Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2024
Панкратов Владимир Иванович — родился в 1957 году в Москве, в рабочей семье. Стихи и прозу пишет с тринадцати лет. Занимался бизнесом. Живёт в Подмосковье.
Предыдущая публикация в ДН — 2024, № 6.
Дом
По дому гремели чужие шаги. Слышался матерок. Скрипя, хрустели отрывающиеся брёвна и балки, почти сросшиеся меж собой за долгие годы в единое целое. Мы с Риткой прятались в подвале. Ритка — моя третья жена, я — её второй муж. В своё время оба прошли извилистые пути, прежде чем найти свою половинку. Наверное, это был промысел Божий. Жили душа в душу, хоть и орали друг на друга ежедневно. Я во время ора таращил глаза, Ритка отчаянно жестикулировала и строила гримасы, передразнивая мою артикуляцию. Но без злобы, так, для выпуска пара и самоутверждения, в котором никто никогда не уступал. Наши крики, взлетавшие над домом, даже для соседей стали доброй традицией.
— Что они делают?
Ритка испуганно прижалась ко мне так сильно, что прошла почти насквозь. Я вытащил её из себя и шепнул в самое ухо:
— Дом ломают. Строительство всегда снизу начинается, а демонтаж сверху, с чердака. Тарахтенье слышишь? Бульдозер подогнали, сейчас верх разберут, чтоб на них не грохнулся, а остальное им, бульдозером.
— Наш дом?! Я же в нём каждый уголок, как родной, знаю. Душу вкладывала…
— Я тоже каждый гвоздь помню забитый, ну и что?
— А участок?
— На участок земли пару камазов вывалят и ковшом спланируют.
Глаза Ритки округлились.
— Прямо по цветочкам? Я их сажала, ухаживала, разговаривала с ними.
— Новые посадят, свои.
Шум стройки прекратился. Голоса и шаги постепенно удалились и стихли. Ритка показала глазами на потолок подпола.
— Пойдём посмотрим?
Мы выскользнули наверх. «Разруха» — единственное слово, пришедшее на ум. Вещи, имевшие свои места, валялись по полу в беспорядке, над ними шевелилась дымка многолетней пыли, прошиваемая веером солнечных лучей, радостно впрыгнувших в окна, лишённые штор.
— Какой ужас!
— То ли ещё на втором этаже, айда туда.
Второй этаж был уже без потолка и кровли. Редкие низкие облака плыли, цепляясь за вывороченные стропила, болезненно сжимая свои распоротые клубы. Поверх сброшенной чердачной утвари, усеявшей обе спальни цветными пятнами, покоились семейные фотки. Ритка с сожалением протянула: «Вся наша жизнь под ногами… Какие мы были хорошенькие. Вон я в купальнике, разве не прелесть?»
Фигурка на фото в самом деле смотрелась потрясающе сексапильно.
— Интересно, как выгляжу сейчас?
— Точно так же, Ритуха.
— Да ладно, сама знаю, что не та уже.
Фраза прозвучала разочарованно, но с лёгким кокетством.
— Не переживай, ты для меня такой навсегда осталась, а если сомневаешься, в зеркало глянь.
Это я съехидничал — в зеркалах-то мы ведь уже давно не отображались, с тех самых пор, как поменяли этот свет на тот, или тот на этот, да какая разница.
— А мы?! Где мы-то жить будем?
— Жить?! Мы уж отжили, забыла? Тут обитаем только потому, что дом и участок — единственное, что после себя оставили, вот и зацепились в нём, а если снесут и участок сравняют, то ничего нашего на земле не останется, не за что цепляться будет. Всё наследнички долбаные! Седьмая вода на киселе, которых и в глаза-то не видели, а может, вообще чужие люди, им по-барабану, сколько мы тут потов пролили, сколько деньжищ последних вбухали.
Ритка смотрела на меня глазами испуганного ребёнка. Внезапно такая волна жалости к ней и себе накатила, что был бы живой, точно слезу б выдавил. А Ритка продолжала рвать душу: «Нас больше не будет? Совсем-совсем? И мы больше никогда не увидим свой домик, цветочки?»
— Зато, как в сказке, «они жили долго и счастливо и… ушли в один день». Слово «умерли» язык выговорить не поворачивался. Я старался быть мужественным циником, хотя внутри трепетал едва ли не сильней Ритки.
Тарахтенье бульдозера перешло в рёв, следом раздался лязг гусениц.
— Ну вот и всё… Может, это сон?
— Знаешь, Ритух, когда мне снились кошмары, я через силу встряхивался и резко открывал глаза, наваждение пропадало мгновенно. Давай возьмёмся за руки и зажмуримся, а с первым ударом поднимем веки и увидим друг друга, а вся эта хрень исчезнет.
Железный грохот нарастал. Стены и пол начали вздрагивать. Картина с морским пейзажем, на которой в прежние годы отдыхал взгляд, покосилась на стене и почти тут же упала, а в то место, где она висела, ударил стальной бульдозерный ковш. Стена выломалась внутрь. Мы широко распахнули глаза… Одновременно…
Пост
Апрельское раннее солнце, продрав глаза, глянуло, сощурившись, вниз на несколько заблудившихся в лесу домиков и, с любопытством вытянув свой золотой палец, шевельнуло их дремотный мирок.
Шла страстная седмица Великого Поста. Митяй молча стоял на коленях перед смотрящей на него из угла иконкой, а снизу на лик Богородицы смотрела порожняя водочная бутылка.
В комнату вошла жена.
— Хошь бы рожу обрил перед Заступницей. — Сказав, она перекрестилась и уронила взгляд на пустую ёмкость.
— А ты, Митяй, которой из двоих молитвы возносишь, той, что сверху, али той, что внизу?
— Обоям! — отрезал Митяй. — Одной, чтоб дух скрепила, другой, чтоб не смущала.
Жена покачала головой.
— Смотри не попутай.
— Дура ты, дура! Одно слово — баба.
С улицы послышался отчаянный стук в ворота.
— Кого там чёрт принёс? Не ходи, нельзя нам соблазнам поддаваться, не ровён час сорвёмся.
— Тогда всё, дело жисти всей рухнет!
Но через минуту дверь в дом отворилась, и в кухню ввалилась соседская супружеская чета.
— Здоров, хозяева! Чего калитку не запираете, мало ли дураков по дорогам шатается?
— И по домам чужим тоже… — недовольно пробурчал Митяй.
Но вошедшие, будто не слыша, водрузили на стол хозяйственную сумку и бойко начали извлекать содержимое.
— Гость в дом — Бог в дом! Как говорится, чем богаты, тем и рады.
На стол плюхнулся изрядный шмат варёной колбасы, бережно извлечённый из засаленной газеты, банка домашних солений и пластиковая бутыль из-под минералки с мутноватой жидкостью.
— Хлеб не стали с собой тащить.
— А эт разгуляй по какому случаю? — удивилась хозяйка.
— А ни по какому! Весна вроде! Солнышко вылезло, самогонку выгнал по новому рецепту. Ты, Митяй, таку ишо не пробовал. Вот и решили с моей в гости к вам наладиться. Давай нож, хозяйка, да посуду гранёную!
Та послушно подала тесак и два стакана с парой вилок. Мужик наполосовал колбасу крупными ломтями, разлил и в удивлении остановился, ища недостающие ёмкости.
— Про себя-то чё, забыли?
Хозяйка тяжко вздохнула.
— На Посту мы. Митяй на Пост встал и меня поставил.
— Сторожами, что ль, устроились?
— Если б! Виденье моему-то было. Аккурат за неделю перед Постом Великим, апосля недельного запоя от твоей вот этой самой самогонки.
— Да неё… Та другая была, жёсткая, а эта мягчее и усваивается легше. Так чё, говоришь, было?
— Чакра у него открылась.
Две пары глаз одновременно уставились на отвисшие сзади штаны Митяя.
— Понос, что ль?
Переглянулись, и в неловкой паузе послышался женский приглушённый шёпот: «Иль чего похлеще?»
Митяй сплюнул.
— У самих вас — понос! Матерь Божья ко мне заявилась, вот как вы! Да и вразумила: как есть и почему по жизни не проканало. Потом и наказ дала конкретный. Сызмальства мне всё поперёк вставало, то учителка дура попалась, не распознала того, что ей было сверху во мне распознать наказано, то председатель, сволочь, под лесоповал подвёл. И всё, кончилися мои перспективы. А вот ноня шанс последний выпал. Ежели Пост продержу, как положено, всё выправится, и миссию свою, там предначертанную, — он поднял ссутулившийся палец над головой, — выполню, и будет мне радость! И как только вошло в меня это осознание, так полегчало, будто в космос взлетел, в астрал…
Сосед, слушавший затаив дыхание, склонил голову, потом откинулся на спинку стула и заулыбался.
— Знать, ты у нас теперь вроде ангелочка с крылышками? Как в бабьей рекламе по ящику? Ну, расправляй их скорее и порхай сюда, к столу!
Затем поднял стакан и чокнулся с супругой.
— За тебя, Гагарин!
Выковырял из банки солёный огурец, смачно им хрустнул, отправив вслед изрядный ломоть колбасы, и зачавкал, выдавливая брызжущий по губам сок. Митяй пристально смотрел на жующих, и глаза его наливались гневом и злобой.
— Гад ты, сосед, оказывается! Провокатор! Я же жрать хочу до смерти, из последних сил держусь, потому как не будя мне боле шанса дадено. У нас и холодильники пустые стоят, чтоб не смущали… А ты чавкаешь над душой, слюну пускаешь! Слыхал, что в доме повешенного не говорят о верёвке?
Сосед усилием продавил в горло очередной кусок и, подмигнув, спросил:
— А у тебя кто повесился? Мышь в холодильнике?
Митяй ударил кулаком по столу и, нагнувшись к самому лицу оппонента, крикнул:
— А не пошли бы вы оба к чёрту! Так своему хозяину и передайте: Митяй не гнётся!
— Какому такому хозяину? — на этот раз искренне удивила соседка.
— Чёрту! Это ведь он вас надоумил меня искусить!
Парочка за столом снова переглянулась и поднялась.
— Пошли, жена, из ентого дурдома, а то как бы нам не заразиться!
У самого выхода мужик обернулся и, покачав головой, протянул:
— Дураак ты, Митяй, ох и дурааак…
— Жратву свою забирайте!
— Не для того несли, чтоб обратно переть!
Калитка хлопнула, и воцарилась тишина. Митяй по-хозяйски ткнул пальцем в снедь.
— Бутылку прибери, на Пасху почнём и моё перерождение ознаменуем. А остальное в помойку!
Жена всплеснула руками.
— Эт как же в помойку?! Ты посмотри, колбаса какая хорошая, да и курицу приволокли цельную.
Она раскрыла ещё один газетный свёрток.
— Даа… жирна… Бройлер, не иначе. Но всё одно выбрось, искушение это! Нельзя мне, понимаешь? Столько я клятв понадавал, да хошь бы одну исполнил! А тут сколь держусь, сам себя через эту стойкость зауважал. Может, в первый раз в жизни. Всё: сказал как отрезал. Перекинь через забор, лисы сожрут или коты — и тех, и других развелось в энту зиму, страсть! Шастают по деревне, ничего не боятся.
— А чего им бояться-то? Оголодали…
Жена тут же осеклась от сказанного, но Митяй, услыхав, крякнул.
— Молчи! Ни слова! Ни про голод, ни про еду… Запомни: в доме повешенного… Усекла?
Та кивнула.
— Вот и правильно, ты же у меня одна родная, кому ещё поддержать? А иначе — действительно, хоть в петлю!
Жена перекрестилась.
— Господь с тобой! Пойду в бане приберусь — три денька до Пасхи осталось.
Она собрала со стола, впихнув всё в целлофановый пакет, и вышла из дома. Митяй включил телевизор и прилёг на диван. Через какое-то время его сознание затуманилось и под лёгкий храп и сопение отлетело в астральные бездны. Проснулся от тревожного сна, которого не помнил, но ощущение беспокойства и проступивший пот на лбу заставили вскочить, мотнуть головой, стряхивая сонные обрывки и ополоснуть лицо холодной водой. Дверь со скрипом открылась, и на пороге появилась жена.
Митяй посмотрел на неё подозрительно и удивлённо.
— Ты где была?
— Как где? В бане прибиралась. Потом по хозяйству… Да мало ли где? А чего ты спрашивать удумал, ране интересу не проявлял?
— А сейчас проявляю.
Не дожидаясь продолжения, он вышел на крыльцо, сел. Закурил. День заметно прибавился. Ещё неделю назад в это время уже начинало смеркаться, а сейчас, хоть и перевалило к вечеру, весенний дневной свет так и струился над ноздреватым снегом, ещё лежащим на участке. Ароматный сигаретный дым клочками отлетал под крышу.
— Хорошооо… — вслух подумал Митяй. Он заметил, что часто стал думать вслух. Это его неприятно настораживало. — Ежели б ещё жрать не хотелось, — совсем благодать…
Его благодушный взгляд, медленно передвигаясь по знакомым строениям, деревьям, кустам и предметам, вдруг соскользнул вниз и растерянно замер на цепочке следов, мелких, по расчищенной лопатой тропке к бане, а от неё, уже глубоким, к гостевому домику по просевшему, но ещё толстому снеговому насту. Статус «гостевого» обыкновенный хозблок получил много лет назад, когда Митяй кое-как переделал его под жилище, более-менее приспособленное для неприхотливых гостей, появлявшихся в то радостное хмельное время. Но теперь это был обычный склад вещей, уже вроде бы и не нужных, но не переставших для сознания быть чем-то существенным и ценным.
В гостевой домик Митяй с женой и летом-то заглядывали по праздникам, а чтоб по снегу — сырому и ещё глубокому… Возле закрытой двери гостевого тёрся худой рыжий кот. Митяй от нехорошего предчувствия ощутил лёгкое подташнивание. Он вернулся в дом, взял полено, — спустившись с крыльца, швырнул в наглющего котищу через весь участок. Полено шмякнулось рядом с целью. Кот подпрыгнул, но не ушёл, а только плотней вжался в ступень перед входом. Азарт охотника и следопыта за шиворот приподнял Митяя и потащил по загадочным следам — до бани и далее, к самому лежбищу рыжего бандита. Тот не сдавался до последнего. И только когда занесённый сапог Митяя стал стремительно опускаться, кот спружинил всеми четырьмя лапами, отскочил в сторону и улёгся на снегу в нескольких метрах. Митяй отворил дверь. Его нога, перекинутая было через порог, замерла на весу. Наружу, словно из парной, вырвался плотный дух варёного мяса. Изменившись в лице, Митяй опустил зависшую ступню и перенёс внутрь вторую ногу, медленно затворив за собой дверь. Сделал два шага и остановился. В углу перед пыльным оконцем на столике стояла электроплитка, а на ней ещё дымилась прикрытая крышкой алюминиевая кастрюлька. С ужасом Митяй поднял крышку. Под ней, источая аромат наваристого бульона, плавала большая куриная нога. Митяй открыл рот и застыл на некоторое время, пока пальцы не разжались, и крышка со звоном не ударилась об пол.
— Ёппонский бог!
Он стоял и втягивал запах точно так же, как до этого делал кот. Затем с отвращением двумя пальцами достал из тёплой жидкости окорочок, поднёс его к глазам и снова вдохнул. Чуть желтоватая от жира шкурка клоками свисала с едва державшейся на кости разваренной мясной плоти. Бульон тяжёлыми каплями слезился и падал в кастрюльный кратер.
— Переварила.
Митяй отщипнул малюсенький кусочек шкурки и осторожно положил его на язык. Потом закрыл рот. Глаза зажмурились. А когда открылись вновь, в них уже горели костры пещерных пращуров Митяя. Он с рычаньем вонзил зубы в курицу. Они яростно отрывали, перетирали и перемалывали нежное мясо, хрящи и мягкие суставы костей. Вместе с костями училки, не давшей в своё время путёвку в жизнь, с мослами председателя, так несправедливо подрезавшего крылья Митяю на взлёте, провокаторов-соседей и даже предательницы-жены…
Когда в пальцах остался лишь маленький огрызок, Митяй швырнул его в угол и глотнул бульона прямо из кастрюли. Заглянул под стол. Увидев бутыль с самогоном, с хлопком вырвал пробку и приложился из горла в горло. Засунув пятерню в бульон, вытащил разваренную луковичную головку и вмазал её в рот. Оглянулся на дверь. Рядом с ней висело треснутое грязное зеркало, отражавшее лишь мутные силуэты и контуры. Вдруг дверь скрипнула и несмело открылась. Жена сделала шаг вперёд и, увидев перекошенное лицо Митяя, отшатнулась, упав на табуретку перед зеркалом. Закрыла рот рукой. Митяй стоял, покачиваясь, глядя то ли на неё, то ли в зеркало, то ли вообще в никуда. Он поднял сжатый над головой кулак, потряс им. Косяки слов проносились в его голове, мешая друг другу выскочить наружу. Наконец, одно поскользнулось на языке и, вылетев по этому трамплину, разорвало воздух:
— Сууукааа!
В глазах его водицей следовых проталин стояли слёзы.
В конце аллеи…
— Погоди, парень, не спеши!
Я оглянулся. Парковая аллея, обычно переполненная гуляющими, неожиданно оказалась пуста, только я и окликнувший меня старик в инвалидной коляске.
— Вы мне?
— Тебе, остальные пропали куда-то. Помоги, довези до озерца в конце аллеи.
Мне это совсем не улыбалось.
— Не могу, дядь, времени нет совсем. Пацаны на пруду ждут, мне по жребию выпало в магазин сгонять, мухой туда и обратно.
Старик покачал головой.
— Чего ж вы с пацанами на пруду, а не в школе? Прогуливаете? В магазин-то, поди, за винцом мчишься? Куда только батька смотрит?
— Винцо для ребят, я спортом занимаюсь. За мной тренеры табунами бегают, чемпионские данные, говорят. У меня вся жизнь впереди, дядя! А батьки никакого нет.
— Помер?
— Ушёл. С матерью живём и бабкой.
Лицо старика сморщилось, словно от зубной боли.
— Ты, парень, такими словами их не называй, мамой зови и бабушкой. Очень от этого им душевно будет.
— Я что, девчонка, по-вашему?
— Дурак ты, парень, потом поймёшь, когда поздно будет. Как зовут тебя?
Мне совсем не хотелось общаться, но не ответить казалось неудобным.
— Васька.
— А по отчеству не Васильевич случаем?
— Да. Откуда знаете?
— Ничего удивительного, те, кто семьи оставляют, больше всего на свете себя любят и имена своим отпрыскам дают такие же, чтоб собой мир заполнить поплотнее. Так поможешь, Василь Васильевич?
— Хорошо, только быстро… говорите, куда катить?
И вдруг в сознании змеёй шевельнулось ощущение, что я уже говорил эту фразу! И все другие фразы и действия тоже уже были раньше, точно забытые воспоминания. И аллея, и старик — всё это уже было! И, возможно, не раз! Но невидимая сила, словно поставив меня на рельсы, с которых не свернуть, толкала вперёд вопреки моему желанию. Старик плавно махнул ладонью.
— Прямо, до конца.
— Ааа… там больница какая-то или центр медицинский, вам туда?
— Нет, озерцо мне нужно, оно в самом конце аллеи.
— Нет здесь никакого озерца. Пруд есть, я сам только оттуда. Но он в другой стороне, а аллея эта круговая, нет у неё конца, нам свернуть надо.
Старик раздражённо заёрзал и замахал обеими руками.
— Есть озерцо, есть! Красивое такое, вода золотистая, рыбки плещутся, уточки плавают, стрекозы звенят… Друзья там, знакомые.
— А меня друзья не ждут, по-вашему? Между прочим, не только они, но и девчонка моя тоже, а я тут с вами застрял.
Но всё-таки решив, что споры со стариком — дело бесполезное, взялся за ручки его коляски и покатил, высматривая поворот в направлении больницы.
— Не гони, парень, не гони.
— Да не гоню я, нормально катим.
— Постой, посмотри, как красиво! Вот она, жизнь!
Старик показал рукой… Там, на высоте нескольких метров, раздвинув собой густые ветви ели, золотистым веером дымились солнечные лучи. Они прошивали аллею и деревья по обе её стороны почти над нашими головами.
— Вон туда глянь.
Взгляд мой последовал за его пальцем. Солнечный веер, входя в колючие лапы, точно лучом проектора высвечивал кадр: кусок паутины с застывшей в ней оболочкой паука и ещё какого-то неведомого мне насекомого, невероятно большого размера. Они слепились, не двигаясь, лишь держащая их паутинка колебалась дуновениями лёгкого ветерка. Картинка и впрямь казалась красивой и необычной настолько, что я невольно засмотрелся.
— Что они делают?
— Жрут. Вот только кто кого — не разобрать. Так и высосут друг из друга всё нутро. Если б у них соображение было, может, и на нас бы смотрели так же, как мы на них, и гадали, кто из нас кого держит?
От этой фразы меня передёрнуло, и я снова покатил коляску, переходя на трусцу.
— Не гони, не гони, парень! Стой! Куда сворачиваешь? Нам прямо!
— Не надо прямо, тут короче.
Увидев тропу в нужном направлении, я понёсся по ней, тряся старика и стараясь как можно скорее, выскочив из этого эпизода, продолжить свою обычную жизнь. Заросли кустарников и бесчисленные изгибы тропы не позволяли разглядеть то, что впереди. Я толкал коляску по наитию до тех пор, пока не услышал очередной стариковский возглас: «Озеро!» За кустами действительно проблеснула гладь воды. От неожиданности я отвлёкся и споткнулся о корень, предательски подставившийся под мой шаг. Мы полетели в воду. Это было не озеро — обычная большая лужа, скрывавшая под своей гладью яму или траншею, похожую на омут. Мы падали и падали вниз, в темень, а бездна никак не кончалась. Я хотел оторваться от инвалидного кресла и выплыть к солнцу, но не мог разжать рук. Мысли лопающимися пузырьками воздуха неслись в голове: «Как же так?! Я ведь должен вернуться! Меня ждут!»
Старик продолжал кричать: «Не туда, парень, не туда! Васька! Василий Васильевич!»
……………………………………………………………………………………………………………………………………
— Василий Васильевич! Василий Васильевич!
Звуки доносились с поверхности, залитой солнцем, но, слыша их, я не мог осознать смысла. Хотелось понять и откликнуться, но борьба со стариком не позволяла собраться с мыслями и оторваться от коляски, а старик всё тащил и тащил за собой.
— Что с ним?
— Ничего нового. Опять зовёт какого-то парня, ищет озеро в конце аллеи… Когда смотрю на таких, абсолютно не представляю их молодыми, какими они были?