыли насовсем, думал, что выжидают, когда я закрою глаза — тогда они меня и сцапают.
Теперь просто разглядываю эти узоры. Смотрю на них, а думаю совсем о другом. Назойливо вспоминается почему-то мой восьмой день рождения. Торт. И все в масках. Мама — заяц, Вика — лисица, папа — волк. Мама дала мне маску кота, но в ней не получалось задуть свечи, и я снял. Огонь погас не на всех свечках сразу, а это значит, я знал, что желание не сбудется. Я дул. Папа смотрел на меня своим волком и молчал. Я подул изо всех сил, что у меня были, и даже из тех, что у меня ещё не было. Погасла последняя свеча, стало темно и почему-то очень тихо — на секунду. А потом мама включила верхний свет и захлопала в ладоши, а за ней Вика. Я посмотрел на папу. Он тоже начал хлопать в ладоши. И когда он начал, я увидел: это не папа. За маской волка не папа!
Не помню, что было дальше, помню только лицо мамы — совсем близко и без маски. Она покраснела и что-то говорила мне.
— Всё хорошо, Илюша, — смысл слов дошёл до меня не сразу. Мама неуверенно улыбнулась, точнее, нервно дёрнула губами: — Всё хорошо. Это дядя Костя. Мы думали, будет смешно.
— Да брось возиться с ним, — буркнула сестра откуда-то из-за её спины.
— Мы думали, будет смешно, когда ты заметишь, что это не папа, — говорила мама и держала меня за запястья, как будто я мог вырваться или ещё что-нибудь такое.
Я не мог, я просто сидел и смотрел на неё. Щеки у мамы стали совсем красные.
— Трусливый, — вставила сестра. — Пошутить нельзя.
Дядя Костя озабоченно поглядывал на меня из-за маминого плеча. И мне стало неудобно за себя.
Свой кусок торта я так и не съел.
Папа пришёл, когда я уже был в постели. Он возник сначала в проёме — тёмным силуэтом, а потом подошёл к кровати. Я не знал, притвориться ли, что сплю, или нет. Ведь ему наверняка рассказала мама, как я испугался. Теперь он посчитает меня трусом.
— Илья, — позвал он негромко.
Я открыл глаза.
— С днём рождения, сын. Извини, я задержался.
Он что-то ещё говорил про работу, про конфеты, а я смотрел на его ухо, которое было подсвечено светом из коридора, и думал, что мама не рассказала ему, как я испугался. Наверное, не рассказала. Что я трус.
Сейчас, пока я лежал в постели, та сцена, когда все ещё были в масках, вставала перед глазами раз за разом — словно её поставили на повтор. Заяц, лисица и волк.
Щёлкнул замок, и я вздрогнул. Маски исчезли, появились чёрные лапы деревьев на потолке.
По тихому шуршанию в прихожей догадался, что пришла мама. Поднялся с кровати и вышел в коридор. Мама стояла спиной ко мне — вешала пальто в шкаф. Обернулась.
— Ох! Илюша. Напугал. Что случилось? Почему не спишь?
— Ты поздно.
— У Вали сегодня день рождения, мы посидели с девчонками. Вика тебе не говорила?
Я мотнул головой. Мне нужно было спросить. Обязательно сейчас, потом я не решусь — буду долго размышлять, с чего начать. А сейчас…
— Мама.
— Ложись спать, сынок. Извини, что разбудила, — мама сняла сапоги и прошла мимо меня по коридору в кухню.
— Мама, почему папа называл меня Костей? — сказал я ей вслед.
Она стала медленно оборачиваться. Четверть оборота. Пол-оборота. А дальше — как будто лицо поставили на паузу.
— С чего ты взял? — проговорила чужим голосом.
Я опустил голову и разглядывал пол. Почему она так себя ведёт? За что? Зачем внушать мне, что я спятил? Почему бы не рассказать правду? Во мне родился гнев. Я ведь помню, как он произносил: «Костя».
— Ладно, — сказала мама. Я поднял на неё глаза: она стояла с опущенными руками — не просто опущенными, а как будто сдалась. — Прости меня.
— За что? — едва выговорил.
Гнев во мне растаял.
— За это. Пойдём на кухню.
* * *
На часах было два часа ночи, в стакане — остывший чай.
— Назвали в честь твоего дяди — моего брата. До четырёх лет ты был Костей. Пока он не погиб. Его сбила машина. Скончался на месте. Я испугалась, — мама глядела в свой чай, а я не понимал, почему об этом молчали раньше. Ведь ничего особенного. — Менять имя нельзя. Мне так сказали в ЗАГСе. Там работала женщина, как сейчас помню, с рыжими волосами, а кожа смуглая, как у цыганки. Она сказала, что нельзя менять имя. Сказала, что я уже привык к четырём-то годам. Попросила передумать. Но я всё равно вписала тебя Ильёй. Илья — хорошее имя, у нас, ни у меня, ни у папы, не было родственников, которых бы так звали.
История казалась мне бредом.
— Я испугалась, что ты тоже, как мой брат… — мама прижала ладонь ко рту, и я испугался, что заплачет. Но она сдержалась. — А потом, когда ты исчез, — слеза всё-таки образовалась на правом её глазу и не покатилась по щеке, а с длинной ресницы бросилась вниз. Упала на стол и впиталась в скатерть — только мокрое место осталось. — Ты исчез, когда тебе было восемь. Помнишь?
— Помню, — буркнул я.
— Исчез в зеркальном лабиринте. Папа обегал весь парк аттракционов. Всех расспрашивал: видели мальчика, маленького, со светлыми волосами, на вид лет восемь, с такими круглыми глазами, как будто испуганными?
Я нахмурился. Папа описывал меня как испуганного. Я почти обиделся на него за это, а мама продолжала:
— Билетёрша рассказала, что ты вошёл в лабиринт с таким высоким светловолосым парнишкой. Она ещё подумала, что вы братья. Папа тогда сильно разозлился: на неё — за то, что пустила тебя с незнакомым дядькой, на тебя — за то, что пошёл, не подождал его, на себя — за то, что бросил тебя одного.
Мне захотелось выйти из кухни. Не люблю эту историю и то, как мама её рассказывает. Не рассказывает — вымучивает. Потрошит историю подробностями — как папа бегал, искал.
— А потом она увидела парня, с которым ты вошёл в лабиринт. И крикнула папе: «Вон тот. Тот!»
Я резко вскинул на неё глаза.
— Что?..
— Она крикнула: «Вон тот парень, с которым ваш сынишка…»
Я встал и выскочил из кухни. Опомнился только в комнате за закрытой дверью, не понимая, что на меня нашло.
— Илюша, с тобой всё хорошо? — послышался мамин шёпот. — Извини меня. Разбередила раны. Прости.
— Всё хорошо.
— Я зайду?
— Не надо. Спать буду ложиться.
Она помолчала, но не ушла.
— Ладно, — сказала, наконец. — Прости меня, Илья.
Я не знал, за что её прощать, да и она, думаю, не совсем понимала. Послушал её удаляющиеся шаги. Сполз на пол и так просидел, не знаю сколько.
«Вон тот. Тот!» — звучал в голове мамин голос. Я представил себе эту билетёршу, хоть и не помнил её толком. Представил, как она кричит папе: «Тот!»
Папа подошёл к тому парню. Спросил про меня. И тот ему ответил, что видел «пацанёнка из зеркального лабиринта» у будки со сладостями. Так и оказалось: я был там. Папа обнял меня. Не припомню, чтобы он ещё хоть когда-нибудь так долго меня обнимал. А потом со слезами на глазах сказал: «Я нашёл тебя».
И прошептал моё имя.
* * *
По расписанию был ансамбль. Зайдя в кабинет, увидел её. Валерию. Она, как в кино, стояла, облокотившись о рояль, и свет из окна не падал на волосы — он буквально ласкал их, резвился в них. А когда обернулась на звук открывшейся двери, я увидел идеальное лицо в обрамлении этих самых волос-любимцев оконного света. Я весь как-то размяк и не мог даже пошевелить языком, чтобы сказать «привет».
— Илья! — она щёлкнула пальцами в воздухе, привлекая моё — тоже размякшее — внимание. — Я звонила тебе вчера. Почему не перезвонил?
— А, м-м-м.
Так это Валерия звонила. Если бы я знал.
— Нам играть на зачёте ансамбль. В курсе?
Я мотнул головой.
— Романс Рахманинова играем.
Руки и ноги вдруг стали неудобными, не приспособленными к движениям и даже к стоянию на месте — а я застыл посреди класса как дурак и стоял.
— Может, сядешь за рояль? — иронично предложила Валерия.
И я подумал, что да, это лучшее решение. Правда, мне ещё играть. Пальцами. Тоже неудобными.
— Я повторю свою партию, а ты как хочешь, — добавила она и подняла скрипку на плечо.
Я протиснулся к роялю, хотя места пройти было достаточно, — но я именно протиснулся. Даже умудрился удариться коленом о него, когда садился.
Пялился в ноты минут пять, не понимая, чем соль отличается от си. Валерия не обращала на меня внимания, шпарила на скрипке. И за что меня поставили с ней в пару на ансамбль? Всегда ведь с Дашей играли.
— Попробуем? — она перелистнула ноты скрипичной партии в начало и поглядела на меня.
Я сглотнул. Придётся читать с листа, а я рядом с ней вообще не соображаю.
— Да, — сказал я и мысленно обругал сам себя за такой ответ.
Кое-как, обрывками, с кучей остановок, мы проиграли произведение.
— К следующему уроку выучи, — строго, как преподаватель, сказала Валерия.
И, к своему стыду, я только безропотно кивнул в ответ.
— И перезванивай, когда тебя просят. Хотела предупредить, чтобы хоть чуть-чуть подготовился.
Я снова кивнул, а она выпорхнула из кабинета.
* * *
— Где ты взял ту конфету?
— Которая с загадкой? Не разгадал ещё?
— Гена, это важно. Откуда она у тебя?
— Не знаю. Мама в магазине купила, наверное. Где же ещё? А что?
Любопытный Гена уставился на меня, а я не знал, что сказать. Мы приближались к кабинету полифонии, и надо было договорить, прежде чем войдём.
— У вас остались такие же конфеты?
— Понравились? — улыбнулся Гена. — Или надеешься, что попадётся ещё какая-нибудь загадка? Я вот в детстве любил загадки. В детсаде были такие книжки с картинками…
— Остались или нет? — прервал я поток его воспоминаний. Гена обиженно замолчал.
— Не знаю. Смотреть надо.
— Давай тогда сходим к тебе после пар?
Он обрадовался.
— Да, давай. Можно будет ещё фугу посочинять вместе, да? А то у меня интермедия не выходит.
* * *
Пока Гена медленно стягивал с себя куртку, я в пару шагов оказался у него на кухне и уже осматривал конфетницу, как какой-нибудь сладкоежка. Гена появился через минуту.
— Нашёл?
— Да, вот две.
Я извлёк конфеты.
— Их там больше должно быть.
— Ты их ел — такие конфеты?
— Да. А что?
— Были там загадки?
— Не припомню. Ну, я бы заметил, наверное, да?
Я развернул обе конфеты — обратная сторона фантиков была пуста. Гена взял одну из конфет и засунул в рот.
— А ты отгадал первую загадку?
Я порылся в конфетнице, но больше таких не было.
— Нет, не отгадал.
— Может, это как в игре, — говорил Гена с набитым ртом. — Сначала надо отгадать эту — тебе подсунут следующую.
— Подсунут? — я подозрительно поглядел на него: наивные глаза навыкате, круглое лицо. Самый простой парень из всех, кого я знаю. Гена.
— Да я шучу.
— Пойдём в магазин?
— Зачем?
— За конфетами.
* * *
— Предлагаешь купить все?
— Возьмём полкило.
— А если в них не будет загадок, вернёшься за остальными?
— Не знаю, — я не хотел думать, хотел совком накладывать в целлофановый пакет конфеты. Так и сделал.
Дома мы с Геной вывалили содержимое пакета на кухонный стол и принялись разворачивать фантики. Все оказались чистыми.
— И что теперь будешь делать? — спросил Гена.
— Оставлю конфеты тебе, кушай.
— Спасибо, конечно. Дались тебе эти загадки.
— Да просто…
— Да просто? Носишься с ними уже не первый день.
Я помолчал немного, а потом вдруг, неожиданно для себя, выложил всё Гене. Про папу и как он шутил, оставляя загадки. Гена слушал удивлённо. Рассказал и о том, что папа пропал девять лет назад. Говорил, а внутри что-то переворачивалось, казалось, что не надо рассказывать. Но я всё говорил и говорил. Пока резко не замолк, будто кончились слова.
Гена после паузы осторожно сказал:
— Илья, а ты не думаешь, что…
— Что?
— Не думаешь, что твой отец жив и…
— Нет.
— Почему? Он ведь пропал без вести, — робко проговорил Гена.
— Бред.
— А кто ещё…
— Замолчи, — внутри поднялось какое-то дикое чувство, мне захотелось ударить Гену.
А он сказал:
— Пойдём фугу сочинять, — и вышел из кухни. Вот так вот просто. Я постоял немного, успокаиваясь, а потом тоже пришёл в его комнату. Гена сидел на табурете за пианино. На полочке он разложил свои рукописные ноты. — А ты уже сочинил тему?
— Нет.
— Когда будешь?
— Не знаю.
— Я сочинил. Пытаюсь продолжить, но пока не продвинулся дальше риспосты. Пробовал написать интермедию, но ничего не выходит, — он стал наигрывать. — Как думаешь, в жизни есть полифония? Ну, то есть я хочу сказать, что вот мы изучаем, изучаем, а пригодится ли это? Может, мы должны что-то такое важное понять благодаря полифонии?
Я пожал плечами. На философию меня не тянуло. Хотелось уйти куда-нибудь, раствориться. Никого не слышать, не видеть, не думать, не сочинять. В сердце гвоздём засели слова Гены: «Что если твой отец жив?» А что если нет? Не хочу надеяться. Да что угодно пусть происходит, только не надеяться! Зачем он так сказал? Кто его спрашивал?
«Что если твой отец жив?» — билось в мозгу.
А что если да? Где он сейчас? И где был девять лет? И что, тупая загадка — лучший способ заговорить с сыном после девяти лет разлуки?
Я вскочил со стула. Гена, что-то говоривший о фуге всё это время, удивлённо замолчал, уставился на меня снизу вверх. Такой глупый со своими круглыми глазами. Такой нелепо толстый на маленьком стульчике — как нахохлившийся воробей на жёрдочке.
Я кинулся в прихожую.
— Ты куда?
Гена выскочил следом, но замер в паре метров от меня. Я агрессивно натягивал куртку, если только можно агрессивно натягивать куртку.
— В магазин.
— За оставшимися конфетами? — догадался Гена, подошёл и принялся обуваться.
Я не стал его ждать. Хлопнул дверью и ушёл.
Уже в магазине Гена образовался рядом, молча оторвал от рулона целлофановый пакет и подставил в открытом виде, чтобы мне удобно было набирать конфеты.
Пакетов потребовалось четыре, чтобы забрать все конфеты фабрики, на которой работал отец.
* * *
Все фантики — без загадок.
* * *
Небольшая заметка в газете от 2 марта 2010 года:
«Пропал без вести Королёв Виктор Игоревич, 1974 года рождения. Был в серой куртке, тёмных джинсах. Последний раз видели близ Жёлтого Утёса. За любую информацию о местонахождении…»
И фотография. Чёрно-белая, она не похожа на цветной оригинал. Здесь он какой-то совсем суровый, а на цветной видно, что настроение у папы хорошее.
«…Видели близ Жёлтого Утёса».
Я был там. Мы все были: мама, Вика, полиция. Несколько дней треугольник утёса был огорожен красно-белой лентой — велись поиски. Ничего не нашли тогда, ни единого следа. И внизу, куда он мог упасть, — не нашли. Ни зацепки.
«Он мог сбежать, мы проверяем эту версию. Имели место ссоры, непонимание в семье, нелюбимая работа?» — полицейский задал этот вопрос, похожий на список, маме. Она только качнула головой — влево, вправо. Кажется, не совсем поняла, чего от неё хотят. Помню её глаза: как вода в грязной луже, мутные и бессмысленные.
«Он мог погибнуть от рук преступника. Эту версию тоже проверяем, — сказал полицейский. — Прочёсываем окрестности на предмет тела».
Мутные мамины глаза стали больше и круглее…
Газетную вырезку я положил обратно в ящик стола. Проверил фантик в кармане — на месте. Теперь всегда ношу с собой…
Стоп.
Суетливо вытащил фантик. Вчитался в загадку.
«На скале нас было двое. Со скалы упали оба. Тот разбился, а я остался».
«…Последний раз видели близ Жёлтого Утёса».
«Со скалы упали…»
Чёрт.
Я выскочил из комнаты, не заметив Вики, с лёту толкнул её плечом, не расслышал, что она мне там говорит, — «поаккуратнее»? Да какая разница!
Выбежал из дома и помчался к утёсу. Перебежал трамвайные пути в неположенном месте, потом — через парк, длинный, как кишка, парк. Табличка «Жёлтый Утёс». Наконец-то.
Запыхавшись, подскочил к самому краю. Теперь здесь ограда, призванная уберечь ротозеев от падения «со скалы».
Я перегнулся через ограду, посмотрел вниз. Говорят, высота здесь примерно с девятиэтажный дом. Внизу — лысые глыбы-камни. И только в отдалении — обширный луг, летом он как ровное зелёное полотно.
«Тот разбился, а я остался». Кто такой «тот»? И кто… остался?
Папа?
Я всматривался в глыбы у подножья утёса, — как будто это могло помочь. Как будто там ответы на мои вопросы.
Сел на ограду. Зачем пришёл? Даже не пришёл — прибежал. Разве по прошествии девяти лет можно что-то найти? Что-то понять?
Но если в загадке речь о папе, значит… Значит, он жив? Это он написал загадку? И каким-то образом подкинул Гене? Чтобы Гена потом меня угостил. Именно этой конфетой… из числа многих прочих, в фантиках без загадок.
Я сжал виски ладонями. Я ничего не понимал. Я запутался.
Просидел на ограде до темноты. Вытаскивал и убирал обратно в карман фантик. Жалкий дурак. Читал тупую загадку, заучил её. Пока не перестал в темноте разбирать буквы.
Услужливо зажглись фонари, чтобы я мог продолжить истязать себя этой дурацкой бумажкой.
Смял и бросил с утёса.
Тот разбился. А я остался и побрёл домой.
II. Риспоста первая
(голос, имитирующий тему, изложенную в пропосте)
* * *
Следующим вечером после занятий мы с Геной шагали по освещённой только вывесками улице. Фонари здесь не работают, зато есть пара магазинов, из окон которых свет падает прямо нам под ноги. В остальных местах темень непроглядная.
— Мама вчера удивилась, когда увидела гору конфет на столе, — сообщил Гена.
— Зато будет с чем пить чай.
— Это да, — согласился он. — А ещё я сочинил интермедию. И подумал…
— И подумал тоже? Молодец, — после разговора с Валерией настроение у меня хорошее. Ничего особенного не произошло, мало того, она узнала, что у меня есть девушка. И тем не менее сияю, как начищенный рубль. Даже несмотря на ночной кошмар. Дурак-дураком, в общем.
— Илья, слышишь меня? — позвал Гена и заглянул мне в лицо. — С тобой всё нормально?
— Конечно. О чём ты там подумал?
— Ну… — он нерешительно замялся.
— Ну?
— Подумал, что эти конфеты, ну, которые ты ищешь, могут быть и в других магазинах.
Настроение у меня чуть подкосилось.
— Я их больше не ищу, Гена.
— Почему? То есть хорошо. Не ищешь, и ладно.
— Да.
Впереди высокий парень. Стоит и смотрит прямо на нас, как мы приближаемся. Наверное, резко развернуться и пойти в другую сторону будет совсем глупо? Вообще-то я не боюсь. Не знаю, что со мной. Слабая тревога трепыхается в груди, как муха между рамами окон. Но не боюсь.
Тем более я не один, а с Геной. Так себе утешение, конечно. Нам нужно в магазин музыкальных инструментов, что за поворотом.
— К Даше пойдёшь сегодня? — спрашивает Гена.
— Тебе-то что? — отвечаю.
Получается грубовато. Не свожу глаз с парня, он всё ближе. Обычный. Не понимаю, что меня так напугало.
Стоп. Я не напугался. Кто сказал, что я напугался?
— Да подумал, если не идёшь, может, ко мне? Покажу тебе интермедию.
Ближе. Просто стоит и смотрит на нас.
Не на нас. На меня.
— Так что? — спрашивает Гена.
— Да. Не знаю, — говорю тихо.
Сейчас поравняемся.
— Что «да, не знаю»? — не понимает Гена.
Парень не сводит с меня взгляда, а когда почти оказывается позади, начинает медленно растягивать губы в улыбке.
Остался позади. Чувствую спиной, что продолжает смотреть. Что ему надо?
— Так пойдёшь? Какой-то ты потерянный. — Гена смотрит на меня, затем оборачивается назад. — Знакомый?
— Что, какой знакомый?
— Тот парень — твой знакомый? Улыбался тебе.
— Что ты сказал? — шепчу я. Подкашиваются ноги.
— Говорю, улыбался тебе. Знаешь его?
— Нет, ты сказал…
Я осёкся. «Тот парень». Тот.
Я обернулся. Остановился. Парень стоял и смотрел нам вслед, словно у него других дел нет.
— Почему тогда не поздоровался, раз знаешь его? — пристал Гена.
Я схватил его за рукав и потащил за поворот:
— Уходим.
Дыхание загнанно бултыхалось в груди, как большая рыба в тесном аквариуме. Зашли в магазин, я принялся внимательно изучать каждую гитару, одну за другой, скрупулёзно, не упуская ни единой детали. Старался успокоить дыхание, чтобы оно не сильно шумело в тихом магазине.
Гена выбрал шнур для колонок, за которым и приходил, и мы ушли.
* * *
На психологии мы сидим с Геной, через один ряд впереди — Даша с подругой. Ещё чуть дальше — Валерия. Психология проходит в самом большом кабинете, лекционном. Здесь не так, как в музыкальных классах: нет пианино, зато ряды парт, чтобы вместить студентов всех отделений. Я мало кого знаю, так, только в лицо. Психология началась в этом семестре. На прошлом уроке мы нарисовали семью животных и сдали рисунки преподавателю. Я тогда подумал, что с концами, но теперь увидел эту кучку макулатуры на краю учительского стола.
— Что ж, друзья, я пущу рисунки по рядам, пусть каждый возьмёт свой, — сказала Анна Ивановна, психолог.
Она подала стопку девушке за первой партой, вернулась к своему столу, сложила руки одна в другую и едва улыбалась. Наверное, нелегко быть психологом: надо всё время выглядеть нормальным. Я ещё плохо знал Анну Ивановну, но мне казалось, что психолог должен быть женщиной в годах, с ярким весёлым взглядом и сильно напомаженными губами. То есть, выходит, психолог — это кто-то вроде тамады, готового в любой момент развлечь публику. Анна Ивановна же молода, на вид лет под тридцать, жидкие волосы собраны в хвост, жёлтый пиджак, чёрная юбка и сложносочинённая улыбка на лице. А ещё она слишком часто стоит с перекрещенными ногами. Вроде это закрытая поза. Значит, ей есть что скрывать. Так написано в учебнике по психологии в разделе «Физиогномика». Мне Гена читал вслух. Когда он увидел Анну Ивановну впервые, сразу же записал всю литературу, которую она продиктовала, а после пары бросился в библиотеку за учебниками по психологии. И уже вечером зачитывал мне наиболее интересные главы.
— …Каждому из вас.
— Что? — шёпотом переспросил у Гены. — Что она сказала, я прослушал?
— Говорит, что написала на листочке с рисунком короткий вывод. Каждому, то есть всем.
До нас как раз дошла сильно поредевшая стопка. Я стал перебирать. Интересно, как выглядел рисунок Валерии? И ещё более интересно, какой вывод написала на её рисунке Анна Ивановна? Мне этого не узнать. Я нашёл свой рисунок и перевернул.
«Не хватает внимания со стороны отца. Прохладные отношения с другими членами семьи. Возможно, психологическая травма в детстве. Рекомендация: проконсультироваться с психологом».
Это с ней, что ли? Я разозлился. И, чтобы Гена не успел заметить и прочитать мой «вывод», сунул лист в тетрадь.
— Что тебе написали? — спросил Гена.
— Да бред.
— А мне — что я неуверен в себе и мне нужно больше общаться со сверстниками. И про отца, — добавил он после паузы и тоже положил листок с нарисованной семьёй куцых угловатых животных в тетрадь.
— Что про отца?
— Ну, его не было на рисунке. Она написала: трудности с отцом.
— У тебя же его и так нет. Не только на рисунке.
— Ну да, — кивнул Гена.
Она всем так пишет: «трудности с отцом»? На моём-то рисунке он изображён, но вывод, примерно, такой же.
— А что тебе нужно обратиться к психологу, она написала?
— Нет. А тебе?
— Тоже нет, — я уставился на обложку своей тетради.
— …Немного поиграем. Разбейтесь на пары.
Я посмотрел на Гену, а он на меня.
— Каждый из вас завяжет глаза и наладит тактильный контакт с партнёром.
Тактильный? Я снова посмотрел на Гену. Знал бы заранее, выбрал бы Дашу. Теперь поздно: если переиграю, Гена может обидеться.
— Как только повязка окажется на ваших глазах, возьмите руки партнёра в свои и постарайтесь запомнить, какие они на ощупь.
— А потом? — подала голос девушка, которую я пару раз видел в коридоре с домрой в руках: всё время куда-то бежит.
— Потом вы выйдете из-за парт, перемешаетесь. И ваша задача будет, ощупывая руки всех, кого встретите, найти своего партнёра.
Мне досталась чёрная повязка. Я вертел её в руках, оттягивая момент. Пусть сначала остальные завяжут глаза: лучше им не смотреть, как я буду трогать Генины руки.
Когда все поднялись с мест и двинулись на голос учителя, моя повязка была ещё у меня в руках. Я смотрел на этих потерянных человечков, безумно, хаотично двигающихся и улыбающихся своей слепоте, и невольно сравнивал их с музыкальными звуками. Которые только в сочетании друг с другом образуют связную мелодию. Вот и люди так же: слепо мечутся в поисках нужных рук.
Тут я поймал на себе выжидательный взгляд Анны Ивановны и поспешно завязал глаза. И тоже превратился в хаотично передвигающегося потерянного человечка. Я запомнил, в какой части кабинета Валерия, и направился туда в надежде, что удастся подержать её руки в своих хотя бы недолго.
Меня кто-то схватил за руки, потом отпустил. Пока я пробирался к тому месту, где, по моим представлениям, должна была обитать Валерия, меня хватали за руки и отпускали ещё несколько раз. Сам я никого не хватал. То тут то там возникали девчачьи смешки.
— Замечайте, какую стратегию выбираете, чтобы найти партнёра, — проговорила Анна Ивановна. — Кто-то ищет активно, перебирает руки всех, кто попадается на пути. У кого-то своя стратегия: например, идти по кругу или по спирали. А кто-то не проявляет никакой активности, просто ждёт, когда игра закончится.
Я знал, что в последнем случае она намекает на меня. Это я не проявлял никакой активности, слонялся, не понимая уже, в какой стороне искать Валерию. Да и надо ли её искать? Я действительно ждал, когда кончится игра. Сколько пройдёт времени, прежде чем можно будет снять повязку? Я чувствовал себя неуютно без опоры на зрение. Бесцельно бродил, встречая чьи-то непрошенные руки без особого энтузиазма. Гениных рук я среди них не узнавал, что странно. Был уверен, что он старательно меня ищет. Но почему-то никак не найдёт.
Вновь чьи-то руки. С тонкими длинными пальцами — такие хорошо иметь, если ты пианист. Уж я-то знаю: у меня не такие. На ощупь пальцы, хоть и тонкие, но не женские. Руки схватили мои и не отпускают. Это точно не Гена. Кто-то ошибся, приняв меня за своего партнёра.
Палец щекотно скользит по моей ладони — вверх-вниз, словно прощупывая линии. Затем я чувствую всю ладонь — она обхватывает моё запястье. Когда я уже порываюсь снять повязку, он всовывает мне в руку что-то… бумажное? С тихим шелестом. Не твёрдое, не мягкое, маленькое, прямоугольное. Я инстинктивно сжимаю это что-то пальцами и слегка сминаю. Шелест.
Конфета?
Срываю повязку. В руке конфета.
— Вы сняли повязку — нашли партнёра? Только в этом случае разрешается… — говорит Анна Ивановна, но я не слушаю.
В моей руке конфета фабрики, где работал отец. Кто мне её дал?
Я оглядываюсь, как будто потерялся в лесу, — жадно осматриваюсь. Все в повязках, на лицах улыбки. Только Анна Ивановна без повязки, она смотрит на меня и что-то говорит. Я не слышу. За её спиной, у самой двери… Тот самый парень, который вчера встретился нам на улице. Он выглядывает из-за приоткрытой двери, как будто намереваясь исчезнуть за ней. И улыбается. Меня передёргивает от его улыбки. Я чувствую себя одиноким, как в пустыне, среди этих потерянных, слепых людей. Среди блуждающей толпы.
Он улыбается, а когда я делаю шаг в его сторону, скрывается за дверью.
Я подбегаю к двери, выскакиваю в коридор, гляжу вправо, влево — никого. Тупо смотрю в даль коридора: выглядит так, словно по нему никто никогда не ходил. Не пустой, а крайне опустошённый коридор.
Возвращаюсь в кабинет.
— Потрудитесь объяснить, почему вы прервали упражнение?
Я не тружусь. Вспоминаю, как парень трогал мою руку. По спине пробегают мурашки. Вспоминаю, что в руке моей зажата конфета, и только тогда ощущаю её — шелестящий, колкий по краям фантик, а внутри, согретая моим теплом, уже тает шоколадная глазурь, я чувствую.
— Наденьте повязку и вернитесь в игру, пожалуйста.
— Извините, — я кладу чёрную повязку на учительский стол и выхожу за дверь.
Когда, запершись в кабинке туалета, дрожащими пальцами я разворачиваю конфету, меня не покидает уверенность, что сейчас я увижу…
Хочется закрыть глаза и не видеть. Хочется тупо улыбаться и расхаживать кругами, бессмысленно искать чьи-нибудь руки — хочется чего угодно, только не видеть то, что я, наконец, вижу, развернув фантик и вывалив подтаявшую конфету в мусорное ведро.
«Кости брошены,
Разбиты зеркала.
Навсегда исчезнет кто-то:
Ты иль я?»
* * *
Переждал оставшиеся до конца пары десять минут в тамбуре туалета и зашёл в кабинет со звонком. Гена уже топтался вблизи учительского стола и краснел, очевидно, собираясь задать Анне Ивановне вопрос. Наверное, что-нибудь про игру, в которую играли.
Я решил подождать его в дверях, понадеялся, что Анна Ивановна не заметит. Она остановила на мне взгляд и подозвала кивком. Пришлось подойти.
— У вас всё в порядке?
— Да.
— Почему покинули класс?
— Личная причина.
— Зайдите ко мне на днях. В двадцать второй кабинет.
Я кивнул, хотя не собирался заходить.
Вместе с Геной мы вышли за дверь, он так и не спросил ничего у психолога.
* * *
— Так что? — поинтересовался он, когда мы уже шли по улице. Припустил мокрый февральский снег, и под ногами зачавкала грязно-белая каша.
— Что?
— Ты идёшь ко мне?
— Пошли, — согласился я.
Гена улыбнулся и зашагал бодрее.
В кармане завибрировало, но я не стал даже доставать телефон. Знал, что Даша. Хочет встретиться, наверное. Или поговорить. После психологии я к ней даже не подошёл.
— Я разгадал твою загадку, — сказал Гена.
— Что?
— Ну, ту, где «тот упал, а я остался».
— Тот разбился, а не упал.
— Ну разбился, разницы-то. Это ветер.
— Ветер?
— Сам подумай: они прыгнули со скалы вдвоём. Один из них разбился, с другим всё в порядке. Это значит, что он может летать. Логично же?
— Наверное… — Я запахнул воротник плотнее, чтобы снежинки не мочили шею.
— Это ветер, точно тебе говорю. Если ветер прыгает со скалы, он не разбивается.
— Так можно про многое сказать: про птицу, про бумажный самолёт, да мало ли что ещё.
Гена надулся:
— Ну и ладно. Я хоть как-то разгадал, в отличие от тебя.
Достал фантик из кармана и протянул Гене:
— Молодец. Вот тебе новая загадка.
Гена стал читать. Даже замедлил шаг, настолько его это увлекло.
— «Кости брошены» — это про игральные кости?
— Не знаю.
— А «зеркала разбиты» — это к несчастью.
— Да, наверное.
Мне хотелось поскорее оказаться в помещении. Снег залеплял щёки, таял и тёк, как слёзы.
— «Навсегда исчезнет» — это смерть?
— Не знаю. — Я вспомнил про папу. Он тоже исчез. Только непонятно, навсегда ли. Хотя… понятно же. — Да. Смерть.
— Мрачная загадка. Надо угадать, кто исчезнет, что ли?
— Не знаю, — я начал нервничать то ли от снега, от которого приходилось щуриться и отирать щёки, то ли от этих загадок. Не хотел думать о загадках. Не хотел думать о парне, который дал мне конфету. Совершенно ясно, что это его дурацкие шутки. Но зачем? Мы даже не знакомы.
— «Ты иль я».
— Знаю.
— Что знаешь? Я прочитал последнюю строку: «Ты иль я».
— А звучит, как… — я не договорил. Забрал у него фантик и прочёл загадку ещё раз.
«Навсегда исчезнет кто-то. Ты, Илья?» Чёрт. Это уже похоже на угрозу. Только при чём здесь «кости брошены» и «разбиты зеркала»?
— А может, ответ и есть «смерть»? — гадал Гена. — «Кости брошены» — это про судьбу. Фатализм такой: кости брошены, ничего уже не изменить. «Зеркала разбиты» — про несчастье. А «исчезнет кто-то» — явный намёк на смерть, ты не находишь? А в конце неопределённость: пока непонятно, кто именно умрёт — ты иль я. Фу, жуть.
«Ты, Илья?»
Я тряхнул головой. Не позволю какому-то незнакомцу выбить меня из колеи. Зачем ему всё это? Кто он?
Подошли к Гениному подъезду. Я задумался на минуту. Поднялись на второй этаж.
— Видел у нас в консерватории новенького?
— Какого новенького?
— Парень, примерно с меня ростом, может, чуть выше, светловолосый. Лицо обычное, ничем не примечательное.
— Себя как будто описываешь, — усмехнулся Гена. — Второго такого не видел. На каком отделении учится?
— Не знаю. А… — Внезапно вспомнил: — Мы его вчера с тобой встретили, когда шли в магазин, помнишь?
— Лица не запомнил. И вообще, я думал, это твой знакомый. А что?
— Да ничего.
Гена поковырялся ключом в замочной скважине, открыл, мы вошли в тесную прихожую — вдвоём еле развернёшься. Гена щёлкнул выключателем, на потолке загорелась хилая лампа без абажура.
— Это он дал мне конфету с загадкой. Всунул в руку, пока у всех были завязаны глаза, и скрылся.
— Он? Зачем?
— А первую конфету дал мне ты.
— И ты решил, что тот парень попросил меня угостить тебя конфетой?
— Ничего я не решил.
— Да я впервые его увидел вчера, честно!
— Ладно.
— Нет, ты правда подумал, что это он меня попросил? Да мне просто захотелось тебя угостить, вот и всё!
— Лучше фугу давай сочинять, — сказал я излишне бодро. — Фуга тоже похожа на загадку. Пока до конца не сочинил, — не разгадаешь.
Мы уселись у инструмента.
* * *
В Генином подъезде вечно расписаны стены, а во дворе не хватает ламп в фонарях. Просидел у Гены чуть ли не до ночи за попытками сочинить интермедию.
Пока дошёл до арки, такой же тёмной, как двор, два раза поскользнулся. Но хоть не упал.
— Костя! — услышал сзади окрик.
Почти обернулся, но вспомнил и сдержался.
— Костя!
Ускорил шаг. В арке — хоть глаз выколи.
— Костя.
Зовут другого человека или меня приняли за какого-нибудь Костю, подумал я и внезапно наткнулся на что-то мягкое и большое, отскочил на метр — как-то само получилось. Попытался вглядеться во тьму: кто там? Не мог разобрать даже силуэт. Казалось, в арке никого, плотная чёрная тень не шевелилась.
— Костя, — сказали совсем близко. Голос мужской.
— Что? — прошептал, не сумел остановить себя. Зачем отвечать — Костя не моё имя! — Вы обознались.
Руки превратились в ледышки, сунул их в карманы. Услышал тихий смех рядом, а затем, через паузу — смех сзади.
Сначала пошёл, а потом припустил из арки, не оборачиваясь.
* * *
Опомнился у дома. Стал хватать ртом воздух — дышалось глубоко, воздух падал в меня, как в бездонную яму, и всё было мало.
Прислонился спиной к обшарпанной деревянной двери подъезда. В голове отбивали ритм потоки крови, гонимые в неистовом темпе сердцем. Пока бежал, забыл свою мысль о теме фуги, пропало бесследно зыбкое ощущение радости озарения. Теперь только стучало в висках: тум-тум, ту-ту-ту. Ту-ту-ту, тум-тум.
«Ко-сти бро-ше-ны, — билась кровь в голове. — Бро-ше-ны. Ко-сти».
Прикрыл глаза и замер, чтобы успокоить сердце.
Картинка из сна поднялась перед моим внутренним взором, цветная, объёмная: зеркала, в них моё лицо, искажённое, то злое, то улыбающееся, то испуганное, круглые большие глаза; моё лицо, и не только моё, ещё чьё-то рядом, смутно знакомое лицо…
«Разбиты зеркала».
Тяжёлый, сильнее других, удар сердца бухнул мне в грудь, я распахнул глаза. Выдохнул. Повернулся к двери, открыл её. Внутри — тоже темно, как было у Гены в подъезде. Сердце колотилось, и я не решился. Прикрыл дверь. Соврал себе, что просто хочу перезвонить Даше, она ведь звонила. Достал телефон.
Непринятый вызов: «16:44. Папа».
Выронил телефон, он скакнул от бетонного крыльца подъезда, перевернулся и клацнул о тонкую ледяную корочку лужи. Корочка треснула с таким звуком, будто ей сломали кость, и телефон как-то совсем быстро провалился в чёрную пропасть воды. Я нагнулся, схватил его, брызнув себе на джинсы. Перевернул дисплеем вверх, нажал кнопку разблокировки, он засветился и сразу погас. Нажал ещё раз — ничего.
Чёрт. Сломался, наверное.
«Папа».
Распахнул дверь в подъезд, она коротко, визгливо скрипнула, нырнул во тьму, махнул на третий этаж, заглушая мысли шагами.
Когда вошёл в квартиру, первое, что услышал, — тихий мамин смех, первое, что увидел, — чужие ботинки в прихожей. Стоят так, как это бывает только с чужими ботинками: немного в стороне от других, как будто стесняясь. Под аккомпанемент маминого смеха.
Разулся, стянул куртку, прошёл в кухню.
Дверной проём открыл мне сначала чью-то брючину и ступню в чёрном носке, затем — колено, и дальше — всего человека, сидящего спиной к двери. Когда я зашёл в кухню, этот кто-то с брючиной и в чёрном носке — обернулся.
— Привет, Илья.
Странно, что он здесь. Не был у нас девять лет. Неужели пришёл из-за того, что я недавно заходил на фабрику?
Мама улыбнулась как-то неловко. Глазами, блестящими, как при температуре, она показала на гостя, — намекая, чтобы поздоровался в ответ.
— Здравствуйте, дядя Костя.
— Как жизнь молодая? — спросил он бодро. И запоздало поднялся со стула, протянул мне руку. Я пожал.
— Нормально.
Не знаю почему, но мне не понравилось, что дядя Костя сидит у нас на кухне. И мамины блестящие глаза мне не нравились. Что они здесь обсуждали, пока меня не было?
— Вот, в гости решил зайти, — проговорил дядя Костя.
Боже, какая жалкая фраза! Зачем он её выбрал? Её же почти невозможно сказать искрене.
— Хорошо, — сказал я, продолжая стоять в дверях, — ни туда ни сюда.
Дядя Костя снова сел.
— Узнать, как вы живёте.
— Хорошо, — опять сказал я.
Мама опустила глаза. Тогда я решил не медлить, не подбирать слов для своего вопроса, раз они оба такие смущённые.
— Мама, а где папин телефон?
— Что? — испугалась мама.
— Папин телефон.
— Зачем? — одними губами уточнила мама.
Теперь уже глаза опустил дядя Костя. Поёрзал на стуле. Наверное, ему хотелось убраться отсюда поскорее, но воспитание не позволяло. Придётся ещё здесь побыть, послушать наш разговор про папу.
— Мне нужен папин телефон. Что непонятно? — сказал я чересчур резко.
— Его нет. Телефон папа взял с собой… туда.
— Туда? — переспросил я.
— Когда ушёл и не вернулся, я хотела сказать.
— В могилу, ты хотела сказать.
— Илюша, что с тобой?
Мамины глаза стали большими и влажными, а дядя Костя принялся корябать ногтем указательного пальца скатерть и наблюдать за этим делом с преувеличенным вниманием.
— Мне нужен его телефон. Но, если он забрал его с собой в могилу, ничего страшного.
В могилу. И звонит теперь.
Я резко развернулся — уйти, но услышал:
— Илюша…
Не выдержал, снова повернулся к ним и сказал:
— А что если он жив?
И ушёл в свою комнату. Закрыл дверь. Точнее, хотел закрыть, но она захлопнулась со всей дури. Ну и ладно.
Стало тихо. Мама не пошла за мной, чтобы выяснить, почему я такой бешеный. Я и сам не понимал почему. Сидел, пялился на свой сломанный телефон. Телефон-утопленник. Интересно, его можно починить?
Послышался едва различимый щелчок дверного замка — дядя Костя ушёл.
И даже после этого мама не зашла ко мне. Я так и сидел на кровати с погибшим телефоном в руках.
«16:44. Папа». Я думал, это Даша звонила… Что было бы, если бы я ответил? Если бы посмотрел на дисплей? Чей голос услышал бы? Неужели его? Что если он жив?
— Сидишь в темноте, — раздался мамин расстроенный голос. Но свет она не включила. Тихо зашла и села рядом. — Вики ещё нет. Полночь. Опять где-то болтается.
Какие убогие фразы, какая ненужная информация. Явно ведь не за этим пришла.
— Что случилось, Илюша? Костя рассказал…
— Костя? — ощетинился я.
— Дядя Костя рассказал, — поправилась мама, — что ты приходил на фабрику.
— Он приходил, чтобы рассказать, как я приходил?
— Что случилось, Илюша?
— Ничего.
— Зачем тебе папин телефон? Разве ты не помнишь, что телефон был при нём и мы звонили, звонили раз сто, и полиция пыталась вычислить его местонахождение по телефону. Ты, наверное, не помнишь. Тебе было десять лет.
— Он позвонил мне.
— Что? Когда?
— Сегодня.
— Покажи, — мама выхватила у меня телефон.
— Сломан.
— Как же так?.. Илюша, тебе нужен новый телефон… — жалко пробормотала мама.
Новый телефон? Серьёзно? Я сказал ей, что папа звонил мне! Папа, который пропал девять лет назад. А она про новый телефон. Как в плохом анекдоте.
— Мама, он звонил мне.
— Может, это ошибка? Бывает, что высвечивается не то имя…
— Мама! Ошибка?! А что если он жив?!
— Я просто не хочу, чтобы ты понадеялся, а потом…
— А я хочу, чтобы он был жив! — мой голос сорвался, я замолк.
Хорошо, что свет не включён. У меня свело челюсть, а по щеке пробежала слеза. Не помню, когда я плакал в последний раз. Хотя нет, помню. Мне было восемь. Я исчез в зеркальном лабиринте.
Мама положила руку мне на плечо — не сжала, а просто положила, словно боялась, что я вскочу, убегу или ещё что-нибудь выкину, если она надавит на меня хоть чуть-чуть.
Так мы просидели с полчаса. Или дольше. Я сжимал телефон, пытался сосредоточиться на единственной мысли: починить его и посмотреть, кто звонил. Вдруг показалось? Отгонял другие мысли. О том, например, что папа может быть жив. Не хотел больше верить. Поверю только когда увижу его. Не надпись «непринятый вызов: Папа», не дурацкие загадки в конфетах. Его самого.
Заговорщически щёлкнул замок: пришла Вика. Мама слышала, но не поднялась, осталась со мной. Мы сидели бок о бок и молчали, а Вика, наверное, радовалась, что удалось избежать скандала из-за позднего возвращения. Подумала, мы уже спим.
* * *
— Вчера что-то сочинил. Покажу Юрию Васильевичу, вдруг одобрит.
Я кивнул. Ночью почти не спал и теперь туго соображаю. Мама уложила меня, как маленького, и ещё долго сидела на краешке кровати, пока я не уснул.
— Знаешь, как сочинял? Просто наигрывал, пока не понравилась мелодия. Тоже так попробуй. Тему-то уже надо сдать, Юрий Васильевич говорил. Уже почти все сдали: все, кроме Веры и тебя.
Я кивнул. В висок ударила острая боль, как будто я приложился об угол стола.
— Как-то ты не очень выглядишь, — заметил Гена.
— Нормально. Не выспался. И сломал телефон к тому же, — я достал из кармана и показал Гене. — Не знаешь, где можно быстро отремонтировать?
Он взял в руки, покрутил.
— А что с ним не так? Повреждений не заметно.
— В лужу упал.
— Знаю сервис недалеко от моего дома.
— А поближе?
— Поближе не знаю.
— Ладно.
Мы как раз добрались до кабинета полифонии, навстречу нам открылась дверь, из неё кто-то выскочил и угодил прямо в меня. Девушка ткнулась мне в плечо щекой и ойкнула.
— Извини, — сказал я и увидел, что это Валерия.
— Ничего, это я не смотрю, куда бегу, — она улыбнулась, узнав меня. — Привет. И не забудь про завтра.
— Не забуду, — сказал я и, глядя, как она мне улыбается, а потом как она уходит, попытался вспомнить, что именно я должен не забыть про завтра.
— Завтра? — у Гены глаза на лоб полезли. — С Лерой?
— Да тихо ты, — шикнул на него, потому как мы уже зашли в кабинет, а он орёт её имя во всеуслышание.
Мы расположились за своей партой, и Гена принялся корчить мне многозначительные рожи и шептать:
— Завтра? Свидание с Лерой?
— Нет. Просто в этом семестре нас поставили вместе по классу ансамбля.
— Это всё равно что свидание. Вдвоём, под романтичную музыку. Что играете?
— Рахманинова.
— Вот, всё правильно: вдвоём под романтичную музыку.
— Не мог бы ты помолчать? У тебя громкий шёпот, — попробовал я осадить.
Голова болела уже с двух сторон.
Я кое-как высидел гармонию. А когда мы с Геной вышли после пары, в коридоре караулила Даша. Гена глянул на неё и предпочёл заспешить в библиотеку.
— У тебя телефон не отвечает со вчерашнего дня, — сердито заявила Даша, когда Гена скрылся за поворотом.
— Знаю. Он сломался.
— Мне надо с тобой поговорить.
— У меня сейчас история музыки.
— Опоздаешь, значит.
Мы вышли на лестницу и встали в пролёте между этажами — наиболее безлюдном месте.
— Что у тебя с Леркой? — сразу налетела на меня Даша.
— В смысле?
— Вчера на уроке психологии.
— Что? — не понял я.
— Сам знаешь.
— Нет.
— Конфета.
— Что — конфета?
Даша шумно выдохнула.
— Лерка сунула тебе конфету, я видела! Когда мы играли в эти глупые прятки с повязками на глазах. Потом ты выбежал, а вернулся какой-то пристукнутый.
У меня голова пошла кругом. Как Лерка? Это же был Тот… Чёрт, я уже называю его Тотом. Но это был он. Я чувствовал руки с длинными пальцами. Он дал мне конфету, а потом улыбался в дверях. Или…
— Валерия? — спросил я.
— Просто Лерка, обыкновенная Лерка, не Валерия! — разъярилась Даша. — Почему она сунула тебе конфету? Что за детский сад?
— Не знаю, — только и смог выговорить я.
В голове не укладывалось. Валерия. Зачем ей это? Случайно ли она подсунула мне конфету с загадкой? Куча вопросов и ни одного ответа.
— Она тебе нравится?
— Что? Да при чём тут…
— Что ты сделал с конфетой?
— Далась тебе эта конфета! — я начал выходить из себя. — Выбросил.
— Правда?
Значит, Тот ни при чём, он просто незнакомый парень. И вправду студент-новичок? Ошибся кабинетом, поэтому стоял в дверях, когда я снял повязку. Ещё мы с Геной встретили его на улице по пути в магазин. Но это могло быть просто совпадением. А то, что он улыбается мне всякий раз, — дружелюбный улыбчивый парень, только и всего. Загадки в конфетах… Воля случая, что мне попались целых две? Вероятно, о шутках моего папы стало известно и другим работникам фабрики, кто-то захотел поразвлечься. А Валерия… дала мне конфету, пока никто не видел. Почему? Вот это действительно вопрос. Я ей нравлюсь? Нет. Хотя…
Все эти мысли зазвучали в моей голове одновременно, как голоса в фуге. Я посмотрел на Дашу. Что-то не ладилось, звучало фальшиво.
— Погоди, — сказал я. — А как ты заметила, что Валерия дала мне конфету? Ведь у нас были завязаны глаза.
— Я подсматривала.
Вот так просто. Подсматривала.
— Хотела найти тебя. И нашла, потрогала твои руки, думала, узнаешь меня, но ты пошёл дальше.
— Я искал Гену.
— Или Лерку?
— Гену! Я с ним был в паре.
Мне порядком надоела эта сцена ревности.
— Ладно, на историю музыки опаздываю уже.
— Сначала поцелуй.
Я чмокнул её в щёку, но Дашу это не устроило. Вцепилась своими губами в мои. От неё пахнуло завядшими цветами — это такой сладковато-помятый запах. Через полминуты мы разнялись.
— Вечером встречаемся, — сказала она.
— Мне надо телефон сдать в ремонт. Срочно.
— По пути сдадим.
— По пути куда?
— В общагу. Светки не будет до послезавтра.
* * *
Валерию я нашёл в шестнадцатом кабинете, где у нас обычно проходит ансамбль.
— Эм-м, привет, — весь мой напор, с которым шёл сюда, мигом улетучился.
— Привет. Мы уже виделись, — улыбнулась Валерия.
Я понял, как глупо прозвучит то, что я хочу спросить. Дико нелепо. Неадекватно. Абсурдно. Я буквально увидел себя со стороны, как произношу это.
— Хотел спросить кое-что, — промямлил я, головой торча из двери, как чучело оленя из стены. Не мог себя заставить шагнуть внутрь.
— Спрашивай.
— Вчера на психологии… — начал я и замолк.
— Это весь вопрос? — кокетливо усмехнулась Валерия.
Стоп. Кокетливо?
Что это: у меня едет крыша или комната кружится? Надо с этим кончать.
— В общем, конфета, которую ты мне сунула в руки. Я хочу сказать, что это… как… Зачем?
— Конфета?.. Ах да! Это что-то вроде рулетки. Решила проверить, кому достанется. Уже когда все завязали глаза, мне пришла в голову эта идея. Глупо, конечно, — смутилась Валерия. — Да и я забыла потом, когда сняли повязки, посмотреть, кто с конфетой. Значит, это был ты? Вкусная?
— Да. Вкусная.
Игра «Кому достанется конфета». Да уж.
— Может, зайдёшь? Или тебе нравится в дверях?
Как раз хотел уйти. И да, мне нравится в дверях.
— Конечно. В смысле, да. Зайду. Конечно.
Валерия рассмеялась.
— Ты такой забавный.
Во второй раз её рассмешил. Интересно, это хороший знак? Что-то мне подсказывает, что слово «забавный» отстоит довольно далеко от слова «сексуальный». Примерно как Земля от Солнца.
Я столбом встал посреди кабинета, не зная, куда себя приспособить. И, наверное, поэтому Валерия сказала:
— Нот с собой нет? Могли бы вместо завтрашнего урока сегодня порепетировать. Или и сегодня, и завтра.
— Нет. Ну, то есть это не отказ играть, а в том смысле, что нот нет. Точнее, с собой. Я имею в виду, что с собой нет, а не то, что они у меня сейчас с собой.
Валерия снова рассмеялась, я покраснел.
Чёрт. Лучше бы вообще не заходил. Дурак дураком, пришёл, чтобы спросить про конфету. Детский сад. А теперь топчусь посередь кабинета, а Валерия надо мной смеётся.
— Могу сбегать в библиотеку за нотами.
— Не надо, — через смех сказала Валерия. — В горле пересохло. Может, спустимся в буфет, выпьем кофе?
* * *
Мы расположились за дальним столиком, в самом конце зала. Я думал о том, что будет, если в буфет войдёт Даша.
— Тоже фугу пишете по полифонии? — спросила Валерия.
Она взяла себе чай, хотя звала меня на кофе, и сейчас подёргивала пакетик за нитку. Я взял кофе и смотрел, как она подёргивает пакетик так, словно это интереснейший фильм.
— Да.
— Я не понимаю, как сочинять.
— Фугу?
— Да вообще. Музыку. Как композиторам это удаётся?
— Ну, все по-разному сочиняют, — сказал я и ложкой помешал кофе, хотя не клал сахар.
— Например?
— Бетховен обливался холодной водой.
Валерия усмехнулась.
— Дед у меня тоже обливается водой, но музыку не сочиняет.
— Бетховен так себя настраивал.
— Я поняла.
— А Брамс играл в оловянные солдатики.
— Не уверена, что тоже буду, — улыбнулась Валерия.
Я ещё раз помешал несуществующий сахар.
— Фуга — это, по сути, схема. Чтобы написать фугу, нужна только тема, а дальше — дело техники.
— Так говоришь, как будто это легко.
— Могу помочь с темой, если хочешь.
Предложил, ха-ха! Сам-то ещё не сочинил, а уже другим рвусь помогать.
— Если тебе не трудно.
Валерия улыбнулась. Я пошевелил ложкой в своей чашке с нетронутым кофе.
— Мне не трудно. Можно прямо сейчас, если у тебя время есть.
— Давай, — кивнула она и посмотрела на мой кофе, на меня, снова на кофе. Её чашка уже была пуста.
— Пойдём, — я поднялся. — Всё равно не люблю кофе без сахара, — широко улыбнулся и чуть не опрокинул стул, выходя из-за стола.
Валерия усмехнулась.
Всё-таки я дурак, полный, как луна в полнолуние. Полчаса мешать кофе, а потом заявить, что не любишь без сахара и гордо уйти. Уметь надо.
* * *
Когда мы уселись плечом к плечу — в общем, довольно близко — за пианино, я уставился на клавиши с единственной расплывчатой мыслью в голове: «Чёрные и белые клавиши… Что делать? Почему они разного цвета?» А ведь я пианист.
Через минуту Валерия сказала:
— Ты обещал показать мне, как сочинять тему.
Интересно, каково ей общаться с таким придурковатым типом, как я? Пока я тупо смотрю на клавиши, она разъясняет мне, зачем мы здесь. Отлично. Я просто мачо.
— Но учти, я так играть на фортепиано, как ты, не умею.
Как будто я умею.
— Ну вот, например…
И я нажал клавишу «до». Что делать дальше, пока не решил.
— Ты так сильно стесняешься меня?
От неожиданности я повернулся к ней. А она ко мне. В фильмах, когда лица оказываются на таком расстоянии друг от друга, следует поцелуй. «Но мы не в фильме!» — крикнул мой внутренний голос. И я уставился на губы Валерии. Думаю, она приняла это за ответ. Чёрт.
— Я не стесняюсь, — отвернулся я.
— Мне показалось, значит, — она опустила глаза. Улыбнулась.
— Мне срочно нужно сдать телефон в ремонт, — выпалил я.
— Да?
— Не подскажешь какую-нибудь мастерскую по ремонту телефонов?
Кажется, я упоминал, что я полный дурак?
Валерия улыбалась во всё лицо. Снова её насмешил? Я забавный, да?
Она рассмеялась, и я против воли придурковато заулыбался. Хотелось схватить себя за щёки и затолкать улыбку обратно в серьёзно сжатые губы.
Но мы сидели и улыбались друг другу, пока я, опять неожиданно для себя, не спросил:
— Где ты взяла ту конфету?
— Ты такой смешной.
— Нет, правда.
— Не знаю, дома.
— А дома откуда появилась?
— Из магазина, Илья, — она закусила губу, видимо, чтобы снова не рассмеяться. Да уж, я со своими вопросами выглядел шутом. — Можешь перестать развлекать меня вопросами и расслабиться, — сказала она. — Я не кусаюсь.
— У меня отец пропал без вести девять лет назад.
Чёрт, мой язык — марионетка?! Кто дёргает его за нитки? Кто бы ты ни был, немедленно прекрати!
Улыбка с лица Валерии немедленно исчезла.
— Я не знала.
— Конечно.
Выложил как на духу. Первой встречной, можно сказать. С этой минуты решил запереть рот на замок. Теперь — только по делу.
— Извини, я не знаю, к чему я это сказал.
— Да нет…
— И вообще, я и сам ещё не сочинил тему для фуги, а уже предложил помочь тебе.
— Ничего…
— Поэтому я лучше пойду.
— Можно посочинять вместе, так даже лу…
— Встретимся завтра на ансамбле.
И я выскочил в коридор.
Что? Она предложила сочинять вместе? А я опять всё испортил?
Ну и ладно. Настроение вконец испоганилось. Решил поискать Гену и пойти в ремонтную мастерскую, о которой он говорил. Тут до меня дошло, что я прогулял историю музыки. Посмотрел на часы — закончится через пятнадцать минут. Ладно, подожду окончания пары, а потом отправимся на поиски мастерской.
За событиями этого дня я умудрился забыть, зачем мне так срочно понадобилось чинить телефон. Мне звонил папа. Или померещилось, что звонил папа. Сейчас это казалось не более чем сном. Глупым, неинтересным, неважным. Ведь в глубине души я не верил. Не верил в вернувшегося папу. В живого папу.
Осталось починить телефон и убедиться в том, что я прав.
* * *
Когда мы с Геной вышли из консерватории, фонари уже зажглись, а небо ещё не погасло до конца.
— Ремонтная мастерская в соседнем доме с моим, — сказал Гена, и мы направились к трамвайной остановке.
Мастерская оказалась подвальным помещением с потрёпанной белой вывеской. Мы спустились, и нас внутри встретил прыщавый парень. Как увидел его, сразу подумал, что работает он один — сам принимает заказы, сам чинит.
— Смартфон починить нужно, — сказал за меня Гена.
А я вытащил смартфон из кармана.
Парень взял его у меня, повертел в руках, нажал на кнопку включения — ничего не произошло.
— Утонул в луже, — пояснил я.
Парень усмехнулся.
— Скажите, а можно сразу включить и кое-что посмотреть?
— Тут разбирать надо, просушивать, проверять. Неделька-две. И не факт, что все функции восстановятся.
— А побыстрее можно?
— Побыстрее — подороже.
— Пусть подороже, — согласился я.
— Пять дней.
Когда вышли, Гена предложил зайти к нему, а я вспомнил, что с Дашей договаривались встретиться после пар.
— Вот чёрт.
— Что? — удивился Гена.
— Прибьёт меня теперь. Я же без телефона. Наверняка ждала меня возле консерватории.
— Лера?
О Валерии и вспоминать было неуютно. Поплакался, что у меня отец пропал. До кучи потом ещё и сбежал от неё.
— Слушай, Гена, я пойду обратно, к консерватории. Вдруг Даша меня до сих пор ждёт.
От этой мысли по спине пробежал мерзкий холодок. Ладно, совру что-нибудь. Можно зайти в консерваторию с другого входа, а выйти через главный, как будто меня преподаватель задержал. Да, так и сделаю.
Обдумывая это, я зашагал к остановке.
* * *
Перешагнул через грязный сугроб, чтобы подобраться к двери. В это время суток она должна быть открыта. Я заметил эту особенность за ней полгода назад, но пока не воспользовался. Через этот вход попадают внутрь подсобные рабочие и техничка, поэтому открыто бывает только ранним утром и около семи часов вечера.
Зашёл. В подвальном помещении темно, только в самом его конце поблёскивает свет с лестницы. Коридор похож на заброшенную парковку — широкий, длинный и пустой. Раньше здесь занимались студенты хореографического отделения. Одна из стен увешана зеркалами. Некоторые — разбиты.
«Кости брошены, разбиты зеркала».
— Нет! — произношу я вслух. — В загадке сказано не об этом месте, — утешаю себя, не знаю зачем.
Я ведь не боюсь зеркал. И не боюсь дурацких загадок. Надо просто преодолеть коридор и оказаться на лестнице. Потом поднимусь на первый этаж. И выйду через парадную дверь. Встречусь с Дашей.
Сердце разогналось, и я разозлился на него. Я не боюсь зеркал, чёрт побери! Надо пройти, не глядя в них. Отвернуться. Как в какой-то сказке, не помню название. Или нет такой сказки, где герой идёт по зеркальному коридору? Или это не сказка?..
Идти на свет в конце… коридора, не тоннеля!
Потеют руки, я тру их о джинсы. Всё так же стою у злосчастной двери, через которую вошёл.
Вдруг слышу шаги, гляжу вбок и вижу: это я иду. Не смотреть в зеркала! Но я уже смотрю. На свои торопливые ноги, на испуганные глаза, на лицо. Не моё. Другое лицо. Его. Тот улыбается. На миг лицо пропадает, шагает человек без головы — значительный кусок зеркала отколот сверху.
И снова лицо. Без улыбки. Моё лицо.
Бегу к свету. Думаю, что слышу барабаны. Но это не барабаны, это сердце колотится, бьётся в голове, в шее, в ушах, даже в глазах. Картинка передо мной пульсирует, как будто кто-то балуется выключателем. Больше не смотрю в зеркала, слышу свои шаги где-то сзади, словно сам себя догоняю.
Меня сейчас вырвет бултыхающимся в горле сердцем.
Несусь по лестнице, перепрыгиваю через несколько ступенек.
«Разбиты зеркала».
Бежать!
Кончается лестница, и я останавливаюсь у металлической решётки, запертой на замок. За решёткой лестница продолжается к двери, ведущей на крышу. Упираюсь в чёрные прутья лбом, пытаюсь отдышаться. От чего убегал? От своего отражения? Руки ещё дрожат, но ум постепенно успокаивается. Реденькая чёлка светлых волос, серо-голубые глаза в тёмных впадинах недосыпа — это было моё отражение, а не того парня. Парня, который вообще ни при чём, он всего лишь студент-новичок. Он ни при чём. Повторяю это несколько раз, слышу свой голос и вздрагиваю. Голос скатывается коротким эхом вниз по лестнице. Мне тоже нужно вниз. К Даше. Вижу свои пальцы, сжимающие прутья решётки. Костяшки совсем белые.
* * *
Когда оказываюсь у главного входа, вижу охранника. Он сидит ко мне спиной, смотрит телевизор. Его силуэт кажется вырезанным из картона. Выхожу на улицу. Вдалеке у скамейки мнётся какой-то мужик, весь в чёрном, похожий на унылую кляксу, а больше никого нет. Даша ушла, значит. Конечно, не ждать же ей вечно.
Я вернулся в консерваторию, взял у вахтёрши ключ от свободного класса. Раз уж я здесь, попробую сочинить тему фуги. Сегодня я видел её в зеркалах. Сначала у неё было одно лицо, а затем другое. И жуткий провал — разбитое зеркало — между ними. Вот моя тема.
Сел за инструмент. Клавиши поблёскивали жёлтым в свете ламп, и я выключил свет. Потрогал клавиши. Обшарпанные по краям, старенькие клавиши. Нажал самую сложную, самую далёкую для меня, непонятную — ре-бемоль. Она звучит так, как по тарелке стучит ложка в столовой детского садика. Я доедаю рыбный суп со смесью радости и тревоги в душе. Радости — потому что рыбный суп дают на ужин, а после ужина меня заберут. А тревоги… боялся, что не заберут. Или опоздают. И я буду сидеть в тёмном помещении, уже одетый. Мне будет жарко, но я не сниму шапку и шарф, потому что побоюсь: тогда останусь здесь навсегда. В окно уже видны будут звёзды. Но я-то знаю, звёзды радуют только когда идёшь домой.
Так звучит нота ре-бемоль. С неё начинается моя тема.
Дальше постепенное движение вверх — я расту, становлюсь старше. И скачок. Между восемью годами и восемнадцатью. Их почти не было, этих десяти лет. Не знаю почему. Они — как чёрно-белые фотографии: разглядываешь, как семейную историю, вспоминаешь. Но не чувствуешь. Широкий скачок.
И повтор: звук возникает снова и снова, как отражение в зеркалах. Он звучит то глуше, то ярче, но это один и тот же звук.
Тема готова. Ровно два такта. Когда играю её, чувство необъяснимое, неясное: непонятно — то ли радостное, то ли грустное, то ли всё вместе, — но такое чувство уже было у меня, когда я шёл с папой из садика. Я поднимал лицо и смотрел на звёзды. Падал снег, попадал мне в глаза, а я моргал и улыбался. Снежинки перемешивались со звёздами, кружились, летали, опадали. Я ещё думал тогда, что чёрное небо — это дно самого большого в мире ведра, которое кто-то перевернул, чтобы, как сор, высыпать блестящую труху — снег и звёзды. Их выбросили, а я ловил ртом и улыбался.
III. Риспоста вторая
(голос, имитирующий тему, изложенную в пропосте)
* * *
Cморщенная рука билетёрши. Она выдёргивает у меня билет. Улыбается. Её зубы — жёлтые и как будто искусственно состаренные. Кто-то сзади толкает меня к зеркалам, но я не хочу.
«Папа», — шепчу я. Оборачиваюсь, но папы всё нет.
Я почти в лабиринте. Хочется плакать, сдерживаюсь изо всех сил. Если папа придёт сейчас и увидит, что я плачу, он разочаруется во мне. Оборачиваюсь.
Папа придёт. Обязательно придёт. Он обещал, что скоро вернётся.
Втягиваю губы и зажимаю их зубами. Это всегда помогает сдержать слёзы.
Иду по лабиринту. Куда бы ни шёл, везде — я. Меня много. Я разный. Справа у меня огромные глаза, а слева — чудовищная улыбка. Она больше моего лица. Трогаю губы — не понимаю, улыбаюсь или нет.
Рядом ещё лицо — я взрослый. Высокий. В зеркале я взрослый кладу руку на плечо себе маленькому. Нет, это не я. Взрослый — не я. Кто-то другой. Его лицо…
Чувствую на плече руку — она давит. Медленно оборачиваюсь. В вогнутом зеркале вижу, как оборачиваюсь — рот у меня открыт, чёрный круглый рот, как будто кричащий, но без звука. Я оборачиваюсь целую вечность.
На плече рука. Она — того человека, что зашёл за мной следом.
«Стой в очереди вон за тем парнем, — сказал мне папа, прежде чем уйти. — Видишь? Вон тот. Тот».
Чёрный рот в отражении искажается, раздувается до страшной дыры.
Нестерпимо воняет горячим маслом, пончиками и гнилой листвой. Запах забивает нос, щекотит горло, пробегает ледяными мурашками по спине.
Парень сжимает моё плечо и улыбается:
— Сыграем в четыре руки?
— Папа! — в панике кричу я.
Оглядываюсь. Я у будки со сладостями. Папа откуда-то издалека бежит ко мне.
Стремительно приближается и подхватывает меня. Кружит, как в фильме с хэппи-эндом. Глаза — счастливые. Он плачет и смеётся одновременно.
— Я нашёл тебя.
Крепко обнимает. Не помню, чтобы он когда-нибудь так меня обнимал.
— Я нашёл тебя, Костя.
* * *
Кости брошены, Костя брошен.
Просыпаюсь от громкого хрипа в горле. Подушка мокрая. Трогаю её, как будто не верю, что мокрая. Слёзы бегут по щекам. Звук, от которого я проснулся, — не хрип. А всхлип. Несчастье ползёт по гортани вверх, чтобы вырваться новым всхлипом, но я глушу его.
Рядом, на одеяле, лежит моя рука. Касаюсь её — как чужая или мёртвая, — бесчувственна. Разминаю. Начинает неприятно покалывать.
На часах половина шестого.
Подхожу к окну и долго стою. Разглядываю ещё тёмное небо, ветки, фонари, двор. Реальность: когда вглядываешься в неё, сны отступают.
Пытаюсь осмыслить происходящее. Не в первый раз мне снится Тот. Тот самый Тот. Который попадается мне то на улице, то в консерватории. Случайный парень. Он здесь ни при чём, но мне снится, что, когда мне восемь лет, он входит вместе со мной в лабиринт. Мне страшно, а он улыбается.
Что это, шутки подсознания? Зачем оно подсовывает мне в сон лицо реального парня, который не мог быть участником событий моего детства? Ему самому тогда было примерно столько же лет, сколько мне.
Не хочу об этом думать. Когда вспоминаю тот день, у меня ощущение, что меня мучают. Истязают; как-то утробно больно — так, что не дотянешься до болящего места, не дотронешься, вообще ничего не сделаешь.
«Папа назвал меня Костей во сне, — неожиданно для себя говорю я вслух и пугаюсь тона своего голоса — безнадёжного, убитого, глухого, как из-под толщи воды. — А потом какой-то папа звонил мне».
Не буду думать.
* * *
— Где ты был и с кем? — налетела на меня Даша, как только я вошёл в консерваторию.
Караулила, похоже. Разозлилась: рот кривой, как в мультиках рисуют — волнистой линией. Не знал, что так бывает в действительности.
— Извини, я совсем забыл, — сказал я и понял, что зря.
— Забыл про меня?!
— Нет, я просто… фугу сочинял и завис на этом. А потом поздно было к тебе идти.
— Я звонила тебе домой! Где это ты сочинял свою фугу?!
— Здесь. Взял свободный класс.
— Чем докажешь?
Я достал из пакета нотную тетрадь, открыл, развернул к Даше, чтобы она видела.
— Может, ты её раньше сочинил, а вчера с кем-то встречался? — Даша сузила глаза.
— Давай в кино сегодня?
— Не уходи от ответа!
— Мы с Геной сдали мой телефон в ремонт, а потом я вернулся сюда. В кино пойдём?
— Тебе придётся очень постараться, чтобы я тебя простила, — сказала Даша, но я понял, что предложение пойти в кино смягчило её. — Сеанс выбираю я, а после мы идём в общагу: Светка ещё не вернулась. Будешь извиняться в поте лица, — Даша хихикнула.
— Ладно, — сказал я тихо.
Увидел, как вошла в консерваторию Валерия. Она посмотрела сначала на Дашу, затем на меня, и как-то странно, очень коротко улыбнулась мне. Я кивнул в ответ так, чтобы Даша не заметила.
* * *
Ансамбль был третьей парой. Перед тем, как зайти в кабинет, я разложил тетрадь на подоконнике и заново записал начало своей фуги красивым разборчивым почерком. Покажу Валерии.
— Привет, — сказала она, почти не глядя.
— Привет. Извини, я вчера…
— Сыграем несколько раз подряд без остановок, ладно? Скоро на зачёте играть.
— Конечно.
Я устроился за роялем. Играл лучше, чем обычно. Наверное, потому что не тряслись пальцы. Сегодня я не робел перед Валерией. И даже смотрел на неё. Она играла самозабвенно, не отвлекаясь и не прерываясь, как и обещала. Когда между третьим и четвёртым прогоном мы сделали паузу, чтобы Валерия подтянула струны, я сказал:
— Извини, что сбежал вчера.
— Дай мне «соль».
Я нажал клавишу.
— У тебя же абсолютный слух.
Она ничего не ответила на это.
— Злишься на меня? Я извинился.
— Не злюсь.
— Вчера сочинил тему для фуги.
— Всё, я готова, — она положила скрипку на плечо и подпёрла подбородком.
— Я тебе её сыграю, — совсем уж осмелел я, поднялся, прошествовал до своего пакета, достал тетрадь, расположил её на подставке для нот. Сыграл. — Ну как?
Валерия смотрела на меня прямым взглядом.
— У тебя же Даша есть. Я-то при чём?
— Вчера ты предложила сочинять фугу вместе.
— Сочиню сама.
— Это какая-то игра? С неизвестными мне правилами? — Меня обескуражила резкая перемена в поведении Валерии. — Вчера ты вела себя по-другому.
— А сегодня так.
Ладно. Открыл Рахманинова и сразу заиграл. Валерия не успела вступить вовремя.
— Ещё раз, — попросила она.
Я остановился и через мгновение заиграл снова. Валерия не успела.
— Илья, ещё раз. И посмотри на меня перед тем, как играть. Тема у меня, будь добр подстроиться, — Валерия нервничала, и я заиграл без изменений, чтобы её позлить.
— Ты специально? Играли же нормально до этого!
— Тема не только у тебя. У фортепиано в басовом голосе мелодическая линия. Так что подстраивайся под меня тоже.
— Скрипка всегда солирует.
— Не всегда.
— В дуэте с фортепиано — всегда.
— В этом произведении полифоническая ткань. У меня тоже есть тема, но ты её не слушаешь, водишь своим смычком вверх-вниз и довольна.
Валерия опустила скрипку. На миг мне показалось, что она сейчас вдарит мне этой скрипкой по физиономии.
— Я лишь хочу, — проговорила она, собрав всё терпение, какое у неё было, — чтобы мы одновременно вступили.
— Чтобы сыграть хорошо, одновременно вступить недостаточно.
— По-твоему, до этого момента мы играли плохо?
— Не плохо, а посредственно.
— Почему молчал?
Я не знал, что ответить. До меня дошло, что мы ссоримся. Я и Валерия.
А причина мне неизвестна.
— Я скажу, почему ты молчал.
Я поднялся, надоело смотреть на неё снизу вверх.
— Почему же?
— Потому что тебе дела нет, посредственно мы играем или нет! И остальное побоку. Тебя куда толкни, туда ты и идёшь.
У меня перехватило дыхание.
— Так хорошо меня знаешь, да? — спросил.
— Нет, но это — вижу.
— А не всё ли равно тебе?
— Ты как отражение в зеркале.
— Какой я, — тебе есть разница?
— Только отражение, без самого человека.
— Что на тебя нашло? Чего ты на меня взъелась? За вчерашнее я извинился.
— Давай закончим на сегодня репетицию.
— Ответь.
— Ничего путного мы в таком настроении не сыграем.
— Не меняй тему.
— Успокоимся, ладно?
Она смотрела на меня немного снизу, потому как я выше. Брови сдвинуты — предложила успокоиться, а сама ещё очень далека от этого.
— Ладно, — согласился я, резко наклонился к её лицу и почти поцеловал. Она увернулась, мои губы, размякшие, как будто резиновые, скользнули по её щеке, задели висок. Остались неприятные мурашки на губах и тонна неловкости где-то в горле. Я сглотнул, но тонна не проглотилась. Отвернулся от Валерии. Собрал свои ноты, тетрадь с фугой. Чувствовал, как горят глаза. Нельзя поворачиваться к ней, а то подумает, что сейчас расплачусь. Открыл Рахманинова. Полистал. Закрыл.
Не глядя на Валерию, взял свой пакет и вышел.
* * *
Фильм я смотрел с преувеличенным интересом, хоть и не люблю ужастики. Грубо одёргивал мысли, когда они скатывались в воспоминания о моём неудачном поцелуе, возвращал их в зрительный зал. Старался сосредоточиться на героях, ломящихся в подозрительные мрачные двери, из которых только что выглядывали призраки. Никогда не понимал, что движет такими героями. А в конце фильма недоумевал, как могут те из них, что выжили, после всех произошедших с ними кошмаров мило беседовать и улыбаться, стоить планы на будущее. Разве так бывает?
Размышлял об этом, пока мы шли к общежитию, а Даша что-то рассказывала. Только после того, как она в третий раз повторила вопрос, я выполз из своих мыслей:
— А, что?
— Говорю: день рождения как будешь справлять?
— Что? День рождения? Не знаю.
— А у меня есть идея!
— Какая? — из вежливости спросил я. Справлять всё равно не собираюсь.
— В общаге! Соберёмся в моей комнате с друзьями.
— У меня только Гена друг.
— Я найду тебе друзей, не бойся. И постройней, чем твой Гена, и повеселей, — она хохотнула.
Мы как раз подходили к её корпусу.
— Смотри, какие звёзды! — воскликнула Даша и запрокинула голову. Странно, раньше на звёзды она не обращала внимания. Я тоже поднял глаза. Шёл мелкий снег, и его крупинки перемешались со звёздами и в фонарном свете блестели, почти как они. Когда с папой мы возвращались из детского сада, я видел такие же.
— А-ух! — вскрикнула Даша и сильно дёрнула меня за рукав вниз.
Я опустил на неё глаза. Она поскользнулась и лежала в снегу, раскинув ноги под страшным углом. Я ещё подумал, не сломала ли она их? А Даша расхохоталась.
Всё это показалось мне ужасно глупым и совсем не смешным — то, как она лежала, будто бы пьяная в стельку.
— Ты серьёзен, как перекормленный профессор, — сквозь хохот проговорила она.
— Вставай, — я потянул её за рукав, а она в ответ потянула меня.
Чуть не упал, успел остановить поехавшую по льду ногу.
— Давай займёмся любовью прямо здесь, — громко сказала Даша, всё ещё хохоча, и дёрнула меня за штанину, чтобы я упал.
— Поднимайся, так и замёрзнуть недолго.
— Вот зануда. Ой, я расцарапала о лёд руку.
Она показала ладонь всю в крови и вновь рассмеялась. Приложила ладонь к белому снегу — получился отчётливый отпечаток, от которого веяло паникой. А Даша захихикала:
— Прямо как в сегодняшнем фильме.
— Вставай.
Наконец, она неловко поднялась, опираясь руками о грязный мокрый бордюр.
Мы зашли в общежитие, поднялись на второй этаж, в её комнату. Я включил свет, Даша выключила. Приблизилась ко мне, поцеловала в шею.
— Промой рану вначале, — сказал я ей в волосы.
— Боишься испачкаться? — она улыбнулась, зубы блеснули. Даша провела по моей щеке, по подбородку, по шее окровавленной ладонью. — Что скажут твои родители, когда вернёшься весь в крови?
Так и сказала «твои родители», хоть и знает, что отца у меня нет.
— Что ответишь им? — Даша поцеловала меня в нижнюю губу. — Скажи им, что убил свою девушку и оставил её лежать на снегу.
— Не смешно.
— Ты скучный сегодня. Развеселить тебя?
— А ты как пьяная сегодня.
— Может, я и есть пьяная? Дыхнуть?
От неё опять пахло увядшими цветами. Умершими тюльпанами, а на руке — кровавый след раздавленных лепестков.
— Может, я влюбилась.
— В кого?
— Не знаю. Например, в высокого светловолосого парня со странной улыбкой.
Тот.
— В кого? — у меня пересохло во рту.
— Догадайся. В тебя, в кого же ещё!
Даша захохотала, запрокинув голову так, что я видел все её зубы. Она хохотала чересчур громко, неестественно, как будто этим шумом пыталась прикрыть своё признание. Раньше она не говорила, что любит меня. И я ей не говорил таких слов.
Перестала хохотать, и я почувствовал её частое дыхание на своей шее. Рывками она стянула с меня куртку, расстегнула пряжку на брюках.
* * *
После я ещё долго пялился в потолок. Даше хотелось, чтобы я побыл с ней, поговорил. Запыхавшись, она что-то торопливо рассказывала, а я пялился в потолок. С трещинами, пожелтевший по краям. Кажется, мне уже приходила эта мысль, что комнату топили соседи сверху, и теперь эта комната — утопленник. Даша голая, а я в одной рубашке. Это глупо. Не понимаю, зачем она меня здесь держит. Не понимаю, как она спит в этой комнате. Как здесь вообще можно заснуть, лицом к лицу с затопленным потолком?
В окно видна одна звезда — она как дырка в черноте.
— Пойду, — сказал я и поднялся.
Натянул джинсы, а Даша присела на кровати и наблюдала.
— Я устрою тебе сюрприз на день рождения.
— Хорошо, я не против.
— Будешь удивлён.
— До завтра.
* * *
Когда вошёл в свой двор, заметил фигуру, отделившуюся от нашего подъезда, как в старой сказке о потерянной тени. Хотел сделать вид, что мне не сюда, — повернуть на тропинку, ведущую к арке, отделяющей наш дом от соседнего. Но узнал незнакомца, не свернул.
— Привет, Илья, — проговорил он глухо и остановился.
Выглядел он скованным. Засунул руки в карманы. Улыбнулся.
— Здравствуйте, дядя Костя. Мимо шли?
— Да, — кивнул он с готовностью.
— Это часто с вами происходит в последнее время.
— Ты меня в чём-то упрекаешь, Илья?
— Нет, разве я могу?
— Что у тебя с лицом? — озабоченно спросил он, и мне почудился в этом вопросе дешёвый способ отвлечь внимание. Дядя Костя поднёс руку к моей щеке, но не коснулся. — У тебя кровь. Подрался?
Я смутился. Дашина кровь. Ха-ха, подрался. Да уж.
— Нет. Это, хм… недоразумение просто.
Дядя Костя достал из кармана платок и протянул мне.
— Вытрись, а то мать напугаешь.
— Может, для этого и измазался, — проговорил я с какой-то сладкой мстительностью. По тому, как он это сказал — «мать напугаешь», — догадался, что он идёт от неё.
Я оттолкнул его руку с платком и направился к подъезду.
— Илья!
Дверь за мной стукнула домофонным магнитом.
* * *
Мама была на кухне. Ещё не успела переодеться в домашнее: в яркой блузке и не самой длинной, можно-и-подлиннее, юбке ставила чайник на огонь.
— Ты с ним встречаешься? — спросил я сразу же, как вошёл.
Мама обернулась.
— Что? — увидела моё лицо, глаза её испуганно округлились. — Что случилось, Илюша? У тебя кровь!
— Это не моя.
— Что… боже, а чья? — мамино лицо побелело.
— Моей девушки. Я убил её и бросил умирать на снегу.
— Илюша, зачем ты… Какой же ты… Так нельзя говорить!
— Ты встречаешься с ним?
Краем глаза я заметил, что Вика тут как тут, заняла позицию в дверях, чтобы не упустить ни одной детали. Ну и плевать.
— С кем?
— А много вариантов?
— Илюша, не надо так со мной разговаривать.
Мама протянула руку, чтобы дотронуться до моей кровавой щёки, но я увернулся.
— Спишь с ним?
— Не собираюсь перед тобой отчитываться.
— А ты соберись!
— Илья, ты как отец. Он постоянно меня ревновал.
— Замолчи! Не говори об отце!
— Да что с тобой?
— Со мной?! Всего лишь хочу, чтобы твой любовник и мой отец не упоминались в одном предложении!
— Костя мне не любовник. Мы сходили в театр, только и всего, — устало проговорила мама. — Илюша, давай ты перестанешь кричать, присядешь, мы выпьем чаю и спокойно поговорим.
— К чёрту!
Не помня себя, я ринулся в коридор, чуть не сшиб Вику, топтавшуюся у дверей кухни. Очнулся на улице.
— Илья, вернись! — крикнула мама из окна.
Не хотелось уходить в ночь, но из вредности зашагал к арке не оборачиваясь. Решил переночевать у Дашки, пусть мама поволнуется.
* * *
Небо отхаркивало мокрый липкий снег, под ногами неприятно чавкало. Я шёл быстро, шёл вечность. Когда должен был начаться переулок, который ведёт к общежитию, он не начался. Я остановился. Осмотрелся.
Дома напоминали выпотрошенные спичечные коробки, одинаковые, выстроенные в ряд. Я не узнавал. Окна все погашены, хотя в такое время два-три обычно горят. Я не узнавал улицу. На доме значилось «Новосельная, 25». Я впервые видел такое название. Побродил в раздумьях вдоль улицы. На пересечении с каким-то переулком увидел телефонную будку. Дашин номер сотового наизусть я не помнил. Звонить в общагу? Поздно. Комендантша отчитает — всё, чего добьюсь. Возвращаться домой тоже не собирался. Пусть мама крепко подумает, встречаться ей с дядей Костей или нет, пока будет обзванивать больницы и морги в поисках меня.
С минуту решал, кому бы позвонить. Затем бросил монету в допотопный автомат и набрал номер.
— Илья? Что-то случилось? У меня мама спит уже.
— Можно у тебя переночевать?
— Можно, — ответил без раздумий и расспросов. В этом весь Гена.
Я положил трубку, выбрался из будки и пошагал к трамвайной остановке. Надпись на остановочном комплексе — «Ленинградская». Отлично, это недалеко от Гениного дома. Как я мог не узнать эту местность?
* * *
— А что у тебя?.. — начал Гена.
— Поссорился с мамой.
— Может, лучше предупредить, чтобы не волновалась? Моя бы уже…
— Если ты против, чтобы я у тебя перекантовался, так и скажи — уйду.
— Нет-нет, я не против.
Гена встал на скрипучий стул и потянулся к антресоли. Вытащил полосатый матрас. Пока он корячился, спускался, со скрученным матрасом в руках напоминая улитку, я думал об улице с безликими домами.
— Послушай, Гена, я тут забрёл в какое-то странное место. Какая-то непонятная улица, Новосельная, кажется. Тёмные окна — как будто заброшено всё. Не знаешь, что за место такое?
— Давай карту города посмотрим, — Гена взял с тумбочки смартфон и принялся тыкать в дисплей. Через минуту он развернул его ко мне. — Вот Новосельная. Рядом с парком.
— С парком? — я посмотрел на Гену.
И осознал, прежде чем он произнёс:
— Парк аттракционов. Там по периметру лесопосадки, а внутри — аттракционы. Судя по карте. Сам я там не был.
— А я был.
Облизываю пересохшие губы. Зеркальный лабиринт. Судорожно ощупываю карманы. Фантик на месте. Вынимаю, разворачиваю. «Кости брошены, разбиты зеркала. Навсегда исчезнет кто-то: ты иль я?» Машинально в голове исправляю на «ты, Илья». Но сейчас меня волнует другая строчка. «Разбиты зеркала».
— Пойдём в парк?
— Сейчас?
Я задумываюсь. В Генином окне до черноты темно, должно быть, дерево закрывает небо.
— Завтра.
— Хорошо, после пар сходим.
Я ложусь на матрас, Гена выключает свет. Матрас жестковат, с комками.
— Завтра первой парой психология, — после длительной паузы говорит Гена.
— Ну и что?
— Да ничего, — многозначительно тянет он.
Я смотрю в потолок. На нём чёрные узоры, как в моей комнате. Тени цветов в горшках на подоконнике. Выглядит так, будто множество пауков вытянули свои лапы и застыли.
— Анну Ивановну увижу, — говорит Гена.
Я молчу.
— Ходят слухи, что Анна Ивановна по образованию психотерапевт, а не психолог. Ну, или психиатр, что-то такое. И кроме консерватории работает ещё и в психушке. Как ты считаешь, она красивая? — предпринимает третью попытку Гена и даже свешивает лицо ко мне.
— Не знаю. Не очень.
— Конечно. Для тебя Лера красивая, — кажется, он разочарован моим ответом. — Если бы Лера предложила тебе встречаться, ты бы бросил Дашу?
— Она не предложит.
— Откуда ты знаешь, может, предложит?
— Нет.
— Колись, между вами что-то произошло? — Гена чуть не падает с кровати в попытке заглянуть мне в лицо.
— Спокойной ночи, — я отворачиваюсь.
И зачем он приплёл к разговору Валерию? Теперь я вспомнил мой неудавшийся поцелуй. Завтра увижу её на психологии. Как смотреть в глаза?
* * *
На пару по психологии мы с Геной опоздали. Ему приспичило сделать вид, что я зашёл за ним, и какое-то время ушло на то, чтобы дождаться, когда его мама закроется в ванной. После этого я вышел в подъезд, позвонил в дверь и вновь зашёл. Когда Генина мама появилась на кухне, я уже сидел за столом вместе с Геной. Мне кажется, она не заметила манёвра. Хватило бы той фразы, что произнёс Гена:
— Илья зашёл за мной. Вместе в консерваторию пойдём.
Поэтому, когда мы с ним со звонком заглянули в кабинет психологии, все — и студенты, и Анна Ивановна — уже были внутри. И места, на которые я рассчитывал, чтобы спрятаться от Валерии — на последнем ряду, — были заняты. Зато свободна парта прямо за спиной Валерии и её соседки. Просто отлично.
Первые минут пятнадцать я пялился на её затылок и не слышал, о чём лекция. Сегодня она собрала волосы в хвост, и была видна тонкая бледная шея. Не знаю, чувствовала ли Валерия спиной, что за ней сижу именно я. А я не мог оторвать взгляда от её кожи, никогда не видел так близко. Разве что в прошлый раз, когда пытался поцеловать.
— …Витаете в облаках?
Я не сразу понял, что обращаются ко мне.
— А?
На меня обернулись почти все. Что за люди? Надо же быть такими любопытными. Валерия не обернулась.
— Что вы спросили, я упустил? — спросил я Анну Ивановну, мысленно обругав её за то, что привлекла ко мне столько внимания.
— Хотела персонально у вас узнать, поняли ли вы инструкцию?
Какую ещё инструкцию? Чего она привязывается «персонально» ко мне? Уже не в первый раз.
— Да.
— И что нужно сделать?
Она меня злит. И чем она так нравится Гене? Вредная какая-то.
Гена тянет руку, чтобы спасти меня, но Анна Ивановна даже не глядит на него.
— Вы не слушали меня?
— Слушал.
— Тогда расскажите нам инструкцию.
Когда кончится эта пытка?
— Инструкцию? Ну, вынуть пылесос из коробки, включить штепсель в розетку, нажать кнопку с надписью «вкл»…
— После пары зайдите ко мне.
Анна Ивановна сердито отворачивается. Справа от меня кто-то сдавленно смеётся.
— Ты чего? — шепчет Гена.
— Да надоела, каждый урок заговаривает именно со мной, зазывает в свой кабинет, как будто я тут самый псих. Терпеть не могу психологов.
И сам не пойму, с чего так горячусь. Хочется сбежать с этой пары ко всем чертям, но сдерживаюсь.
На наш стол опускается два листочка. Оказывается, нужно нарисовать автопортрет и сдать листок. Анна Ивановна перемешает рисунки и раздаст в свободном порядке. Каждый получит чей-то портрет и должен будет не только определить чей, но и рассказать о чертах характера, которые он увидит в рисунке.
— Как можно по рисунку характер определить? — шепчет Гена.
— Скоро узнаем.
Через полчаса я отдаю свой листок и получаю какую-то краснолицую девочку с двумя коричневыми косичками. Оглядываю кабинет. Вроде никого похожего. Как я угадаю по этой каляке, кто её автор? И уж тем более, какой у автора характер? Показываю Гене рисунок, он в ответ показывает мне доставшийся ему. У Гены мальчик с чёрными волосами и синими глазами.
— Похож на парня со второго ряда. Вон, посмотри, — показываю ему.
— Да, наверное. А твоя ни на кого не похожа.
— Вот именно.
В этот момент замечаю рисунок в руках у Валерии. Из-за её плеча мне видна только половина, но этого достаточно. Мой рисунок. Но… Чёрт, лицо на нём не моё, а скорее…
Валерия оборачивается, коротко глядит мне в глаза, давая понять, что узнала, чей это рисунок, и отворачивается. А когда Анна Ивановна спрашивает, не хочет ли кто-нибудь выступить первым, вдруг у кого-то есть такое желание, рука Валерии резво вскидывается на середине фразы: «Есть такое желание».
Валерия поднимается с места и говорит:
— Психологический анализ данного портрета показывает, что его автор…
Я смотрю на листок, подрагивающий в её руке. Это же Тот. Я нарисовал Тота. Но я пытался изобразить себя! Как так вышло?
— …Что его автор — робкий, неуверенный в себе юноша, не способный сделать выбор, когда дело касается личных отношений. Возможно, он боязлив и в других сферах жизни.
— Как вы это поняли по рисунку? — интересуется Анна Ивановна.
Она поняла это без всякого рисунка, мысленно отвечаю я. Чувствую, как кровь приливает к лицу.
— Линии слабые, прерывистые, — говорит Валерия. — В учебнике по психологии, в разделе «Проективные методики», сказано, что это признак нерешительности.
Анна Ивановна удовлетворённо кивает. Я готов выхватить рисунок и порвать в клочья. Вижу, с каким интересом глядит на него Даша. Сейчас Анна Ивановна задаст главный вопрос и…
— Как вы думаете, чей это автопортрет?
Чёрт.
Валерия медлит. Она стоит боком ко мне. Выжидательно пялюсь на неё, поэтому замечаю, как она быстро скашивает взгляд на меня, прежде чем ответить.
— Я не знаю. Не определила.
Анна Ивановна смотрит на неё с сомнением, затем смотрит на меня — уже без всяких сомнений. Думаю, щёки у меня красные, как у Деда Мороза. Сейчас скажет же…
— Это всё, что мне удалось определить по рисунку, — быстро говорит Валерия, не дав Анне Ивановне вставить слово, и опускается на стул.
— Что ж, — медленно проговаривает та, — для первого раза неплохо.
Я выдыхаю. Валерия не выдала меня.
Лицо Тота ложится на парту рядом с её рукой. И превращается в моё лицо. Теперь человек с рисунка похож на меня, но пару минут назад…
— Илья Королёв нам расскажет про тот рисунок, что достался ему, — слышу я голос Анны Ивановны — видно, она решила сегодня оторваться на мне по полной.
Поднимаюсь с места. Беру рисунок и разворачиваю его к Анне Ивановне:
— Я ничего не понял: ни кто это, ни какой у неё характер. Мне тонкие прерывистые, толстые сплошные, среднего нажима и так далее линии ни о чём не говорят, — произношу я, а сам смотрю на Валерию. А Валерия, развернувшись на стуле, смотрит на меня. — И вообще, линии не умеют говорить.
Сажусь.
Валерия ещё мгновение задерживает на мне взгляд и отворачивается. До меня вдруг разом доходит, что она неравнодушна ко мне. Только непонятно, в положительном или отрицательном смысле.
— Извините, — слышится из приоткрытой двери. Анна Ивановна наполовину высовывается в коридор. Перекидывается несколькими неразборчивыми фразами и снова появляется перед нами. Смотрит на меня. Опять. И говорит: — Илья Королёв, вас просят выйти на несколько минут.
Выхожу. В коридоре мама. У неё заплаканное лицо, красные щёки. И верхние веки набухшие — я такие видел у незнакомой женщины на похоронах дедушки.
— Мама? — только и выговариваю я.
— Позвонила в консерваторию, сказали, что ты на уроке. Решила всё-таки прийти, проверить, — говорит она ровным голосом.
Верхние веки на четверть обрезают радужку глаз.
— Давай уйдём на лестницу, — я тяну её за рукав, у меня ком в горле.
— Вика сказала, ты просто дуришь.
— По себе судит.
— А я звонила в больницы.
— Мама…
— Вдруг что-то случилось, упал в снег и лежишь. И никто ведь не поможет, — она начинает плакать. — Или сбила машина.
— Перестань, — я снова тяну её за рукав, как маленький. Хочется обнять, но не могу. Для этого придётся преодолеть какой-то барьер, который я не знаю, как преодолеть.
— Или… похитили.
— Боже, да кому я нужен?
— Когда тебе было восемь лет, тебя похитили.
— Да, — соглашаюсь я.
Что? Что она сказала?
— Я тогда потерялся, мам. В зеркальном лабиринте.
— Илюша, я так испугалась за тебя… — мама накрыла рот ладонью, чтобы сдержать рыдания.
— Со мной всё в порядке, видишь же.
— …Когда отец вернулся без тебя…
— Когда? Мама, я же здесь… Мам?
— …Из парка аттракционов.
Стена поехала. Крутанулись лестничные перила, на миг почудилось, что мы с мамой на карусели. Но в следующую секунду голова встала на место. Реальность восстановилась.
— Не хочу, чтобы это повторилось, — мама закрыла руками лицо и заплакала. — Костя…
— Мама, я не Костя, — не своим голосом сказал я.
— Костя… то есть дядя Костя заходил. Он тоже переживает за тебя.
— Не надо.
— Илюша, пойми, он не сделал ничего плохого. Мы просто сходили в театр. Я не хочу, чтобы повторилось…
— Ладно, перестань.
— Чтобы тебя снова похити…
— Прекрати! Меня не похищали. Папа нашёл меня. Я был у будки со сладкой ватой. А потом вы купили мне телефон, чтобы я больше не терялся, чтобы был на связи.
Мама прерывисто вдохнула.
— Пойду домой. На сегодня отгул взяла. Думала, искать тебя придётся. Бегать по парку аттракционов, по улицам, по больницам. Пойду домой, посплю. Но разговор на этом не закончен, Илья. Вечером продолжим, — сказала мама строгим голосом. Но вид не вязался с голосом — тоскливый и безнадёжный.
— Мама, я нашёлся.
— Увидимся вечером, — кивнула мама автоматически.
— Я здесь, мама.
Она посмотрела на меня, как в густом тумане, когда на метр впереди ничего не видно, отвернулась и пошла по лестнице вниз.
Прозвенел звонок, и я вернулся за вещами. Все куда-то делись, осталась одна Анна Ивановна и подравнивала стопку с рисунками о стол. Услышав шаги, она повернулась.
— Илья, вам нужно зайти ко мне. Это важно.
— Не могу. Слишком занят: много задают.
— Это касается вашего психического состояния. Оно нестабильно.
— И ладно.
— Илья, такими вещами не шутят. Вам снятся кошмары?
— Вы это поняли по рисунку?
— Да или нет?
— Нет.
— Резкие смены настроения? Вдруг страх накатывает, а в следующий момент уже вроде как всё в порядке. Случается с вами такое?
— Не случается.
— Поймите, Илья, травмирующие воспоминания вытесняются из сознания. Так психика защищается от их разрушительного воздействия. Например, на ваших глазах кого-то сбила машина. Вам страшно. Но страх — штука неприятная, и вы засовываете его в самый дальний угол своей памяти, чтобы никогда не доставать. Или что-то произошло с вашим ребёнком…
— У меня нет ребёнка.
— …И психика играет с вами злую шутку: подменяет одно событие другим. Чтобы не травмировать…
— До свидания, Анна Ивановна.
И чего пристала? Лучше бы поговорила с моей мамой. Этот её бессмысленный, безнадёжный взгляд. Как будто я ушёл вчера и так и пропал. Как будто она смотрела не на меня, а в пустоту. Ничего, это от бессонной ночи. Пройдёт. Всё пройдёт. Зря я ушёл вчера. Зря.
* * *
— Хочешь мне что-то сказать? — с вызовом спросила Валерия.
Посмотрел в расписании её кабинет, и вот я тут. Она права, собирался ей кое-что сказать.
— Если хочешь, говори. А нет — так не отвлекай меня.
Я приблизился.
— Я, значит, робкий и неуверенный?
— Да.
— И боязливый?
— Да.
Что говорить дальше, я не знал. Думал, Валерия станет оправдываться или рассердится, в любом случае, скажет больше одного слова. А она воззрилась на меня и чего-то ждёт. Вспомнил свою неудачную попытку поцеловать. Снова оцепенел, как первоклашка.
— Придёшь ко мне на день рождения? — выпалил я.
Это не то, что я от себя ожидал. И почему, когда рядом Валерия, моя крыша неумолимо едет?
— Когда? — растерялась она.
Кажется, тоже ожидала чего-то другого.
Я отступаю на шаг. Она права, я робкий и неуверенный.
— Через несколько дней, — говорю. Дурак. Надо сказать точную дату, это же день рождения. — Двадцать восьмого февраля.
— Последний день зимы. А где будешь справлять?
— В общаге.
Валерия мешкает.
— Ладно, приду.
— Хорошо. Тогда до дня рождения.
— Мы встретимся раньше. У нас послезавтра зачёт по ансамблю, помнишь?
— Помню. Тогда до послезавтра.
Глупо как-то вышло. Пришёл разбираться, называется.
Гена догнал меня у лестницы.
— Слушай, ты где ходишь? На психологию так и не вернулся.
— Я вернулся, все уже ушли.
— Неважно, — отмахнулся Гена. — Сейчас звонил тот парень: починил твой телефон.
— Парень? — переспросил я.
— Ну, из ремонтной мастерской. Я же оставил ему свой номер для связи. Говорю, — телефон починил!
— Хорошо. Тогда пойду забирать.
— Сейчас? Ещё ведь две пары.
— Мне он срочно нужен.
— Настолько срочно? Зачем? — Гена округлил глаза.
Я не собирался объяснять зачем.
— Надо и всё.
— Тогда… — судя по лицу, в Гене боролись противоположные чувства. — Я с тобой тогда.
— Нет. Оставайся. Мне лекции потом дашь переписать.
— Ладно, — Гена сник.
А я направился к выходу.
* * *
— Повезло, все функции восстановились. Вода задела только периферию, — вяло сказал прыщавый парень и зевнул.
— Спасибо.
— Как договаривались, оплата двойная.
— Конечно.
Я заплатил и вышел. Телефон теперь был у меня в руках. Включить и посмотреть номер.
Решил пойти домой и там, в спокойной обстановке, посмотреть.
Решил идти пешком.
Пройдя половину пути, развернулся. Лучше сделать это в консерватории. Дома может быть Вика и точно есть мама. Она же взяла отгул. Из-за меня… Да, лучше в консерватории.
Блуждал переулками, пока не вышел на Новосельную. В конце этой улицы парк аттракционов.
Остановился. Долго смотрел на табличку «ул. Новосельная, д. 25». Вчера ночью здесь был.
Лучше не возвращаться в консерваторию. Всё-таки я прогуливаю пары. Если поймают, будет плохо.
Направился по Новосельной.
* * *
Дорожка из крупных квадратных плит. Между ними летом прорывается трава, а сейчас — заледенелые полоски грязного снега. Помню, у меня была игра: на одну плиту можно наступить только единожды. Я прыгал с плиты на плиту. Между ними виднелись одуванчики — много одуванчиков. Было радостно, — ведь в парке меня ждали аттракционы. Больше всего любил «Весёлые горки». Они не такие крутые, как американские. Папа стоял за оградой, а я махал ему рукой на каждом круге. Первые два круга он улыбался мне, а потом уже смотрел куда-то вбок — то ли разглядывал колесо обозрения, то ли ещё что. Но я всё равно махал. Когда со мной на сиденье ехал ещё какой-нибудь ребёнок, а папа не смотрел на меня, — тогда я делал вид, что машу кому-то другому. Чужому папе.
Показалась ржавая калитка. На вид скрипучая. Когда я подошёл и толкнул её, она выкрикнула испуганно.
Дальше я увидел голову Микки Мауса. Огромная, с треснувшими облупленными ушами, она лежала сама по себе, окружённая сугробами. Микки Маус смотрел в небо и привычно улыбался. Я подумал, что ему должно быть не до смеха, но понял, что это глупая затея — сочувствовать огромной голове мультяшной мыши.
Рядом с головой валялись «Весёлые горки». Сиденья отдельно от корпусов машинок. Выпотрошенные «Весёлые горки». Между рельсов аттракциона разрослись кусты. Без листьев, они торчали вверх, как ноги мёртвого паука.
Пахло гнилой листвой и мокрой землёй. В проталинах стояла чёрная вода. Из-за плотно насаженных по периметру парка деревьев здесь совсем не было ветра. Солнце днём делало из снега лужи, а ночью подмораживало, и они покрывались корочкой льда. В одной из луж потонул билет. Я выудил его двумя пальцами. Билет сразу прилип к руке, как будто соскучился по человеку. Красные цифры и название аттракциона — «Зеркальный лабиринт».
Я огляделся. Где он был, я не помнил. Пошёл наугад по дорожке из бетонных плит. Вокруг — обломки былых радостей — ржавое никому не нужное детство, пожранное унылыми зарослями, опутанное лысыми гибкими ветками.
Колесо обозрения, на которое смотрел папа, когда я катался на «Весёлых горках», повалено и разобрано на части. Глыбы-кабинки — точно черепа, несущая конструкция — обглоданные временем кости.
«Кости брошены».
Сунул руки в карманы и пошёл дальше. Вроде бы лабиринт располагался рядом с какой-то будкой. В ней то ли продавали билеты, то ли торговали сладостями.
Жёлтая облупленная будка была заслонена выгнутой, похожей на шею огромного животного, частью колеса обозрения. Но я нашёл. А рядом с ней — осколки. Ковёр из осколков.
«Разбиты зеркала».
Немалая площадь плотно покрыта слоем расколотых зеркал.
«Плохая примета — смотреться в разбитое зеркало», — вспомнил.
Зеркальное полотно причудливо рвало на куски реальность. Небо — ошмётки облаков, серо-голубые обрезки, а моё лицо — картина Пикассо. Может, так он и писал свои полотна?
Ступил на зеркальный ковёр смелее. Под ногами жалобно хрустнуло. Сделал несколько шагов и остановился. Разглядывал отражение. Точнее, много отражений — десятки или даже сотни, — они не складывались в единую картину. Мой правый глаз растекался, задевая ухо, а волосы наползали на улыбающиеся губы.
Улыбающиеся? Потрогал губы, но не понял, — улыбаюсь ли. Тронул щёки. Опустил взгляд. Нашёл ровный осколок, поднял, заглянул в него. Моё лицо. Я не улыбаюсь. Может, от сравнения увиденного с картинами Пикассо мне стало смешно и я улыбнулся?
Сошёл с разбитых зеркал.
Рядом с будкой сел на ветхую скамейку. Попытался вспомнить, как было весело, когда мы с папой бывали здесь по выходным. Не получилось. На ум приходила только моя улыбка в отражении стен зеркального лабиринта — одиннадцать лет назад, в одну из суббот. В день, когда меня похитили.
Стоп. Не похитили — а потерялся. Папа обегал весь парк, спросил у того парня, с которым я вошёл в лабиринт. Он спокойно ответил, что видел меня у будки со сладостями. И папа нашёл меня. Он долго меня обнимал. Он плакал, хотя мне всегда запрещал: не мужское это дело — плакать. У будки со сладостями. Которая… она… Рядом со мной. Я сижу возле неё. В двух шагах от лабиринта.
Папа обегал весь парк… А потом тот парень сказал ему, что видел меня у будки. Которая в двух шагах.
«Она совсем рядом с лабиринтом. Будка. Совсем рядом», — мысли стали вязкими. Слова растягивались, как звуки испорченной пластинки.
Стоп, хватит.
Я вытащил из кармана телефон. Надо включить его хотя бы. Вдруг кто-нибудь искать меня будет? Даша, например. Или Гена. Или мама. Надо включить.
Загорается значок заставки, звучит короткий сигнал запуска системы.
Открываю вкладку «Последние вызовы».
«16:44. Папа».
* * *
Смотрю на часы в уголке дисплея. Когда дисплей гаснет, я снова активирую его прикосновением.
Проходит полчаса, а я всё сижу на скамейке, не в силах решиться.
Ещё через двадцать минут поднимаюсь и ухожу.
* * *
Когда появляюсь в прихожей, ко мне никто не выходит. Снимаю куртку и обувь. Слышу голос Вики:
— …Только о нём и вспоминаешь!
— Неправда, Вика. Успокойся. У меня была бессонная ночь. И днём не смогла заснуть… Какие-то звуки в коридоре. Илья, наверное, пришёл.
— Илья, Илья! Кроме Ильи, для тебя никого не существует! Только о нём и вспоминаешь!
— Перестань!
— Давно пора двигаться вперёд, а не жить прошлым. Мама, у тебя есть я!
О чём это она?
В прихожую выходит мама.
— Привет, Илюша.
Порываюсь уйти в комнату, но она берёт меня за локоть и несильно сжимает, словно хочет остановить, а сил не хватает. Почему-то от этого прикосновения жжёт глаза и перехватывает горло.
— Давай поговорим, Илюша, — просит мама слабым голосом.
Вика смотрит на меня недобро.
— Давай.
Мы идём на кухню, Вика остаётся в коридоре. Она там замирает. Я прислушиваюсь, думаю, различу шаги, звук закрываемой двери, но ничего не происходит. Как будто исчезла.
— Илюша, не делай так больше.
— Хорошо, не буду, — говорю я пришибленно.
Сижу на табуретке и гляжу в пол, как в детстве, когда меня ловили на хулиганстве.
О чём говорить дальше, не знаю. Вроде всё уже сказано.
— Я испугалась.
— Да.
— Не спала всю ночь.
— Я понял, мама.
— Не теряйся больше.
На душе у меня неуютно, и хочется плакать.
— О чём говорила Вика? Что это значит, что ты меня вспоминаешь, а надо двигаться вперёд?
— Я вспоминала о тебе сегодня. Каким ты был маленький. Помнишь, когда тебе было восемь…
— Не надо, мама, — низко опускаю лицо, чтобы она не видела, что чуть не плачу, — снова это вспоминать.
— Ты исчез.
— Не надо.
— Отец обегал весь парк. Потом ему подсказал…
— Тот.
— …Что ты у будки со сладостями.
— Я был у той будки сегодня.
— Тогда он тебя нашёл.
— Она рядом с лабиринтом.
— И привёл домой.
— Будка в двух шагах от лабиринта!
— Илюша, не кричи…
— Если бы я действительно был там…
— Что с тобой, Илюша?
— …Папа нашёл бы меня сразу!
— Успокойся, сынок.
— Что это значит, мама?!
— Не волнуйся, дай мне свои руки.
— Что, чёрт возьми, это значит?!
Мама сжала мои ладони. Я рыдал. А в дверях стояла Вика с непроницаемым выражением лица. Она смотрела куда-то мимо меня в одну точку.
— Мама, перестань, — сказала Вика, не отрывая взгляда от невидимой точки. — Оставь его.
Я отвернулся, чтобы не видеть Викиного лица.
— Мама, перестань, — повторила она ровным голосом. — Оставь. Пусть им займётся специалист.
Кто-то взял меня под руку и потянул вверх. Я поднялся и послушно поплёлся, куда повели. Меня усадили на что-то мягкое. Кровать. Потом надавили на плечо, чтобы я лёг. Я не отнимал ладоней от лица. Хотел, чтобы они насовсем приросли — ничего не видеть, не слышать, не чувствовать.
— Мы оба просто устали. Нам надо отдохнуть, — услышал я мамин голос совсем рядом.
— Мне звонил папа, — выговорил я в ладони.
— Что?
— Мне звонил папа. Тогда ещё. Я говорил тебе, помнишь? Телефон починили. И там написано: «16:44. Папа».
Отнял ладони от лица и первое, что увидел — чёрные лапы на потолке. Они всегда здесь. В детстве я их боялся, сейчас — нет. Но они всегда здесь. Они вечные. И они поглотят меня. Если уже не…
— Это не его номер.
— Что? — не понял я.
Посмотрел на маму. Она сидела на полу, опёршись локтем о матрас. С моим телефоном в руке.
— Подписано «Папа», но номер не тот. Я помню его наизусть. Это другой.
— Что?
Забрал у неё телефон. Тупо уставился на ряд цифр. Они подпрыгивали и изгибались под моим взглядом.
— Кто так шутит с тобой, Илюша? — озабоченно спросила мама.
— Шутит?
— Кто-то вбил свой номер и подписал его «Папа».
— Что?
— Кто-то пошутил. — Мама смотрела на меня со всё возрастающим беспокойством. — Не волнуйся, Илюша. Это просто шутка. Ни стыда ни совести у людей: вот так взять без спроса чужой телефон! И не просто взять, а ради злой шутки!
Я молчал. Переводил взгляд с мамы на цифры и обратно.
— Хочешь, я позвоню этому горе-шутнику и узнаю, кто он? — предложила мама.
— Нет.
— Принесу свой телефон и позвоню, — она поднялась.
— Нет!
Внутри меня что-то разбилось. Раскололось на мелки куски, как зеркальный лабиринт в парке аттракционов. Я даже почти услышал звук — дрин-н-нь. Такой длящийся эхом звук.
«Брошены кости, разбиты зеркала».
Это был не папа. Точно не папа.
— Я сам выясню.
— Посидеть с тобой? — мама положила руку мне на плечо.
— Нет.
* * *
— В полночь разблокировал телефон. Нажал на зелёную трубку.
Гудки.
Гудки.
Гудки.
Тишина. Ответили?
— Алло? — сказал я тихо. — Кто это?
Тишина. Секунда. Две. Три. Четыре.
Пять.
— Я — тот, кого ты боишься. Сыграем в четыре руки?
Гудки.
IV. Интермедия
(отрезок фуги между проведениями темы. Место интермедии там, где временно приостанавливается проведение темы)
* * *
— Да что с тобой такое сегодня? — кричит Ирина Павловна. — Играешь ещё хуже, чем обычно! Кто будет слушать голоса в фуге? Я вместо тебя? Они звучат одновременно, но они равноправны! Каждый важен!
Молчу. Я пытаюсь. Я стараюсь, чёрт возьми!
— Что ты сказал? — оторопело пялит на меня круглые глаза Ирина Павловна.
Оказывается, я произнёс это вслух.
— Пусть я средний исполнитель, но делаю всё, что в моих силах. Лучше быть средним, чем не быть…
Я не договариваю, но так даже больше смысла.
— Всегда надо стремиться к лучшему! — раздражённо восклицает Ирина Павловна.
— Не всегда, — возражаю тихо. Не хочу препираться. Меня устраивает, когда я просто играю, — не важно, средне или совсем плохо. Дайте мне просто играть! Это единственное, что лишает меня внутренней пустоты. Игра на фортепиано глушит пустоту. Не заполняет, но глушит. На время. Пока играешь. Дайте же мне, чёрт возьми, просто играть!
— Играй! — вскрикивает Ирина Павловна обиженно и вылетает из кабинета. Значит, последнюю фразу я тоже произнёс вслух.
И я играю. Полчаса играю, час. Ирина Павловна возвращается.
— Иди, Королёв. Сейчас следующий ученик придёт, — унылым голосом сообщает она.
Я поднимаюсь со стула, собираю ноты.
— Не хочешь извиниться за свой тон? — спрашивает.
Я молча выхожу из кабинета.
* * *
Толкаю дверь, заглядываю внутрь.
— О, какой человек пришёл!
Юрий Васильевич шаркает мне навстречу, улыбается. Захожу. Он, как всегда, берёт стул и приставляет к пианино. Мы усаживаемся плечо к плечу, и впервые за это утро мне становится чуть легче. Словно я тащил на спине два тяжеленных мешка, а теперь остался только один — вот так легче. Не намного, но ощутимо.
— Полифония — это жизнь, — говорит Юрий Васильевич. Наверное, он замечает, что я не расположен разбирать фугу, не расположен задавать вопросы, как я обычно делаю. В общем, ни к чему не расположен. — Пробовал в людном месте услышать сразу все звуки, какие там есть?
Я мотаю головой.
— А это интересно, попробуй. Из вроде бы разрозненных шумов складывается своеобразная музыка. Даже начинаешь распознавать отдельные темы. Например, разговор двух подруг звучит так: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Если не вслушиваться в слова. И вот эта тема проходит то справа от тебя, то слева, то сзади — в разных голосах. Имитируется. А на фоне этого бу-бу-бу появляется вдруг стук каблуков — противосложение.
Я задумался над этой мыслью.
— Полифония повсюду. Сама жизнь полифонична. Птица, например, не будет ждать, пока проедет ритмично стучащий трамвай, чтобы завести свою мелодичную трель. Люди на улицах разговаривают одновременно. Да и множество шумов — транспорт, грозовые перекаты, смех и крики прохожих, мяуканье кошки — наслаиваются друг на друга, гармонируют или диссонируют. Одним словом, звучат.
— То есть жизнь — это большая фуга? — заговорил я, глядя на чёрно-белые клавиши.
Жизнь часто сравнивают ещё и с зеброй — почему не с клавишами фортепиано тогда?
— Да, жизнь похожа на фугу. Только голоса в ней появляются не спрашиваясь, по воле случая.
— Слово «фуга» переводится как «бег». Это бег людей? От себя? От других? От боли?
— Можно и так, — кивнул Юрий Васильевич. — От себя и от других — это, по сути, и есть от боли. А от боли бегут — только если очень боятся её.
— Разве можно не бояться боли?
— У некоторых получается. Мелодия боли всегда диссонирует с нашей собственной. Это пугает. Но можно ведь подобрать мелодию, которая будет гармонировать, да?
— Не знаю.
— Именно этим занимаются композиторы.
— Я думал, они сочиняют музыку.
— Они подбирают для своей боли подходящую мелодию. Творчество — лучшее лекарство.
Я ничего не ответил. Юрий Васильевич тоже помолчал немного. Он смотрел на меня сбоку, как будто оценивая.
— Вот и ты займись сочинением своей мелодии. Которая ляжет в основу фуги.
— Я уже сочинил тему.
— Вот как? Покажешь?
Отрицательно мотнул головой:
— Покажу, когда сочиню фугу полностью. Только так.
— Понимаю, — кивнул Юрий Васильевич.
— Хочу написать стреттную фугу. А стретты в жизни бывают?
— Конечно.
— И что они означают?
— А как думаешь ты сам? — Юрий Васильевич с интересом посмотрел на меня.
— Ну, я думаю, поскольку стретта — это когда тема в одном голосе настигает тему в другом. Стретта похожа на… встречу двойников.
— Пожалуй, — задумчиво кивнул Юрий Васильевич. — Пожалуй, похожа. Только в жизни двойника так просто не встретишь. Да и не к добру эта встреча.
Я решительно поднялся.
— Сейчас же пойду сочинять.
— Вот и молодец. — Юрий Васильевич тоже поднялся, держась за спинку стула трясущейся рукой. — Подожди, Илья, минутку, — он стал копаться в своей сумке советских времён. Зашелестел пакет. Юрий Васильевич выудил несколько конфет и пару маленьких круглых печений. — У меня сын умер одиннадцать лет назад. Помяни, — он протянул мне горсть.
Комната крутанулась вокруг моей головы, перехватило дыхание. Взялся за край учительского стола, чтобы не потерять равновесия. Надо что-то сказать. Боже, я не знал, что у него умер сын. Что у него вообще был сын. Это же просто Юрий Васильевич, учитель. А у него, оказывается…
Подставил ладони ковшиком, Юрий Васильевич ссыпал конфеты.
— Это… мне жаль.
— Да, — ответил он.
И я очень быстро вышел. На автомате добрался до первого этажа, взял ключ от какого-то кабинета, снова поднялся, отпер дверь, зашёл. Выдохнул.
Значит, композиторы подбирают для своей боли подходящую мелодию? Мне захотелось сочинить такую фугу, чтобы хватило не только мне, но и Юрию Васильевичу с его болью. Возможно ли это?
Раскрыл нотную тетрадь на странице, где была записана тема.
Сочиню фугу сегодня же. Полностью.
* * *
Когда я закончил, стемнело. Это, конечно, пока черновик. Кое-что придётся исправить, а кое-что и выкинуть. Но факт: я сделал это. Сочинил свою фугу. Трёхголосную, со стреттами и ракоходом. И даже с кодой.
Оглядел три страницы моей фуги с неведомым ранее чувством.
«Полифония — это жизнь», — сказал Юрий Васильевич. Да, пожалуй. А эта фуга — неаккуратная, со множеством перечёркнутых и заново выписанных нот — моя жизнь. Здесь есть отец. Тема в басовом голосе. Есть я — в теноровом. Сначала у меня звучит отец — ведь он был до меня. А только потом я, сразу после него. Интермедия — это Вика и мама, вместе. Начинается она эмоционально, с широкого скачка — мама, а продолжается хладнокровным поступенным движением мелодии вниз — Вика. Я ещё не забыл её вчерашнего взгляда, направленного куда-то мимо, и ровного, как у робота, голоса.
Дальше следуют стретты. Они наползают одна на другую. Не успевает тема дозвучать в одном голосе, — появляется в другом. Как отражение в зеркале. Не в обычном, а как в парке аттракционов. Где глаза расплываются, а зубы выпячиваются. У моей темы тоже выпячиваются зубы.
Зазвонил телефон, я аж подпрыгнул. Отвык от него.
— Привет, ты где?
— Гена, я в консерватории. Сочинил фугу!
— Всю? Ну, то есть я хочу сказать, полностью? От начала до конца?
— Да.
— Ну ты крут!
— Спасибо, Гена, — улыбаюсь я.
В трубке какая-то заминка, шелест, а затем тишина.
— Гена?
— А я звоню, — говорит он, а голос, как из подземелья, далёкий, — звоню сказать, что уезжаю.
— Что? Куда?
— Да так. По родственным делам надо. Знаешь, дядя умер.
— Боже… мне жаль, — говорю во второй раз за день.
— Мы едем с мамой. Ну, у меня, в общем, просьба. Илья, может, ты не откажешь поливать цветы, пока нас не будет?
— Конечно.
— Сможешь?
— Да.
— Тогда давай я ключ тебе занесу? От квартиры. Мы уже завтра уезжаем.
— Надолго?
— На неделю, наверное.
Гены не будет на мой день рождения. Жаль.
— Я сам зайду к тебе, жди через полчаса, — сказал я.
В голове звучала фуга, пока шёл. Стретты следовали друг за другом, одинаковые дома по обеим сторонам улицы тоже следовали друг за другом. Мне было весело. Без причины. Или потому, что, наконец, сочинил свою фугу — вот так легко, за один присест.
* * *
Гена показал мне цветы на подоконниках в комнате и на кухне.
— Вот этот вообще через день поливать надо, а то засохнет. Мама его очень любит, — показал Гена на растение с маленькими ярко-зелёными листиками. — Извини, попросить больше некого.
Гена покраснел.
— Мне не сложно, — сказал я, разглядывая цветок, который поливать через день. Попытался запомнить его внешний вид. Я с растениями не очень дружу. — Давай-ка поставим его отдельно, — предложил я и сдвинул горшок к левому краю подоконника.
— Вот, а остальные два раза в неделю. Ну, то есть после того, как мы уедем, надо будет полить во вторник и в пятницу. Просто мама очень переживает, как они тут без нас… — снова замялся Гена.
Когда инструктаж был окончен, я сыграл ему фугу.
— Круто, — сказал Гена. — А я свою никак не закончу.
Он раскрыл потрёпанную нотную тетрадь и ткнул пальцем в строчку.
— Застопорился на начале среднего раздела.
— Давай посмотрим, — стал наигрывать Генину фугу.
Сегодня я был расположен помочь ему с чем угодно: хоть с цветами, хоть с фугой. Ощущал лёгкость, так не похожую на обычное моё состояние в последние дни.
* * *
Моя комната как будто дышит. Ветер трогает карниз, и он гудит, как огромный вдох. А внутри — душно. Как будто комната сдышала весь воздух. Лёгкости я больше не ощущал. И окно не открыл, чтобы впустить воздух. Передо мной на столе лежали поминальные сладости, которые дал мне Юрий Васильевич. Я их принёс в пакете вместе с нотами. И выложил на стол.
Конфета.
Снова конфета фабрики, где работал отец.
Я сел на кровать.
Я не сомневался, что внутри загадка. Не надеялся больше увидеть пустой фантик. Это не совпадение, как я думал раньше. Не может быть совпадением.
Надо развернуть.
Быстро разворачиваю, чтобы не успеть передумать.
«Лабиринты жизни
Заберут тебя.
Кто из нас исчезнет?
Ты иль я».
— Бессмыслица какая-то, — проговорил я вполголоса. Смял фантик. — Дурацкие шутки. Кто за этим стоит? Что ему надо от меня? Кому я нужен, пианист-неудачник? Чей номер у меня в телефоне? Это просто шутки. Злые шутки. Зачем? Ведь хорошее настроение было. Я фугу сочинил. За один день. Всего один день, и фуга готова. Не такой уж и неудачник.
Приговаривал, а самому не давало покоя одно слово. Одно-единственное. Старался заглушить его, но не получалось.
«Лабиринты».
Мои сны и то, что случилось со мной, когда мне было восемь, — связаны с зеркальным лабиринтом. Но как он может «забрать» меня? Он же разбит. Я видел осколки. Я ходил по осколкам. Лабиринта больше нет.
Или это случилось тогда, одиннадцать лет назад?
«Одиннадцать лет назад у меня умер сын — помяни».
Со мной ничего не случилось. Папа потерял меня из виду, а потом нашёл. Парень, который был со мной в лабиринте, подсказал, где меня искать. У будки со сладостями. Я был там. Папа нашёл меня.
«Я нашёл тебя, Костя».
Нет!
«Одиннадцать лет назад у меня…»
Не надо.
Голова закружилась, или комната — не разобрать.
Стиснул виски ладонями — не помогло.
«Здесь что-то не так», — билась мысль. Опять это ощущение, словно меня истязают, а я не могу сопротивляться.
— Это розыгрыш. Это шутка, — повторял я вслух. — Глупый розыгрыш.
Повторял, пока не начал захлёбываться этими словами: «шутка» и «розыгрыш».
Набрал номер того, кто подписан «Папа».
Недоступен.
— Нельзя поддаваться. Я не испугаюсь. Я узнаю имя шутника. Я поговорю с ним по-мужски. Я всё выясню. Я не трус.
«Кто из нас исчезнет? Ты, Илья».
Лёг на кровать не раздеваясь. Смотрел на противоположную стену, а не на потолок. Не хотел видеть чёрные лапы теней деревьев.
* * *
— Совсем не спал.
— Волновался перед зачётом?
— Нет, другое. Не знаю, что со мной.
— Играть можешь?
— Могу, наверное.
Мы с Валерией стояли в коридоре. Я в костюме, она в чёрном платье. Через десять минут у нас зачёт-концерт по классу ансамбля. Рахманинов. У меня тряслись руки, но не от волнения.
— А что случилось-то? Заболел?
— Нет.
Разве я мог объяснить? И сам не понимаю. Я окончательно запутался. Ничего страшного ведь не происходит — бессмысленные загадки в фантиках да незнакомый номер в телефоне. Почему же мне так плохо?
— Объявляют! — Валерия одёрнула платье.
Выйдя на сцену, мы поклонились. Валерия положила на плечо скрипку, я уселся поудобнее. Чтобы заметить её знак, что можно начинать, развернулся вполоборота.
И увидел его.
Тот сидел в третьем ряду, возвышаясь среди других зрителей — студентов фортепианного отделения и педагогов — и улыбался. Мне улыбался.
Я сглотнул.
«Он здесь ни при чём, — уверял меня внутренний голос. — Пришёл послушать концерт, и только». Пальцы затряслись ещё отчётливей, чем когда мы стояли в коридоре.
«Просто играй. Сосредоточься на Рахманинове».
— Илья, — позвали шепотом.
Я судорожно обернулся. Валерия. Это она — устала ждать, когда я замечу её знак, что можно начинать. Пауза затянулась.
Я кивнул. И в следующую секунду мы заиграли. Старался думать только о музыке. Эти минуты нужно прожить в Рахманинове, не отвлекаясь ни на что.
Временами я ускорял темп, но спохватывался. Несколько раз промахнулся мимо нужной клавиши.
Когда мы поднялись для прощального поклона, заметил каменное лицо Валерии. Она рассчитывала, что мы сыграем лучше.
Тот сидел в первом ряду и улыбался мне. Что? Он ведь был в третьем, когда мы начали выступление!
Очевидно, я замешкался, потому что Валерия схватила меня за руку и потащила со сцены.
— Ты что, Королёв! — набросилась на меня, как только мы оказались в коридоре. Впервые назвала меня по фамилии. — Не слушал мою партию вообще? Нам же четвёрки в лучшем случае влепят!
Мои мысли были далеки от оценки.
— Заметила высокого светловолосого парня в первом ряду? — спросил я.
— Заметила высокого светловолосого парня на сцене! И играл он сегодня хуже, чем на репетициях!
— Он улыбался мне из зрительного зала.
— Королёв, мне снизят оценку из-за тебя!
— Прости, Валерия.
Она нахмурилась и отвернулась. Мы топтались в коридоре. Теперь, когда программа зачёта сыграна, нам оставалось только ждать. После концерта педагоги посовещаются и вынесут свой вердикт. Я смотрел на дверь. Хотелось приоткрыть и взглянуть на Тота. И как он только перебрался с третьего ряда на первый? Во время выступления запрещено передвигаться по залу. На него бы шикнули. А главное — зачем? Взглянуть на меня поближе? Меня передёрнуло.
«Сыграем в четыре руки?»
Нет! Это не обязательно он звонил. Звонить мог кто угодно!
— Если мне снизят оценку из-за тебя, на день рождения к тебе не приду, — заявила Валерия.
Я опешил.
— Что за детский сад? Забери тогда свои игрушки из моей песочницы.
Она досадливо свела брови, но в следующее мгновение против воли улыбнулась.
— Ты прав, Илья. Это никак не связано. Извини.
— Да ничего, — я мигом присмирел.
— Конечно, приду. Я просто на нервах. Каждый раз так сдаю — психую из-за результата. У тебя по-другому?
— Мне безразличны оценки.
— Везёт тебе.
— Просто люблю играть на пианино.
— Мне бы так. Я не могу просто играть. Мне надо попасть в оркестр, когда закончу.
— В первые скрипки?
Валерия смущённо потупилась.
— Думаю, у тебя все шансы, — ободрил я.
— Спасибо. Надеюсь, говоришь это не из вежливости. И ещё, Илья… извини ещё и за то, как я высказалась о тебе на уроке психологии. Я не должна была так говорить.
— Не надо об этом.
— Почему?
— Потому что ты права.
Просто день откровений.
— Выпьем кофе после того, как нам объявят оценки?
— Отпразднуем?
— Или оплачем, — улыбнулась Валерия.
* * *
Зрители выходили из зала. Я останавливал взгляд на каждом, как будто Тот мог переодеться или ещё что-то в этом роде. Через несколько минут поток иссяк.
Я заглянул в зал.
— Молодой человек, закройте дверь с той стороны, пожалуйста, — сказала секретарь нашей кафедры, женщина средних лет со сложным именем, которое я никак не могу запомнить. Инесса что-то там. В зале остались только педагоги. Они уже тёрлись возле кресел первого ряда — готовились обсуждать.
Как?
— Закрой дверь, Илья, а то секретарь сейчас выскочит и наорёт на нас, — усмехнулась Валерия и, не дожидаясь, закрыла сама. — С тобой всё нормально?
Как он вышел из зала?
— Ты видела того парня, про которого я говорил? Высокий светловолосый. Видела, как он выходил из зала?
— Похожий на тебя? — улыбнулась Валерия.
— Д-да.
— Он у тебя за спиной.
Я сглотнул. Представил, как он стоит прямо за моей спиной. И дышит мне в затылок. Даже почти почувствовал его дыхание. Начал медленно оборачиваться. «Как в кино», — подумал я, и на миг увидел себя со стороны. Картинка мелькнула буквально на долю секунды. Я смотрел на себя сверху и немного сбоку: как оборачиваюсь, а за моей спиной…
Никого.
— Да я пошутила, — рассмеялась Валерия. — Не видела такого. Ни в зале, ни сейчас. Твой родственник?
Я ничего не ответил.
* * *
В этот раз я положил сахар в кофе.
— Вот видишь, тебе не снизили оценку. Они же профессионалы: сразу заметили, кто портачит, и четвёрку получил только я. Придётся теперь идти на мой день рождения.
— Я же извинилась.
— Да ладно. Это я так.
Мы помолчали. Я помешал сахар в кофе, чтобы добавить звуков.
— Кстати, я фугу сочинил. Полностью.
— Да ты что? — Валерия изумилась.
— Теперь могу помочь тебе — опыт имеется. Если у тебя есть время и желание, можем прямо сейчас.
— Наверное, не стоит рисковать.
— Рисковать?
— Даша идёт к нам. И, похоже, она рассержена.
Я обернулся. Действительно, Даша шла. Да, она рассержена. Лишь бы сцену ревности не устроила.
— Можно тебя на пару слов? — процедила Даша, оказавшись возле столика.
— Присоединяйся к нам. Мы празднуем успешно сданный зачёт по ансамблю, — я выдвинул для неё стул рядом с собой.
— Пьём праздничный кофе, — с улыбкой сказала Валерия.
Даша гневно глянула на меня, затем на Валерию и снова на меня.
— Не люблю кофе! Как закончишь, дай знать, у меня к тебе разговор!
И унеслась из буфета, громко цокая каблуками.
— Ревнует, — подытожила Валерия. — Влетит тебе теперь.
— Не влетит, — отрезал я.
Не собираюсь обсуждать эту тему с Валерией, вот уж нет.
Я глотнул кофе. Вкусом он напоминал заваренный кипятком ботинок.
— Пойдёшь за ней?
— Позже. Мы, кажется, говорили о фуге? — я раздражённо помешал давно растаявший сахар.
— Мне нравятся фуги Хиндемита. Ты знаешь, что у него есть зеркальные фуги?
— Зеркальные? — меня передёрнуло от этого слова.
— Мелодия доходит до середины, а потом начинается обратное движение: от последнего звука к первому. Как будто посередине стоит зеркало — оно отражает мелодию. Тоже хочу такую фугу написать. Потому что в два раза меньше сочинять: написала половину, а потом отразила, и всё, фуга готова, — Валерия рассмеялась.
— Хитро.
Я поворачивал свою кружку и наблюдал за тем, как ползёт по чёрной поверхности кофе белый круглый блик от лампы. Валерия заметила это и истолковала по-своему.
— Ты расстроен? Из-за четвёрки?
— Нет, конечно.
— А что тогда?
— Получается, одна половина фуги настоящая, а вторая — всего лишь отражение. А слушатели принимают её за целую.
— Ну и что?
— Это как если бы одну половину жизни я прожил, а вторую думал, что живу. А на самом деле — нет. На самом деле, может, это игра чьего-то разума. Не жизнь, а имитация.
— Ты странный.
— Разве?
— Мне такая мысль в голову не пришла.
— А меня такие посещают часто. Некоторые прописаны в моей голове, как в квартире.
— Например? — Валерия улыбнулась шутке.
— Например: если бы я не существовал, всё, что делаю я, делал бы кто-то другой. Не менее успешно, а может, даже лучше.
— Не говори так.
— Это правда. Я учусь на пианиста, зная, что никогда не буду настоящим пианистом. Не тот уровень дарования, как говорит Ирина Павловна. Да и рука небольшая, растяжка так себе. Но я продолжаю. Потому что хочу играть. Вот и всё. Другое не имеет смысла. Я не оставлю след в истории, и прекрасно это понимаю.
— Ты пессимист.
— Подобные мысли отрезвляют. Если убрать никчёмные стремления, вроде потуг стать известным пианистом, не остаётся ничего. Пустота. Её не преодолеть. Я пробовал.
Валерия молчала. Теперь мы оба смотрели на белый блик, плавающий в моём кофе.
— Пустота? — сказала она, наконец.
— Да.
— Илья.
— Что?
— Я должна тебе кое-что вернуть. То, что забрала.
— Что? Ты у меня ничего не заби…
Почувствовал её губы, и меня начало вращать и покачивать. Стены поехали. Я закрыл глаза, потому что не смог иначе. Пустота, о которой я только что говорил, начала приобретать облик — неизведанный, сладкий и далёкий. И вдруг всё оборвалось. Я словно упал с большой высоты и расшиб себе что-то, но не тело. Нечто более хрупкое.
Валерия уже поднялась, в руке держала свою сумку и что-то говорила.
«Двадцать восьмого февраля?» — дошло до меня. Наверное, она повторила это несколько раз, чтобы я всё-таки услышал.
— Да.
— Я приду.
Валерия улыбнулась и растаяла в воздухе. Не успел заметить, как она покинула буфет.
* * *
Вышел на крыльцо консерватории, но там не было Даши. Попробовал позвонить — гудки идут, а не отвечает. Видела наш поцелуй? Надеюсь, что нет.
«Не нашёл тебя», — отправил Даше сообщение. Натянул шапку и направился в сторону дома.
* * *
Утром перед парами зашёл к Гене. Непривычно было открывать чужую дверь. Почувствовал себя вором.
В комнате Гены в отсутствии самого Гены было странно. Предметы выделялись. Раньше, когда я бывал тут, всё моё внимание принадлежало Гене, мы разговаривали, сочиняли фугу или просто молчали. А теперь его нет, и предметы вступили в свои права. Теперь они стали заметны. Они как будто радовались, что никто их не перебивает.
Я нашёл банки с водой на кухне — их мне заранее показал Гена. Банки без крышек, — чтобы хлорка выветрилась, прежде чем вода попадёт в грунт. Взял одну и направился в Генину комнату.
Вот привередливый цветок, который требует полива раз в два дня. Плеснул ему, сколько счёл нужным. Оказалось — много. Вода полилась через край блюдца, на котором стоял горшок. Принёс тряпку из ванной — вытер. Теперь не должен засохнуть. По крайней мере, до послезавтра не успеет.
* * *
В консерваторию я пришёл на пятнадцать минут раньше, чем нужно. Поднялся на третий этаж, постучал в тридцать шестой кабинет.
— Какой человек! — по обыкновению воскликнул Юрий Васильевич и прошаркал два шага мне навстречу.
— Здравствуйте, Юрий Васильевич. Я фугу принёс.
— Так-так, посмотрим.
Он приставил к пианино второй стул, и мы уселись.
Я заиграл. Я переводил тему из голоса в голос и слышал каждый из них. Я упивался своей игрой. Всё получалось, всё сходилось, звучало гармонично. Я радовался так, как давно уже не радовался.
Когда сыграл последний аккорд, не снял руки с клавиатуры, а дослушал, подождал, пока последний отзвук погаснет. Тогда только повернул торжествующее лицо к Юрию Васильевичу. Предвкушая его слова. Он обязательно похвалит. Фуга хороша, и не только с композиторской точки зрения. Я писал её как пианист, и играется она удобно.
— Эту фугу я уже слышал, — сказал Юрий Васильевич.
Мои мысли ещё немного повисели в заоблачной дали — по инерции — и разом рухнули.
— Что?
Юрий Васильевич поднялся со стула и прошаркал к своему столу. Начал копаться в сумке. Выудил оттуда листы в файле. На листах были отпечатаны ноты. Юрий Васильевич протянул мне.
— Новый студент. В этом семестре перевёлся. А фугу сдал одним из первых. Вчера.
Я взял ноты. С минуту разглядывал их, пытаясь сосредоточиться. Когда у меня получилось собрать внимание в пучок, я увидел: это моя фуга. Аккуратно набранная в нотном редакторе и распечатанная. Но моя.
— Как? — только и спросил я.
— Ты уверен… Илья, видишь ли, он сдал первым. Ты уверен, что…
— Это я написал! — вскрикнул я. — Вчера. Я только вчера её написал!
— Илья, я тебя ни в чём не обвиняю.
— Это моя музыка.
— Ты показывал кому-то? Давал ноты?
— Гене сыграл. Но я не давал ноты. И Гена мой друг, он не стал бы… Хотя у него с фугой не ладилось… Нет, он ни за что не стал бы так поступать!
— Я не знаю, что и думать, Илья. И что делать, не знаю. Два студента не имеют права сдавать одну и ту же фугу.
— Это я написал! Я!
— Он принёс вчера.
— Когда именно?
— Днём.
Закрыл глаза. Плотно закрыл глаза. Это сон? Открою глаза и проснусь?
Нет, это не сон.
Фугу я дописал вечером. Я точно помню. Когда уходил из консерватории, было уже темно. А кто-то сдал мою фугу днём. Фугу, которую я закончил писать вечером.
— Как его зовут? — чужим голосом проговорил я.
— Ой, он не подписал. Но имя говорил. Погоди, дай-ка вспомнить… Погоди-ка. М-м-м. Кажется, он назвался Костей.
— Как?
— Костя. Послушай, Илья, я знаю, какой ты. Ты сознательный юноша, ответственный, врать не будешь. Поэтому давай сюда свою фугу. Я зачту.
Юрий Васильевич вытащил у меня их рук ноты.
— Костя? — запоздало переспросил я.
— Кажется, да. Вы знакомы?
— Кажется, да.
«Сыграем в четыре руки?» Ах ты сволочь!
— Не переживай, Илья. В моей практике был не один такой случай, когда несколько человек приносили одинаковые фуги. Всегда есть тот, кто сочиняет за деньги. Вот он и продаёт одну и ту же нескольким студентам одновременно.
Так бывает, Илья. Но я уверен, что это не твой случай.
— До свидания, Юрий Васильевич.
Я выскочил за дверь. У меня тряслись руки — на этот раз от негодования.
Я вытащил из кармана телефон и нашёл в недавних вызовах нужный номер.
— Ты мне ответишь, Тот. И на звонок ответишь, и за фугу ответишь.
Нажал на кнопку вызова.
Тишина. Даже никаких гудков. Я поднёс трубку к уху и прислушался. Посмотрел, идёт ли время звонка. Девять секунд, десять, одиннадцать. Неожиданно зазвучал голос, ровный, автоматический, как мёртвый. Тот же самый голос, что и в прошлый раз.
— Ты всего лишь отражение, Костя. Отражение в разбитом зеркале.
Гудки.
V. Стретта
(проведение темы в фуге, при котором каждый имитирующий тему
голос вступает до того, как она закончилась в предыдущем голосе)
* * *
Воняет горячим маслом, пончиками и сырой землёй. Я оборачиваюсь. Папы всё ещё нет. Он обещал, что вернётся скоро. Меня толкают в плечо, чтобы продвигался вперёд. Я делаю маленький шаг. Передо мной рука билетёрши. Рука тянется к моему билету. Я вижу зубы билетёрши — большие и жёлтые. Она лыбится, морщины собираются вокруг глаз, она мне что-то говорит. Я оборачиваюсь. Папы нет.
Мне страшно, а папа не должен узнать, что я испугался.
Я шагаю в лабиринт. За мной идёт какой-то дяденька. Он высокий. Я вижу это в зеркале, — что он высокий. Он улыбается мне.
В зеркалах плавают наши глаза, улыбки, уши, волосы. Они как будто отделились от тела.
Папа сказал мне:
— Встань в очередь вон за тем парнем. Видишь? Высокий такой. Вон тот. Тот.
И несколько раз проткнул пальцем воздух.
За тем парнем. Почему же я оказался перед ним?
Я думаю о всяких мелочах, чтобы не бояться. Например: «Почему я оказался перед ним?»
— Мальчик, как тебя зовут?
— Костя.
Нельзя говорить своё имя незнакомцам. А я сказал.
— Хочешь сладкую вату?
Я хотел.
— Мне папа купит.
— А где твой папа?
— Он ждёт меня снаружи.
Меня трясёт. Ускорился, чтобы пройти лабиринт быстрее. Дяденька тоже ускорился.
— Не бойся меня.
— Я не боюсь.
— Правда?
— Да.
Он улыбался мне. Непрерывно. Зеркала превращали улыбку в оскал.
— Тогда обернись. Меня тоже зовут Костя, представляешь? А вместе мы — кости.
…кости.
…кости.
Скрутило живот, и чуть не вырвало сердцем, отчаянно бултыхающимся внутри. Я смотрел в зеркало и не мог заставить себя обернуться. Стало душно. Я задыхался. Текли слёзы, попадали в рот, в нос, топили меня и топили. В зеркале я видел, лишь как Тот стоит за моей спиной и улыбается. Он не касался меня. Его руки висели по швам.
Мне не хватало воздуха. Я обернулся и увидел его запястье на своём плече. Пальцы вдавливались в шею. Я захлёбывался слезами. Слышал свои всхлипы будто издалека. Булькающие всхлипы.
В зеркале он безмятежно улыбался.
Я посмотрел вверх, на его лицо. Увидел узкие жёлтые зубы в искажённом, словно разорванном, рту.
— Хочешь конфетку, Костя? Вот только от конфет болят зубы.
Перед глазами расплылось, потемнело, вновь посветлело — ярче обычного, что-то приблизилось, звякнуло, я успел заметить блестящие по краям, с красными пятнами, осколки.
«Моя кровь на зеркалах», — вяло понял я, прежде чем возникла утробная, неизбывная, бесконечная боль.
Возникла и тотчас потухла.
* * *
— А! — короткий вскрик, и я сижу на кровати. Мне послышалось, или я вскрикнул? Повернулся, стал ощупывать постель, как слепой крот. Нащупал что-то мокрое. Опять слёзы? Нет. Это не слёзы.
В центре подушки круглое бурое пятно. Моя кровь. Много крови.
Я провёл ладонью по лицу. Мокро и липко.
Вскочил и ринулся в ванную, к зеркалу.
— Боже.
Из уголков рта спускались кровавые полосы, как показывают в фильмах, когда героя убивают. Одну я размазал, и теперь вся щека — огромное кровавое пятно.
Непослушными пальцами я прокрутил кран холодной воды. Опустил лицо, мочил и отирал, мочил и отирал, пока подбородок не свело судорогой от холода. Снова посмотрел в зеркало. В уголке рта образовалась красная капля и проскользила по мокрому лицу, расползлась, как акварель в воде. Я открыл рот. Зубы были окрашены кровью. Осторожно пощупал пальцем щёки изнутри и язык.
Язык кровоточил. Прикусил во сне.
* * *
— Почему не подошёл ко мне?
— Я не нашёл тебя. Прислал же сообщение.
— Не было никакого сообщения.
— Значит, не дошло.
— Я ждала тебя у выхода, как дура.
— Не видел.
— Может, был слишком занят Леркой?
— Правда, не видел.
— У тебя завтра день рождения.
— Знаю.
— Мы с ребятами приготовили для тебя сюрприз.
— С какими ребятами?
— Из общаги.
— Ладно.
— Даже не будешь вызнавать, что за сюрприз?
— Не буду.
— Совсем не интересно?
— Интересно.
— Идея гениальная. Жаль, не моя.
— А чья?
— Одного парня.
* * *
Набираю «Папу».
«Абонент вне зоны действия сети».
Набираю ещё раз. Тот же результат.
В коридоре слышна знакомая мелодия. Тема моей фуги. Какого чёрта? Звучит в одном из классов. Иду по коридору, прислушиваюсь. Может, Юрий Васильевич играет? Тридцать шестой класс заперт. Иду дальше.
Звучит всё громче. Дергаю дверь наугад. Заперто. Следующую. Заперто. Рву третью дверь, открывается. В классе девушка. Перестаёт играть, оборачивается.
— Откуда у тебя эта фуга? — спрашиваю.
— Сочинила.
— Кто? — не понимаю.
— Я сочинила. К уроку по полифонии.
— Что?
— Глухой, что ли?
Закрываю дверь. Пытаюсь осознать. Это моя фуга. Моя!
Вновь звучит. Думаю, что девушка заново принялась играть, но звук доносится из другого конца коридора. Иду. Дёргаю двери, все подряд, — некоторые открываются, другие заперты. Нужная оказывается в самом конце.
— Откуда у тебя эта фуга?
— Сочинил.
— Для урока по полифонии?
— Да.
Закрываю дверь. Берусь за голову, сдавливаю виски.
Звучит фуга. Глухо. Наверное, этажом выше.
Сдавливаю виски сильнее. Рябит в глазах.
— Продал мою фугу студентам. Сволочь. Я найду тебя.
— У вас всё в порядке, Илья?
Опять этот предупредительный голос. Оборачиваюсь. Анна Ивановна глядит на меня озабоченно, вложив одну руку в другую.
— Всё нормально.
— Если хотите поговорить, я к вашим услугам.
— Не хочу.
— Вам плохо?
— Нет.
— Вы говорили сами с собой только что.
— Нет, я…
— На время ремонта мне выделили комнату в подвале. Приходите в любое время.
— В подвале?
— Бывает, что в жизни случается событие, которое трудно пережить. Но вы должны держаться. Ради семьи.
— Что?
— На ваших глазах машина сбивает человека. Или что-то случается с ребёнком. Вы должны держаться.
— У меня нет ребёнка.
— Одиннадцать лет назад с вами случилось несчастье.
— Не одиннадцать, а девять.
— Одиннадцать.
— Отстаньте.
— Илья, посмотрите на меня.
— Отстаньте.
— Не теряйте чувства реальности. Посмотрите на меня. Ответьте, с вами всё в порядке?
Что ей от меня надо?
Я поворачиваюсь и ухожу по лестнице вниз. Ниже и ниже. Впереди кто-то идёт. Он высокий и светловолосый.
— Эй! — кричу я.
Он оборачивается и улыбается. И следует дальше по лестнице, ведущей вниз.
— Тот! — кричу я.
Он ускоряется. Я ускоряюсь.
Оказываюсь в подвальном помещении. Я уже был здесь. На одной из стен вывешены зеркала с отбитыми краями. Бывший хореографический зал. Я здесь один.
— Эй!
Крик отдаётся эхом. Тота нет. В конце коридора со скрипом, медленно открывается дверь. На пороге появляется Анна Ивановна. Когда успела спуститься? Её пятки сведены, руки вытянуты по швам.
— Всё-таки решились зайти, Илья?
За её спиной стоматологическое кресло. Что оно там делает?
— Это кушетка, — читает мои мысли Анна Ивановна. — Вам нечего бояться, Илья.
Я не верю ей. Это стоматологическое кресло.
«От конфет болят зубы».
Во рту тупая ноющая боль. Вспоминаю, как во сне прикусил язык и сколько было крови на подушке.
Анна Ивановна стоит навытяжку, как портрет в полный рост, в рамке дверного проёма. Автопортрет. Сзади неё кресло и бледный искусственный свет.
Я бегу. Долго бегу, пока не оказываюсь на улице среди людей, куда-то спешащих. Я посреди дороги, на пешеходном переходе. Я задыхаюсь, вдыхаю, но не вдыхается, я захлёбываюсь воздухом. Меня толкают в плечо, чтобы я шёл. Зелёный свет светофора мигает.
— Что за чёрт? Почему события следуют друг за другом без передышки, как в кино, не как в жизни? — спрашиваю я. Меня толкают в плечо. Уже горит красный. Сигналит автомобиль. Я делаю несколько шагов и оказываюсь на трамвайной остановке.
— Может, я всё ещё сплю? Может, я не прикусывал язык и не было крови? Проснусь и пойду в консерваторию. А завтра — мой день рождения. Завтра мне станет девятнадцать лет.
Опять эта утробная боль. Меня мучают, а я не замечаю. Мне выворачивают шею, а я думаю, что это тревога. Нет никакой тревоги. Есть только большой невидимый убийца, медленно сжимающий пальцами горло. Я захлёбываюсь страхом.
— Студенческий предъявляем.
Я в трамвае. Вытягиваю из кармана студенческий, раскрываю, показываю. Руки трясутся. Паническая атака или приступ страха, — что-то такое. Со мной и раньше бывало. Впервые это случилось в день рождения, когда мне исполнилось восемь. Тогда все были в масках: Вика — лиса, мама — заяц, папа — волк. Только это был не папа, а дядя Костя.
Чёрт. Как и сейчас. Это не папа. А снова Костя. Тот парень, что звонил мне от имени папы, тот парень, что украл мою фугу и продал её, тот парень, что подсовывал мне загадки, — всё это его рук дело, я уверен — тот парень. Его зовут Костя. Как и меня… звали в детстве.
Доезжаю до конечной. И иду. Иду по прямой. Я знаю, куда иду.
Жёлтый Утёс.
— Папа, мне страшно.
Хватаюсь за оградку. Далеко внизу округлые глыбы, такие, словно их веками точило море. А потом море испарилось. И остались только они, глыбы, сухие и лысые, каменные утопленники, которых, наконец, нашло солнце.
— Папа, у меня что-то болит. Всегда.
Дальше — луг. Летом он полностью зелёный, а сейчас белый с чёрными прогалинами. Мертвенно бледный с трупными пятнами.
— Папа, вернись и спаси меня.
Дотемна сижу на утёсе — прямо на земле. Промокли джинсы, ну и чёрт с ними. Меня здесь что-то держит. Здесь пропал без вести мой папа.
* * *
Нет сил даже развязать шнурки.
— Надо двигаться вперёд, мама.
Голос Вики.
— Подожди, дочка. Какие-то звуки в прихожей. Илья пришёл?
— Нельзя жить одними воспоминаниями, — говорит Вика.
Шелест босых ног по полу, и вот мама уже здесь.
Я сижу истуканом, нагнувшись к ботинкам. Так и не развязал шнурки.
— Привет, Илюша. Голодный?
Я тяну за шнурок.
— Всё будет хорошо, Илюша.
Показывается Вика. Она смотрит куда-то мимо меня и произносит:
— Оставь его, мама. Пусть им займётся специалист. Я позвоню.
— Не надо, — говорит мама.
— Пусть им займётся специалист.
Что, чёрт возьми, она имеет в виду?!
Снова перехватывает горло. Мне плохо. Мне очень плохо.
Мама опускается рядом и обнимает меня.
* * *
«Так бывает, — сказала мама вчера. — Ничего страшного, Илья. У тебя просто температура поднялась. Так бывает».
Она уложила меня, как маленького, дала тёплого молока. Я не сопротивлялся.
«Завтра у тебя день рождения. Я торт испеку, — приговаривала мама, пока я лежал с закрытыми глазами. Она водила ладонью по моему лбу и всё приговаривала и приговаривала: — Твой любимый “Медовик”, и свечки поставлю, ты задуешь, загадаешь желание, и оно обязательно исполнится!»
Я уснул. Ночь прошла без сновидений, я её не почувствовал. Проснулся от маминого взгляда. Она улыбалась, глядя на меня спящего. Я от этого всегда просыпаюсь.
— С днём рождения, сынок! — Мама наклонилась и поцеловала меня в лоб.
* * *
Я вошёл в Генину квартиру, и только тогда вспомнил, что надо было прийти завтра, а не сегодня. Он же говорил — раз в два дня. Ну и ладно. Полью сегодня вместо завтра.
Нахожу слева с краю на подоконнике цветок с маленькими листочками. Листочки осунулись и по краям пожелтели. Я же вчера поливал. Трогаю землю — сухая. Точно помню, что поливал. Вот из этой банки.
Банка до краёв наполнена. Не помню, чтобы добавлял в неё воды.
Беру банку, лью.
Гена позвонит поздравить меня с днём рождения, — скажу, что цветы у него прожорливые — хоть каждый день поливай.
Замечаю, что с другого растения с разлапистыми листьями, похожего на пальму, капает вода. На полу небольшая лужица.
Выхожу от Гены и звоню Тоту. Рассчитываю дозвониться и узнать, что всё это значит. Почему он преследует меня и к чему эти злые шутки.
«Абонент вне зоны действия сети».
* * *
Прозвенел звонок на урок по психологии. Анна Ивановна поднялась из-за стола.
— Сегодня мы с вами сыграем в игру. Называется «Зеркало».
Зеркало.
— Что с тобой? — Даша положила горячую ладонь на мою холодную руку.
— А что со мной?
— Ну, у тебя такое лицо.
— Какое?
— Правила очень просты, — продолжила Анна Ивановна. — Разбиваетесь на пары, располагаетесь друг напротив друга. Лучше, конечно, подняться с мест. Давайте-давайте, активнее. Так вот, один из вас — зеркало и должен повторять всё, что делает стоящий перед ним человек.
— У меня уже есть пара, — улыбнулась Даша, всё так же держа меня за руку.
Валерия обёрнулась на нас со своего места. Я не понял, какое у неё выражение лица. Казалось, ей всё равно. Она встала в пару со своей соседкой.
— Не хочу быть отражением, — сказал я Даше.
— Ладно, тогда я буду.
— А что делать-то надо?
— Не знаю, двигаться.
И я двигаюсь. Это оказывается забавно — наблюдать, как Даша отчаянно пытается вовремя повторить за мной жесты и даже мимику. Не выдерживаю и смеюсь, Даше тоже приходится. А это вдвойне смешно. Я хохочу, упираясь ладонями в колени, Даша — тоже. Хохочу до слёз. Не уверен, что у неё получатся слёзы по заказу.
Класс расплывается, как через мокрое стекло. Анна Ивановна поворачивается ко мне. Я хохочу.
— С вами всё в порядке?
Трясёт за плечо.
— Да, со мной всё… — выдавливаю из себя. Вижу, что кто-то ещё, кроме Даши, передразнивает меня — так же хохочет, согнувшись пополам. Он стоит поодаль, у самой двери. Зачем ему это? У него нет пары?
Перестаю смеяться. Щёки мокрые. Разгибаюсь. Парень делает то же самое.
— Боже…
Я вижу… себя? Это зеркало? Но откуда рядом с дверью зеркало в полный рост? Раньше его там не было. Делаю два шага, но парень не двигается. Не зеркало.
Кто-то трогает меня за локоть, и я вздрагиваю. Оборачиваюсь. Это Анна Ивановна с тревогой в глазах. Снова смотрю на дверь. Другого меня там уже нет! Исчез!
— Там… там… — я не в силах связать и двух слов.
— Ваш мозг отрицает очевидное, Илья. Поймите, когда-нибудь придётся встретиться с реальностью.
— Что? — хриплю я.
О чём она? Спятила? Какая реальность? На меня только что смотрел я сам. Или это был Тот?..
— Куда вы, Илья?
В коридоре никого. Бегу вниз по лестнице. Пусто. Ещё ниже — тоже никого. Консерватория словно вымерла. Спускаюсь в подвал.
Лампы не горят, а где выключатель, я не знаю. Делаю несколько шагов и останавливаюсь. С противоположной стороны тоже есть лестница, и с неё падает немного света. Зеркала серо поблёскивают.
— Тот, — произношу я.
Сердце барабанит в голове, голос не слушается.
Тишина.
— Тот, заканчивай эти шутки.
Воздух гуляет возле уха, как будто кто-то дышит сзади. Оборачиваюсь — никого нет. Из звуков — только моё учащённое дыхание.
Достаю телефон — чуть не выскальзывает из влажных пальцев, — вовремя подхватываю.
«Зачем стою здесь? Лучше уйти».
Но не двигаюсь с места. Разблокировал экран и бессмысленно гляжу на него. Выбираю в справочнике контактов «Папа» и жму «вызов». Не подношу к уху, гудки и так слышны. Слежу за тем, как перетекает зелёная стрелка, показывающая идущий вызов.
Вдруг экран коротко моргает, и в нижней его части начинается отсчёт: 00:01, 00:02, 00:03…
Подношу трубку к уху. На том конце провода полная тишина, даже дыхания не слышно. Снова смотрю на экран. 00:13, 00:14, 00:15.
— Тот, выходи, — говорю я, поднеся телефон микрофоном к губам.
00:21.
00:22.
00:23.
— Ты украл мою фугу. Выходи, — говорю тихо.
По спине пробегает холодок, меня передёргивает, резко оборачиваюсь — вдруг он сзади. Никого.
00:38.
00:39.
00:40.
— Кто не спрятался, я не виноват, — доносится из трубки.
«Конец вызова. 00:49».
— Чёрт.
Бегу по лестнице вверх, перескакивая через две ступеньки.
«Что если он маньяк? — глушит меня мысль. Она бьётся изнутри, колотит в барабанные перепонки. — Все эти конфеты, загадки… улыбка… всегда улыбался именно мне… Чёрт, что если он маньяк? А я названиваю ему».
«Кто не спрятался, я не виноват». Чёрт.
Только оказавшись на третьем этаже, позволяю себе прислониться к стене и отдышаться. Разглядываю треснувшие мраморные плиты пола. Представляю, что трещины — это дороги, по которым ходят невидимые глазу микролюди. Сердце потихоньку замедляется. Где-то в желудке или глубже зарождается непонятный мне квакающий звук. Через мгновение я понимаю, что это такой смех. Судорожный, прерывистый. Я сам навязываюсь маньяку, звоню ему постоянно.
— Чего улыбаешься?
Поднимаю глаза. Валерия.
— Да так, — отираю щёки: почему-то думаю, что там слёзы после квакающего смеха, но щёки сухие.
— С днём рождения тебя, — говорит она.
Я не сразу вспоминаю, что отвечают в таких случаях.
— А, спасибо.
— Я приду в общагу.
— Хорошо.
Наверное, на моём лице всё ещё дурацкая улыбка. Я трогаю губы, чтобы понять, есть улыбка или нет, — но не понимаю. Валерия странно смотрит на меня, а потом немного отводит взгляд в сторону и смотрит в пространство. Рассеянно говорит: «Увидимся», — и уходит.
Я поворачиваю голову.
— Анна рвала и метала, ты чего сбежал? — это Даша. Значит, Валерия увидела Дашу, поэтому поспешила удалиться. — Теперь ты впал в немилость у психологини.
— Ну и плевать.
— А игра забавная. Ты так смеялся. В конце урока Анна подытожила: «Когда смотришь в зеркало, всегда видишь кого-то другого». Глупость, по-моему. Как можно видеть кого-то другого в зеркале?
— Давай уйдём отсюда.
— Куда?
— Не знаю, куда угодно.
— У нас ещё пары.
— Чёрт с ними.
На улице серый день. В безрадостной длинной очереди стоят на светофоре автомобили. Пешеходный переход — конвейер людей. Автомобили пялят мутные от пыли глаза на проплывающих по полосатой ленте пешеходов в разноцветных обёртках-куртках. Люди напоминают конфеты. Только, в отличие от конфет, начинка у людей одинаковая.
Я держу Дашу за руку, а она что-то рассказывает.
В тёмном кинозале мне становится чуть легче. Закрываю глаза. Фильм смотреть нет никакого желания. Вспоминаю, что у меня сегодня день рождения. Девятнадцать лет. От этой мысли как-то ностальгически муторно на душе. Так бывает, когда забыл интересную мысль и пытаешься вспомнить, а не получается.
Только когда Даша положила мне на колено ладонь и начала целовать меня, заслонив головой пол-экрана, я понял, что мы пришли то ли на триллер, то ли на мелодраму.
«Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, не надо. Не делайте этого. Пожалуйста, не надо», — обречённо, почти равнодушно, причитала героиня. Крупная рука взяла её за волосы и окунула головой в воду.
Я почувствовал Дашин язык во рту. От неё пахло завядшими цветами и сырой землёй. Мне стало душно.
На экране рука держала голову женщины под водой, пока не сникли последние трепыхания.
Даша положила мне руку на шею и поглаживала пальцами.
Женщина мёртво всплыла вниз лицом и покачивалась на водной глади.
Я отстранился.
— Тебе больше не приятно меня целовать? Это из-за Лерки?
— Что за глупости, нет, конечно.
— А что тогда не так?
— Давай уйдём.
— Мы ведь только пришли. До конца фильма ещё полтора часа. Я хочу досмотреть!
— Ладно, останемся.
Даша надулась и больше не касалась меня. Я закрыл глаза и беспрестанно твердил про себя, что сегодня мне исполнилось девятнадцать лет.
«Сегодня мне девятнадцать. Сегодня мне девятнадцать. Пожалуйста, не надо. Сегодня мне девятнадцать лет».
* * *
Шахматная плитка — чёрные и белые квадраты. Пол в коридоре общежития. Раньше не замечал его, а теперь увидел. Плитка старая, по краям кое-где осыпалась. Всё здесь старое, не только плитка. Древние коридоры, комнаты-старики с отслаивающимися выцветшими обоями, с затопленными потолками. Унылые мысли в убогом помещении. В одной из комнат, которая навязчиво представляется мне мёртвой, и не просто мёртвой, а утопленной, мы будем праздновать мой день рождения. Мне девятнадцать. В конце длинного коридора с дверьми по бокам я вижу тёмное окно. Рама, потрескавшаяся и хлипкая, едва сдерживает наружную тьму. Лампы без абажуров светят через одну, и то еле-еле.
Во рту у меня едкий металлический привкус, пока мы идём с Дашей по коридору. Мы идём вечность. Я вспоминаю, что проснулся сегодня с кровью во рту. Или это было вчера?
— Длинный коридор. Мы как будто в утробе змея, — вдруг слышу свой голос. Зачем-то свою мысль произнёс вслух. Даша косится на меня непонимающе. — Когда уже придём?
Меня накрывает пустота. Она выбралась из меня на волю и теперь заполняет собой пространство вокруг. Я понимаю, что если мы ещё хоть полминуты пробудем здесь, меня стошнит. Вырвет прямо на эту мерзкую шахматную плитку, и она станет ещё более мерзкой.
Даша против обыкновения молчит. Что-то набирает в телефоне. Я смотрю под ноги на чёрные и белые клетки. Мы как шахматные фигуры. Хочется представить себя хотя бы ферзём, но судя по тому, как шагаем, мы — пешки. Думаю сказать об этом Даше, поднимаю взгляд и вижу фигуру в конце коридора. Рядом с окном, сдерживающим тьму. У человека застывшее в улыбке лицо. Что-то не так в нём. Смотрит остановившимся взглядом и улыбается. До меня доходит, что здесь не так. Это моё лицо.
Я хватаю Дашу за руку. Она здесь. Она тоже это видит?
— Ты…
— Что?
— Там…
Даша непонимающе сморит на меня. А я смотрю на неё. Затем на фигуру в конце коридора. Снова на неё. Выставляю палец вперёд — на большее я сейчас не способен. Даша поворачивает голову в сторону, куда я показал. Затем глядит на меня. Лицо у неё не поменялось.
— Ты не видишь его? — хрипло шепчу.
Голосовые связки у меня скукожились и не в состоянии нормально звучать.
— Кого?
— Впереди… в конце коридора…
Он там. Он смотрит на меня моим же лицом. Моим неподвижным лицом.
— Там никого нет, — говорит Даша и берёт меня под руку. — Это фильм на тебя так подействовал? Не бойся, вряд ли маньяк-топитель сошёл с экрана, чтобы найти тебя.
Даша смеётся. Я уставился на плитку, чтобы не видеть того, в конце коридора. Эта плитка никогда не кончится. Эта партия в шахматы…
Даша останавливается. Шебуршит ключом в двери. Ключ металлически звякает о скважину. Я смотрю на затёртую тысячей рук дверную ручку. Наконец показывается тёмная щель, разрастается, обдавая меня запахом увядших цветов.
— Добро пожаловать! — выкрикивает Даша, захлопывает дверь и сразу же припечатывает меня к ней в поцелуе.
— Не надо, — шепчу я.
— Почему? — спрашивает она, но не отстраняется, думает, что это игра.
Что-то внутри меня распухает, тошнота сковывает шею. Я оглядываю тусклые стены — я в ящике. Тяну себя за воротник — не помогает. Дашина рука лежит на моём затылке, как гиря. Даша целует моё лицо.
— Не надо, — шепчу я.
Мне тесно, душно. Меня никто не спасёт. Никогда. Эта мысль растекается, выплёскивается, ползёт по комнате. Она затапливает. Меня никто не спасёт — в лёгких булькает, пытаюсь вдохнуть, — но не получается. Я тону, чёрт, я тону. Даша обнимает, пытаюсь убрать её руки — не выходит. Мне страшно. Я берусь за ручку двери и слабо дёргаю — ничего не выходит. Меня никто не спасёт теперь уже никогда. Мысль бьётся в дверь изнутри, пытаясь выбраться. Дверь, наконец, поддаётся. Это я бился изнутри. Краем глаза замечаю Дашино удивлённое лицо, шепчу:
— Мне надо в туалет.
Сбегаю из затопленной комнаты. Судорожно, рывками поворачиваю голову и смотрю в конец коридора. Никого. Иду, как подбитый, как раненый, к туалету. Слышу шаги на лестнице. Хочу добежать быстрее до туалета — спрятаться, но ноги не слушаются, они словно распухли. Делаю несколько шагов, мне кажется, что двигаюсь быстро, но это не так. Заветная дверь всё на том же расстоянии от меня. Держусь за стену и иду. Шаги с лестницы приближаются. Они гулко отдаются у меня в сердце. Показываются две фигуры, там, далеко, у самого окна в конце коридора. Это люди. Я выдыхаю. Они улыбаются. Я делаю к ним шаг — это всего лишь студенты, живущие в общежитии. Они улыбаются мне неподвижно. Их лица не меняются. Я делаю два шага. У них моё лицо. У обоих. Я готов закричать. Они идут навстречу. Крик не получается — только хрип. Горло высохло и скукожилось до размеров горошины. Они приближаются, люди с моим лицом. Добраться до двери туалета. Закрыться. Ноги движутся еле-еле, как во сне.
Острая боль во рту, хватаюсь за нижнюю челюсть. Меня избивает невидимая рука? Отвожу ладонь — на ней кровь. Лица приближаются. Они странные. Они очень странные. Смотрю на кровь на ладони. Меня никто не защитит. Теперь уже никогда.
Остаток разума приговаривает, что я просто прикусил язык, как и во сне вчера, или когда там это произошло. Делаю один за другим маленькие шаги навстречу лицам. «Они пройдут мимо, они пройдут мимо», — шепчу я. Они не тронут меня. Почему бы не побежать в обратную сторону? Но я, как во сне, еле передвигаю ногами им навстречу. Движения инертные, словно сквозь толщу воды.
Они смеются. Я слышу утробный хохот. Лица не меняются, застыли как на паузе. Я приближаюсь, медленно, но приближаюсь, не хочу — но приближаюсь. Вдруг они попятились. Всё быстрее и быстрее, пока не оказываются у проёма, ведущего к лестнице. Секунда — и их нет. Слышны лишь удаляющиеся шаги и стихающий смех.
Выдыхаю. Они ушли. Я добрался. Толкаю дверь, внутри — ещё одну, запираюсь в кабинке на щеколду. Прислоняюсь лбом к выложенной кафельной плиткой стене. Я спасён. Или в западне.
Здесь воняет тухлой водой и — почему-то — подсолнечным маслом. Мерный звук капающего крана — как метроном: тук-тук-тук-тук. Надо уйти. Даша ждёт. Скоро придут её друзья, которых я почти не знаю, — праздновать мой день рождения. Мне должно стать весело. Мне сегодня девятнадцать лет. Надо выйти из сортира. Даже если мне снова померещатся двойники. Я схожу с ума?
— Если встречу их опять, сделаю вид, что ничего не происходит, — даю себе наставления шёпотом. — Пройду мимо. Это всего лишь галлюцинации. Так бывает, — убеждаю себя. — Да-да, так бывает при панических атаках. Разум замутняется и мерещатся разные ужасы. Да. Так бывает. Ведь Анна Ивановна говорила что-то подобное. Что-то про подсознание, замещение одних событий другими. Кажется, она говорила, да.
Закрываю глаза, и сразу пол подо мной поехал.
— Из-за волнения, наверное, — утешаю себя. — Надо успокоиться.
На лбу холодный пот, я его судорожно отираю, не помогает. Лицо мокрое и липкое. Пальцы вязнут, как в чём-то сладком. Открываю глаза. Руки в крови. Это был не пот. Холодная кровь. У меня разбито лицо. Но как? Меня никто не трогал.
Оглядываюсь, а вместо кафельной плитки зеркала. Вижу себя. Лицо в крови. Мне восемь лет.
— Нет, у меня день рождения, — бормочу я в одно из зеркал. Зубы розовые от крови. — Мне сегодня исполнилось девятнадцать.
Трогаю зеркало, остаются отпечатки. А сзади меня…
— Хотел убежать? Не получилось, — говорит.
— Не надо.
— Кто не спрятался, я не виноват, — говорит.
— Пожалуйста, не надо.
Он гораздо выше меня. Тот. Улыбается моему отражению.
— Пойдём, — говорит.
— За мной придёт папа. Он найдёт меня. Он спасёт меня.
— Не придёт, — говорит. — Не найдёт, — говорит. — Не спасёт.
Берёт меня за руку, и мы идём.
* * *
Провал. Темно. Это сон? Где я?
Пахнет мокрой землёй и завядшей травой. Затхло. Не понимаю, стою я или лежу. Пытаюсь двигать руками и утыкаюсь в стены. Я в тесном… ящике?
Мокнет спина.
Со всей силы толкаю переднюю стенку ящика. Вдруг это крышка? И она не заперта?
Заперта.
Воняет тухлой водой.
Пытаюсь повернуться на бок, но не получается, слишком тесно. Колочу во все стены по очереди. Бью локтями в нижнюю, на которой лежу.
Стены влажные, мне не хватает воздуха, душит нарастающая вонь — сырая земля и погибшие цветы. Меня душит нарастающая вонь… меня душит… душит…
* * *
Открываю глаза. Кафель. Трогаю. Прохладный, сухой. Вижу себя почему-то сверху и немного сбоку. Как сижу на полу туалета в запертой кабинке. Как трогаю кафель. Как проходит по телу первая волна утробного, глубокого всхлипа. Вторая волна, третья. Как трясусь в рыданиях, впившись в колени побелевшими пальцами. Как не могу остановиться, успокоиться. Как меня колотит изнутри, будто у меня там кто-то заперт и требует выхода.
Спустя десять минут, а может, тридцать, затихаю. Смотрю на свои пальцы, сжимающие колени. Ослабляю хватку. Тру лицо ладонью, а потом смотрю на ладонь. Слёзы. Прозрачные. Крови нет. Я в общежитии. Сегодня мой день рождения. Я отключился. Мне всё приснилось. Надо подняться. Надо умыться. Надо уйти отсюда.
Открываю кран холодной воды. Вода ледяная, обжигает. Закрываю кран, кручу другой, горячий. Вода опять ледяная. По телу пробегает дрожь крупной волной. Подставляю ладони под струю, плещу в лицо. Ещё и ещё. Умываюсь долго. Вода так и не теплеет. Солоноватая на вкус, как слёзы.
* * *
— Ты где пропадал?
— Меня долго не было?
— Прилично так.
— А где твои гости?
— Ждут, когда именинник появится, наконец.
Сажусь на кровать. Чувствую себя опустошённым. И почти больным. Хочется уйти. Не только отсюда, — отовсюду хочется уйти. Не знаю куда. Туда, где будет не так…
Гаснет свет. Не успеваю ничего спросить, дверь отворяется — видна слабо-жёлтая полоска коридорного света, она расширяется, а затем людские тени заслоняют её полностью. Многоголовый чёрный силуэт входит в комнату, неся перед собой торт со свечками. Девятнадцать свечей. Я встаю. Свечи плавно приближаются в полной тишине. В бледном свете у меня получается разглядеть причудливые узоры из взбитых сливок. Напоминают лепнину на потолке. Смотрю на лица принёсших торт.
«Сюрпри-и-из», — тянет кто-то. Губы ни у кого не двигаются. Губы неподвижно улыбаются. У гостей — моё лицо. Опять моё лицо.
Что-то звякает, а я оседаю на кровать. Вспыхивает свет. Вижу лицо Даши — она удивлённо смотрит на пол. Не знаю, что там. Я смотрю на мои лица.
Кто-то, посередине, снимает с себя моё лицо. Снимает лицо. Чёрт.
— Ну ты и псих, — хохочет этот парень уже своим собственным ртом. — Это же маски.
Остальные тоже — снимают маски.
— Тот разбился, — говорит кто-то.
— Что? — спрашиваю я.
— Торт разбился. Или как про торты говорят — размазался, расквасился, навернулся? Надо же было тебе так дёрнуться, именинничек. Торту кранты.
— Да можно и так съесть, — незнакомая девушка присела возле торта и отломила от его верхней части, которая раньше была нижней, кусок. Торт упал свечами вниз.
Другие тоже принялись ломать.
— Присоединяйся, — сказали мне и улыбнулись.
Маски лежали ровной стопкой на стуле.
— Видел бы ты своё лицо там, в коридоре, когда нас встретил, — хохотнул незнакомый парень.
— Да уж, струхнул ты по полной, — поддакнул другой.
— Мы решили слиться, чтобы тебя не смущать, — сказал первый и ухмыльнулся: — А Дашка нормально так притворилась, что не видит меня, когда я стоял в конце коридора, как мумия.
— А в консерватории, помнишь? Когда я на психологии маску надел — вот у него лицо было! — скривился в усмешке второй.
— Да и вообще, розыгрыш — класс! Двойники наступают, бойся! И как вообще можно было не заметить, что это всего лишь маски? Это же фотография, видно, что плоская — не лицо, а так, имитация. Жаль, идея не моя.
— А чья? — спросил его приятель.
— Дашка, чья идея?
— Давайте уже праздновать, — отрезала Даша.
Я знал, чья это идея.
— Ты куда? — спросила Даша.
Я поднялся и вышёл из комнаты, ничего ей не ответив. Отправился на лестничную клетку, сел там на подоконник. Достал из кармана телефон. Звонков не было. Странно, почему Гена не позвонил? Он единственный, кто всегда обо мне помнит. Кроме мамы, конечно. Решил набрать сам. Долго слушал гудки. Трубку Гена так и не снял.
— Привет.
Я вздрогнул и чуть не выронил телефон.
— Извини, напугала тебя?
— Нет, ничего.
— С днём рождения, Илья.
— Ты уже поздравляла сегодня, — смущённо напомнил я.
Соскользнул с подоконника — нехорошо как-то сидеть, развалившись, когда рядом стоит Валерия.
— Поздравлений много не бывает. И вот, — она достала что-то из сумочки и протянула мне. Маленькая зелёная коробочка в белую полоску. Открыл.
— Зачем ты, не надо было, — смущённо пробормотал я. Внутри оказался брелок для ключей в виде серебристого рояля с поднятой крышкой.
— Увидела и сразу подумала о тебе. О том, что ты любишь играть на фортепиано. Просто играть.
— Спасибо. Ты одна…
Я сжал в руке рояль.
— Ты одна подарила мне подарок сегодня.
— Правда? — удивилась Валерия. — Странно. День рождения же.
Мы стояли друг напротив друга. Не знал, куда девать себя, что сказать.
— Спасибо, — повторил я. — Для меня это очень важно.
— Да? — Валерия потупилась. Тоже волнуется?
— Правда.
— А… где другие? Вы же празднуете компанией, как я поняла?
— Да уж. Компанией. Они в комнате Даши, играют в увлекательные игры.
— Ясно.
— Хочешь к ним?
Валерия помедлила. Посмотрела на меня, размышляя, как ответить.
— Честно говоря, не очень, — она виновато улыбнулась.
— Давай уйдём отсюда?
— Уйдём, — она улыбнулась смелее и кивнула.
* * *
— Куда ты хочешь? Можем в кино или в кафе.
— Погуляем? Люблю ночные улочки. Но не люблю ходить одна по ночам.
И мы неспешно направились, просто вперёд. Шли молча. Размышляли, о чём бы заговорить, — уверен, что оба. Видел краем глаза, как Валерия задумчиво покусывает губу.
— Хочется сказать что-то значимое в такие моменты, а ничего не приходит на ум, да? — наконец, спросила она.
— Да, так бывает.
— Тишина как будто угнетает. Хотя я люблю тишину.
— Больше, чем музыку?
— Ты угадал. Только никому не говори.
— Не скажу.
Валерия улыбнулась. Мы снова умолкли на какое-то время.
— А почему ты ушёл, не остался с друзьями? — спросила, наконец, Валерия.
— С друзьями?
— Ну, праздновать день рождения.
— Там нет моих друзей. У меня только Гена друг.
Прозвучало мелодраматично.
— А где он? Он не там, не со всеми?
— Уехал по делам.
— Ясно.
Мы ещё долго плутали по улочкам, разглядывали витрины, фонари — некоторые из них остались со старых времён и выглядят красиво, с декоративными завитками и разными такими вещами. Валерии это нравится, и мы останавливаемся почти у каждого фонаря и смотрим на него вверх.
— Я люблю свет, — говорит она. — Не только фонарный, а любой.
— Дневной любишь?
— Конечно, особенно когда день уже готов превратиться в вечер. Самый красивый свет. У меня в комнате тюль с узорами. И эти узоры оказываются на стенах, как новые обои.
Она посмотрела на меня, а я на неё. Смущённо улыбнулась.
— Я говорю какую-то ерунду.
— Нет, не ерунду.
— А что любишь ты?
— Ты знаешь ответ, ведь ты подарила мне рояль, — улыбаюсь я.
— А ещё?
— А ещё… больше ничего, наверное. Я пробовал любить кино, пробовал любить стихи, море и осень. Не получается.
— Разве можно пробовать любить? Или любишь, или нет.
— Да, на деле так и выходит. Люблю играть на фортепиано, как ты и сказала.
— А я люблю стихи, море и осень, — призналась она.
— Тебе повезло.
— Я думала, ты скажешь, что это банально — любить стихи, море и осень. Такое любят все девочки.
— Нет, я бы ни за что так не сказал.
Остановились. Оказалось, мы пришли на Жёлтый Утёс. У меня заныло в груди.
— Море — это воздух и вода, а не только вода, — Валерия смотрела на луг, что простирался внизу. Белая простыня с чёрными прогалинами-дырами. Смотрела на луг, а говорила о море. — Без воздуха море задохнулось бы.
В груди заныло сильнее. Валерия посмотрела на меня. Вдруг приблизилась и поцеловала, легко, словно пёрышко коснулось губ. Мы помолчали, а потом она сказала:
— Смотри, кто-то уронил цветы.
На земле, под деревом, лежал маленький вялый букетик белых гвоздик. Лепестки пожелтели по краям. Вспомнил затопленный потолок в комнате Даши. Он тоже белый в середине и пожелтевший по краям.
— Шесть гвоздик. Не уронили, значит. Специально положили, — грустно сказала Валерия.
Стало больно дышать.
Валерия взяла меня за руку своей тёплой и мягкой рукой:
— Давай уйдём отсюда.
* * *
Когда я проводил Валерию до дома и вернулся к себе, часы в прихожей показывали без пяти час. Вышла мама в ночной сорочке. Секунду её лицо сохраняло осунувшееся, усталое выражение, с каким она, должно быть, прождала меня весь вечер. Но увидела меня и широко улыбнулась, подошла, обняла и прошептала:
— С днём рождения, сынок. Пойдём чай попьём с тортом. Я испекла.
Мы прошли на кухню. Торт стоял нетронутым в середине стола. Никто не ел, ждали меня. В горле предательски засвербело. Я проглотил комок.
— Спасибо, мама.
* * *
И почему всякий раз забываю, что цветы поливать Гена просил через день? В любом случае, уже пришёл. Снял обувь, и вот стою перед подоконником в Гениной комнате. Цветок с маленькими листьями, тот, что любит влагу больше всех, — совсем высох.
— Я поливал его вчера и позавчера. Что с ним такое?
Трогаю землю — сухая. Смотрю на банку с водой — полная.
— Что происходит?
Звоню Гене. «Абонент вне зоны доступа сети».
Поливаю цветок. Слышу звук капель. Но капает — с широколистной пальмы. На полу рядом с ней — лужа.
Стиснув зубы, иду с банкой на кухню, разливаю почти всю воду в горшки, земля в них мгновенно влажнеет. Ставлю банку на пол. Поворачиваюсь, чтобы уйти.
На столе конфета.
* * *
«В пустую могилу
королева кости
положила и присыпала землёй».
* * *
Бросаю фантик в мусорное ведро.
VI. Ракоход
(проведение темы в обратном движении,
от последней ноты к первой)
* * *
Делаю глоток и захлёбываюсь пеной.
«Что за чёрт», — ругаюсь себе под нос. Пена попала на рубашку, и я тру её пальцами. Осталось мокрое пятно. Высохнет — будет заметный желтоватый развод. Придётся стирать: завтра на работу.
Снуют люди, я лавирую, как могу, между ними. Мне надо к лабиринту. Где он? В этом парке чёрт ногу сломит. Этот парк сам как лабиринт. И затеряться не грех.
— Извините, не подскажете, где здесь зеркальный лабиринт? — спрашиваю у первой попавшейся старушки. Она крепко держит за руку радостного мальчугана — видать, внука.
— Ась?
— Где зеркальный лабиринт, не подскажете? — повторяю я раздражённо.
У мальчика слух лучше, чем у бабушки. Он вздёргивает руку в сторону, противоположную той, куда я шёл.
— Там рядом ещё будка со сладостями, — поясняет мальчик и в доказательство поднимает обкусанный вафельный рожок со стекающей розовой каплей на боку.
— Спасибо.
Иду в указанном направлении. Сколько я плутал? Часы дома оставил. Я ускоряюсь. Уже вижу крышу будки, на которой написано: «Живи в сладость!»
Подбегаю. У лабиринта вереница людей. Так же было, когда я уходил. Облегчённо выдыхаю. Всё в порядке, значит, очередь ещё не подошла. Ищу глазами.
В очереди его нет. Озираюсь, верчу головой — может, в стороне стоит? Он скромный мальчик, мог и отступить, если кто-то толкнул или ещё что.
— Илья! — кричу. Поворачивается какой-то неформал с длинными волосами. И сразу отворачивается: понимает, что не его.
Подхожу к билетёрше.
— Извините, вы не видели, в лабиринт заходил маленький мальчик лет восьми? Волосы светлые, глаза как будто испуганные.
— Думаете, всех упомнишь? Хотя… вроде был такой. Зашёл с братом.
— С каким братом? — одними губами переспрашиваю я. Удивительно, но билетёрша меня слышит.
— С высоким пареньком, тоже светловолосым. И глаза тоже какие-то странные.
— Можно мне? — я делаю движение внутрь лабиринта, но билетёрша ловит за локоть и на удивление крепко держит.
— Куда без билета?
— Я только посмотрю. Там мой сын.
— Билет купите вначале.
— Давайте я вам деньги отдам, — достаю бумажник.
— Вход только по билетам.
— Там мой сын! Внутри — мой сын! — кричу я. Краем глаза замечаю: на меня смотрят. Сам не понимаю, почему вдруг нервничаю. Ощущение, что мне выворачивают внутренности, дёргают и вымучивают. Чего я так паникую? Посмотрит в зеркала да выйдет. — Пустите меня, пожалуйста, — прошу. — Я позже билет куплю и принесу. Обещаю.
Билетёрша с сомнением щурится. Очередь сзади недовольно рокочет.
— Ну ладно, только быстро.
Я вбегаю в лабиринт. Дурацкие фольгированные листы ДВП, вот и весь лабиринт. Спешу вперёд, пробегаю все изгибы, все тупики, — здесь не так-то просто заплутать, почти нет разветвлений. Выход с противоположной стороны от входа. Всё просто, для малолетних детей. Стенки трясутся, когда я их задеваю. Стоит парочка настоящих зеркал — обычных, а также вогнутых и выпуклых — для антуража.
Пробегаю лабиринт ещё раз, может, что упустил — какой-нибудь незаметный ход, какой-нибудь тупик. Отодвигаю настоящие зеркала — вдруг за ними есть лаз, но там всё та же фольгированная стенка.
Не знаю, сколько я так бегал. Когда выхожу, наконец, билетёрша недовольно смотрит на меня.
— Может, он вышел из лабиринта? — беспомощно спрашиваю я.
Взгляд билетёрши смягчается.
— Может, и вышел. Выход-то с другой стороны. Посмотрите. Стоит, наверное, там и плачет.
— Нет, он… — голова идёт кругом. — Мой сын не плачет.
Я бегу через лабиринт к выходу. Рядом карусель «Весёлые горки» и две скамейки. Скамейки заняты чужими людьми. Озираюсь по сторонам. Минут десять стою на месте и верчу головой. Посетители парка уже поглядывают на меня, ну и плевать.
— Есть ведь система оповещения. Какая-нибудь администрация, или приёмный пункт, или чёрт знает что ещё, куда приводят потерявшихся детей, а потом сообщают об этом по репродуктору, — соображаю я. И бегу…
* * *
«Фуга — это бег, фуга — это бег», — бормочу я. И вдруг резко открываю глаза. Надо мной серый потолок с чёрными тенями ветвей. Тени шевелятся, как дрожащие длинные пальцы, — ветер раскачивает деревья за окном. Зачем я твердил во сне «фуга — это бег»? И который сейчас час?
Ногами нащупываю тапки. Поднимаюсь, выхожу из комнаты. Часы в коридоре показывают полшестого. Только тогда вспоминаю сон — вспышкой, от начала и до конца. Мне снился папа, как будто я — это он. Сон оборвался, не завершившись.
Иду в мамину комнату. На кровати белый горб — завёрнутая в одеяло мама. Она спит, отвернувшись к стенке. Сажусь на пол рядом с ней. Сначала не решаюсь, а потом слегка трогаю плечо.
— Мама.
Она просыпается не сразу. Медленно поворачивается ко мне. Потом долго смотрит, видимо, пытаясь сфокусироваться.
— Илюша, почему не спишь?
— Мама, когда мне было восемь и я потерялся…
— Что с тобой такое, бессонница?
— Мама, когда я потерялся, папа…
— Иди ложись, ещё рано.
— Мама, он нашёл меня?
Мама садится на кровати. Обхватывает руками обёрнутые в одеяло колени.
— Конечно, нашёл. Ты был у будки со сладостями. Тот парень, который зашёл в лабиринт вместе с тобой, сказал отцу, где ты.
— Будка совсем рядом с лабиринтом. Если бы я был там, он…
— Папа так обрадовался. Даже плакал. Обнял тебя и плакал. Помнишь?
— Нет.
— Он плакал.
— Папа не плачет.
Я поднимаюсь на ноги.
— В чём дело, Илюша? Ты не веришь мне? Не веришь, что нашёлся?
— Мама…
— Тот день, когда тебя похитили, был несказанно солнечным, — она улыбнулась. — Папа нашёл тебя и плакал.
— Папа не плачет, — повторил я тихо и вышел из комнаты.
* * *
Не пойду в консерваторию. Ноги сами приводят на утёс. Сажусь на оградку. Вчера мы с Валерией видели здесь цветы, белые гвоздики. Ищу глазами. Они под деревом. Ещё больше пожелтели. Умирающие ни за что цветы. Зачем они здесь?
Достаю из кармана телефон — хочу позвонить Гене. Куда он пропал?
Звонок проходит, но трубку никто не снимает. Набираю ещё раз. Гена не подходит. В другом кармане у меня ключи от его квартиры. Недолго думая, иду туда.
* * *
Цветок совсем сухой. Земля как песок.
С пальмы капает вода. Лужа возле горшка стала больше.
Банка полна воды.
Звоню Гене. Не отвечает. Звоню ещё раз.
«Набранный вами номер не обслуживается или не существует».
* * *
Я в помещении, освещённом тусклым синюшным светом. Рядом какая-то женщина.
— Готовы? — спрашивает.
Готов? К чему?
Перед нами на длинном железном столе свёрток размером с…
Это не свёрток. Чёрный непрозрачный целлофан с молнией посередине. Молния наглухо закрыта.
— Когда будете готовы, скажите.
Женщина отходит на пару метров и отворачивается.
Я не буду готов никогда. Как я сюда попал? Смотрю на дверь. Она железная, как и стол.
Выпустите. Выпустите.
— Готов, — говорю против воли.
Женщина возвращается.
— Уверены?
— Да.
Медленно открывает молнию. Слышу каждый перестук собачки о пластиковые зубчики.
Там пусто. Я радуюсь, как ребёнок, смотрю на женщину, улыбаюсь.
— Понимаете, — говорит она и косится с тревогой на мою улыбку, — из-за воздействия воды внешность почти неузнаваема, поэтому…
— Там пусто, — говорю я весело.
— Возможно, и не получится определить…
— Там пусто.
— Если вам тяжело воспринимать… — говорит женщина и тревожно глядит на меня, — продолжим в другой раз, хорошо?
— Там пусто, — я смеюсь.
Она что, не видит, что там пусто?
Смех рождается в низу живота, а потом поднимается. Так происходит всегда. Утробный смех. Мы его как бы выкашливаем, как нечто вредное для организма.
— Вам плохо? — женщина хлопает меня по лопатке, а от этого только смешнее.
Бежит к двери и нажимает красную кнопку.
«Красная кнопка. Сейчас всё взорвётся. К чёртовой матери — всё это помещение, я и она — всё взлетит. Наконец-то». Боже, как же это смешно.
— Артём, уведи его и дай успокоительное.
— А у меня оно есть? — Артём хмур и непроницаем. Забавный парень.
— В аптечке.
Они берут меня с двух сторон. Зачем? Я хочу остаться. Я тяну руку к чёрному свёртку. В горле гибнет мой смех с какими-то утробными булькающими звуками.
* * *
От резкого толчка просыпаюсь. Мутно перед глазами. Что такое?
— Парень, не проспишь свою остановку? — кто-то трясёт меня за плечо.
Непрозрачное, туманное стекло. Окно трамвая. Запотело от моего дыхания.
Оборачиваюсь. Мужчина, который тряс меня за плечо, выжидательно смотрит. Киваю, тогда он отходит.
Опять сон. Какой-то странный сон. Угораздило же заснуть прямо в трамвае.
На следующей выхожу.
* * *
Я снова у двери Гениной квартиры. Хочу поискать номер его мамы — может, где-нибудь записан. Позвоню ей, узнаю, всё ли в порядке.
Вставляю ключ в замочную скважину. Ключ идёт с трудом. Подклинивает, что ли? Пытаюсь всунуть дальше — стопорится. Приседаю на корточки, вытаскиваю ключ и смотрю в замочную скважину, словно это может помочь.
Неожиданно дверь подаётся мне навстречу. Значит, они вернулись? Услышали, как я копошусь, и вот уже открывают дверь.
— Молодой человек, что вы делаете? — спрашивает какой-то лысый мужик со среднестатистическим лицом, выглядывая из Гениной квартиры.
— От-открываю, — заикаюсь я. — А вы… вы…
— Не ошиблись ли вы дверью? Вы здесь явно не живете, — мужик сводит брови.
— Я не живу, меня друг попросил поливать цветы, пока его не будет.
— Друг? Какой друг?
— Гена. Он живёт здесь с матерью.
— Какой ещё Гена? Послушайте, вы наверняка ошиблись. Может быть, домом?
— Я приходил сюда.
— Когда? — мужик явно удивлён моим заявлением.
— Вчера. И позавчера. И раньше.
— Так. Приходили сюда, значит? И кто вас впускал?
— Никто. Я ключом открывал. Вот этим, — показываю связку. — Мне Гена дал.
— Слушай, если это розыгрыш, то тебе лучше убраться, — рассердился мужик.
— Нет-нет.
— Никакого Гены мы не знаем. Живём в этой квартире с женой вот уже восемь лет.
— Как?
— А вот так, — мужику надоело, он захлопнул перед моим носом дверь.
Что всё это значит? Достаю телефон, звоню Гене.
«Набранный вами номер не обслуживается или не существует».
Что за чёрт?
Как оглушённый, выхожу на улицу. Где Гена? Почему его квартира больше не его квартира? И мало того, никогда не была его квартирой. Чья это игра? Может, это розыгрыш? Может, кто-то сменил замки и нанял мужика, чтобы он сидел в Гениной квартире и ждал меня? Это может быть только Тот. Это он украл мою фугу и продал её всем подряд — лишил меня моей темы! Это он придумал превратить гостей на дне рождения в моих двойников, чтобы свести меня с ума! Потом — сухой цветок… Как Тот попадал в Генину квартиру? У него был дубликат ключа? Приходил и заменял политый цветок на высохший? Теперь хочет меня добить: убедить, что Гены не существует. Не выйдет, Тот! Гена мой друг, мы знакомы несколько лет… он с мамой на похоронах дяди… он скоро вернётся… А твоя имитация, Тот, раскрыта. Самая крупная имитация за всю историю полифонии — имитация Тота — раскрыта! Я обо всём догадался, Тот! Это ты всё подстроил! Ты! Ты! Ты!
— Ты ещё не ушёл? — мужик выглянул из квартиры Гены. — Чего разорался?
— Признайтесь, вас наняли, чтобы вы меня разыграли?
— Что?
— Высокий светловолосый парень нанял вас. Чтобы свести меня с ума.
— Парень, по-моему, ты уже того. Давай-ка уходи сам, чтобы мне не пришлось провожать.
— Просто скажите, что это Тот.
— Какой ещё «тот»?
— Андрей, кто это?
Рядом с мужиком появилась женщина в фартуке.
— Какой-то ненормальный.
— Что ему нужно?
Из квартиры доносился запах жареных пончиков. Только сейчас заметил. Тяжёлый запах заполнил всю лестничную клетку.
— Молодой человек, что вам нужно? — вежливо поинтересовалась женщина. Мужчина глядел свирепо.
Запах пончиков и горячего масла — такой знакомый, страшно знакомый — забил ноздри и мешал дышать.
— Ничего, — выдавил я из себя.
Сбежал по лестнице вниз и на улице, по инерции, ещё долго продолжал бежать.
«Фуга — это бег».
Бежал, пока не выбился из сил.
* * *
И остановился у дверей консерватории. Отдышался.
— Фуга — это бег. Я хочу играть фугу. Свою фугу. Слушать каждый голос, проводящий мою тему. Пропоста в нижнем голосе — пропавший отец. Затем риспоста — пропавший я. Страшные стретты в среднем разделе — встреча с двойниками. Монотонный ракоход — тихая смерть. И полная боли кода. В коде тема возвращается в своём первоначальном виде. Хочу играть. Дайте же мне, чёрт возьми, просто играть!
— Заходить будете?
Я вздрагиваю и отстраняюсь от двери. Мимо протискивается и входит в консерваторию парень, искоса глянув на меня и неловко улыбнувшись. Наверное, слышал мой монолог. Ну и плевать. Я хочу играть.
Вхожу следом за ним и прямо в куртке бегу на третий этаж. Быстрее! Играть! Это спасёт меня. Я отключусь. Я смогу не думать. Только играть.
Дёргаю ручку тридцать шестого кабинета. Сейчас увижу Юрия Васильевича.
«О, какой человек пришёл», — скажет он и прошаркает мне навстречу. А потом приставит второй стул к пианино. Я сыграю ему свою фугу. Она моя, а никакого не Тота. В ней описана моя жизнь, мои воспоминания. А их нельзя украсть. Пусть продаст ноты хоть всей консерватории, мою жизнь ему не украсть!
— Хотели что-то спросить?
За пианино сидит рыжеволосая полная женщина в очках, а рядом с ней понурая худенькая девушка, не поднимающая взгляда от клавиш.
— Мне Юрия Васильевича, — говорю. — Он в другом классе занимается?
— Юрий Васильевич?
— Да.
— А кто это?
— Педагог по полифонии.
— В консерватории нет такого педагога. По полифонии у нас Юлия Владимировна и Асхат Валиевич. Может, вы перепутали? Покажите мне расписание.
Она ждёт.
— Расписание у вас с собой? Там рядом с номером кабинета всегда указана фамилия педагога. Вы новенький? Первокурсник?
Выхожу и не глядя иду по коридору. Просто вперёд. Как в тумане.
В кабинете скрипачей пусто. Я захожу и стою посередине. Не знаю, что делать: уйти или подождать. В голове каша, не могу сосредоточиться. Хочу только одного — увидеть Валерию. Мы поговорим. Мы разберёмся. Мы поймём, как такое может быть. Пусть она прогуляет пару. Пусть она прогуляет весь учебный день. Мы будем бродить по улицам и говорить. Бродить и говорить. Про море, осень и стихи, которые она любит. Или про музыку, которую люблю я.
— Кого-то ищете? Вы ведь не скрипач? — в дверях появляется белокурая женщина в очках.
— Не скрипач. Да, я ищу Валерию.
— Валерию?
— Студентку второго курса.
— Ничего не путаете?
— В смысле?
Женщина подходит к учительскому столу и берёт журнал. Листает.
— Всё верно: на втором курсе у нас пять студентов. Из них три девочки — Настя, Аня и Галя. Может быть, вы имеете в виду пятикурсницу? На пятом есть Валерия.
— Нет… она на втором, — язык у меня высох и еле ворочается. — Валерия, — говорю. Пытаюсь вспомнить фамилию, но никак не получается. — Мы с ней на ансамбле играли Рахманинова.
— Ну не знаю, молодой человек. Может, заочница? Как её фамилия, давайте начнём с этого.
— Я… не помню, — язык вязнет в горле, как бревно в болоте. — А Даша? — выдавливаю из себя.
— Какой курс?
— Тоже второй.
— Я же вам перечислила: Настя, Аня и Галя. Кого-нибудь из них, может, ищете?
В глазах темнеет и сразу светлеет — ярко, как будто смотрю на солнце.
— С вами всё в по…
* * *
Отворачиваюсь. Не хочу видеть, не хочу слышать. Зачем вызвался прийти?
«Его уже опознали», — доносится до меня. Снова поворачиваюсь. Теперь здесь не только жена, но ещё и двое полицейских. Что они здесь делают?
Из-за железной двери выходит та женщина, которая водила меня в синюю комнату в прошлый раз. Я тогда сплоховал, она позвонила жене. Жена собиралась прийти одна, но я увязался. И теперь снова в желудке какая-то муть. То ли стошнит, то ли грохнусь прямо здесь без чувств. Никогда не думал, что организм может так подводить.
— Кто его опознал?
— Родители.
— А мы…
— Родители мальчика, который пропал на две недели раньше вашего. Опознали его тело. Находилось в воде около месяца, пока его не прибило к берегу.
О чём говорят эти полицейские?
— А вашего мальчика ищем. Не теряем надежды, — деловито кивает один из них. — Прочёсываем город, окрестности, сами понимаете. Наверняка бродит где-то, плутает…
— И что теперь… — перебивает жена. Голос у неё далёкий, отстранённый. Сухой, как выжженная пустыня.
— Имеете право посмотреть и удостовериться, что не ваш, — говорит та женщина. — Но предупреждаю, это может быть тяжело. Даже непосильно, — и бросает на меня быстрый взгляд.
Знаю, она считает, мне было тяжело в прошлый раз. Даже непосильно. И вряд ли она хочет, чтобы я вошёл туда вновь. Вот что означает этот взгляд.
Жена кивает: да, она пойдёт. Да, она удостоверится.
Знаю, она надеется. По затылку вижу. Она надеется, что его найдут. Она уверена, она увидит: там — не он. И продолжит надеяться. Её прямая, как столб, шея полна надежды. Волосы, неряшливо выбившиеся из пучка, полны надежды. Плечи, поджатые от волнения, и те полны надежды. Она вся — воплощённая надежда. Меня тошнит. Только бы не вырвало. Только не здесь. Пусть меня вырвет внутрь. Я проглочу утробную боль на эти полчаса, что нам ещё торчать здесь, ладно? Я её проглочу. Я проглочу свои потроха, лишь бы не надеяться больше. Потому что знаю.
Его не найдут. Он исчез — его больше нет. Я знаю это не головой, я знаю это внутренностями, чёртовыми кишками знаю, что его больше нет.
Я знаю, где он был в последние минуты жизни. Я знаю, что он чувствовал. Я знаю, чёрт возьми, что с ним стало. Откуда я знаю?
Потому что он мой сын.
* * *
Пальцы перед самыми глазами. А в пальцах — что-то маленькое и белое.
— Очнулся? — как из подземелья голос.
В пальцах — вата. Чем-то пропитана, воняет. Пытаюсь отвернуться. Перед глазами плывут пятна. Не могу сфокусироваться на лицах.
— Как ты?
Меня хлопают по щеке. Хочу попросить, чтобы не хлопали — это отдаётся тугой болью в правом виске — но не могу произнести ни слова.
— Подождите немного, он скоро придёт в себя, — знакомый голос. Чей? Не могу поймать мысль.
Светлое пятно прямо передо мной — это, вероятно, та женщина, с которой я говорил сколько-то — секунд? минут? — назад. Лицо приобретает черты постепенно. Уже вижу очки в прозрачной оправе — да, та самая женщина, которая сказала мне, что Валерии не существует.
— Долго…
— Что? — встрепенулась женщина и зачем-то положила ладонь мне на плечо.
— Долго я…
— Долго ли были без сознания?
— Да.
— Несколько минут. Не волнуйся, полежи пока.
— Мне приснился сон. Во сне я был папой, который пришёл на опознание моего трупа. Это и есть ракоход? — почему-то стало смешно, но смех напоминал хныканье.
— Бредит? — светловолосая женщина, которая всё так же сидела на полу возле меня, обернулась на ту, другую, со знакомым голосом.
— Не совсем, — через паузу отозвалась другая.
И я вспомнил, чей это голос — Анны Ивановны, нашего психолога.
— Но это был не мой труп, — сказал я. — Может, я и жив остался. И папа нашёл меня потом. У будки со сладостями. Я хотел сладкую вату. А папа обнял меня и плакал. Он иногда всё же плачет.
— Может, на нашатырь так реагирует? — испуганно спросила женщина в очках.
— У него психологическая травма, — ответила Анна Ивановна.
Мне надоело, что я лежу на полу, а они нависают надо мной. И обсуждают меня. Я приподнялся на локтях, перевернулся на бок и начал подниматься. В висках барабанила боль, от этого рябило перед глазами.
— Илья, давайте я вам помогу, — предложила Анна Ивановна.
Видно, опять хочет заполучить меня в качестве подопытного в свой кабинет. Ну уж нет.
— Я сам.
Но мне всё равно помогли — держали с двух сторон под локти, пока не встал в полный рост. Анна Ивановна развернула меня к себе с такой лёгкостью, как будто я мягкая игрушка, и сказала:
— Илья, вернитесь в реальность.
— Валерия исчезла. Гена исчез. Все исчезли, — ответил я. — Мне надо найти хоть кого-нибудь, кто не исчез. Это всё Тот. Это он подстроил.
— Илья, посмотрите на меня.
— Мне надо уйти. Мне надо домой.
— Илья, давайте пойдём домой вместе?
Я, наконец, вырвал свои мягкие игрушечные плечи из её хватки и навалился на дверь, чтобы открыть.
И побежал по коридору. Боялся, что Анна Ивановна кинется следом и утащит меня в свой кабинет. И усадит в кресло. И станет что-то говорить про реальность, про подсознание — как оно защищается от травмирующих событий, про какого-то человека, которого сбила машина, про несчастье, случившееся с моим ребёнком. У меня нет ребёнка. Мне девятнадцать.
Я этого не вынесу.
Врезаюсь на полном ходу в косяк двери: не рассчитал, не получилось вписаться в проём.
Я где-то потерял шапку, или её не было. Снег почти растаял. Грязь под ногами чавкает. Светло — значит, ещё день.
Я еду в трамвае. Сажусь не в тот и выхожу через несколько остановок. Трудно вспомнить, какой номер должен быть указан на лобовом стекле, чтобы не приходилось выходить. Вроде «девятка». Он долго не идёт. Разглядываю перила ограждения остановки — металлические, облупленные от времени. А когда трамвай приходит, втискиваюсь между людьми. И долго, долго смотрю в окно, пока еду.
* * *
Это не мой трамвай. Снова не мой.
* * *
Снова облупленные перила на остановке. Снова трамвай, я вспомнил — одиннадцатый. Снова пыльные окна. Снова долго, долго, долго смотрю сквозь стекло.
* * *
Слышу голоса. Иду на кухню, не скинув куртки, не разувшись. Мне надо удостовериться.
— Мама, — окликаю.
Она оборачивается. Мама не исчезла, она здесь. И Вика. И дядя Костя здесь. У всех озабоченные лица. Все смотрят на меня.
— Позвони ей, — бросает Вика маме.
— Она и так уже едет, — тихо отвечает мама.
— Кто едет? — спрашиваю.
— Не важно, Илюша. Как ты себя чувствуешь?
— Важно! Скажи ему! — кричит Вика. — Пусть прозреет уже! Достало жить в дурдоме!
— Вика, прекрати!
— О чём она, мама? — не понимаю я.
Снова кружится голова и болит висок.
— Ни о чём.
— Тогда я сама позвоню и скажу, что он пришёл! Пусть ускорится, пусть такси возьмёт, в конце концов! — кричит Вика и уносится в комнату.
— Кто ускорится? — спрашиваю у мамы. — И что здесь делаете вы? — спрашиваю у дяди Кости.
Никто мне не отвечает. И вид у них какой-то пришибленный.
— Я позвонила, — возвращается Вика. — Пусть им займётся специалист.
Опять эти непонятные слова про специалиста. И мама с дядей Костей странные, как будто виноватые или расстроенные.
— Объясните, что происходит!
— Что с тобой было в консерватории, Илья? — спрашивает мама.
— Потерял сознание.
— Почему?
— Потому… потому… — мне не хватает воздуха.
Затравленно смотрю на них. Выстроились полукругом передо мной. Пусть они уйдут. Или пусть уйду я. Не могу так больше!
Бегу в прихожую. Меня хватают сзади за локти, за куртку, как в фильмах про зомби.
— Илья, постой, — это мама.
— Они исчезли. Они все исчезли. Я найду Тота. Это он виноват, — бормочу я и вырываюсь, выталкиваюсь на лестничную клетку, бегу вниз по ступеням, выскакиваю на улицу, кого-то сбив по пути, наверное, соседку, бегу через дорогу.
«Фуга — это бег».
Откуда-то я знаю, где искать Тота, я как зверь, почуявший добычу, ведом инстинктами, бегу, не обращая внимания ни на светофоры, ни на сигналы автомобилей, ни на сердитые окрики водителей, я знаю это место, он будет там — я уверен. Табличка «Жёлтый Утёс», оградка, как на кладбище, цветы, белые гвоздики совсем засохли, тоже как на…
— Это могила.
Оборачиваюсь.
Тот. Улыбается.
— Где они? Что ты с ними сделал?
— Не хочешь знать, чья это могила, Костя?
— Я не Костя.
— Мы оба — кости.
— Я не Костя!
— Кто носит сюда белые гвоздики, чтобы они вяли на чёрной земле?
— Что ты с ними сделал, Тот?! Где Гена, где Валерия, где Юрий Васильевич, где Даша?
— Лучше спроси, что я сделал с тобой.
— Ты не уничтожишь мою жизнь! Твоя имитация раскрыта! Всё кончено, Тот!
— Всё кончено. — Тот улыбается. — Всё кончено. Красивая фраза, красивый финал. Всё кончено.
— Это ты подстроил: конфеты, загадки, номер в телефоне, сухой цветок! Теперь украл моих друзей! Что ты с ними сделал?
— Лучше спроси, что я сделал с тобой. Чья это могила? Для кого эти цветы?
Хочу приблизиться, но не выходит. Останавливаюсь в метре, будто между нами стеклянная стена. Тот медленно заводит руку за спину и так же медленно возвращает её. В руке что-то есть.
— Нет! — кричу я.
Боль стучится в висок, как в дверь. Сжимаю ладонями голову.
— Узнаёшь? — Тот надевает маску. Лицо моего папы.
— Нет! — кричу я и оседаю. Во рту кисло и тепло, невидимый кулак размеренно бьёт в висок: тук-тук, тук-тук. Хватаюсь за оградку, чтобы не упасть на колени.
— Знаешь, в чём твоя проблема, Костя?
Я смотрю на маску. Не дождавшись ответа, Тот продолжает, явно наслаждаясь:
— Когда смотришь в зеркало, всегда видишь кого-то другого.
Падаю на колени. Задыхаюсь.
— Больно? — Тот склоняется надо мной.
Могу только смотреть. В глаза Тота на лице моего отца.
— Вспомнил, что я сделал с тобой, или нужна подсказка, мой мальчик?
Воняет тухлой водой. Пытаюсь повернуться на бок, но не получается, слишком тесно. Колочу во все стены по очереди. Бью локтями в нижнюю, на которой лежу. Стены влажные, мне не хватает воздуха, меня душит нарастающая вонь — сырая земля и погибшие цветы. Меня душит нарастающая вонь… меня душит… душит…
Я в ящике. Здесь вода. Много воды. Топит. Душит. Папа, спаси, я в…
— Вспомнил?
Я смотрю на цветы, на белые гвоздики, увядшие, я чувствую их запах. Я трогаю лепесток, он отлетает и катится по земле от небольшого ветерка. Под цветами маленькая бронзовая табличка, вколоченная в землю.
— Чья могила? — лицо Тота нависает надо мной. Он улыбается. Уже без маски.
Смотрю на цветы. Корчусь рядом с ними, как будто сам завял. Я еле дышу, потому что не могу дышать, не получается.
— Твоя могила.
Смотрю на цветы. Под ними не видна надпись. Пусть будет так — пусть будет не видна.
— Нет, — шепчу я.
— Ты трус, Костя. Ты бежал, но не убежал. Ты надеялся, что отец спасёт тебя, но он не спас. Он пил пиво, пока…
Смотрю на цветы. Затыкаю уши вялым движением, недостаточным движением, не получается не слышать.
— …Пока я убивал тебя. Одиннадцать лет назад. Костя, я убил тебя. Рассказать как?
— Нет, — шепчу. — Я живой.
Смотрю на цветы.
— «В пустую могилу королева кости положила и присыпала землёй». Отгадаешь последнюю загадку?
— Я живой, — шепчу.
Припадаю спиной к оградке рядом с цветами, опускаю лицо.
Стены влажные, мне не хватает воздуха, меня душит нарастающая вонь — сырая земля и погибшие цветы. Меня душит нарастающая вонь… меня душит… душит…
— Нет.
Его не найдут. Он исчез — его больше нет. Я знаю это не головой, я знаю это внутренностями, чёртовыми кишками знаю, что его больше нет.
Я знаю, где он был в последние минуты жизни. Я знаю, что он чувствовал. Я знаю, чёрт возьми, что с ним стало. Откуда я знаю?
— Нет, нет!
— А если да? — Тот улыбается.
Хватаю его за лицо, за улыбку, за зубы и швыряю — о землю, о дерево, об ограду, он ломает ограду, я ломаю ограду, на костяшках кровь, красные зубы, красная улыбка Тота, красные глаза, красное закатное небо, от неба отражается красное море — там, где был луг, в снегу, мертвенно бледный с чёрными прогалинами, луг — там теперь море, красное море, шумит, бьёт, к чертям бьёт тело Тота о камни.
Тот разбился. А я остался.
Я.
Кто я?
Не знаю, сколько так просидел. Стало серо вокруг. Море затихло. Сердце тоже перестало биться. Давно перестало — одиннадцать лет назад.
Осторожно отодвинул цветы. Табличка.
«В пустую могилу королева кости положила и присыпала землёй».
«Отгадай загадку», — говорю себе.
«Костя Королёв. 28/02/2000 — 2/03/2008», — надпись на табличке.
«В пустую могилу Королёва Кости… положила… присыпала землёй».
Убираю табличку — это легко, она слабо закреплена, вбита в рыхлую землю. Копаю. Прямо руками. Земля крошится. Снимаю сантиметр за сантиметром. Пока не натыкаюсь пальцами на что-то.
Тетрадь. Страницы пострадали от сырости, посерели от тьмы, в которой лежала… сколько? Год? Месяц? Неделю? Не знаю. Я ничего не знаю. И что внутри, что записано ровным крупным почерком, — не знаю! Я этого не знаю, чёрт возьми! Я не открываю тетрадь. И никогда не открою. Перед глазами муть. Расплывается. Голова разрывается от ответов на мои вопросы. Не хочу их слышать. Не хочу знать.
Кладу табличку на место — под старой елью, кладу, как было, аккуратно возвращаю увядшие гвоздики, лепесток к лепестку, скрючиваюсь рядом, как ещё один высохший изнутри цветок, я застыну здесь, замру, меня никто — ушёл и не вернулся — не найдёт никогда, усну с тетрадью в руке, так и не открыв, и её листы в клетку скукожатся тоже, вместе со мной, все мы — я и клетчатые листы — превратимся в никому больше не нужные белые лепестки, нас унесёт ветер, мы исчезнем прямо в воздухе, рассыплемся в пыль от старости, от затхлости, от горя, от солнца и моря, от воды — она солёная, как слёзы, мы не вернёмся, мы не поживём, потому что жить — это слабость после всего этого, потому что жить — это грубая дикая сила, мы, не разбирая дорог, упадём трухой куда ни попадя, нас смешают с осенними листьями, когда придёт осень, нас смешают со снегом, когда наступит зима, а летом смешаемся мы с грязью, ведь грязь — это высохший труп большого сборного человека, лишённого жизни, — убогой, глупой, вечной утробной боли…
— Витя! — далёкий окрик.
Вижу чёрные расплывающиеся силуэты, бегущие, молотящие руками и ногами, чтобы бежать, чтобы двигаться — зачем? — ко мне.
— Знала, что найдём тебя здесь, — она резко садится рядом, но не обнимает, понимает, что не надо, по моему лицу понимает. — Нашёл тетрадь?.. Открывал?
— Нет. Я не знаю, что там, — уверяю её, а сам уже знаю, что там. Помню.
Она хочет вытянуть тетрадь у меня из рук, но я вцепился, она хочет отобрать, — наверное, чтобы оградить меня, чтобы спасти. Глаза полны жалости. Большие карие глаза совсем рядом. В них слёзы.
— Мама, оставь его. Пусть им займётся специалист.
— Я убил Тота.
— Что?
— Сбросил его со скалы. Тот разбился, а я остался.
— Что?
Она у ограды. Смотрит вниз. Перебитым на ветру голосом произносит:
— Там никого нет.
— Его размозжило о скалы. Они красны от крови. Белые скалы в кровавых пятнах, как вырванные больные зубы.
— Там ничего нет, — тихо повторяет она и смотрит большими глазами.
— Мама, у него глюки. Пусть им займётся специалист.
— Уйдите, — говорю и отворачиваюсь.
Ближе подтягиваю к груди колени. Вижу кусок моря за деревьями. Оно совсем синее, значит, небо тоже. Неба не вижу. Пусть уйдут, пусть оставят меня, пусть не стоят надо мной, пусть не обсуждают меня и не советуют специалистам заняться мной. Пусть они, чёрт возьми, просто уйдут!
— Вика, Анна Ивановна, вы идите, — говорит она. — Дома подождите нас.
— Одна справитесь? — спрашивает Анна Ивановна.
Но она уже не слушает, не отвечает. Присела рядом и обняла меня за плечи. Тоже повернулась к морю.
* * *
— Я люблю осень, стихи и море.
— А я только музыку. Хочу играть на пианино. Просто играть.
Она молчит в ответ.
Я знаю, у нас дома нет пианино.
— Мы купим, — говорит она спустя минуту. — Купим пианино. И ты сможешь играть сколько захочешь.
Играть? Смотрю на пальцы. Я не умею играть.
Смотрю на море. Оно темнеет вместе с небом.
— Тебе очень плохо? — спрашивает она слишком тихо, может, чтобы я не расслышал и не ответил, потому что от моего ответа ей тоже станет очень плохо.
— Мне никак. Мне пусто.
Я всё ещё держу тетрадь в руке, как будто боюсь выпустить, как будто она тогда сразу потеряется, пропадёт без вести вместе с буквами внутри. С моей жизнью внутри. С его жизнью.
Тетрадь смялась от моей хватки.
— Я открою её.
— Уверен?
— Нет. Но всё равно открою.
Тогда она поднимается и отходит на несколько шагов — оставляет меня один на один с тетрадью.
* * *
Листаю задом наперёд, начиная с последних событий. Мне так проще.
28.02.2019.
— С днём рождения, Илья.
— Ты уже поздравляла сегодня, — смущенно напомнил я. Соскользнул с подоконника — нехорошо как-то сидеть, развалившись, когда рядом стоит Валерия.
— Поздравлений много не бывает. И вот, — она достала что-то из сумочки и протянула мне. Маленькая зелёная коробочка в белую полоску. Открыл.
— Зачем ты, не надо было, — смущённо пробормотал я. Внутри оказался брелок для ключей в виде серебристого рояля с поднятой крышкой.
— Увидела и сразу подумала о тебе. О том, что ты любишь играть на фортепиано. Просто играть.
Ощупал карманы — вдруг рояль всё ещё там, вдруг… но откуда ему быть? Пусто.
22.02.2019.
— Пустота. Её не преодолеть. Я пробовал.
Валерия молчала. Теперь мы оба смотрели на белый блик, плавающий в моём кофе.
— Пустота? — сказала она, наконец.
— Да.
— Илья.
— Что?
— Я должна тебе кое-что вернуть. То, что забрала.
— Что? Ты у меня ничего не заби…
Почувствовал её губы, и меня начало вращать и покачивать. Стены поехали. Я закрыл глаза, потому что не смог иначе. Пустота, о которой я только что говорил, начала приобретать облик — неизведанный, сладкий и далёкий. И вдруг всё оборвалось. Я словно упал с большой высоты и расшиб себе что-то, но не тело. Нечто более хрупкое.
Валерия уже поднялась, в руке держала свою сумку и что-то говорила.
— Двадцать восьмого февраля? — дошло до меня. Наверное, она повторила это несколько раз, чтобы я всё-таки услышал.
— Да.
— Я приду.
19.02.2019.
— Подожди, Илья, минутку, — он стал копаться в своей сумке советских времён. Зашелестел пакет. Юрий Васильевич выудил несколько конфет и пару маленьких круглых печений.
— У меня сын умер одиннадцать лет назад. Помяни, — он протянул мне горсть.
Перелистнул сразу много страниц назад.
Знакомство с Геной. Мы тогда сели за одну парту. Гена попросил карандаш, а у меня не было запасного. В итоге он писал ручкой и вышло неопрятно, с помарками и зачёркиваниями. А в конце урока сказал, что его зовут Гена. Я усмехнулся.
Так мы стали друзьями.
За несколько страниц до этого — поступление в консерваторию. Экзамены, волнения; когда играл программу по фортепиано, сильно тряслись пальцы.
Ракоход. Листай свою жизнь от конца к началу, как тетрадь, вот и весь ракоход. Именно это я и делаю — листаю жизнь. Не свою. Жизнь сына. Ту, которую он мог бы прожить. Ту, которую я для него придумал.
1.03.2008.
В очереди его нет. Озираюсь, верчу головой — может, в стороне стоит? Он скромный мальчик, мог и отступить, если кто-то толкнул или ещё что.
— Илья! — кричу. Поворачивается какой-то неформал с длинными волосами. И сразу отворачивается: понимает, что не его.
Подхожу к билетёрше.
— Извините, вы не видели, в лабиринт заходил маленький мальчик лет восьми? Волосы светлые, глаза как будто испуганные.
— Думаете, всех упомнишь? Хотя… вроде был такой. Зашёл с братом.
— С каким братом? — одними губами переспрашиваю я. Удивительно, но билетёрша меня слышит.
— С высоким пареньком, тоже светловолосым. И глаза тоже какие-то странные…
Вырвано несколько страниц. Дальше дописано другой ручкой:
— Вон тот парень был в лабиринте с вашим сыном, — билетёрша тычет пальцем. — Вон тот. Видите? Тот. Спросите, может, он заметил, куда подевался мальчик.
Я бегу к парню, хватаю за плечо, он оборачивается.
— Извините, вы не знаете, где мальчик, с которым вы были в зеркальном лабиринте?
— Конечно, знаю, — отвечает парень, дружелюбно улыбаясь. — Ваш мальчик у будки со сладостями.
Я смотрю, куда он показывает. «Жизнь в сладость» гласит вывеска. У витрины стоит Илья и, задрав голову, разглядывает белые мотки сладкой ваты за стеклом.
Бегу. Долго. Как сквозь толщу воды бегу. Так бывает во сне: стараешься изо всех сил, но едва движешься.
Бегу, бегу, бегу.
— Костя! — кричу.
Он оборачивается. Он радостно улыбается. Всё хорошо. Я нашёл его. Всё хорошо. Всё хорошо.
Прикрываю глаза рукой. Не хочу, чтобы она заметила, если вдруг обернётся. Но она не оборачивается. Знает, что не нужно, что рано оборачиваться.
28.02.2008.
…Я тогда вышел в подъезд и долго курил.
— Чего ты сбежал? — это Костя. Наверное, жена отправила его за мной: слишком долго отсутствую.
— Мой сын — трус. Испугался масок.
— Ты серьёзно? — усмехнулся Костя. — Ему всего восемь.
— Характер закладывается с детства.
— Не преувеличивай. Парень перепугался, что под маской оказался не папа, а чужой дядька, — сказал Костя. — Возвращайся, пока его спать не уложили. Поздравь хоть.
Я потушил сигарету в консервной банке, вечной спутнице подоконника в нашем подъезде.
«Ему всего восемь. Он не трус, просто маленький», — повторял я про себя, пока шёл вверх по лестнице, чтобы пожелать сыну спокойной ночи.
Конец тетради. Вернее, начало.
Утыкаюсь лбом в ель, у подножия которой табличка. Поверх таблички аккуратно сложенные увядшие цветы.
«Надо заменить на свежие», — думаю.
Смотрю на цветы. Они пахнут, как пахло в детском садике. Смесью сладковатого вишнёвого киселя и геркулеса. Илья с трудом, медленно перешагивал ступени — они были слишком высоки для него. Оборачивался. Не выдерживал и бежал обратно — так ступени давались легче. Обнимал меня за шею и целовал в щёку. Чтобы Илья всё-таки ушёл в группу, я давал ему с собой конфету нашей фабрики. А потом смотрел, как он снова — долго, медленно, вечно — перешагивает трудные для него ступени.
Когда маленькая спина скрывалась за поворотом лестницы, я тоже уходил.
VII. Кода
(итал. coda — «конец»; заключительное построение в музыкальном произведении)
* * *
— Когда ваш муж прибежал в консерваторию, думая, что он Илья, и принялся разыскивать своих несуществующих друзей, я первым делом решила, что это диссоциативная фуга на фоне зарождающейся диссоциации личности…
Дверь в мою комнату не потрудились плотно закрыть. Я слышал голоса с кухни, пусть и приглушённые. Фуга…
— Диссоциативная фуга? Что это? — спросила жена.
Фуга — это бег.
— Бегство от травмирующей реальности. Физическое бегство, не в переносном смысле, — пояснила Анна Ивановна. — Если бы это оказалась фуга, неизвестно, как далеко мог бы убежать ваш муж. Мог даже переехать в другой город, пациенты с фугой часто так делают. Полностью забывают всю личную информацию, даже имя и адрес. Потом, когда память возвращается, с удивлением обнаруживают себя в незнакомом месте. Будь это фуга, ваш муж мог убежать и не вернуться. Исчезнуть.
Я разглядывал потолок. Чёрные тени заняли своё место и покачивались. Чудовище из моего… из его детства. Когда оно, наконец, поглотит меня?
— У вашего мужа мягкая диссоциация на фоне невроза.
— Что это значит?
— Диссоциация — это психологическая защита, когда человек отторгает непереносимые эмоции, воспринимает их как нечто, происходящее не с ним. В тяжёлом варианте наступает раздвоение личности. Но у вашего мужа мягкая форма: он полностью погрузился в фантазии о сыне, теряет связь с реальностью на какое-то время. Как если бы смотрел интересный фильм, от которого не в силах оторваться. Таким способом ограждает себя от травмирующих воспоминаний: становясь Ильёй, ваш муж забывает, что сын пропал без вести. Не думаю, что у него разовьётся раздвоение личности, но курс психотерапии пройти в любом случае нужно. И не забрасывать, как это произошло в прошлый раз.
— Да, конечно. Просто тогда казалось, что Вите стало лучше… Мы вновь начнём ходить к вам с завтрашнего дня, — жена кивает. Почти слышу её кивки — мелкие, тревожные. — Витя ещё хочет заняться музыкой. Это можно?
— Даже нужно. Музыка оказывает благотворное влияние на мозг.
— Он уже занимался творчеством, если это можно так назвать. Вёл дневник, — говорит жена глухо. — Витя был в ужасном состоянии сразу после… Когда Илюша пропал.
Слова даются ей нелегко. Голос хриплый, как после крика.
Накрываю лицо подушкой, чтобы не видеть лап чудовища на потолке. Она уже рассказывала это. Год назад. Я помню. Мы сидели в больших креслах в комнате с жёлтыми стенами. На одной из стен — подтёк от потолка до пола. Неаккуратное размытое пятно. Комнату топили сверху, да так и не утопили. Та комната — как большой жёлтый ящик, брошенный в море. Мы в ящике, и вода постепенно просачивается внутрь… Я смотрел на пятно на стене, а жена рассказывала эту историю Анне Ивановне.
И теперь снова вымучивает её из себя. Слова вываливаются из горла, как рвота.
— Несколько лет он ходил к психологу. Пытался справиться с чувством вины, со злостью на себя, — рассказывает.
— Злостью на себя? — Анна Ивановна знает, она ведь всё обо мне знает, но подыгрывает жене, чтобы та выговорилась.
— Однажды он… боже… вдруг начал колотить себя по лицу. Ненавидел себя за то, что… в общем, считал, что Илюша пропал по его вине. Кричал, что его убил тот парень, который вошёл с ним в лабиринт, что он душил его, топил. Что был на утёсе, видел тёмное море и знает, чувствует: Илья там, в море, не найденный. Кричал, что не спас сына. Что бросил его. Что должен был быть рядом, но ушёл. Витя кричал и бил себя по лицу, я пыталась сдержать его, ухватить за запястья, но не хватало сил. Убеждала, что он не виноват, что Илья, может, даже и жив, всякое бывает, потерял память, его усыновили, он где-то живёт, давай надеяться, что живёт. Витя не слушал. Ещё раз ударил себя и выбил зуб. Было много крови, текла по подбородку, капала… Психолог посоветовала выплёскивать боль в слова — вести дневник.. И Витя завёл тетрадку. Сначала описывал всё, как было. А потом… потом он стал придумывать жизнь для сына. День за днём. Я не знала об этом. Думала, просто ведёт дневник. Но всё чаще Витя отключался: бывало, сидит за столом с ручкой в руке и смотрит в одну точку. На слова реагирует через раз. Думала, что в такие моменты его захватывают воспоминания, которые он потом переносит на бумагу. Но однажды прочла эти записи…
Жена замолкает. Прерывисто вздыхает.
— Он описывал события не своей жизни, а его. Как если бы сынок… если бы Илюша нашёлся. Как если бы всё закончилось хорошо. Как если бы он взрослел, рос день за днём, месяц за месяцем. Год за годом…
Долгая тишина. Раз Анна Ивановна тоже молчит, значит, жена плачет. Очень тихо плачет, не слышно ни звука. Анна Ивановна не прерывает, выслушивает всю её тишину — от и до.
— Витя стал пропадать в этой тетрадке надолго. На три, на четыре часа кряду, — продолжает жена, слегка гнусавя. — Писал, просто сидел, замерев. Снова писал. Бывало, совсем не реагировал на слова. Пыталась с ним заговорить — смотрел бессмысленно. Мне было страшно в такие моменты. Тогда я попросила его больше не писать в тетрадку. Он не сразу, но согласился. Потихоньку даже стал ходить со мной в кино, в театр. Даже и улыбаться начал — по чуть-чуть, но всё же улыбался. Несколько лет тетрадка пролежала на антресолях. А потом…
Пауза. Скрип стула, звяканье стаканов, звук наливающейся воды. Гулкие, как в пустой комнате, глотки — глубокие, судорожные. Вздох.
— Потом… Мы шли из кино. Просто шли и разговаривали. Витя говорил, что в жизни так не бывает, чтобы подряд столько событий сразу. Говорил, что его всегда это удивляло в кино — постоянно что-то происходит. Не то что в жизни. И вдруг… он встал как вкопанный, замер, а потом бросился через дорогу. Еле успел отскочить от автомобиля. Меня охватила паника. Что случилось? Кинулась за ним. Смотрю, Витя подскочил к какому-то парню и резко развернул за плечо. Не поняла зачем, мне даже показалось, сейчас ударит. А Витя смотрел в лицо парню и что-то говорил, из-за уличного шума не было слышно. Я подбежала. Парень выглядел испуганным. Витя вцепился ему в рукав и твердил: «Илья, это ты? Илья, это ты?» Высокий светловолосый парень. С испуганным лицом. Он не понимал, что происходит, бормотал: «Вы ошиблись, вы обознались». Я сказала: «Витя, отпусти, это не он». Витя через силу разжал пальцы. Парень ушёл, несколько раз оглянувшись на нас. Наверное, принял за сумасшедших. Витя плакал. Смотрел вслед и плакал. И даже когда парень исчез за поворотом, Витя не хотел уходить… А дома, ночью, достал тетрадь с антресоли.
С тех пор ему становилось всё хуже. Он мог целый день проваляться в постели, глядя в потолок. Придумывал, наверное, новый день для сына. Уволили с работы, не помогло даже, что Костя — это его друг и сослуживец — заступался. Уволили. Вите было всё равно. Он почти не выбирался из забытья, витал где-то, писал в тетрадь, потом сидел, уставившись в одну точку. Я пыталась говорить с ним, а он или молчал, или отвечал невпопад, говорил про музыку, про Валерию, про Гену, про Юрия Васильевича. Про фугу. Что фуга — это бег. Произносил странные слова: риспоста, интер… интермедия, вроде. Вика, дочь, психовала, стала поздно возвращаться домой, — только чтобы не видеть отца в таком состоянии. Я не знала, что делать, как ему помочь.
Уговорила похоронить тетрадь в могиле сына. В пустой могиле, — ведь Илью так и не нашли. Я сказала: «Сынок пожил дольше благодаря тебе. Ты продлил ему жизнь. Но теперь нужно попрощаться». Не уверена, что он понял. За руку привела его на Жёлтый Утёс. Витя отрешённо глядел на море, а я сняла табличку, выкопала небольшую ямку и положила тетрадь. В пустую могилу Королёва Кости. И присыпала землёй.
— Кости?
— Так звали сына.
* * *
Я смотрел на узкую полоску света, падающую в дверную щель на потолок. Она разрезала напополам длинные пальцы чудовища. Смотрел на полоску, пока она не расплылась в непонятное пятно.
Я почти спал, когда отдалённо стукнула входная дверь. Кто-то ушёл. Открыл глаза, полоска света на потолке расширилась, почти поглотив чёрные трепещущие пальцы.
— Витя, ты спишь?
Я не ответил. Жена наклонилась и мягко, тепло поцеловала в лоб, как целовала перед сном Илью.
* * *
Вошёл в квартиру и стоял в прихожей, как привидение. Затих и слушал. Почему-то боялся, что Илья выбежит ко мне и кинется обниматься. Он обрадуется, что я, наконец, вернулся с работы, что, наконец, пришёл на его день рождения. А ведь я был тут и подглядывал, как вносили торт. Хотел увидеть лицо сына, когда окажется, что под маской волка не я, а Костя. Увидел. И сбежал в подъезд курить.
Костя говорит: ему только восемь, он ещё маленький, поэтому испугался. Слишком маленький, чтобы быть смелым.
Смотрю в зеркало, а лицо какое-то не моё. Виноватое. Мне жалко Илью. Это я подговорил Костю прикинуться мной. Думал, будет смешно. Это я испугал его.
В квартире тишина. Никто не заметил, что я пришёл. Я иду по коридору к тёмной комнате сына.
— Илья, — зову негромко.
Он открывает глаза.
— С днём рождения, сын. Извини, я задержался.
Я что-то ещё говорил про работу, про конфеты, чтобы заглушить в себе нарастающее чувство вины. Болтал без умолку, а сын смотрел куда-то мимо, о чём-то молчал.
«Прости меня, — хотел сказать ему. — Ты не трус. Илья, ты не трус, просто маленький ещё. Прости меня». А сам болтал о дурацких конфетах, обёртках, глупых загадках.
— В субботу пойдём в парк аттракционов, хочешь? — предложил, когда у Ильи уже слипались глаза. Он сонно улыбнулся в ответ.
* * *
Открываю глаза. Уже светло. За дверью приглушённые голоса.
— Не шуми, Вика. Пусть папа поспит.
— Сейчас совсем уйду, не волнуйся! Пусть спит хоть весь день!
Хлопает дверь. Сначала мне кажется, что входная, но, наверное, в Викину комнату. Она часто там прячется в последнее время. Из-за меня. Из-за ненормального папы.
— Не обращай внимания, — вполголоса советует жена, когда вхожу в кухню.
— Правильно! — кричит Вика из-за закрытой двери. — Не обращай внимания на дочь! Ведь у тебя есть сын!
— Вика! — не выдерживает жена.
Рассердилась не на шутку. Хочет бежать к ней, разбираться.
— Не надо, — останавливаю. — Пусть.
Сам не знаю, что — пусть. Но пусть.
Присаживаюсь на стул. Смотрю на стол.
— Вот такая жизнь будет, — кажется, произношу вслух. — Вот такая жизнь.
После обеда мы идём к Анне Ивановне. Жена ждёт меня в приёмной. Я рисую цветными карандашами свою семью. На рисунке три человечка. Подписываю каждого: Вика, мама и Илья.
— А где же вы?
— Что?
— Себя вы не нарисовали.
Я дорисовываю.
* * *
Не трогаю тетрадь. Жена боится, что снова уплыву в фантазии, что начну представлять себя сыном. Тетрадь лежит на столе, потрёпанная, помученная сыростью и землёй. Никто её не убирает, но писать в неё нельзя. И я не трогаю, даже не открываю. Пусть жена не расстраивается.
* * *
Вечером долго гуляю. Брожу по улицам без разбору. Когда начинает темнеть, звонит телефон. Смотрю на дисплей, слушаю приглушённые гудки. Надо ответить.
— Витя, ты где?
Это жена. Пытается скрыть тревогу, но в голосе слышна высокая нервная нота.
— Скоро буду, — отвечаю. Пусть не волнуется.
Кладу трубку. Жду появления звёзд, но их нет. Небо чёрное, затянуто одной большой тучей.
— Звёзды радуют только когда идёшь домой, — говорю себе.
Не помню, откуда у меня эта мысль.
Иду домой.
* * *
Вбегаю в комнатушку и выпаливаю:
— Сын потерялся!
Навстречу поднимается грузный мужчина в бледно-зелёной футболке.
— Не волнуйтесь, присядьте, — он показывает на табуретку рядом с дверью.
— У меня сын потерялся в парке. Может, заблудился. Объявите в репродуктор.
— Присядьте, всё объявим.
Мужчина медленно придвигает к себе микрофон, нажимает на нём кнопку.
— Как зовут?
— Королёв Илья.
— Сколько лет?
— Восемь лет, светловолосый, глаза круглые, как будто испуганные, был в жёлтой курточке и серых штанах, — выпалил всё сразу, чтобы не по чайной ложке.
— Сделаем, — важно кивает мужчина.
Когда вечером, в сотый раз обежав парк, вернулся к будке под вывеской «Администрация», возле неё стояли двое полицейских. Наконец-то.
— Когда пропал?
— Днём. Был в жёлтой курточке и серых штанах, светловолосый, глаза круглые, как будто испуганные.
— Бывает, сплошь и рядом. Сколько таких случаев через нас прошло: обиделся на родителей — не купили жвачку, не сводили на карусель, решил проучить, — прячется где-нибудь за деревом. Знаете же, как бывает? Распишитесь в протоколе.
— Он зашёл в лабиринт с каким-то парнем. И исчез. Могло произойти что угодно. Вдруг это похищение? Вдруг он сейчас с ним… вдруг его…
— Распишитесь и не переживайте раньше времени. Почти всегда возвращаются. Побродят — и возвращаются. Нет-нет да какая-нибудь сердобольная старушка приведёт.
— Я не запомнил лица того парня. Но если постараюсь, думаю, вспомню для фоторобота, или как там у вас это называется…
— Распишитесь и не волнуйтесь.
* * *
Просыпаюсь от шума. Даже грохота. Поднимаюсь.
— Извини, Витя, не думала, что будет так громко. Хотела сюрприз тебе сделать, — неловко улыбается жена.
За её спиной, в комнате, пыхтят какие-то мужики в робах.
Оборачиваются на меня.
— Здравствуйте.
Жена суёт деньги, и они протискиваются мимо нас к выходу.
В комнате стоит пианино.
— Нравится?
— Да.
— Я по объявлению купила. Хотела, пока ты спишь, чтобы установили, но получилось как-то шумно. Извини.
— Ничего.
— Сегодня к тебе придёт учитель. Тоже по объявлению нашла. Преподаватель консерватории. А ещё я купила ноты. Не знаю, правда, подойдут или нет, я ведь не разбираюсь в этом. Но, думаю, пригодятся. Мне в магазине сказали, это классика.
Иоганн Себастьян Бах. Прелюдии и фуги.
— Спасибо.
— Ты выглядишь расстроенным. Не нравится пианино?
Я подхожу к инструменту, чтобы показать, что нравится. Открываю крышку. Белые и чёрные клавиши. Почему они разного цвета? Почему именно белые и чёрные? И почему жизнь сравнивают с зеброй, а не с клавишами пианино?
Ставлю ноты на подставку.
— Красиво смотрится, — говорит жена. — А скоро ещё будем слушать красивую музыку в твоём исполнении!
Днём приходит учитель. Ему лет пятьдесят, костюм серый, лицо строгое, на носу очки.
— Меня зовут Игорь Васильевич, — представляется. — Кто будет учиться? — вежливо спрашивает.
Жена показывает на меня.
* * *
Я открываю ноты, которые купила жена. Ноты Баха.
— Нам это не понадобится, — резковато говорит Игорь Васильевич. — Слишком сложно. У вас ведь, помнится, навыка игры совсем нет?
Мотаю головой. Он закрывает мои ноты и ставит на подставку поверх них пособие «Фортепиано, 1 класс музыкальной школы».
— Начнём с азов. Выучим расположение нот на клавиатуре. Глядите, вот эта белая клавиша перед двумя чёрными называется «до».
— А я смогу сочинить фугу?
— Фуга — это сложно.
— Я смогу? Хоть когда-нибудь.
— Не думаю. Вы ведь занимаетесь для себя. В таком возрасте начинают изучать музыку только как хобби. А фуги пишут профессиональные композиторы.
— А если буду очень стараться?
— Без гарантий. Вряд ли, конечно. Для сочинения фуги нужно не только уметь играть на фортепиано, но и знать основы полифонии, композицию, гармонию и массу других вещей. Нужно разбираться в фугах других композиторов.
— У меня есть сборник «Прелюдии и фуги Баха», — напоминаю.
Тяну сборник за краешек — хочу вытащить его из-под пособия Игоря Васильевича.
— Не стоит. До этого ещё очень далеко. Наберитесь терпения, — он скованно улыбается одними губами. — Лучше найдите на клавиатуре и сыграйте ноту «до». Посмотрим, как запомнили.
Я нажимаю белую клавишу перед двумя чёрными.
* * *
Вечером долго занимаюсь. Играю, как показал Игорь Васильевич: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до. И в обратном порядке. Уже запомнил, где они находятся, сразу запомнил, ещё во время урока.
Открываю «Прелюдии и фуги Баха». Пробую сыграть тему первой фуги. В фортепианных нотах всегда две строчки: одна для левой, другая для правой руки. Мелодия, я знаю, обычно пишется на верхней строчке. Но в фугах бывает, что и на нижней — это я тоже знаю. Получается сыграть мелодию, но она выходит какая-то бесформенная. Я пока не знаю, что означают горизонтальные линии, объединяющие ноты вместе, и что за точки рядом с некоторыми. Я узнаю это на следующем уроке — так сказал Игорь Васильевич. Он придёт через два дня.
А пока наигрываю, как умею.
— Занимаешься? Звучит красиво, — жена заглядывает в комнату и улыбается мне. — Там Костя пришёл. Иди, пообщайся.
— Я… может, я ещё поиграю?
— Конечно, — она поспешно кивает.
Ещё какое-то время смотрит на меня — надеется, что передумаю? — и уходит, тихонько затворив дверь.
Играю тему раз за разом, не знаю, правильно ли, никогда не слышал эту фугу в записи, но играю. Мне нравится, как белая клавиша мягко уходит вниз, утопает в звуке и всплывает, утопает и всплывает. Звук едва различим — это мне тоже нравится, я специально нажимаю еле-еле, чтобы только самому слышать.
В который раз проигрывая мелодию, в середине темы различаю тихий щелчок дверного замка — Костя ушёл.
* * *
Тот самый день. Суббота. День, когда ты исчез.
Тебе восемь. Ты видишь зеркала. Они переливаются, как ртуть, они гнутся, они мягкие.
Ты оглядываешься, но меня нет. В руке твоей билет с красными цифрами — похож на трамвайный. Очередь движется, ты делаешь маленьких два шага, таких, что перед тобой остаётся место ещё для одного небольшого мальчика. Меня всё ещё нет. Я сказал, что сейчас же вернусь. Тебя в спину подталкивают. Делаешь ещё полшага. Впереди — стены зеркального лабиринта. Твоё отражение перекатывается в них — от смешного до чудовищного и обратно. Стены уже можно потрогать. И рука билетёрши совсем близко. Откуда-то справа пахнет пончиками и горячим маслом.
Слышишь своё имя и оглядываешься. Но меня нет. Слышишь имя снова — оказывается, зовут другого мальчика, постарше. Он толстый и в веснушках. Рядом с тобой кто-то хихикает и закашливается от своего хихиканья. В зеркальной, извивающейся от ветра стене лабиринта ты видишь девочку — это она хихикала. Её зубы растут, вытягиваются, превращаются почти что в костяной забор.
Костяной забор.
— Костя! — слышишь ты снова. И вдруг понимаешь, что это не твоё имя. Почему ты думал, что позвали тебя? Ведь твоё имя — другое. Оно…
Хочется плакать. Ты оборачиваешься в третий раз, но меня всё ещё нет.
Сколько-то минут назад я сказал тебе:
— Смотри: будешь вон за тем парнем. Понял? — и всунул билет в пальцы. Ты сжал его, чтобы не потерять — почти смял. Я ещё раз показал на высокого парня: — Вон тот. Тот. Видишь? Тот!
И несколько раз проткнул воздух пальцем. Ты кивнул.
— Встань за ним в очередь и стой. Куплю пива и вернусь. Я быстро.
Так я сказал.
Ты снова оглянулся, и в этот момент билетёрша забрала билет — вытянула из влажных пальцев — и оторвала корешок. Она улыбнулась тебе жёлтыми зубами.
Билетёрша легонько подтолкнула к входу в лабиринт, и тебе вновь захотелось плакать. Отчаянно тянуло вернуться, подождать меня. Но ты знал, что я тогда скажу. Или почти знал. Я, наверное, скажу, что ты струсил. И ты испугался, что я так скажу, даже почти спрошу:
— Струсил?
Свистящее и узкое, как щель между зубами, слово. И разочарование в глазах.
Ты шагнул в лабиринт с тем парнем, за которым я сказал тебе стоять в очереди.
Ты шагнул и увидел в стене лабиринта своё перекошенное лицо. Ты плачешь? Или это зеркало изогнулось? Потрогал лицо и не смог понять. Взглянул в другое зеркало. Там ты смеялся. Ты поднёс руку к губам, чтобы проверить. Смотрел в зеркало и не мог нащупать губ.
За спиной твоей стоял тот парень и улыбался.
* * *
— Пойдём в кино? — спросила жена за завтраком.
— Да, давай.
— И Вику возьмём. Всё-таки выходной. Можно всей семьёй отдохнуть, развеяться.
— Конечно.
— Я никуда не пойду. — Вика появилась на кухне, схватила с тарелки тост и скрылась в своей комнате.
Жена положила руку на мою и прошептала:
— Не волнуйся, она оттает. Обязательно. Ей нужно время.
— Конечно.
— Она переживает за тебя, хоть и не подаёт виду.
— Конечно.
Мы едим тосты. Тосты громко хрустят, когда их раскусываешь в полной тишине.
* * *
— Опять скажешь, что слишком много событий в фильме? — чересчур весело спрашивает жена.
— А я говорил?
— Да, раньше. Помнишь, ты рассуждал: в жизни же не бывает, чтобы каждую минуту что-то происходило? А представь, если бы фильмы снимали по сценарию жизни. Зрители бы заснули, — она улыбается.
— Юрий Васильевич сказал, что я никогда не смогу сочинить фугу.
— Что?
— То есть Игорь Васильевич.
— Сможешь, — через паузу говорит жена.
Глаза у неё делаются большими и грустными.
— Он сказал, что не смогу. Слишком много всего нужно знать, чтобы сочинить.
— Я найду тебе другого учителя. Ты сможешь, Витя.
Молчу. Через минуту говорю:
— Наверное, нет. Но это неважно.
— Правда?
— Хочу прогуляться один. Ты не обидишься?
Когда она уходит, я долго смотрю вслед. Пока не скрывается за поворотом улицы.
* * *
«28.02.2000. — 1.03.2008»
— Год твоего рождения и год твоей… оба високосные. В феврале двадцать девять дней. Это значит, что между двадцать восьмым февраля и первым марта в эти годы по три дня. А в другие годы — по два. Между датой твоего рождения и датой твоей… то исчезает, то появляется один день. Запасной. Дополнительный день, когда ты мог жить — и жил.
Я сижу рядом, скукожившись, поджав колени. Ветер то усиливается, то спадает. Я замечаю, что лепестки с высохших цветов почти облетели. Пахнет смесью вишнёвого киселя и геркулесовой каши.
— Нужно заменить цветы на свежие, — говорю.
Поднимаюсь. Через парк, потом через дорогу, я помню, есть цветочный магазин. Купить шесть белых гвоздик.
Иду.
Ускоряюсь.
«Фуга — это бег, фуга — это бег», — шепчу себе под нос и перехожу на бег. Сочиняю фугу своими ногами — сочиняю бег.
Несусь через парк. Кажется, даже улыбаюсь. Щупаю губы и не понимаю, улыбаюсь ли на самом деле. Но, кажется, да.
Бегу.
Не слышу сигналов. Их нет. Не слышу визга тормозов. Поздно.
Слышу странный, глухой звук удара. Какого-то мужчину сбила машина. Я вижу, как он летит, некрасиво раскинув руки и ноги. Перевернулся в воздухе два раза и, изогнувшись, воткнулся головой в асфальт, а затем упал весь. Бултыхнувшись, как выброшенная на берег рыба, он остался лежать, к нему подбежали два парня, не знали, что делать, и просто нависли, упёршись руками в колени. Две девушки прошли мимо, даже не заметив. Какой-то прохожий догадался позвонить в «скорую» — или он звонил по своим делам, не знаю — стоял с телефоном в руке.
Я подумал, что уже видел всё это. Когда-то, где-то. Или, может, прямо здесь и видел. Но когда? Кто ещё так умирал на моих глазах?
Не стал ничего ждать, пошёл домой. А дома сказал жене:
— На дороге, которую я перебегал, чтобы купить белые гвоздики для сына, кого-то сбила машина.
Но ничего этого не случилось. Не сказал жене: кого-то сбила машина, не пошёл домой, не увидел, как мужчина ударяется головой об асфальт. А пока летел, пока переворачивался в воздухе, я думал: наконец-то; я почему-то думал: наконец-то; и ещё я думал: я не успел купить тебе свежие гвоздики, а лепестки с тех, сухих, вскоре облетят, и всех нас — меня, тебя и лепестки — унесёт ветер, мы исчезнем прямо в воздухе, как прозвучавшая музыка, как отзвук, как имитация звука, рассыплемся в пыль от старости, от затхлости, от горя, от солнца и моря, от воды — она солёная, как слёзы, — мы не вернёмся, мы не поживём: потому что жить — это слабость после всего этого; потому что жить — это грубая дикая сила; потому что жить — это лишь имитация жизни, и мы, не разбирая дорог, упадём трухой куда попало; я улыбаюсь: нас смешают с осенними листьями, когда придёт осень; я улыбаюсь: нас смешают со снегом, когда наступит зима; а летом мы — улыбаюсь — смешаемся с грязью, ведь грязь — это уставшая, упавшая душа любимого человека, лишённого жизни — убогой, глупой, вечной утробной боли…
А мимо проходят две девушки, ничего не заметив.
— Представляешь, Илья признался мне в любви!
— Илья? Какой? Это тот…
* * *
Во мне звучит музыкальная тема. Начинается с самой сложной, далёкой и непонятной мне ноты — ре-бемоль. Она звучит так, как по тарелке стучит ложка в столовой твоего детского садика. Ты доедаешь рыбный суп со смесью радости и тревоги в душе. Радости, потому что рыбный суп дают на ужин, а после ужина тебя заберут отсюда. А тревоги… боишься, что не заберут. Или опоздают. И ты будешь сидеть в тёмном помещении, уже одетый. Станет жарко, но ты не снимешь шапку и шарф, потому что побоишься: тогда останешься здесь навсегда. В окно уже видны будут звёзды, но ты-то знаешь, звёзды радуют, только когда идёшь домой.
Но я уже в дверях. Я всегда там. И вижу, как ты доедаешь рыбный суп…
Во мне звучит тема. Достигнув последнего звука, она медленно катится назад — обратно, к далёкому, сложному и непонятному, первому своему звуку ре-бемоль.
Нас не смешают со снегом, когда придёт зима. Нас не смешают с листьями, когда наступит осень. И летом не смешаемся мы с грязью. Мы ещё поживём, ведь жить — это слабость; мы ещё поживём, ведь жить — это сила; мы ещё поживём, не рассыплемся в пыль от горя, от солнца и моря — только не в пыль, нет; не исчезнем мы в воздухе, как отзвук, как музыка, как имитация звука.
Я не слышу странный, глухой звук удара, не слышу визга тормозов, — всего этого нет: я останавливаюсь на тротуаре. Фуга — это бег, но в моей теме есть пауза.
Не могу поступить так с тобой, ведь…
Мимо проходят две девушки, ничего не заметив.
— Представляешь, Илья признался мне в любви!
— Илья? Какой? Это тот…
…Я ещё не купил тебе свежие белые гвоздики.