Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2024
Кузнецов Игорь Робертович родился в 1959 году. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького в 1987 году. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Иностранная литература», автор нескольких книг, в том числе «Бестиарий» с иллюстрациями Татьяны Морозовой (М., 2010). Составитель нескольких изданий И.А.Гончарова (биография, комментарии). Живёт в Москве.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 6.
В.Е.Чумакову
1
По профессии Егорыч был плакатистом. Но Кузнечик его застал уже не в лучшие времена. А ведь когда-то для Валерия Егоровича ежевечерне держали резервный столик в ресторане «Арагви».
От былого величия осталась мастерская на Фрунзенской набережной с пятью высокими окнами, выходящими на Москву-реку, и верхним светом. Да и внешне он не утратил былинной значительности черт: богатырского телосложения, с окладистой бородой, Валерий Егорович с первого взгляда и даже с излишком производил впечатление настоящего большого художника, какими их любят изображать в кино и на карикатурах. Разве что классического берета для полноты образа не хватало, но его легко было вообразить.
Кузнечик, он же Петя Кузяев, немного стеснявшийся своей неблагозвучной фамилии, выглядел попроще: роста среднего, с короткой бородой-щетиной и в круглых очках, он напоминал типичного, средней руки, человека интеллигентной профессии то ли из сферы науки, то ли из докторов с хорошей частной практикой. Хотя на самом деле был профессиональным игроком в покер с физматовским образованием, чем на жизнь и зарабатывал, уверенно следуя ещё со студенчества выработанной внутренней формуле: математика хорошо выстраивает мозги, а экономика заставляет их работать. В авантюры с подпольными бандитскими катранами даже после отмены казино он не ввязывался, играл лишь на официальных очных турнирах, надёжных интернет-сайтах и в кругу богатых любителей, уважавших его за честность в расчётах и феерическое мастерство. Нет, он не каждый раз выигрывал, но в целом баланс всегда складывался в его пользу, зачастую с большим излишком, — так что он мог, если надоедало, вообще не играть месяц или два, всегда имея в запасе быстрый источник пополнения жизненных средств.
С Валерием Егоровичем Петю Кузяева познакомил художник Генералов из Курска, двоюродный брат Петиной жены.
Была ещё прохладная, но уже ласковая весна. Петя и Генералов вышли из китайского ресторана на Ленинском и сами собой оказались в Нескучном саду с едва початой, хотя уже и не первой бутылкой вполне приличного вина, оказавшегося на сей раз аргентинским. Соответственно, вспомнили о Борхесе, и Генералов обещал по возвращении в Курск прислать свои свежие иллюстрации к его «Саду расходящихся тропок» Пете на электронную почту.
— Врагами человека могут быть только люди, люди той или иной земли… — проговорил Петя и наморщил лоб, вспоминая, как точно будет дальше.
Генералов же, выждав несколько нетерпеливых секунд, продолжил сам:
— …Но не сама земля с её светляками, звуками её языка, садами, водами, закатами.
Они переглянулись, и на ближайшие минуты оба замолчали.
Пройдя Нескучный наискосок, на ходу по очереди прикладываясь к бутылке, они спустились к Пушкинской набережной и неспешно двинулись в сторону Воробьёвых гор.
Вода Москвы-реки едва слышно короткими волнами разбивалась о гранит низкой набережной, чуть громче выплёскиваясь на ступени, уходившие вглубь. Солнце уже скрылось за горами, прозрачный воздух сгустился сумерками, и в домах на противоположной Фрунзенской набережной начали загораться окна.
Генералов между тем пристально вглядывался в ту сторону, куда-то вверх, но чуть ниже неба.
— Валерий Егорович у себя, — сказал он вдруг как о чём-то очень приятном.
— Кто это? И где?
— Художник. У него тут мастерская, — вытянутой рукой Генералов указал на последний этаж громадного дома напротив, где под самой крышей светилось подряд сразу несколько окон, в то время как остальные по всему длинному ряду были совершенно черны. — Может, позвонить ему? — задумчиво добавил он.
— Позвони, — не стал спорить Петя.
Генералов послушно достал телефон и нашёл нужный номер. Коротко поговорив, он, по всей видимости, легко получил приглашение.
Мост уже темнел в паре сотен шагов перед ними.
На той стороне в угловом магазине купили пару коньяка, шоколад и лимоны.
Оказавшись перед нужным подъездом и услышав из динамика домофона глухое «ага», они вошли внутрь, поднялись до конца на лифте и ещё на два узких лестничных пролёта.
Обычную деревянную дверь, даже с квартирным номером, им открыл сам Валерий Егорович, занимавший в дверном проёме сразу всё пространство под самую притолоку.
После небольшой прихожей довольно широкий и плохо освещённый коридор резко поворачивал и упирался в далёкий яркий прямоугольник.
Мастерская оказалась громадной. Потолок был не менее пяти метров высотой, да ещё и приподнимался с краю, распахиваясь в небо узкими окнами-фрамугами. Сразу у входа справа был оборудован кухонный угол с двухконфорочной плитой и раковиной, в глубине слева китайской ширмой выгораживалась часть пространства с журнальным столиком и тахтой под клетчатым пледом, видимо, жилая: да, почему-то сразу становилось понятно, что здесь не столько работают, сколько живут; ближе к окнам возвышался большой пустой мольберт хорошего тёмного дерева с вишнёвым оттенком.
Из алькова к ним навстречу вышла миниатюрная, но крепко сложённая женщина, почему-то в этой обстановке напоминавшая больничную сестру-хозяйку, что впоследствии с некоторым допущением и подтвердилось: Катя работала медсестрой в стоматологической клинике.
После церемонного общего знакомства и мытья рук гости были сопровождены в альков и усажены на тахту. Обнаружилось, кстати, что альков гораздо больше, чем казался от входа — он врезался в боковую стену ещё на пару метров, так что по сути представлял собой почти отдельную комнату с книжными полками, ещё одним, круглым, антикварным чёрным столом на одной ножке и парой дачного типа плетёных кресел с разноцветными мягкими подушками.
На чёрном столе лежал большущий рыжий кот.
— Обломов, — кивнул в его сторону Валерий Егорович. Тот лениво открыл один глаз и тут же его закрыл. Зато из-под ширмы, грациозно выгнув спину, показался ещё один — дымчатый крупный сибиряк с белоснежной манишкой. — Захар, — представил и его хозяин. — Захар запрыгнул на тахту, потом на её широкий подлокотник и затих.
Катя ушла мыть и резать лимоны, Генералов с Валерием Егоровичем расспрашивали друг друга о делах и общих знакомых, Петя открыл шоколад и поломал плитку на дольки, после чего поинтересовался, встряв в короткую паузу:
— Можно я пока в окно посмотрю?
— Да, конечно, — откликнулся Валерий Егорович. — Выбирайте любое.
Даже подоконники тут были глубиной в полметра.
Пока Петя выглядывал из каждого, по очереди, окна, вид на Москву-реку, текущую, поблёскивая отражениями фонарей, далеко внизу, ему всё больше нравился.
Спиной он услышал шаги Кати и, не без сожаления отступив назад, увидел в простенках между окнами два в одинаковых витиевато-золотистых рамах портрета, похоже, работы хозяина. Оба были написаны в несколько гротескной и не очень яркой лубочной манере. Левого, с высоким открытым лбом и длинной узкой бородой, он узнал сразу — это был Салтыков-Щедрин. Перед правым, с огромными залысинами и бородой окладистой, но короткой, с иконописными распахнутыми глазами, на некоторое время напряг память, но не успел в полной мере порадоваться её обычной верности, так как услышал Валерия Егоровича:
— Это Иван Корейша, юродивый.
— Знаю, — честно ответил Петя.
Курить здесь разрешалось прямо за столом.
Валерий Егорович и курил, и пил, и закусывал вкусно: игнорируя шоколад, он после каждой опрокинутой рюмки подхватывал пальцами с большого блюда сразу несколько тонких кружков лимона, медленно, жмурясь, их жевал, а потом широко открывал глаза, с каждым разом всё более синие и глубокие, и с удовольствием оглаживал свою седую бороду. И Петя подумал: как же хорошо, что мы купили так много лимонов!
Генералов, как заметил Петя, относился к Валерию Егоровичу исключительно уважительно, по старшинству — они с Петей были младше его лет на пятнадцать — и на «вы», до такой степени, что иногда даже как будто смущался, в совсем не свойственной ему манере, например, перед тем как наполнить очередные рюмки: «Вы позволите, Валерий Егорович?» Тот в ответ вальяжно кивал и дирижировал процессом левой рукой с сигаретой. Прикуривал он исключительно от спичек, вежливо проигнорировав протянутую Петей горящую зажигалку.
После пятой Петя, наконец, решился:
— А почему Корейша?
— Он мне нравится, — исчерпывающе ответил Валерий Егорович.
Видимо, про Салтыкова-Щедрина можно было уже и не спрашивать. «Всему своё время», — философски решил Петя, почему-то не сомневаясь, что он тут точно не в последний раз.
Очень долго засиживаться не стали, тем более и коньяк кончился, а пожелания сходить за новой порцией впрямую никто не высказал, да и молчаливая Катя, не предложив гостям чаю, едва ли не демонстративно унесла на кухню блюдо с остатками лимона.
— Ты, если что, — напутствовал Петю Валерий Егорович, — заходи. Запросто. Понял? — И кивнул на Генералова. — У него телефон перепиши. Но можешь и без звонка — я обычно всегда тут, у себя.
Без звонка Петя не появлялся, а вот звонил иногда и просто так, однажды даже, много позже, когда и сам давно перешёл с Егорычем на «ты», из тувинского Кызыла, куда его позвали на южно-сибирский покерный турнир.
Первый раз он позвонил и явился, оказавшись неподалёку по делам и захватив по дороге коньяка, икры и красной рыбы. Про лимоны, конечно, тоже не забыл.
А потом и зачастил. Вплоть до того, что почувствовал своего рода ревность со стороны Кати, напрямую и довольно раздражённо ему заявившей как-то, что он приходит к ним «добраться», когда некуда больше идти. Это было неправдой или лишь отчасти правдой, потому как он звонил и приходил с полными пакетами еды и выпивки далеко не всегда после уже «принятого» где-нибудь с кем-нибудь в ресторане, хотя бывало и такое. Демарш Кати возымел своё действие, и он некоторое время в мастерской не появлялся, пока Егорыч сам ему не позвонил и не сделал отеческий строго-ласковый выговор за непростительное поведение.
С Катей тоже всё наладилось после того, как он рассказал им историю из одной турецкой поездки с женой.
Они жили в приличном отеле в Кемере и однажды поехали в турецкую баню. После бани Петина жена захотела сделать грязевую маску, и ему пришлось её ожидать. В подобной же роли оказался и здоровенный парень с круглым добрым лицом, чья жена захотела того же самого. От нечего делать познакомились и договорились вечером встретиться уже в отеле у барной стойки возле бассейна.
Жёны устроились в шезлонгах у воды, а они — с пивом у стойки.
Сразу после первого пива Вася задал Пете свой, видимо, любимый вопрос:
— А как ты думаешь, кем я работаю?
Петя сделал приличествующую паузу и ответил:
— Извини, похож на охранника, но, скорее всего, почти точно ошибаюсь.
— Да, — ответил довольный Вася. — Я — шеф-повар.
И на этот вечер они для жён пропали. Васина жена к ним, точнее, к нему, несколько раз подходила, недовольно интересуюсь, когда «это пьянство», наконец, закончится. Вася лишь незлобно огрызался в ответ: «Да дай ты мне с человеком поговорить!»
Петина жена была умнее и, хотя они с Васиной женой, похоже, быстро исчерпали общие темы, Петю не трогала.
А они двое буквально не могли наговориться: Вася нашёл в Пете любопытного и дотошного собеседника, и рассказывал, и рассказывал, как «ставится» ресторан, как работают цеха «суповые», «салатные», основных блюд и десертов, а Петя вникал в самые тонкие подробности, чем доставлял Васе неизъяснимое наслаждение. Оглядываясь на них из шезлонга всё реже, Васина жена смирилась с их уединением у стойки не только на этот вечер, но и на последующие. А перед их отъездом — уезжали они дня на три раньше — вдруг сказала Пете, по-доброму улыбнувшись:
— Спасибо тебе! Я таким счастливым Васю давно не видела! — И добавила смело, хотя и потупив взгляд: — И в постели он буквально орёл!
«Орёл» зарделся и нежно поцеловал жену в висок.
Катя Пете претензий тоже больше не предъявляла. А уж после того, как он через одного из своих богатых покерных партнёров организовал Егорычу солидный заказ на дюжину портретов литературных классиков для Тургеневской библиотеки, так и вовсе Петю полюбила, и сама немного скучала, когда он несколько дней не появлялся, да и выпивку тот разумно приносил не всякий раз, в отличие от вкусной еды и изысканного чая: она даже быстро научилась различать по тонким оттенкам всякие улуны, пуэры и сенчи.
Егорычем и Кузнечиком они стали не вдруг, но уже навсегда. Как это точно родилось, они и сами, наверное, внятно объяснить бы не смогли: оно так просто случилось. Кажется, когда был нарисован ещё первый, карандашный, Петин портрет с эрдельтерьером Анубисом, втайне от Пети, хотя тот и мог заранее догадаться о сюрпризе, потому как Валерий Егорович Петю частенько набрасывал с натуры в альбоме, а незадолго до его дня рождения попросил принести фотографии пса.
Тогда-то Валерий Егорович, торжественно вручая портрет в тонкой раме, под стеклом, и сказал Пете уже совершенно определённо:
— Тебе. Называется «Кузнечик и Анубис».
— Спасибо, Егорыч!
Иногда Кузнечик ненадолго заглядывал и днём, чтобы посидеть на подоконнике. Катя в такое время чаще всего была на работе, Егорыч молча рисовал у себя в алькове, а Кузнечик смотрел из окна, обычно второго с левого края, на Москву-реку с проходящими по ней туда и сюда прогулочными корабликами, грузовыми баржами, толкаемыми бодрыми буксирами, и более редкими белоснежными моторными яхтами. Тот берег, высокий край Нескучного сада, то ажурно покрывался свежей листвой, то буйно окрашивался густо-зелёным, то расцветал осенними красками от лимонно-жёлтого до тёмно-багрового. За мостом виднелись три купола Андреевского монастыря.
Как-то, сидя на подоконнике, Кузнечик попросил:
— А вот скажи мне, Егорыч, — отсюда он не мог видеть Егорыча, но почувствовал, как тот поднял глаза от работы и посмотрел в его сторону. — Почему люди, когда переходят на сторону зла, сразу становятся глупыми?
— Потому что сделали глупый выбор, — ни на секунду не задумавшись, ответил Егорыч. И это было так просто и точно, что не требовало никаких объяснений, а тем более доказательств.
Однажды Кузнечик очень засиделся вечером в мастерской, да и приняли они в тот раз сильно выше обычной щадящей нормы, и Катя предложила ему не ехать домой, а остаться. Он позвонил жене, и та не стала возражать — почему-то, всё ещё не познакомившись живьём с Егорычем, она ему вполне благоволила.
Постелили Кузнечику на полу возле мольберта на надувном матраце. Когда он проснулся, то обнаружил у себя возле плеча огненного Обломова, а в ногах дымчатого Захара. Рыжая и серая шерсть были у него даже в волосах.
— Поднимайся, Кузнечик! — услышал он Егорыча. — Немного похмелиться надо, а то меня руки не слушаются.
Егорыч пожарил яичницу с ветчиной, достал из холодильника сразу запотевшую треть бутылки водки и буквально заставил морщившего нос Кузнечика, отчасти своим залихватским примером, не только выпить, но даже закусить «горяченьким». После второй он ткнул пальцем кнопку магнитофона. И раздалось «Адажио» Альбинони.
— Оркестр фон Караяна, — успел уточнить Егорыч.
И было им и от выпитого, от тепла в груди, и от этой музыки так хорошо, что они сидели друг напротив друга и, два дурака, плакали настоящими счастливыми слезами. И Кузнечик подумал, что не стал бы всерьёз доверять людям, особенно мужчинам, не умеющим плакать от счастья или горя.
А как-то на исходе лета они поехали в Тверь — в гости к Салтыкову-Щедрину.
В музее классика их встретили как родных, и было — за что.
Самый просторный зал украшали шесть огромных, полтора на два, в серо-сизой мрачноватой гамме написанных картин по мотивам сказок и «Истории одного города», работы Егорыча.
Потом, до поезда, они отправились гулять по городу.
Купив четвертинку, вышли на берег Волги и расположились на одной из скамей, уступами спускавшимися к реке: видимо, в праздники отсюда наблюдали за какими-нибудь лодочными гонками и прочими водными феериями.
Воздух был светел и прозрачен.
Пока Кузнечик разливал, за их спинами остановилась молодая мама с трёхлетней, примерно, дочкой.
— Видишь, мост? — сказала мама девочке. — По нему поезда ходят. Видишь, люди с удочками на берегу? Это рыбаки. Они рыбу ловят. А вот дяди… — она сделала паузу, но речь несомненно шла о Егорыче и Кузнечике, потому как поблизости никого другого не было. — Дяди ловят кайф. Ну, пошли дальше…
Так у них и продолжалось оно — тихо и мирно, а иногда и с кайфом.
Но однажды всё кончилось.
2
Кузнечик тогда на пару месяцев уехал с женой в Европу: играл на покерных турнирах сначала в Варшаве, а потом в Амстердаме, Антверпене и Брюсселе. Звонок Егорыча застал его в Париже, в саду Тюильри:
— Ты когда возвращаешься?
— Да уже буквально на днях…
— А тебя тут сюрприз ждёт… — голос Егорыча был какой-то совсем не весёлый, если не сказать, что совсем грустный.
— Ты что это, Егорыч? Захандрил?
— Да нет… Всё в порядке… Ещё один твой портрет написал. Маслом. Вот, хочу тебе показать… Ты давай, как приедешь, сразу ко мне… И Катя тебе привет передаёт.
Всё было не так.
И Егорыч, и Катя похудели настолько, что на Егорыче синий рабочий комбинезон, заляпанный на груди краской, казался чужим, а Катины плечи стали острыми, и полосатый свитер висел на них будто на плечиках в шкафу.
И воздух в мастерской был какой-то застоявшийся, словно здесь давно не проветривали.
С бутылкой коньяка расположились почему-то не в алькове, а стоя у подоконника. Рюмки принёс сам Кузнечик.
— Нам по чуть-чуть, — показал большим и указательным Егорыч.
Возвращаясь от кухни, Кузнечик успел кинуть взгляд на свой портрет. Он был написан в той же манере, что и Салтыков-Щедрин с Корейшей, и располагался по центру, между ними, «сдвинув» юродивого правее, в следующий межоконный простенок.
Пригубив рюмку, Кузнечик привычно достал сигареты.
— Мы теперь курим только в ванной, — сообщила Катя.
Кузнечик сигареты положил на подоконник. За окном зарядил осенний дождь, почти и не прекращавшийся с самого приезда Кузнечика в Москву.
— Хороший портрет, — сказал Кузнечик, чтобы что-то сказать. — Хочешь, я у тебя его куплю? Я много денег выиграл.
— Дурак ты, Кузнечик. Это тебе в наследство достанется. Должен же я тебе что-то оставить? Щедрина и Корейшу тоже заберёшь…
— Так. Теперь поподробнее.
— Сам, что ли, не видишь? — неожиданно грубо бросил Егорыч. — Рак, будь он неладен, — гораздо ласковей добавил он.
— А где Обломов и Захар? — Кузнечик окинул коротким быстрым взглядом всё пространство мастерской.
— Детям Валериным пока отдали, — сказала Катя.
Кузнечик вспомнил, что у Егорыча есть ещё бывшая жена и два сына, а у Кати тоже взрослая дочь в Туле.
— Пусть уже от нас отвыкают, — усмехнулся Егорыч. — И знаешь, что… — Егорыч посмотрел в окно, а потом снова на Кузнечика. — Забери-ка ты портреты прямо сегодня, чтоб… потом вопросов не возникало.
— Хорошо. Чем помочь?
Егорыч и Катя переглянулись.
— Научи нас играть в покер, — Егорыч точно не шутил.
— Прямо сейчас?
— А когда же ещё?
Играли на спички.
Учениками Егорыч с Катей оказались хорошими и азартными, и восьмую партию Кузнечик, нарочито расслабившись, даже проиграл.
Два дня он был занят какими-то срочными делами и только звонил Егорычу. На третий день Егорыч позвонил сам, рано утром. Но это был не он, а Катя. И Кузнечик сразу всё понял ещё до Катиных слов. Но Катя эти слова всё же сказала:
— Наш Егорыч умер.
Хоронили на маленьком Черкизовском кладбище, в ограде храма Ильи Пророка. Приехавший Генералов сообщил, что у Егорыча здесь родовое захоронение, начиная с прадеда-священника.
— А вот и его сыновья.
Кузнечик и без подсказки узнал бы этих двоих, бородатых, похожих на Егорыча, наверное, тридцатилетней давности, но подходить к ним они не стали.
Чуть ли не последней появилась Катя в сопровождении ещё довольно молодой полной женщины, дочери, как догадался Кузнечик. Катю Кузнечик коротко приобнял.
Сами похороны совершенно не запомнились. Только уже выходя с кладбища, остановились у могилы Ивана Корейши, который, оказывается, был здесь похоронен, — Генералов и про это, как выяснилось, давно знал. Чёрный крест, возвышавшийся над могилой на фоне огромной, криво растущей липы, у подножия был завален цветами, к кресту был прикручен овальный портрет Корейши с залысинами и в раскрытой на груди рубахе, с нательным крестиком, совершенно обыкновенный, в белой окантовке, похоже, стандартно изготовленный в обычной ритуальной мастерской, разве что фото для него было сделано будто с портрета работы Егорыча. Хотя, быть может, у них был просто единый источник — одно из немногих прижизненных изображений юродивого.
На поминки в ресторан, как ни уговаривал Генералов, Кузнечик с женой не пошли.
Попрощались с Катей. Той было, похоже, уже совсем не до чего, и пребывала она отрешённо где-то теперь не здесь, — и стало совсем ясно, что ей тоже недолго тут осталось без Егорыча.
Два месяца спустя в насквозь ознобном стылом зимнем Нью-Йорке, оставив уставшую жену в номере отеля «Парамаунт», Кузнечик шёл по западной 46-ой улице от Таймс сквер к Гудзону.
На левом углу с 10-й авеню тепло светились расчерченные горизонтальными матовыми полосами окна корейского заведения. И хотя Кузнечик целенаправленно двигался к авианосцу «Интрепид», который прежде не видел ночью, и есть совсем не хотел, он свернул к прозрачным дверям ресторана.
Внутри не было ни единого посетителя.
Длинный ряд одинаково сервированных тёмных столиков «на двоих» упирался в далёкую серую стену. Но Кузнечик присел на высокий стул у белой стойки, обернулся через плечо и посмотрел вверх: потолок был выкрашен в глубокий чёрный цвет, явно в несколько слоёв.
Пожилому корейцу в белой рубашке и сером фартуке, возникшему буквально в долю секунды за стойкой, он, ненадолго задумавшись, заказал лишь пиво. «Какое?» — «Светлое». — «Может, подогреть?» — «Да».
Кореец поставил пиво на стойку. Над бокалом поднимался бледно-жёлтый пар. Пиво было почти горячим.
Кузнечик сделал несколько медленных глотков, кивнул корейцу, но тот не уходил, будто ещё чего-то ожидая.
— А вы можете поставить музыку?
— Какую?
— Альбинони. «Адажио». Фон Караян.
Кореец отошёл к дальнему краю стойки и склонился, видимо, к компьютеру.
Музыка возникла минуты через две. Кореец приблизился и распахнул как можно шире глаза с немым вопросом: то?
— Спасибо, — сказал Кузнечик.
И заплакал.
Впервые с того дня, когда они слушали это вместе с Егорычем.
Кореец вежливо исчез.
3
А наутро выпал снег.
Тем же днём они с Таней улетели в Москву.
В ближайшую субботу в храме Ильи Пророка на Черкизовском кладбище Петя заказал панихиду.
Отслужил её после окончания литургии и причастия местных прихожан высокий, чуть горбившийся батюшка. Присутствовали только Петя с женой и ещё несколько прибившихся к ним из недавно причастившихся.
Кладбище по верхушки оград было засыпано снегом. Только могила юродивого Корейши оказалась заботливо очищенной.
Выйдя с кладбища, Петя молча достал сигареты и спички. Прикурил лишь с третьей, зато немного изнутри согрел успевшие озябнуть руки.
— И всё-таки жаль… — тихо проговорила Таня, и Петя поднял к ней взгляд, — что я так и не познакомилась с твоим Егорычем… — Петя кивнул.
Они медленно пошли в сторону метро.
Таня, державшая Петю под руку — почему-то она тоже не надела перчатки, — опустила ладонь в его карман, где он прятал от холода свою, и ласково, вмиг согревшимися пальцами её пожала:
— А можно я тоже буду тебя иногда звать как Егорыч?
— Иногда — можно, — улыбнулся Кузнечик.