Два рассказа
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2024
Симбирев Максим Витальевич родился в 2000 году в Саратове. Окончил Саратовский юридический колледж при СГЮА, учится в Институте филологии и журналистики СГУ им. Чернышевского. Печатался в журналах «Нева», «Знамя» и др. Участник мастерских АСПИР. Живёт в Саратове.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2023, № 11.
Забытьё
В будни я сидел на смене по двенадцать часов и вполне привык к виртуальному миру. Вообще, привычка появилась задолго то того, как устроился в поддержку. У меня было несколько лет детства, когда мы всем двором играли в футбол, но в мои девять родители купили компьютер, и двор стал не таким интересным. До конца лета реальное ещё боролось с виртуальным, пока мне в голову не запустили камень во время игры в казаки-разбойники и я не выбрал интернет.
Сначала зарегистрировался ВКонтакте, нашёл виртуальных друзей, они менялись каждую неделю, зависал в приложениях типа «Дикий запад», «Весёлая ферма», «Вормикс», потом скачал «Танки», но они быстро надоели, в них играли одни взрослые мужики. В тринадцать лет я нашёл истинное призвание: скачал «Доту». За десять тысяч сыгранных матчей я даже близко не стал профессиональным игроком, зато «Дота» заменяла мне жизнь почти дюжину лет.
Школа не интересовала. После уроков я мчался сыграть пару каточек и глянуть новинки дня на ютубе. Не было ни одного предмета, в котором я бы преуспел, но и троечником не называли — середнячок, учился для галочки. Приходилось зубрить формулы, даты, готовые анализы произведений, чтобы учителя отстали. Как только я получал оценку — весь зубрёж вылетал из головы.
В шестнадцать заиграли запоздалые гормоны, и я попытался жить реальностью. Но когда впервые дотронулся до женских губ, то ничего не почувствовал. Зато нарисовал в голове статистику и начал вести учёт поцелуев. «Теперь я крутой, я поцеловал Наташу». Это занимало меня целый год: сколько раз предлагал встречаться, сколько раз предлагали мне. С каждой новой галочкой я становился круче, но не чувствовал никакого наслаждения и вскоре вернулся в онлайн-мир. Я оттачивал мастерство игры до бесконечности, в то время как однообразная реальность надоедала мне всё больше.
В семнадцать родители вытащили меня в Геленджик. Я был не против лежать в морской воде, коптиться на пляже, но всё время хотелось скатать в «Доту». Вскоре поездка превратилась в очередную галочку.
Поступил на юриста: казалось, на юрфаке с меня будет мало спросу. От армии отмазался из-за язвы, — постоянные перекусы перед компом сделали своё дело.
В этом же году заболела бабушка, и в Геленджик больше не ездили. Пока родители по очереди следили за бабушкой, я настреливал рампаги на Снайпере.
Через пять лет бабушка умерла, и похороны стали первым воспоминанием не для галочки. Жизнь бесконечная — играй, сколько влезет, думалось мне. Я каждый день натыкался на посты про смерти и убийства. Было это где-то далеко, пока не увидел труп в реальности.
С одноклассниками и однокурсниками общался исключительно в «Доте». Когда закончилась школа, кто поумнее — выбрались в Москву, а кто по творчеству — в Питер. После универа — то же самое, причём все перестали играть.
В Саратове остался один. Снимал однушку, после работы вспоминал молодость: играл пару каток, включал ютуб — и спать, с утра опять шёл на работу.
Я начал осознавать: жизнь пролетает, а я даже ещё не пытался жить. Родители твердили: «Ты лишь существуешь». Никак не реагировал, но каждый раз задевало.
Мне и вспомнить нечего. Да, есть банальное: к примеру, как мама торговалась на рынке, когда я стоял на картонке и мерил джинсы. Если вы не прониклись, — понимаю, я не особо интересный рассказчик, простите за нудную историю.
* * *
Я вышел со смены в пасмурную зиму. Пухлели круги фонарей на аллее. В домах не горели окна, на улице попадались разве что бродячие собаки. Хотелось курить, зимой курится легче, чем летом, хотя и мёрзнут руки, но сигарет не было — бросил.
Два ночи — я мечтал уткнуться в потолок или скатать в «Доту». Голова тяжёлая, вместо мыслей — шаблоны, которые повторял клиентам целых двенадцать часов смены.
Навстречу из тумана выплыла старушка. Я удивился, чего ей не спится. Сразу вспомнил Снепфаер в «Доте», но никаких сходств не заметил: сиреневая куртка, вязаная серая шапка — бабушка как бабушка.
— Фёдора Николаевича не видел? — спросила она.
У меня мгновенно сгенерировался ответ: «Здравствуйте! Вы обратились в техническую поддержку. Расскажите, пожалуйста, подробнее, как выглядит Фёдор Николаевич, сколько ему лет, какого он роста, может, есть какая-то деталь, отличающая его от других?» Но я сдержался и сказал:
— Нет.
— А Мичурина где?! Мне Мичурина надо.
— Это улица?
Старушка зависла, как «Дота» на седьмой винде.
— Вам улица нужна? — спросил ещё раз.
— Это самое. Да, Мичурина надо.
— Секунду. Проверяю информацию, немного подождите. Открываю карту. Так. Мичурина — туда, — показал вперёд, — но она большая, есть точный адрес?
— Да нету, на Мичурина надо, не знай там, это самое.
— Тут недалеко. Вы идите — и поймёте, куда дальше.
— Мичурина надо, там Фёдор Николаевич, — махнула рукой, мол, ей вниз по аллее.
— Всё так. Видите, вдалеке машина проехала? Нет? Ну вот, вам туда и направо. Там будет Мичурина, она параллельно Рахова идёт, — попытался изобразить параллельность, но получился какой-то уж на сковородке.
Старушка потопталась на месте, покрутила головой и пошла вниз каким-то механическим шагом, как крип в «Доте». Я смотрел вслед и только теперь заметил: под курткой она одета в пижаму.
Постепенно, и без того маленькая, старушка стала ещё меньше и почти скрылась из виду. Я не мог успокоиться: бесило, что сразу не помог. Представлял, как мне не дадут премию. Я — поддержка, а поддержка должна всем помогать. Нет уж, ничего не отнимут.
И всё же: куда старушка направилась в два часа ночи зимой? Речь какая-то странная, несвязная. Похожая была у моей бабушки: зациклится на слове и ничего другого сказать не может.
Увидел, как старушка замерла. Не повернула на Мичурина, пошла обратно. Мельком вспомнилось: бабушка сбегала из дома и родители искали её по всему району, а я кастовал санстрайки и злился. Отвлекали своей суетой от игры.
Я не мог не помочь. Пошёл навстречу, и точка быстро превратилась обратно в старушку.
— Вы не потерялись?
— Я, это самое, на Мичурина надо, Фёдора Николаевича покормить.
— Потерялись, кажется.
— Не знай. Кушать хочешь, сынок?
— Не голодный, — почему-то соврал я, хотя последний раз ел в обед.
— Я поделюсь, по глазам вижу, голодный! А худой какой! Но всё не дам, мне Фёдора Николаевича кормить!
Я посмотрел на длинные грязные ногти её и почему-то сильнее захотел есть. Старушка запустила руку в бездну чёрной сумки и закопошилась. Я был уверен: в сумке пирожки с капустой или картошкой, а может, и с мясом.
— Курыца, курочка, — приговаривала старушка, доставая целлофановый пакет. Протянула мне.
Я даже не развернул, заметил: подмёрзшие куски — сырые. До меня окончательно дошло: старушка — больна, ей нужна помощь. В полицию звонить не стал, решил, справлюсь сам.
— Вы простите, я такую не ем.
— Как это? Кушай на здоровье курятинку, белок!
— Спасибо, я жареную люблю.
— А-а-а. Ну, это самое, Фёдору Николаевичу больше достанется. — Старушка убрала пакет обратно в сумку.
— Пойдёмте за мной, я доведу вас. Может, номер дома вспомните?
— Мичурина.
Сгустился туман. Кругом никого, и всё походило на компьютерную игру по типу «Сайлент Хилл». Я чувствовал ответственность и вспоминал первое правило поддержки: помогать всем, даже вне работы. Ощущал себя квашеной капустой. Хотелось быстрее довести старушку до дома и завалиться спать.
Мы двинулись в сторону Мичурина, ноги заскользили по заледенелой плитке. Самость бродит, как говорил мой любимый персонаж.
— А кто этот Фёдор Николаевич? — поинтересовался я.
— Дедушка мой, покормить надо.
— Муж ваш?
— Дедушка.
Я не стал спрашивать дальше.
Мне приходилось подстраиваться под шаг старушки. Над нами нависали освещённые лапы сосен, в тумане каркали вороны. Когда почти добрались до Мичурина, старушка развернулась и поспешила в другую сторону. Я метнулся за ней.
— Подождите, мы почти на месте.
— Не туда, на Мичурина надо.
— Но вот Мичурина. Шагов двадцать — и пришли.
— Нет, нет. Фёдор Николаевич не здесь.
Она уверенно шла вперёд. Я попытался повернуть старушку на Мичурина, но она оказалась крепкой, хоть с виду и не скажешь. Сжал ей плечо, но она лишь на секунду остановилась, а после невозмутимо продолжила путь в никуда.
Меня начала грызть мысль: со стороны я похож на Раскольникова, или просто на убийцу, или на вора — пристаю к одинокой старушке ночью. Нас могут увидеть менты или ещё кто-нибудь. Как я объясню, что хотел помочь? Будет у ментов плохое настроение — закроют лет на десять. Захотелось быстрым шагом пойти домой, но я продолжил помогать. Держался поодаль, чтобы не подумали плохого, старушка молча двигалась вперёд. Поддерживать людей в реальности оказалось труднее.
— Подождите, но нам не туда, — попытался ещё раз. — Вы хотите домой, к Фёдору Николаевичу?
Не получил ответа. Мы свернули в переулок, прошли чуть дальше и упёрлись в чёрные железные ворота. На будке охранника был нарисован семиглавый дракон с сигаретой в лапе. Каждая его пасть извергала пламя, похожее на ядерный гриб. Старушка достала из сумки ключи и попыталась открыть замок. За забором залаяла собака, явно не из маленьких.
— Чего гавкаешь? Лучше бы открыл, — возмутилась старушка.
Я молча смотрел, как усердно она старалась повернуть ключ. Стало не по себе. Смертельно не хотелось, чтобы по ту сторону кто-то проснулся и услышал нас. Подумал: сейчас выйдет хозяин в чёрном пальто и застрелит меня, или проснётся охранник и спустит разъярённого пса, а если ничего из этого не произойдёт, — возиться мне со старушкой до самого утра. Завтра собрание в десять, а мы ходим кругами.
По тому, с какой яростью старушка дёргала ключ, я понял: она не собирается сдаваться.
— Послушайте, нам не сюда. Мы ломимся без спроса. Здесь нет Фёдора Николаевича, он ждёт на Мичурина.
Старушка будто опомнилась:
— Не сюда, Мичурина надо.
— Мы найдём Фёдора Николаевича. Просто пойдёмте со мной.
— Идём, да.
Я взял её под руку и повёл на Мичурина. Рука застывшая, и мне представилось, что я веду труп. Старушка попыталась вырваться и пойти в другую сторону, и тогда я начал говорить как техническая поддержка:
— Нашёл Фёдора Николаевича только для вас. Мы сделаем всё возможное, чтобы вы побыстрее встретились. Вас ждут на Мичурина.
— Да! Фёдор Николаевич на Мичурина, правильно говоришь.
Я отпустил руку: теперь старушка покорно поплелась за мной. Задумался, а зачем нам на Мичурина, на огромную улицу, у нас даже номера дома нет… Бессмысленная возня. Хотелось убежать. Что толку носиться с больной незнакомой старушкой? Замёрзнуть вроде не замёрзла, от голода не умрёт. Завтра опять куда-нибудь забредёт, да и прожила как-то до старости, ничего не случилось. Я достал телефон и вызвал такси, чтобы сбагрить старушку таксисту, и вновь вспомнилась моя бабушка, её длинные и путаные фразы, мои односложные ответы. Посыпал снег. Приложение долго не могло найти машину, и я отменил заказ.
— Просто идите за мной. Обязательно дойдём.
Вернулись на Рахова. Руки неприятно бились о холодный воздух. Старушка шла позади. Я постоянно оборачивался, а потом и вовсе потащился задом-наперёд.
На перекрёстке лежали три огромные дворняги. Увидев нас, они залаяли, и старушка, точно запрограммированная, потянулась к ним. Во мне опять поднялась тревога: собаки съедят старушку, хотя там и есть нечего, ну так, как минимум, покусают. Меня одолела слабость, дом далеко, я замёрз. Подломились ноги. Я сглотнул, поджал холодные губы и всё же направился спасать старушку.
— Голодные, ребятки, — приговаривала она. — Не кормят вас, не кормят…
Нас окружили. Старушка достала из чёрной бездны куски сырой курицы, собаки поднялись на задние лапы и попытались вырвать добычу, но я отпугнул их топотом. В ответ зарычали.
— Чего вы, ненасытные, что ли? — пробурчала старушка.
Я топал и делал вид, что беру с земли палку. Старушка кинула несколько кусков в сторону, собаки набросились на них, и я перестал топать.
— Всю не дам, мне ещё Фёдора Николаевича кормить.
Одна из дворняг лизнула ей руку и затем вместе с остальными накинулась на еду.
— Вот молодцы, кушайте на здоровье, Фёдора Николаевича не видели?
— Видели, — сказал я. — Пойдёмте, а то он замёрз.
Я надеялся, собаки не увяжутся за нами, обернулся — они всё ещё дрались за курицу. Старушка была как непослушный ребёнок, постоянно старалась куда-то свернуть, но я нашёл нужную тактику и каждый раз, когда она пыталась уйти, говорил:
— Быстрее, за мной, Фёдор Николаевич замерзает!
Когда мы, наконец, дошли до Мичурина, на дорогу выбежал облезлый серый кот.
— Фёдор Николаевич! — крикнула старушка. — Ну куда же ты пропал, обыскались тебя. Пойдём домой. Давай, веди нас, а я тебе курочку принесла.
Фёдор Николаевич послушно побежал впереди, иногда останавливался и поглядывал на нас. Я уже ничего не понимал: почему кот — это Фёдор Николаевич? Наверное, нужно было вызвать ментов, но тут кот ускорился и влетел в какой-то заброшенный покосившийся дом. Старушка поспешила за ним. Перед входом она похлопала себя по плечу и прижалась к дому, как будто вдохнула его запах. Я обречённо пошёл за ней.
Дверь протянула скрип. Я нырнул в темноту — под ногами промялось что-то склизкое, — и тут же стукнулся о притолоку. Пахло сыростью, как в погребе.
Включил фонарик на телефоне. Мутные потёки на потрескавшихся стенах, ледяной потолок, пустые бутылки, окурки, разбитые настенные часы на полу. Всё живое из дома ветер выдул наружу, остались только кот и старушка. Взгляд наткнулся на её испуганное лицо.
— Ой, чего же слепишь? — возмутилась она.
Старушка вывалила на пол курицу, кот начал поедать кусок за куском.
— Кушай, Фёдор Николаевич, кушай.
— Это ваш дедушка? — съязвил я.
— Да, Фёдор Николаевич. А здесь всё Фёдор Николаевич. И дом Фёдор Николаевич, и деревья Фёдоры Николаевичи, всё Фёдоры Николаевичи. Здесь мы жили, во дворе яблоня цвела, в доме буржуйку топили. Здесь за Фёдором Николаевичем ухаживали!
Я удивился тому, как изменилась речь старушки. Всё размеренно, не обрывисто. Я будто с живым человеком заговорил.
— А чем он болел?
— Фёдор Николаевич, ты болел чем-то? — спросила она кота. — Ранен был, осколок в груди застрял, вытащить не вытащили, Фёдор Николаевич три года с ним жил. На последнем слёг, потом осколок до сердца дошёл, — и умер.
— И какой это год был?
— Я чего ж, помню? Я ничего не помню, сынок. Фёдора Николаевича только помню, его нельзя не помнить.
— А как он выглядел?
— Голубоглазый, светловолосый, высокий, сухой.
— Ещё что-нибудь помните?
— Когда отец у него умер, он смолоду за старшего мужика стал. Сёстры его учились, а Фёдор Николаевич работал, сам не учился. Сёстры школу кончили, в училище поступили. Мать умерла, когда Фёдор Николаевич в армию попал. Когда красные победили, он домой вернулся, жену нашёл, там и моя мамка появилась.
— А ещё?
— Мамка моя уже институт кончала, а Фёдор Николаевич в Сталинград солдатам воду возил, там и ранили. Домой вернулся. Пока лежал, говорил постоянно, мол, все мы вечные. Мамка то на работе, то в институте, отец на войне пропал. Ну а я кормила Фёдора Николаевича. Лебедой и хлебом. Он как скелет был, такой худой, я ему свои куски отдавала. А он подолгу жевал и говорил: «Тех, кто умер, нужно воскресить, главное — не забыть мёртвых». И ещё: «Помни дедушку своего, и дедушка будет. А помнить не будешь — не будет дедушки».
«Материя отделилась от своей задуманной формы, надо соединить их вновь», — вспомнил я слова любимого персонажа и поморщился: что за бред. Я впервые так долго не думал о «Доте», а теперь и вовсе при мысли о ней начал презирать сам себя.
— А где семья ваша?
— Бабки мои из страны сбежали. Остальные померли все. Тут и Нинка, сестра младшая, самоваром обварилась, брат Петька поперхнулся — умер, мамка не выдержала, спилась. Тётка Гануша, сестра папы, в старости умерла, я за ней ухаживала. Они все всегда со мной: живут со мной и спят со мной. И до этого со мной, и потом со мной.
Кот громко завизжал, я посветил на него и увидел, как он плачет. Кот плачет.
— Кот плачет!
— А как тут не плакать, он же всё понимает.
— Я не видел, чтобы коты плакали.
— Они все плачут, если приучить их к скорби. Никто ж не пытается.
Мне представилось, что мы в голове Фёдора Николаевича.
Дом гудел от бесшумных голосов. В сырых стенах прятались люди, они смотрели на меня и ждали своего часа. А ведь здесь они жили, смеялись, пили чай. Здесь и старушка была молода. Те же пальцы, то же сердце, но человек другой.
В стене я разглядел свою бабушку, и сразу набросились воспоминания, которые, казалось, уже умерли. Узоры на облезлых обоях превращались в самые разные фигуры. От воспоминаний голова распухла. Геленджик, первый поцелуй, экзамены, бабушка в гробу. Я восхищённо смотрел на старушку и буквально расцветал, но ничего не мог рассказать о себе.
Рогатый
Обязательно подпишитесь на мой канал.
Чтобы вы понимали, с кем имеете дело: у меня десять тысяч подписчиков. У большинства и тысячи не наберётся, а я подпишу на себя всю Землю. Работаю в доставке, коплю деньги на рекламу. Работаю немного, — нужно не уставать и каждый день записывать видео.
По секрету: снимаю простые ролики, просто корчу морду, а иногда копирую приколы десятилетней давности. У меня смазливое лицо и старенький айфон — этого хватает, чтобы школьницы писали в комментариях: «Боже, мой краш».
Жизнь у меня пока не такая интересная, а потому приходится часто бегать в «Магнит» за энергетиками, так легче генерировать, как ещё скорчить лицо. Без них уже и не думается. Живу в Вольске, мне здесь хорошо, всё необходимое есть. «Магнит», «Вайлдберриз», «Озон», работа курьером, свободное время. Когда начну зарабатывать с рекламы, переберусь в Москву, там попроще стать известным.
* * *
Обед воскресенья. Я снимаю очередное видео, допиваю энергетик, курю одноразку, иду в «Магнит» за новым топливом.
Стараюсь молнией пролететь барахолку, ненужный советский хлам из тряпья, железа и макулатуры с неприятным запашком. Обходить её долго, если от моей пятиэтажки: «Магнит», увы, в паре метров от барахолки. Я лечу под фонк в ушах и не слышу пенсионерского шума. Смотрю вниз, мимо мелькают значки, пластинки, и тут меня хватают за плечо. Вижу перед собой сухонького деда. Под ногами у него, как пёсик, сидит советский телек, рядом лежат книги.
— Ваня, забери, даром отдам.
Сейчас он сломает мне руку, потом не объяснишь подписчикам, почему в гипсе. Да и какой Ваня, я Леонард. Мама так назвала, отец сначала возмутился, но вообще-то ему было всё равно. Он ушёл из семьи, когда мне исполнилось пять. Теперь скитается по району, как призрак, с такими же пропитыми корешами.
Я пытаюсь вырваться, но, несмотря на худобу, хватка у деда, как у тонометра.
— Старый, уже никому не впаришь телек, отпусти.
— Ваня, тебе нужнее. А мне помирать, я потому и стою, отдать некому, а пропадать добру не нужно. Книжки вон забери.
— Я не Ваня.
— Да? А я и не вижу, слепой уже, думал, Ваня идёт. Но ты возьми всё, пригодится.
Про книжки и знать не хочу: там внутри засохшие тараканы. Да и когда читать, тем более художку? Есть же фильмы по книгам. Идут два часа — не так много, режиссёры вытряхивают всю графоманию писателей, и то можно умотаться.
Ещё раз смотрю на ящик, прикидываю: ну зачем мне совковая рухлядь? Перебираю варианты: даже как тумбочка не пригодится. Ни моей девушке, ни маме, ни друзьям — никому. Девушка смотрит сериалы, мама — инфоцыган на ютубе, друзья только в «Доту» играют. Разве что телек можно подогнать отцу в гараж. Думаю, надо порадовать батю, вдруг со своими кентами перестанет блуждать по городу, школьников запугивать. Сядет в сарае, включит ящик под пиво. Футбол там, сухарики.
— А точно работать будет?
— Тут как настроишь…
— На, возьми на похмелье. — Протягиваю двести рублей.
Дед отпускает руку и говорит:
— Да не пью я, ты книги бери. А я отдам — и помирать можно.
Я насильно сую деньги деду в карман, для меня — копейки, на них подпишутся человек десять.
Звоню бате, говорю: «У меня подарок». А он отвечает: «Чё, гриву состриг?» Предлагаю встретиться у его бетонной берлоги через десять минут. Город маленький, всё близко.
Телик весит килограммов тридцать, если не больше, постоянно выскальзывает из пальцев, то и дело магнитится к земле, мечтает разбиться. У меня трясутся руки, каждые десять метров торможу на передышку.
Батя всё равно умудряется опоздать на полчаса. Идёт с бутылкой беленькой. Красный весь, русский реднек1[1]. Без майки, но в спортивках и найковской кепке. Отец и по воскресеньям пьёт, так и помереть от цирроза можно. Да и не жалко как будто бы, пользы от него никакой. Отдам ящик и быстро уйду.
— А я думал, ты гриву состриг, порадуешь меня.
Отец глотает водку из горла.
Я смотрю в его раскалённые, как уголь, глаза.
— Вот, это тебе, — показываю на ящик.
— О-о-о. — Он впервые за несколько лет протягивает мне руку. — Ты где нарыл-то?
— На барахолке дед впарил.
— Ну вещь, ё-моё! Я такой с Москвы привозил, но кореш пьяный в Ельцина стрельнул, коммунист был. Я его отговаривал, а он мне бабки дал, потом и стрельнул.
Молчит.
— Да не, не зафурычит коробка! — продолжает наконец. — Такие все в девяностые подохли.
— Ну ты проверь, а я домой пойду.
— Да чё ты, на, глотни пока. — Батя протягивает бутылку.
Я пью редко, но каждый раз, когда встречаюсь с отцом, он заставляет. Мне хочется понять, зачем пить, для чего скитаться по городу с бутылкой в руке и мочиться по углам?
Горло обжигает, живот обжигает. А отцу что водка, что вода. Я кашляю и чуть ли не блюю. Отец смеётся.
— Курить будешь?
— Нет, у меня своя.
— Писька дьявола. Простые кури.
Ничего не отвечаю. Батя скуривает за пару затяжек, открывает ржавую дверь. Я ставлю телек на бабушкино кресло. Ощущаю могильный запах. Флаг Союза, бюст Ленина, шина, мешки, окурки под столом. У отца никогда не было машины, гараж — попросту сарай для питья.
— Ты как это говно пьёшь?
— Зря давишься. На, глотни ещё. Распробуй.
Я пью. Делаю затяжку. Сажусь в кресло, сделанное из шины. Кружится голова.
— Чё ты, посиди ещё. Водку не пей больше, не надо тебе.
— Да уже сижу. Настраивай давай.
— А чё я? Ты подарил, ты, ё-моё, и настраивай, — отец делает паузу. — Ладно, шучу, ты ж такой и не видел никогда.
Ну и что, что не видел, больно оно надо. Сейчас старая развалина включит старую развалину, на экране всё размыто будет, это, конечно, если включит.
Батя снимает кепку, и я вижу, как блестит его вспотевшая красная лысина. Я всматриваюсь в неё, как в бездну, и думаю: меня тоже ждёт лысина. Именно поэтому я разбогатею и сделаю пересадку раньше, чем облысею. Я буду бороться с отцом, даже с его генетикой. Пусть он об этом и не узнает.
Отец отвёрткой открывает крышку телика, и из жестянки вываливаются пыльные провода. Какие-то схемы, модули, похожие на макет завода. Кажется, и недели не хватит, чтобы в них разобраться.
Отец с плотоядным наслаждением подсоединяет провода и что-то увлечённо бубнит. Мне становится страшно. Он, оказывается, умеет делать то, чего я не умею. Что он вообще умеет и понимает в жизни, если выбрал вместо неё водку? Что он мог ответить? «Я, сына, бред жизни водкой выгоняю. Бред жизни прогоняю бредом водочки, очень помогает».
Мне дурно. Я общаюсь с батей и тупо повторяю его поведение. Когда-нибудь я тоже возьму большой кредит, меня выгонят из семьи, кое-как отдам долги, уйду рано на пенсию и буду скитаться по району в посмертии, не начиная новую жизнь. Как говорит моя девушка, отец у меня живёт в посмертии, но сам себе не признаётся. По сути, почти все живут в ландшафте посмертия, он уже лет сорок не меняется: дома, дороги, деревья, речка. Местами становится лучше, местами хуже. Однако будущее уже наступило, и в него попали те, кто адаптировался, вроде меня. Остальные, как отец, остались в посмертии с бутылкой водки.
Не могу встать с шины, кружится голова. Будто бы раскалённая кочерга резко ударяет в живот, больно — до тошноты. Не хватает воздуха.
Провода искрят. Батя тычет в кнопки, по экрану прокатываются волны, шипят серые шумы. Телек усердно моргает. Включается белая картинка — и вновь серые шумы. За ними разноцветные полоски и нескончаемый гудок. Вспоминается, как в детстве мы с отцом играли в могучих рейнджеров на Денди, пока ящик не перегрелся вместе с приставкой и не появился этот нескончаемый гудок.
Без того мрачный гараж мрачнеет на глазах. Батя переключает каналы, ничего не видно, только изредка просвечивают передачи. Он останавливает на каком-то шоу. Экран снова покрывается серым, потом моргает, и я вместе с ним. Мне хуже. Включается цветная картинка, и на сцене танцуют сверкающие платья.
— Сына, смотри, какая жопа. Вдул бы?
— Боюсь, ей всё равно.
— Не, ну вдул бы ей?
— Ну да, наверное.
— Ты увереннее отвечай, ё-моё. Люби худых, вдувай любым, а то я внука не дождусь. Баба твоя не залетела?
Рождение — это ответственность, это та доля вечности, которая отпущена смертному существу. Я поражаюсь, что за фиговину генерирует моё сознание.
— Чего? Нет, говорю.
— Нелюди.
Ни о каком внуке и речи не может идти. Даже если у меня когда-то будет ребёнок, отец его не увидит. А он, наверное, только и задаётся вопросом: «Когда сына внука сделает? Остепениться хочу». Бывают же такие, остепенелые, вот и отец станет.
Минут десять мы тупо молчим. Я смотрю на знакомые лица в экране, они такие же, как и всегда: вылизанные, сделанные. Не понимаю, почему, достигая известности, получая столько возможностей, люди шоу-бизнеса становятся одинаковыми.
Кольца и подвески на девушках превращаются в извивающихся змей.
— Во, блин, мысли читают, змеюги подколодные. А я всегда знал: им бабло надо, — ворчит батя.
Я всматриваюсь и вижу: картинка состоит из маленьких клеточек. Телек и без гудка страшно тарахтит. Сознание вновь говорит на непонятном, непривычном языке. Всё какое-то чуждое: и в гараже, и в ящике. Мне хочется отвлечься, сосредоточиться на себе. Вот он я — блогер, начинающий, но уже успешный, а дальше? Всё. Я моргаю — меня нет. Ничего нет. То ли бред, то ли откровение.
Девушки скидывают сверкающие платья и танцуют голыми. Я удивляюсь, как легко слетает одежда. Достаю телефон и записываю видео.
— Во! Тема, ё-моё, — говорит батя. — Только задумался, а они…
Я фокусируюсь на съёмке, и у меня темнеет в глазах.
«Посмотри на нас, посмотри на нас. Вдохни нас, ощути нас, делай как мы», — поют из телевизора, будто в душу влетает чужеродное, навязчивое, хочет занять моё место, а меня отправить в небытие. На сцену выходят главные звёзды шоу, одетые в золотые костюмы.
— О-о-о, ну это прям да. Как знал, ё-моё, батя твой всё знал!
То обычные размалёванные лица, то кривые улыбки и рога. Мне хочется выть. Мучительная нехватка себя. Жажда себя. Страшно, я будто сплю, и тело сковывает паралич. Я вглядываюсь в ящик, и всё отчётливее вижу: у всех у них — рога. Жмурюсь и ещё раз смотрю: рога. Ещё раз — рога.
— Ты чё потух? — спрашивает отец.
— Ты тоже видишь?
— Чё?
— Ну, рога, вон у того, того, того и того.
— Все они сволочи рогатые.
— Да реально рога, я не шучу.
— А кто шутит?
Сцена вспыхивает огнём, и все разбегаются. По экрану идут волны, телик искрится и сгорает.
— Потухла шарманка. Ладно, сын, от души.
Батя ещё раз жмёт мне руку, что-то спрашивает, но я всё думаю об офигенной постановке и не отвечаю.
На улице прихожу в себя. Возле батиной берлоги мочусь на траву. Иду домой. Я снова я — и никто больше. Открываю запись на телефоне и вижу, что никаких змей и рогов нет, а девушки танцуют в платьях, никакая сцена не горит. Дома проверяю трансляцию по интернету — то же самое. И всё же видение было хоть и быстрым, но до жути реальным.
* * *
Вечером я решаюсь поделиться с подписчиками историей, снимаю блог в непривычном формате, пересказываю, как видел змей, голых женщин, рога… Ночью видео вирусится и попадает в рекомендации. Меня называют сумасшедшим и заочно направляют в дурку. Комментарии пишут по типу: «ха-ха, иди выпей таблетки», «проспись», «пить надо меньше». Мне даже придумывают прозвище — Рогатый. Его подхватывают другие блогеры, когда делают обзоры на мой контент. Я не справляюсь с критикой и удаляю видео несмотря на то, что оно набирает миллион просмотров.
В понедельник кривляюсь в обычном формате. Получается скованно. Мне страшно, не хочу словить ещё одну волну негатива.
Опять смеются. Видите ли, я — Рогатый, Леонардо Рогатио, Сумасшедший полупокер.
Звоню отцу и спрашиваю, точно ли он видел рога? Отец смеётся и зовёт на рыбалку. Даже и не знает, что его сын — фрик-звезда Рогатый. Единственные, кто меня поддерживает, это девушка, мама и друзья, особенно девушка. Света мало того что не уходит от меня после позора, она и не отходит. Показывает какие-то расклады на Таро и говорит, что всё будет хорошо. Я не верю, но меня умиляет такая поддержка. Мама делает вид, типа ничего не произошло, но сама лепит мои любимые пельмени. Друзья стебут по-доброму и просят автограф, на них не обижаюсь.
Вторник, среду и четверг мы со Светой продумываем, как записать опровержение, хотим свести всё к шутке. Мне сыплются предложения от СМИ, просят дать комментарий от Рогатого. Не такой славы хотелось — быть фриком, лицо которого тиражируют в мемах. Мечталось быть всеобщим любимцем, крашем всех школьниц.
Записываю обращение к подписчикам, никто не выкупает посыл, и меня продолжают стебать.
В пятницу соглашаюсь пойти с отцом на пруд и оставляю канал без контента. Хочу хоть как-то отвлечься от навалившегося хейта. Беру с собой Свету. Батя сначала ругается, что я позвал девушку на рыбалку, но мы ловим целое ведро карпов на бамбуковые удочки, и он говорит: «Береги её». Несколько раз спрашивает, когда уже внуки, и я задумываюсь: а каким бы я был отцом? Скорее всего, ответственным, и уж точно бы не ушёл из семьи. А если Света меня бросит и придётся уйти? Даже если так, точно бы не пропал из жизни ребёнка.
Оказывается, не так уж и плохо проводить время с батей, особенно на фоне всеобщей травли. Мне даже легчает, но в субботу снова снимаю кривляния и ловлю хейт про сумасшествие.
Уже и не хочется ничего записывать. Я знаю, к чему всё приведёт, — к очередной волне буллинга.
У меня были хейтеры, но не в таком количестве, и уж тем более меня не травили известные блогеры. Раньше редко писали: «Уж очень у него смазливое лицо, как у тёлки», — меня и не задевало. А тут за неделю превратили смазливого паренька в какого-то Рогатого.
Короче, съели меня.
После недели издевательств, в воскресенье, смотрю статистику, ещё раз листаю комментарии. Соотношение хейта и приятного — сто к одному. Ничего хорошего. Вот она — ненужная слава фрика.
Под вечер решаюсь удалить канал.
* * *
Проходит год. Мы строим новый дом в Вольске. Я оканчиваю курсы по программированию и по итогам устраиваюсь в небольшую IT-компанию. Отец узнаёт о беременности Светы и пытается бросить пить. Мы со Светой заводим семейный блог, где изредка напоминают про моё сумасшествие и называют Рогатым. В нём, конечно, не миллион подписчиков, не сто и даже не десять тысяч, но мы с женой не думаем о них.
[1] Жаргонное название белых фермеров сельской глубинки США.