Псевдодокументальная повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2024
Александра Бруй — прозаик, редактор, экономист. Родилась в Узбекской ССР в 1988 году. Окончила Тульский государственный университет. Рассказы печатались в журналах «Юность», «Знамя», «Новый мир» и других, в альманахах и сборниках. Участвовала в творческих проектах АСПИР. Живёт в Туле.
Предыдущая публикация в «ДН» 2023, № 11.
Сначала мы стоим перед больницей — это серый прямоугольник с высокими деревьями: туи, рябина, каштан. Широкий пандус врос в бок ступенек. Потом идёт прочерк, и мы с мамой уже сидим на кухне. Она говорит по бежевому проводному телефону, придерживая трубку плечом. Я сижу напротив и отделяю крупинки риса от крупинок гречки.
«Вокруг неё все ходили, тёть Наташ, — говорит мама в трубку, — и день и ночь! Ванна? Телевизор? Чай? И все условия, от и до, что нужно!»
Я отвлекаюсь, чтобы посмотреть на нашу кухню за тёть-Наташу. Длинная повешенная на крючок вилка, банка с вареньем, кастрюля, тарелка, нож. Здесь всё «от и до», повторяет мама, и я довожу мои тёть-Наташины глаза до наклеек «Ниндзя» на холодильнике; дальше уже идёт окно. Я киваю за тёть-Наташу.
В кухне и остальных комнатах мы живём пока втроём, то есть сейчас папа на работе, а не ушёл вовсе, а бабушки уже с нами нет. Из моей бывшей комнаты вынесли ковёр, и тот ещё долго лежал на балконе, прежде чем папа перевёз его к себе; шторы сняли и замочили в ванной. Потом мама проветривала комнату и мыла, и утром в воскресенье я могла туда войти. Я соврала, что не чувствую в комнате совершенно никакой сладкой вони, но, лёжа в темноте, потом не раз тихо спрашивала: «Бабушка, это ты здесь?»
Бабушка нашлась под ванной в виде потрескавшегося хозяйственного мыла, и я добавила его к мази Вишневского под свой матрас. Точно так же я потом собирала вещи папы, и в телефон мама рассказывала про иконостас, который ребёнок создаёт из вещей, по сути, чужого теперь человека.
И вот мы с мамой вдвоём, и когда мне исполняется двенадцать, сдираем засаленные стыдные обои в моей комнате и наклеиваем спокойные и взрослые, с серыми на сером точками; отходим на шаг и смотрим: съехали! Да и нормально! Хорошо!
У папы родился другой, уже нужный ему, ребёнок. А бабушка, ещё тогда, заставляла маму поднимать флягу с водой во время беременности — когда они вынужденно жили у неё. Хорошо, что мы теперь вдвоём остались.
Мама проводит шпателем по стыку новых обоев и рассказывает, что к приезду бабушки нам — с твоим отцом — пришлось занять у тёть-Наташи денег — на продукты. И я вошла в кухню, громко нюхая и спрашивая: откуда запах? Ну есть же, я чувствую! Есть же запах! Есть! И мама сказала: не может быть, во всей квартире никаких апельсинов; бабушка — ни слова, держала правую руку на груди. И — дальше я уже сама помню — пахло мылом от бабушкиных рук, но в то же время кисло и желтовато. Она ответила, что это мазь. И я сбегала в комнату, но отдельно от рук мазь Вишневского так не пахла. Я намазалась, но апельсиновый запах тоже не возник. Мама продолжает, говоря, что апельсины она спрятала тогда в духовке. Нужны были витамины. Всплывает шутка про таз.
«Целый таз с отнятыми сиськами!» — бабушкина шутка. И вскидывание рукой, асимметрия; пятна на халате — не вишня. Бабушка — све-кровь.
И вот мы, наконец, откатываемся к первому абзацу. Сейчас будет понятно. Опять больница, туи, рябина, каштан. Мы приехали забирать бабушку, о которой я пока ничего не знаю. Бабушка болеет, и бегать нельзя вокруг неё.
В моих воспоминаниях папу всегда озвучивает голос мамы. Он обещает добрую весёлую бабушку-подружку, и мамин голос (я различаю их), смеясь, говорит «ну да». Мы делаем шаг, и ещё множество шагов, подъём по пандусу — детская гора. Я сначала бегу, потом быстро иду, потом замедляюсь. В эту больницу я неспеша, но регулярно хожу одна, уже в качестве пациента. Кроме мыла и мази Вишневского бабушка оставила в наследство рак. На одной из стен в той, то есть теперь уже этой, больнице висит плакат с женской грудью в разрезе, а рядом — апельсин.
И я вру маме, что уехала на год в командировку.
Этот текст я показала знакомому писателю, и он сказал, что манипулирую читателями и всё в лоб, поэтому к рису мало добавить гречки, надо присовокупить к нытью в тексте хоть какой-нибудь сюжет. Писатель снял очки с изолентой на дужке и добавил, что вообще не надо рака, все и так боятся его.
— Все и так от рака мрут как мухи!
Я послушалась опытного человека и писала о негорючей минеральной вате, о безглютеновых батончиках, о гербицидах и котлах. Потом на осмотре в какой-то вторник обнаружили новую опухоль, но уже справа. И после второго курса химиотерапии я нарисовала карандашом брови, нарисовала линию роста ресниц и села писать текст о молчании, а не о раке.
* * *
Рак правой молочной железы T2N0M0. Трипл-негативный. Ki67-80%. Решением консилиума назначена терапия 4 AC (под контролем ЭХО КГ, ЭКГ, кровь на натрий диуретический пептид) +12 P (еженедельно).
Оперативное лечение.
Окончательная тактика будет определена результатами лечебного патоморфоза.
Наследственный анамнез (кровное родство): у бабушки по отцу.
В 2017 году рак левой молочной железы с T1N0M0 люминальный B, Her2 отрицательный. Секторальная резекция левой молочной железы. 5AC+3P+ДГТ. Терапия Тамоксифеном 5 лет.
В процессе неоадъювантной химиотерапии.
* * *
Лысый продавец в магазине «Стильные штучки» встряхивал на вытянутых руках парик. Толстые пальцы шевелились в волосах, как черви.
— Вот ещё германский такой. Ну а вам для каких целей?
Продавец отражался в зеркале за моим плечом. Я поворачивала шею, чтобы разглядеть в причёске швы или другие заметные дефекты.
— Блонд всё-таки как-то, — нет.
— Советую германский, вот. А вам всё-таки для каких целей?
Он сам был не блондин и не брюнет и, наверное, презирал меня за слабость. Я сняла налипший на пиджак чёрный волос. Потом ещё один.
— Ради красоты.
Продавец кивнул, стал надевать на болванки парики и возвращать на витрину. Одна болванка шатнулась и свалилась на пол. В зеркале, как буй, мелькнула лысина за прилавком.
— Вам под эти брови ваши — хорошо, — сказал продавец. — И скидку сделаю. Капроновый чулок — это подарок.
— Ну зачем?
Парик я решила назвать Надя, потому что наречение имён служит подтверждением власти, и я всегда шучу, чтобы не заплакать и не закричать.
Стрижка была короткой, вместо длинных; и волнистой — вместо бывших прямых волос. Я скомкала кепку и платок, в которых пришла, и выбросила в переполненную урну у «Стильных штучек».
За ушами и вдоль линии роста волос ощутимо давила сетка.
В магазине продавец сделал пару фото на мой телефон, чтобы я всё нормально разглядела.
— В зеркале не видно, — сказал он, — но сбоку вам — очень!
Эти фотографии я отправила другу Сашке.
Мама, это моя Надя приехала.
Написала. И — следом:
Надеть одежду, одеть Надежду — будет «надеть Надежду». Не могу смотреть!
В маршрутке парило, как будто мы подъезжали к аду. На окнах лежал слой золы. Густоволосый дед протянул мелочь.
Я пошла по салону мимо парня с наушниками, упираясь в потолок. Потолок лежал на Наде.
Две остановки старушка в белом платке щурилась, глядя мне в пробор. Я села боком, и она, придерживая юбку, чтобы не помялась, повторила действие за мной. Я крикнула водителю, чтобы остановил на следующей, и старушка кивнула, будто и тут я её опередила. С трудом спустившись с порожка, она ждала.
— Стой, — крикнула, чтобы я так быстро от неё не убегала. — Стой, спрошу!
Она шла, а я искала визитку «Стильных штучек» по карманам. Шумело в ушах.
— Ты не Люси Покровской дочка, Марина, нет?
В Наде можно быть кем угодно. И я сказала, что тётка, по брату. Но не Люси, а Натали. Сказала, платок у вас очень красивый, дышащий, я пошла, мне надо на работу.
Справа, у обочины, строитель в рыжей спецовке вбивал в рыхлую насыпь плитку. Он был мокрый от пота, как и я.
— Похожа на Маринку!
Я быстро сдалась:
— Нет, конечно, не она.
— И всё-таки похожа.
Пот вызывает подозрение, я стала заискивать: вынула и подарила скидку в магазин. Старушка щурилась.
— И тоже под хну Маринка. Эдита Пьеха.
Я стала ей верить:
— Мне все говорят, похожа на отца!
Выяснилось, что Маринку отец в детстве бросил. Я села на корточки. Текло по виску. Старушка сказала, чтобы я так сильно не переживала. Не стоит он этого. Я встала, мы обнялись. Я пообещала не искать отца и съездить к матери после работы. Мать — всегда главная.
— И вот как сейчас — похожа на неё.
Рядом тополь приятно дунул ветром.
— Вот и помирила вас.
В кармане гудел телефон, я вытянула его и полуобернулась. Высвечивалось «мама». Я показала экран. Старушка прищурилась и отшатнулась. Подъехала маршрутка, пошла толпа.
— Ты не Маринка! — старушка оскалилась обрубком зуба.
Стало обидно, горло защекотала плиточная пыль. Мы Саша и Надя. Что нам дальше делать? И я пообещала не поднимать матери нервы, потому что Маринка Люсю довела.
— Царствие ей небесное! — сказала старушка.
Её спина была белая и сухая, как правда. Я сбросила звонок и тоже пошла.
* * *
Внутривенно капельница 60 мин. — Фармрубицин 150 мг на 400 мл NaCl 0,9%
Внутривенно капельница 60 мин. — Эндоксан 1000 мг на 400 NaCl 0,9%
Дексаметазон 8 мг — 2 мл + Ондансетрон 8 мг — 4 мл на 200 мл NaCl 0,9% 30 мин.
* * *
Свой угол нужен человеку, чтобы быть собой и не бояться плакать, а чужие дома — чтобы радоваться напоказ. С удалёнки меня отправили в рабочую поездку, то есть я сама вызвалась, чтобы стесняться умирать на людях. Враньё маме о годовой командировке на целый месяц переставало им быть. Всюду были одни плюсы.
Солнце висело прямо над автобусом и плавило синтетические шторки; внутри устраивались по местам. Сзади девочка прихлопывала шторкой комара или муху. Женщина проталкивалась, задевая подлокотники. Сидящий рядом мужчина в панаме копался в рюкзаке, а потом достал журнал с глянцевой обложкой.
— Вы не откроете окно? — спросил. — А то супердушно.
Он стал обмахивать лицо журналом. Заржавевший самолёт на обложке полетел.
Я повернулась к окну, тронула чёлку на Наде и ответила, что будет сквозняк, а я как-то сквозняки не очень. Мужчина снял панаму.
— Он умрёт, мама? — слышно спросила девочка сзади. — Он не дышит.
— Я Виталий, — сказал мужчина. — Вам долго ехать?
Автобус дёрнулся, затарахтел. Сзади зашуршал пакет и завоняло сладкой курицей из фастфуда.
Виталий разорвал билет и переложил кусками некоторые страницы журнала. Журнал назывался Visual art. Из-под сиденья, я теперь заметила, торчал защитный чехол для профессиональной техники.
— Вы фотограф?
Фотографа обещали в помощь редактору, то есть мне, — готовить книгу к юбилею локомотиворемонтного завода. Вместе нам предстояло собрать весь материал.
— Билет-то зря порвали. — Я расправила штору на окошке. — Я все храню.
Спустя час я рассказывала Виталию, что юбилей завода, на который едем, — это тридцать лет, в сентябре, и что в том же месяце мне наступит двадцать девять. Виталий отирал панамой лоб. Сзади шуршали пакетом.
— И он, получается, на год меня старше. Завод этот.
Виталий полистал журнал.
— А я не чувствую себя старым или, там, неуспешным. У меня был день рождения вчера, и я его не отмечал.
Автобус ехал по щебёнке, поднималась пыль цвета «тёмный для бровей». Солнце откатилось и перестало жарить. За спиной что-то впихивали в карман сиденья. Виталий на выдохе спросил, считаю ли я, что тридцать лет — это такой рубеж для амбициозного человека? Я сказала, что иногда нет.
— Мне тридцать, только на три года больше, — сказал Виталий.
Девочка сзади оплакивала комара.
Автобус встал. Пассажиры напирали, идя к выходу. В сутолоке рюкзак упал к ногам. Стоя позади, заметила у Виталия лёгкое поредение волос к макушке. Виталию — тридцать три, а мне только двадцать девять. Всё лучшее ожидает впереди.
Гостиница находилась на территории завода. В номере, пахнущем пылью и клеем, выстроила треногу для Нади, усадила её и побежала в душ. Мылась, обходя брови, чтобы потом час не рисовать по новой. Чистила рот от горечи и серого вязкого налёта. Устала и облокотилась на стену, сползла по ней и сплёвывала на пол. Через пару минут промакивала пол бумагой.
На кровать из чемодана вывалила все взятые с собой вещи. Медицинские документы отгребла и положила текстом вниз. Косметику в три захода ссыпала под зеркало, на полку. Платья развесила на плечики — мне сейчас нельзя неженственное, я обманываю организм. Ответила Виталию, что сплю, но, может, завтра.
Подошла к двери и перепроверила: закрыто крепко. Аккуратно, чтобы не мелькать в окне, опустила шторы. Выдавила таблетку железа — выпить потом. Перепроверила дверь; треногу с Надей накрыла хлопковой рубашкой. Уснуть не получалось. В ответ на пропущенный написала: «Всё ок». Снова пошла чистить зубы.
* * *
При тошноте — Латран 4 мг 1-2 р. в день
Железодефицит: Феррум Лек 3 таб. в день
Контроль общего анализа крови. При снижении лейкоцитов — подкожно Филграстим 300 млнМЕ (300 мкгр) — 0,5 мл однократно
* * *
Я села на противоположный край стола. Лампа под потолком ныла анемично-жёлтым. Приставленный к кружке телефон называл французские фамилии, Виталий сидел перед ним. Чайный пакетик на блюдце давно высох.
— Пробовал пофотографировать. Ходил.
Он выключил телефон и вернул пакетик чая в кружку. Поднёс её к губам, глотнул. В кружке было пусто.
Собаки лаяли вдалеке.
— Дошёл до ж/д путей, — сказал Виталий. — Потом опять до ж/д путей. Здесь одни пути, если честно.
Он положил чайный пакетик на ложку, намотал нитку вокруг, стал отжимать. Я предложила сделать ещё чаю, и он достал из-под стола тёмную бутылку.
— Вы меня не цитируйте, но, кажется, мы тут сдохнем, — сказал. — А вы любите Ги Бурдена? — и приподнял бутылку, предлагая мне. — Великий художник! Фотограф, кстати. Смелость, перфекционизм…
Без покусанного кресла из автобуса и запаха курицы Виталий выглядел, действительно, тридцатитрёхлетним. Чёрная футболка, ровная спина. Такие руки. Он всё ещё держал перед собой бутылку. И я подумала, что именно красное вино, наверное, смоет с языка мучнистую горечь.
— Спасибо, я не пью.
У кулера, стоя к Виталию спиной, распределила чёлку, чтобы не был виден шов от Нади. Доливала кипяток.
Виталий сказал, в окне идеальная квадратная ночь. Я ещё раз распределила чёлку.
Сидели. Горлышко бутылки стукало о кружку. Я заметила выпавшую жирную ресницу у Виталия на щеке. Встала и подошла к окну. Представила, как тайком, заваливая горизонт, фотографирую Виталия из-под мышки.
В чёрном воздухе окна стояло дикое першение промзоны.
К двум часам Виталий поставил бутылку на пол, и я поднялась, чтобы убрать за собой.
— Давайте тоже сюда свою кружку, — сказала.
— Сам, — показал ладонью, — помою.
Кольца не было на его руке.
— Ещё думаю про возвышенный абсурд у Ги Бурдена. Такой здоровый китч. Помнишь, эти туши кроликов на фоне роскошной шляпы?
Я оттирала ложку, стоя у раковины. Под шум воды логичнее кивать.
Чтобы говорить, сказала, что завтра начинаем работать рано утром. В девять познакомимся, потом посмотрим, что у них там за архив.
Пустая бутылка стукнула о кафель, закачался свет. Я обернулась: Виталий под лампой потирал затылок.
— Не цитируй меня, но это ведь халтура тупо, — сказал он. — А не работа. Мертвечина. Вслух стыдно про такое. И вот, Виталик здесь. Зови меня Виталик.
Он покачивался от выпитого, и лампа над ним слегка качалась. Я подумала, что завтра опять рисовать и потом смывать брови. Рисовать тридцать дней и тридцать дней смывать. И пройдёт только четыре курса химиотерапии. Таблетка так и лежит на столе. Не забыть сделать компресс Троксевазина на правую руку. Хватит ли карандаша на тридцать дней?
* * *
Толкнула дверь папкой «Корона» и вошла. Сгрузила папку и протянула руку:
— Лицо и голос завода, — сказала. — Меня зовут Надежда. Советую вам надеть каски. И помощник руководителя ещё.
Виталик протянул ей руку. Я загадывала желание между двух Надь. Вошедшая казалась приехавшей из отпуска: кожа, веснушки, и вся в белом. Волосы торчали из-под каски и не интересовали её.
Она выскребала из тугого кармана флешку. Виталик надел лежащую на столе каску, я просто придвинула к себе.
— Мы обычно сами, — сказала Надежда. — На Девятое мая; и Солодилову делали ещё. Он у нас уже двадцать пять лет на мехучастке. Вам про что рассказывать? Могу про оснащение современным оборудованием, могу про династии, могу про профсоюз. Вся социалка представлена. Люди просто получают второе дыхание тут.
Я боролась с форточкой, пристывшей к раме.
— Александре, вот, очень соляркой пахнет. Вам пахнет, Надя?
Надежда делано, административно улыбнулась. Потом тронула и сняла каску.
— А это ведь вы наш писатель? — и погладила, похвалила себя по волосам.
За окном растерянный локомотив буксировали в сторону сборочного цеха. Люди в толстых спецовках шли ватно вдоль путей. Мама написала, что я обо всех забыла, а у неё горло и температура тридцать семь.
— Это Александра, — ответил Виталик. — А я буду фотограф.
Я гуглила Ги Бурдена у окна. В створку форточки был вбит гвоздь, чтобы не открывали.
Надежда распахнула папку. Сквозь целлофановый файл с первой страницы смотрел чёрно-белый мужчина; угол фотографии переезжала лента и локомотив.
— Фоторобот? — спросил Виталик.
Надежда хохотнула, реагируя на шутку; бейдж с её блузки стукнулся о стол.
— Тут старожилы все. Но этот, если честно, уже умер, — сказала громким шёпотом.
— Получается жанр «постмортем».
Она листала файлы в папке, и я подумала выйти, чтобы позвонить. Может, у мамы в квартире не осталось парацетамола. Может, температура поднялась ещё. К врачу можно записать маму через Госуслуги. Оформить через почту аккаунт сначала, и записать.
Надежда тронула бейдж за уголок. Фото на бейдже не было.
— А с какими ещё сотрудниками будете работать?
Жалюзи резали моё отражение на полоски. Как живущая у путей собака, завыл вдали локомотив. Я вернулась за стол.
— Вам роскошно в каске, Надя. Как в шляпе от Ги Бурдена.
Я оттолкнула папку. Надежда согласно потрогала голову. Я сдержалась, чтобы не повторить за ней. Металлический уголок папки упёрся в запястье Виталика.
— Я всё согласую, и наш Николай Иваныч даст добро.
Я смотрела только на Надежду. Она выправляла, вставая, светлые волосы из-под каски. Потом откатила, не торопясь, стул. Я кивала, улыбаясь, и где-то за ухом какая-то тонкая косточка или жила трыкнула от нагрузки.
— Если я вчера что-то такое выдал, прости, пожалуйста, — сказал Виталик перед тем, как вошла Надежда.
У Виталика очень белые, белые белки глаз.
Теперь Надежда шагала к двери.
Мы толкали друг другу папку на столе.
Белые-белые белки — это же ненормально.
* * *
На остеосцинтиграммах регистрируются признаки умеренно выраженных дегенеративно-дистрофических изменений грудного и поясничного отделов позвоночника, грудинно-ключичных соединений, сакроилеарных сочленений, суставов, верхних и нижних конечностей.
* * *
Разговоры с мамой — бесконечный список покупок. Я не мешаю ей перечислять. Она выгружает в меня свою продуктовую корзину.
— Рис «Коммунарочка», круглый, макароны по пятьдесят восемь, помидоры бакинские, мыло взяла. Картошку не стала брать. Макароны хорошие, сейчас название посмотрю, хорошие. А рис ты пропаренный покупаешь? Я простой беру. Рис просто отвариваю, смешиваю с яйцом и фаршем… Тёть-Наташа спрашивала, кем ты. Я сказала, как журналист, но не журналист. Хрен выговоришь, кем ты, говорю. Смеётся… Взяла творог недорогой. Наш. Не крупинками, а гладкий, в синей упаковке.
В день, когда мы с мамой переклеивали обои, я узнала, что бабушка болела раком. Я подождала ещё двенадцать лет. Обои в комнате хорошо держались. Я подцепила ногтем угол на стыке, потянула и оторвала кусок:
— Ты боишься, что заболеешь тоже?
Бумага отслаивалась плохо.
— Ты чё творишь? — заорала мама. — Конечно, нет.
И потом:
— Тебе тоже не нужно бояться: у тебя от папы, то есть от бабушки, только брови. Нутром ты в меня пошла.
В кармане моих джинсов лежали результаты биопсии.
— И слава богу, — она добавила. — Макароны группы А: витки, в такой жёлтой пачке… Парацетамол у меня есть.
* * *
Внутривенно капельница:
Паклетаксел — 128 мг, Ондансетрон — 8 мг, Дексаметазон — 8 мг, Хлоропирамин — 1,0, Ранитидин 2,0
* * *
Мимо зеркала проходит кожаное, чужое. Это я пошла проверять дверь. Запах тела, запах деревянной двери, запах мыла, запах бумаги, запах порошка. После капельниц не умираешь, а чувствуешь, как не умираешь.
Запах мыла, запах туалета, запах полотенец, запах воды.
Крем, потом ещё крем, бесконечное укремление организма.
Замазала тёмные круги, сделала розовыми щёки. Запах крема, запах пудры.
Самое трудное — нарисовать начало брови. Чёрные нарядные — я смазала. Запах карандаша. И ещё раз. Запах мицеллярной воды и крема. К пятому разу нарисован компромисс.
Запах мази от синяков; крем с мочевиной от трещин пахнет однокоренным словом. Слышно: билирубин, белок, цвет — соломенно-жёлтый. Кетоновые тела, бактерии, гемоглобин. Я проверила ещё раз дверь.
Запах деревянной двери. Ручка — прохладная секунду, а потом нет.
Надя, как птица, спала под рубашкой на подставке.
Надела Надю. На зеркало облокотила телефон. Записанное видео показывало, что сзади всё нормально.
Мы договорились на восемь, нас должны были ждать в колёсно-тележечном цеху. Я влезла в тугие ботинки и вышла во двор гостиницы. Я так устала.
Запах воды из шланга и мокрой травы. Виталик ходил по двору и отхлёбывал из большой кружки. Волосы влажные, чёрная футболка, джинсы закатаны — он босой. Ветер колыхал свежо футболку. Подбежала собака, Виталик сел на траву и запустил пальцы в её кучерявую шерсть. Я достала телефон и сделала фотографию. Запах химического крема для рук. Сделала ещё несколько фотографий, и телефон завис. Виталик вышел смазанным.
— Но смотри, с какой любовью выстроен кадр, — говорил он вчера, тыкая пальцем в ноутбук. Фонарь над столом мягко светил. Кружились мошки. Пахло цветением с клумб. Ноутбук показывал мужчину на полу в сигаретном дыму и мокрых в районе ширинки брюках. И три часа — на экране, в углу. — Хотя ведь о наркомане история, так? — продолжал Виталик. — Тут и шприцы. Но без назидания, одна любовь.
Я кивала.
— Сфотографируем так Людмил из третьего литейного цеха? — спросила.
Он не засмеялся и закрыл ноутбук. Стало темнее. Потом не ответил на смс о шутке. С Надей на голове я лежала в номере и смотрела в телефон. «Окей, увидимся», — пришло сообщение не от Виталика. Сверчки, как будто их жарят, трещали, пока будильник не прозвонил.
Босой Виталик подошёл, когда я запихивала телефон обратно в сумку. Зависший экран всё ещё горел. Я шагнула назад, чтобы оказаться в тени, иначе Надя блестит на солнце, как солидол.
— Я на завод сегодня не пойду. И так уже. Хочу своё поделать.
Запах алкоголя. Запах пота.
— Давай выпьем?
— Я бы чаю.
— Давай выпьем?
— Давай.
Он позвал меня в мой номер, и я опустила шторы, когда вошли: за тюлем были видны чёрные на белом радиаторе трусы из хлопка. Стойкий запах гостиничного мыла. Запах пыли от штор.
Сбила треногу незаметно и кинула за штору. Виталик облокотился на спинку кровати.
— Все хотят смотреть попсу. Я удалился из инстаграма.
Он говорил, глядя в потолок.
— Мне тридцать три.
Я поставила кружку с чаем на тумбочку с его стороны и села на противоположный край кровати. Тесный запах пота. Запах кислятины и уставших ног. Я сказала:
— А у меня, наверное, должны быть дети.
— Я понял: я завис. Я ни хера не сделал. — Он достал плоскую бутылку из заднего кармана. — Кто говорил «для высоты надо сначала как следует упасть»?
Вслед за бутылкой из кармана выскочила и отлетела пластиковая карточка — водительские права. Виталик потянулся к ним и отколупнул от пола.
— Просроченные, ношу, чтобы покупать алкоголь.
Помолчали.
— Как художник я завис, короче.
— В пробке?
— Дно бы двинуло, — он говорил, глядя в стакан с чаем. — Был бы сюжет. Нужна рана, наверное. Несправедливость. — Облизал губы. — Ты бы куда поехала за трэшем?
Запах вишнёвого ликёра от кружки с чаем. Из зеркала смотрело новое лицо. Брови стали толще, потому что это карандаш. Чёлка замерла, потому что её пришили. Дальше лицо поворачивается к собеседнику: сбрасывается парик; чиркает по бровям ладонь. Вот! Вот! На крик реагирует на улице собака. Но я отошла от зеркала, чтобы не представлять.
— У Людмилы из третьего литейного цеха, оказывается, серьёзно болен сын, ты слышал?
Виталик не слышал. Смотрел в потолок, потом доливал. Если бы ликёр был кровь, его густоту проверили бы на тромбоциты.
Сквозь приоткрытую штору воздух не просачивался. Виталик скрестил на кровати вытянутые ноги, и я выдавила из упаковки латран1.
— А некоторым только двадцать девять! И они шутят. Ну куда мне рвануть за материалом, скажи?
На подушке и на пледе теперь останется кислый запах пота. Смена белья будет только через два дня.
— Ты допил?
Я закинула штору на открытую оконную створку. Трусы с радиатора улыбнулись отверстиями для ног. Думая своё, Виталик стал подниматься. Покрывало морщилось.
— Броник куплю. Аккредитацию надо только.
На улице стало хорошо. Мы пошли в сторону колёсно-тележечного цеха; выла техника, где-то что-то вколачивали с тупым звоном. Чавкала слюнявая грязь. Нас обогнала Людмила из литейного цеха в стандартном синем комбинезоне. В руках у неё был бежевый с коричневыми подтёками торт.
— «Панчо» купила девчонкам. Для настроения. В обед тоже приходите!
Она побежала дальше, и Виталик показал мне знаками, что я ошиблась, потому что, как видно, у нашей Людмилы всё нормально. Я кивала, имея в виду «нет».
* * *
Узелок в верхней доле правого лёгкого доброкачественного характера. Простая киста правой почки.
* * *
Когда в дверь звонили, мы с мамой начинали прибираться. Спешно поднимать крем, ручки, журналы — всё, что лежало на полу. Растягивать по дивану покрывало. Уносить чашки с полосами от компота и наспех мыть.
— Собери-ка давай свои игрушки!
Люди за закрытой дверью не должны догадаться, что мы читаем лёжа на ковре и вообще живём неряшливо и некрасиво. Через пару минут мама открывала дверь.
— Опять, что ли, перестановка? — Пришедшая тёть-Наташа всегда слегка орала. Она работала на заводе и привыкла так. — Охренеть! — хвалила она маму, вешая на крючок практичную болоньевую куртку. — Чего тебе не живётся спокойно? Привет, Сашуль!
Я брала конфетку или печенье из коротких толстых пальцев и шла в комнату — к тайному вороху сброшенных вещей. Ближайший час тёть-Наташа будет орать свои новости из кухни.
— Я всем говорю, что дружим. Говорю, что с девкой справляешься и тянешь сама.
Тёть Наташа знала папину жену, так мы узнали про нового ребёнка. Эта жена работала бухгалтером на том же заводе, и я представляла её с тёть-Наташиным лицом.
— Зато напялила свитер. А отчёт не сошёлся. Здесь такой воротник, и серебряная нитка. Красивый, правда, что сказать.
Скоро слышался частый стук — тёть-Наташа на кухне лупила ладонью по клеёнке.
— Я ж переживаю! Ну гля! За тебя, между прочим!
Мама в ответ долго непохоже смеялась. Шумела водой, гремела чайником.
— Сейчас будет ещё горячий чай. Саша, — это она мне — ты будешь?
Я обводила цифры в раскраске, чтобы получился рисунок. На кухню нельзя, если взрослые сидят там. Поэтому я не отвечала, а мама не повторяла вопрос дважды. Потом тёть-Наташа переключалась на другие новости, за которые мама, хоть и не смеялась, хвалила её.
— Я беру собакам соломку, и мне хватает на пару дней вот такой кастрюли.
— Молодец!
— Ботинки разносила, гля — мозоль!
— Ого!
Даже из моей комнаты было ясно, что главная из взрослых — тёть-Наташа. Она опять лупила по клеёнке, и я представляла, как грохают на заводе станки.
Мы с мамой очень старались для тёть-Наташи.
Я сидела в комнате, потому что нельзя слушать взрослые разговоры. Но отсюда было слышно, что именно нельзя.
— И эта <нельзя> делает вид, что всё в порядке! Как будто им положена ставка, а мне, видишь ли, <нельзя>!
Жалко скрипел стул. Мама, думаю, кивала.
Уходя, тёть-Наташа надевала куртку в коридоре гораздо дольше, чем снимала. Подзывала, чтобы попрощаться, но посматривала вглубь квартиры через моё плечо. Я кривлялась, чтобы ей было хуже видно — вдруг там полотенце, которое мы с мамой не убрали, или ещё чего.
В коридоре ключи переставали мотаться и греметь. Мама приваливалась спиной к двери, перетянутой дерматином.
— Наконец-то!
И я говорила, выходя из кухни:
— Фантики одни. Конфет нет.
Она гладила меня по голове, и уже обе мы входили в кухню.
— От некоторых, — говорила мама, вытирая стол, — никакие конфеты не нужны. Вот, карамелька за сахарницей осталась. Съешь.
* * *
КТ-картина опухолевого образования правой молочной железы. Состояние после секторальной резекции левой молочной железы.
* * *
Солнце испускает рентген-лучи, детектор-клён принимает. Хорошая погода, мошки, светло. Я ложусь спать, потому что умираю. Мама бы сказала: «На ровном месте». Я простудилась вчера.
Вяло размешиваю зелёное в стакане. Толстой бы сказал: «Надо быть сильным или спать». Жаль, что нельзя присвоить цитату, в рассказе смотрелось бы хорошо.
Парацетамол на тумбочке, пара Виталиков — в зеркале и у двери — спрашивают, нужен ли мне ещё плед. Я укладываю уже принесённый нежными волнами и бросаюсь в них после щелчка замка.
Надо спать.
Парацетамол смягчает стук железа. Это дорога. Свет — позавчерашний, масляная пыль в пути, и белена, и болиголов, и борщевик; мы бредём, а у Виталика выпуклый чёрно-жёлтый профиль:
— Они лепили из меня что хотели.
Я глажу рубашку:
— Всё хорошо! — Локоть податлив. — Надо быть сильным.
И сажусь на корточки у пруда, зачерпываю воду стаканом. Этот же стакан стоит в лимонных разводах, сухой, на тумбочке около кровати. Значит, следующий день, температуры нет.
* * *
Безглазый мужик в синей спецовке сидел в углу. Надежда поправила на нём каску.
— У нас Ефимова, она мастер участка, увлекается изделиями из воска. Свечи варит. Вот, пожалуйста, сделала муляж. Вот такую голову. А там уже — тряпки.
Мы стояли в комнате, где выдают спецодежду, — та висела на вешалках с четырёхзначными номерами. Держателем вешалок были сваренные между собой тонкие ржавые трубы, они ползли вдоль стен. Под ними рядами стояли ботинки. Перчатки, здороваясь, торчали из мешков.
Надежда поправила на муляже каску. Виталик спросил:
— Он нас видит?
— Глаза ж не сделали ещё! Но как живой, скажите?
Я кивнула. Цвет лица был как у меня.
— Он лысый под каской?
Кто-то постучал.
Надежда отошла к стене, взялась за какой-то крюк и потянула. От стены отделилась деревянная ставня, показалось окно. Дёрнулся задетый ставней колокольчик.
— Любы нету? — хрипло спросили с той стороны. — Я сапоги хотел.
— О, зайди-ка, расскажешь людям. — Надежда закрыла ставню и пошла к двери. — Это Матрасов! — сказала. — Матрасов — старожила! Отлил какую-то деталь, и Николай Иваныч просил оформить на доску. Благодарность вешали.
Она прошла мимо безглазого мужика и распахнула дверь. За ней ждал человек с неестественно загорелой кожей.
— У меня мозоли, — сказал он и вытянул перед собой серые от пыли сапоги.
— У нас люди! Зайди-ка на минутку.
Виталик прикручивал новый объектив, чтобы правильно сфотографировать босого Матрасова. Тот сидел на стуле и держал сапоги в руках. Валил горький дым — курила Надежда. За круглым плечом Матрасова в точно такой же каске сидел безглазый мужик. Он был крепче и выше, как отражение из прошлого. Матрасов смотрел в пол. Я спросила:
— И вы никогда не хотели быть мастером, хотя имели такую возможность?
Виталик ходил кругами и щурился в фотоаппарат. Потом забрал сигарету у Надежды, сосредоточенно обводившей на картонке «Учёт», и вложил в руку Матрасова.
— А Люба не придёт? — повторил Матрасов.
Трещины на его пальцах были забиты чёрным.
— И всё-таки? Не хотели?
Виталик отошёл подальше.
— Давайте подымите-ка, — сказал.
Матрасов поднял локоть.
— Дым, в смысле! — крикнул Виталик. — Подымите в кадр!
Нашли и прикатили тепловую пушку, чтобы дымило, как надо. Вспыхивал и щёлкал фотоаппарат. Мотаясь, позвякивали вешалки. Надежда посматривала то на меня, то на Виталика. Я старалась смотреть только на неё. Она нашла в ящике стола жвачку и закинула в рот. Среди пота и машинного масла послышался запах ментола.
— Такие руки тонкие, — громко шепнула Надежда, скатывая между ладоней обёртку.
Я уже закончила говорить с Матрасовым, но Виталик продолжал искать кадр.
Ментол лез в ноздри.
— Как только эту бандуру держит? Может, ему обед или чай? Правда, тут зелёный. Мне нехорошо от зелёного, и я не сплю. А вы спите?
Ещё через полчаса безглазый мужик выглядел вспотевшим. Матрасов обувался и кряхтел.
— А что ты предлагаешь? — Надежда нависала над Матрасовым. — У тебя неходовой размер. Люба выпишет, если будут!
Ломило виски от духоты и дыма. Матрасов, прихрамывая, пошёл. Надежда держала, как сумочку, тепловую пушку. Ждали Виталика, он копался с молнией на рюкзаке.
Слева что-то упало, и все посмотрели. Дёрнулся свет.
— Твою ж! Расплавилась, — сказала Надежда.
Под вешалками, у ботинок, лежала безглазая голова из воска. Надежда звякнула ключами.
— У меня, кстати, есть чай. Оолонг. Пойдёмте?
Голова валялась. Виталик снял рюкзак с плеча:
— А это хорошее!
Он вынул фотоаппарат, припал на колено, стал снимать.
— Можно и здесь попить. Вы любите оолонг, Виталий?
По коридору мне навстречу шла администратор Люба в светоотражающей накидке. Я сказала, что её искали и чтобы она шла скорей. Она побежала в сторону окна с надписью «Учёт. Не беспокоить».
* * *
Метрогил (метронидазол), раствор для инфузий, — полоскать рот и горло в течение двух дней при остром воспалении слизистой.
* * *
Полки автомата с чипсами я разглядывала как картину. Прогуливалась к кулеру, выходила во двор и назад. Я придумала, что на ресепшне спорят о китче Ги Бурдена. Начали резать кроликов и фотографируются на их фоне. Я бы пошутила так, но Виталик сам по себе не появлялся. Я написала и стёрла, написала и стёрла и убрала телефон. Отчаявшиеся люди часто могут вести себя как дети, а я так не хотела, поэтому отправила: «Ты подготовил фото цеха 3?»
Нажала цифру «3» на автомате, пачка чипсов дёрнулась и зависла. Если упадёт — загадала, — всё будет хорошо. Расправила чёлку в отражении витрины. Пачка не падала никак. Сообщение висело непрочитанным.
«Не уверена, что от нас ждут супер-концептуальные фото, как с Матрасовым».
Упала пачка, я присела — ковёр под ногами оказался цвета воспалённых дёсен — и сунула руку автомату в рот. Пачка скрипела и мялась, пока её тащила.
Не прочитал.
Мотаясь на ветру, за окном номера придуривался клён. Невидимый рабочий тянул из газонокосилки жилы, она выла из последних сил. Шуршала пачка. Если взять и подержать на языке чипс, он размокает, и тогда нёбо не царапается и не саднит. Я приложила палец к передним зубам, на нём отпечатались романтичные розовые слюни.
Взять и накидать какой-то черновик можно было по уже собранным материалам. Что-то я уже успела написать. Сложно работать, если знаешь, что за результат могут отвечать двое, и один при этом трудится, а второй просто талантливый человек. Эту шутку я мысленно рассказала Виталику и опять взяла телефон.
— Увидимся и поговорим просто. Давай через сорок минут?
Соль всё-таки пощипывала, но терпимо.
* * *
Лес у промзоны — это не очень романтично, промзона бесконечно тянется чёрной промасленной землёй. Поэтому, когда обветренная полоска леса распалась сначала на отдельные деревья, а потом показала арку из ветвей орешника, я хлопнула в машине по стеклу.
— Здесь!
Такую арку могли бы смотать из зелёной проволоки на моей свадьбе.
— Диковато, — сказал Сашка.
Ровно через сорок минут после смс его машина стояла под вертлявым клёном. Я выходила неспеша. Тугая дверь ворот, притягиваясь к раме, взревела и грохнула, как будто была мной.
В лесу Сашка заглушил мотор, а я сняла ботинки и подтянула к себе босые ноги. В таком положении юбки еле хватило, чтобы прикрыть бедро.
— Как тут, чтобы музыка? — Изобразила тыканье по кнопкам.
Сашка вытер руку о бумажную салфетку и нажал что-то на панели. Кнопки засветились, радио выдало надрывный хрип.
— Пить хочешь?
Я толкнула баночку ароматизатора на коричневой верёвке под зеркалом. Она стала раскачиваться. Аромат — «кислое яблоко плюс лимон». Сашка достал бутылку минералки. Шершавая листва орешника лезла в приоткрытую оконную щель, щекотала ему шею. Он выпихнул куст обратно, не посмотрев в его сторону, правильным рассчитанным движением: раз-два. Сашка инженер, и ему подчиняются все вещи и предметы. Мы познакомились, сидя по соседству на первой, ещё студенческой работе; и ещё не целовались, а мои подруги уже звонили: «Сашка рядом? Он не помнит, случайно, мой пароль?» Свои пароли я записывала на бумажку.
Сашка не меняется, только лоб — пошутила я — становится с каждым годом выше.
— Потому что ты возвращаешь тринадцать процентов с помощью декларации 3-НДФЛ.
На рукавах его рубашек никогда нет заломов или стрелок. Он умеет пользоваться духовкой. И может сказать: «Утром по-быстрому освежил пол». Сейчас на заднем сиденье машины, я знала, лежат обязательные для моего гемоглобина фрукты. Гематоген — это сахар. Столица Мавритании — Нуакшот.
Я свернула резьбу на крышке минералки и стала пить, пока в носу не защипало. Потом передала бутылку Сашке, ещё раз стукнула по банке ароматизатора и вышла из машины. Сашка тоже пересел назад.
Воздуха перестало хватать очень быстро. Надя липла, съезжала на лоб, я сдвигала её, задевая влажные брови. Задранная юбка вдавила в бёдра швы. Полусогнутый Сашка с закинутой головой кряхтел; его ноги упирались в сиденье.
— Что-то я не знаю даже, — он дёрнулся вбок и толкнул дверь машины. Ветка орешника влезла внутрь. — Ты как себя чувствуешь, кстати? Трудно?
Ветка упиралась Сашке в ухо. Не убирая её, он выставил ногу за дверь.
— Что?
В зеркале подтвердилось, что брови смазались, — серыми блямбами они ползли к вискам. Стало понятно, о чём был вопрос Сашки.
Ароматизатор на верёвке всё ещё мотался. Я ответила «по-разному» и упёрлась рукой в лежащий справа пакет. Яблоки? Гранаты? Киви?
— Там апельсины, — сказал Сашка.
И потом:
— Прочитал, что нужны витамины С и D.
Я толкнула со своей стороны дверь, перелезла через пакет и вышла. Поправила юбку и пересела вперёд. Услышала:
— Ну прости, лять, что я не робот!
И потом:
— Тебе почистить апельсин?
Небо у гостиницы — низкий гемоглобин. Телефон моргнул пропущенным от мамы. Магнитный ключ заел и не давал войти. На железной ручке гостиничных ворот свисала, как слеза, капля. Я махнула Сашке:
— Поезжай, нормально!
Рассыпалась щебёнка под ногами. Бился о колено и шуршал пакет, просвечивалась тошнотная оранжевая корка. Дверь открылась с третьей попытки. Под крышей, у крыльца, показался босой Виталик. Рядом ёрзала на спине собака. Он чесал ей пузо. Можно было бы сверстать в голове два эпизода, минуя отчаяние, лес, лаз, царапину на бедре с махрой из заусенцев. Подумалось: «Как хорошо дома!»; вслух потрясла пакетом: «Привет!» За спиной притянутая железная дверь грохнула о раму.
— Привет!
Заиграла музыка и стала удаляться — это Сашка, тормознувший за углом, наконец, поехал. Нет, невозможно просто вырезать то, что неприятно. Надо сказать Виталику.
* * *
Надежда рисует портреты за три тысячи рублей, и её работы можно посмотреть в группе ВКонтакте. Она даже изобразила Николай Иваныча, который на заводе даёт добро, но продавать, конечно, ему не будет. От Виталика она узнала, что жанр можно назвать «примитивизм», поэтому подарит портрет Николай Иванычу на день рождения.
— Нормальная девчонка, не злая, — сказал Виталик. — Хотела остаться на выходные тут, но за гостиницу дороговато.
Справа, в низине, чернел пруд. Мы прогуливались. Воздух чередовался с холодного на тёплый. Тянуло соляркой и тиной. Лягушка квакала, как будто её рвёт.
— Вот, об этом можно, — сказала я. — Что-то ведь болит у человека?
Виталик отошёл в темноту обочины.
— Я не умею про такое, — крикнул. Зашелестела ветка дерева, послышался стук. Виталик хрустнул поднятым яблоком и вернулся на дорогу. Ткань кармана вяло оттопыривалась. — Что тут показывать? Какое-то макро. — Он сморщился и швырнул яблоко за плечо.
От столба до столба шли молча. Слышался поезд и стук вагонов, я считала про себя: девять, десять, одиннадцать…
— На первый взгляд у человека всё хорошо… — сказала.
— Ну, например, собака бежала по обгоревшим строительным обломкам, — перебил Виталик. — Она знает, где в заборе дыра, и она туда ныряет. На фотографии будет видно, как собака ловко группируется — её мышцы знают, ну то есть это уже рефлекс. Потому что она тут всегда жила, эта собака. И значит, она не первый день остаётся на руинах. Война была, горело. И кадр это даёт нам — то есть стремление собаки прийти туда, где у неё всё было. И она думает, что будет опять.
Шагах в двадцати показался свет, перед поворотом — это работал магазин. Я смотрела туда, или под ноги, или в черноту обочины. Слова Виталика были сами по себе.
— Здорово, да? — спросил он, и я подумала, какой же правильный профиль может быть у человека, и, интересно, знает ли он, что так. — С этой точки зрения, война художнику дает всё, — продолжал Виталик. — С другой, разве может объектив вместить разом всё?
Я коснулась его рукава:
— Ну вот вы что с Надеждой пили? Зелёный чай?
— Ну какой-то чай пили, да.
Я почти подпрыгнула.
— Вот ей нельзя зелёный! И, по-моему, это будет про одиночество. И про мышечную память, то есть инерцию. И про надежду, конечно. Круговорот Надежды.
Виталик молча шёл.
— Или вот человек думает о тебе лучше, чем ты есть. Мама моя, например. И приходится врать, если честно.
Он механически кивал.
— Я про то, что ужаса ведь везде хватает. Необязательно за ним ехать на послевоенные руины. Чуть-чуть больше внимания, и — такие бездны.
Виталик достал из кармана новое яблоко и потёр.
— Ну, мне такое не очень интересно. Может, маловато красоты…
Он откусил и замахнулся, чтобы выбросить, но я забрала яблоко из его рук. Мы подошли к магазину. Оказалось, тот стоит в тупике, дальше шёл обрыв и какая-то свалочно-лопуховая насыпь. Кованые прутья ползли по бежевому сайдингу и заканчивались под вывеской «Алкоголь». Магазин выглядел придуманным ради сюжета.
— Дай телефон, я тебя сфотографирую на фоне.
Я встала под окно и сделала ладошкой, будто вывеска лежит на ней. Рукав сполз к локтю, выглянули синяки чертополохового цвета.
— Поверни голову чуть влево.
Я улыбаюсь на этой фотографии, потому что Виталик понял. И я улыбаюсь, потому что не понял, но ему хватило красоты. Круговорот надежды продолжался.
* * *
Регресс после 6 курсов неоадъювантной химиотерапии — 51%.
* * *
Заварила Эрл Грей, но воняло рыбой. Из-за спины выплыл человек.
— Вы на сколько дней? — Поставил поднос. На тарелке дымилось овощное и что-то в желтоватых кляксах. — Я Попов. Тоже в командировке? Николай Иваныч меня вызвал.
Попов кромсал хлеб и закидывал им тарелку. На ободок его кружки села муха и стала смотреть. Хлебный мякиш пропитывался мутным соком. Муха улетела. Чайный пакетик стошнило бергамотом.
— Приятного аппетита!
Попов сказал, что, по сравнению с раньше, на ремзаводе стало тяжелей работать. Из-за того, что этим всем обещают «от тридцати». Но за свою тридцатку надо тридцать раз отпахать смену. Он отёр со лба воду, снял пуховик.
— На завод приходишь как на рынок: одни чурки. Ни в зуб ногой по-русски. Рук не осталось, и теперь звонят!
Попов вскрыл ложкой кляксу и обнажил кифозный рыбий позвоночник. Снял с себя джинсовую жилетку, потом спросил, и я ответила про книгу. Он вернул жилетку.
— Вы пишите нормально, только вы ж не знаете по правде. Я сам шестьдесят седьмого года. А у вас молодой возраст. Тут много и хорошего. Отличного! И люди.
Сказал и снял жилетку. Снял рубашку. Надпись на футболке — «Father in Сочи 2003».
У меня не было отца, поэтому я стала думать про Попова вчерашними словами Виталика о его папе. Он тоже Виталик. Любил кроссворды и говорить, какое сын говно. Регулярное унижение деспотичным отцом и завышение ожиданий на «пэ», пять букв — планка.
Сначала Виталик хотел быть как отец. Потом лишь бы не как отец, поэтому называл ему художников, чтобы тот не понимал и чтобы между ними всё стало ещё хуже.
— И, если честно, я ненавижу Ги Бурдена!
Откровение любой глубины требует откровения слушающего. Я молчала. Допитая бутылка с грохотом опустилась в мусорный бак. Виталик добавил, что подумал «наконец-то!», когда отец умер. И всё было на «пэ»: «папа», «планка», «пропасть», «пиздец». Всё стало ещё хуже.
— Надо было успевать говорить, — сказал Виталик. Я молчала. — И до сих пор спорю, спорю с ним.
Попов перебил.
— Так вы с какого года?
Я придвинула отставленную им тарелку.
— Мы пишем хорошее, нам же заплатили деньги. И у меня прошло семь курсов химиотерапии. Вот так.
Я стала жрать. Овощи были капустой, рыба сладкая. Попов сказал, что, конечно, он никому не расскажет и что слегка плохое писать можно.
— У вас молодой возраст. А тёща моя — тоже! Она от рака умерла.
Я запила чаем.
— Вы на сколько дней? Не на много?
* * *
Жалобы на сенсорные нарушения: онемение конечностей, резкую стреляющую боль.
* * *
Голый верх, ниже трусы и чёрные носки, а руки я спрятала под поясницу. Виден голубой угол пелёнки. Тут легко догадаться — я лежу. Врач возит по мне холодным металлическим роликом и говорит репликами из будущего текста. Она не знает об этом, но ведь и я не гарантирую, что напишу.
За дверью спорят. Продребезжала инвалидная коляска. За окном без жалюзи паркуется машина — первый этаж. Стоя под форточкой, закурили, и запах набивается под маску.
Реплика врача: «Тахикардия — не так страшно, ваше сердце колотится из-за препаратов».
Потеют очки, на лоб съехала не предназначенная для лежания Надя. Подключичная зона беременна устройством для ввода лекарств. От центра груди в левую сторону идёт белый от времени шрам, он близнец шрама от аппендицита.
Вам бы пошли дети, хоть это и не кошки, и не собачки.
Природа иногда мстит нам.
Мы повторяем генетическую историю семьи.
Точка. Абзац. Врач приподнимает ролик.
Историю сестры отца.
Ролик замер. Стук пальцев по клавиатуре.
Или историю матери отца.
Ледяной ролик давит туда, где должно быть сердце.
Ну, например, бабушка болела.
Это есть в карточке, и я молчу, точнее, говорю: «Да».
Вот, пожалуйста, реинкарнация в чистом виде!
И пазл собрался, а я скрестила руки над пупком.
Месяц назад, где-то в начале текста, ногти на руках и ногах стали чернеть. Ещё через неделю — желтеть и приподниматься над кожей, как пластиковая крышка унитаза.
Я избегаю пуговиц. Ем рыбу ложкой. Сражаюсь с упаковкой, тугой полиэтиленовой упаковкой, в которую вмурован крем. Расчёсываю сухую кожу локтями и всё равно, всё равно задеваю ноготь на указательном, и разевается крышка. Больно, но больнее смотреть. Это ногти покойника. Входит бабушка. Бабушка, это ты здесь?
Донашивать рак не обидно, если на память больше ничего не осталось. Я бы хотела халат в вишнёвый горох, под пояс, но, где он, мама не помнит. Бабушка говорит голосом врача: «Задача женщины — размножиться. Если б вы пришли ко мне в интересном положении… Одна женщина боялась, но смогла, и, знаете, приятно, что сын здоровается, когда стоим на остановке».
Я молчу, точнее, говорю: «Да».
Не помню, какие у бабушки были тогда, на кухне, ногти. Какие лунки и кутикулы? Был ли хоть один ноготь чёрным? Белая полоса, как улыбка, — к счастью. Тёмная — к несчастью? К реинкарнации.
Одевайтесь. О, какое имя у вас!
Как у бабушки. (Этого нет в карточке).
Вообще-то, по Библии, нельзя в честь кого-то. Следующего пригласите.
Бабушка, пошли.
Я беру себя рукой за другую руку — мы выходим. Потом левую кисть кладу на правое плечо, правую — на левое. Мы обнимаемся.
Всё.
Всё.
Всё записать, чтобы не забыть. Интересное положение — это когда интересно. Мне всё интересно: дерматиновый, прибитый к полу стул, резиновый скрип медицинских сабо, книжка в руках женщины называется «Молитвослов». Чей-то телефон визжит в очереди: «Ещё успеем, а! Ещё успеем а-а-атдохнуть!»
Сердце гремит, как каталка из жести. Содрала бахилы. Написала: «На работе, перезвоню». Женщина выбросила бахилы и перекрестилась. Я просто выбросила.
В гостинице смыла засохший гель. Надя сушилась от пота на подставке. Воняло — закрашивала ногти. Виталик постучал, и говорили через дверь. Дула на ногти, думая, выдал ли Попов? Надо смотреть в глаза, чтобы разобраться. Ещё один слой лака. Пока, бабушка! Перекрашивала. Пускала слюни в салфетку. Теперь — всё.
* * *
Изменений очагового и диффузного характера в веществе мозга не выявлено. Отмечается повышение интенсивности сигнала по Т2. От слизистой оболочки верхнечелюстных пазух, с утолщением слизистой оболочки, за счёт отёка воспалительного генеза. После в/в введения КВ участков патологического контрастирования от вещества и оболочек мозга не выявлено.
* * *
Обсуждали коньяки Приднестровья, поездку за опятами в Велегож и хрень, которая вывалилась у Николай Иваныча, но не грыжа. Надежда была в красном, потому что её переведут в дочернее — это в Подмосковье. Все говорили ей «москвичка» — праздновали отъезд.
На стол поставили картину — подарок от Надежды, автопортрет. От картины разложили по тарелкам хлеб, соединили с ветчиной и сыром. Конфеты, сегодняшний торт «Панчо», курабье. Шампанского — шесть бутылок, ещё с Восьмого марта. Попов пронёс водку и пил один. Виталик ел арбуз, как будто никогда не видел.
— Всё нормально?
— Салфетку подай.
Надежде заранее сбросились на подарок, то есть на материалы Ефимовой, мастеру участка, и та отлила шестиугольную свечу. Я купила чёрный чай в жестяной коробке.
Играла музыка. Николай Иваныч у стола рассказывал, как однажды коллеги из Китая преподнесли ему пуэр.
— Вот буквально как это блюдо! — показал и споткнулся об угол вздёрнутого линолеума.
Я вскрикнула и поджала пальцы. Надежда приблизилась:
— Пуэр — это такой чай.
Долбила музыка, вращались световые пятна. Подошла женщина из бухгалтерии и сказала «какая хорошая ваша стрижка». Я напрягла глаза, чтобы смотреть ими на Попова. Он нашёлся у картины, разглядывал её через стакан. Я взяла со стола нож, лезвие оскалилось, бликуя. Меня заглушила музыка; Виталик прочёл по губам и кивнул.
Он облизнул вилку и взял из моих рук нож, потому что резать, а не ломать арбуз гораздо удобнее. Как лимфа, сочилась розовая вода.
— Держи салфетку. Через два дня и нас так будут! — Я имела в виду конец командировки и прощание.
Он сплюнул косточку в салфетку и смял.
Попов перевёл бинокль в центр кабинета — там Люба из хозотдела показывала русские движения механику Юлдашу. Никто не знал, как он здесь оказался. Юлдаш женственно и похоже повторял.
Появилась гитара, Попов поднёс её Юлдашу и стал тыкать ему в живот. Люба танцевала рядом.
— Беременная или просто толстенькая? — обсуждала бухгалтерия.
Скинулись на материалы. У Людмилы из третьего литейного цеха не брали, и она обиженно держала купюру в руках.
Механик натягивал рот до золотого зуба и мотал головой. Попов не уходил, и Юлдаш отставил Любу в сторону и добавил к объяснению руки.
Николай Иваныч отпил из моего стакана.
— На карнае играет! Я был в Узбекистане и видел. Кстати, коллеги из Узбекистана…
Возникшая Надежда, отвела его в угол и что-то сложно объясняла. Рядом вздрагивала занавеска на сквозняке.
Потом заворачивали остатки «Панчо» и, наконец, вышли провожать. Коллеги орали пожелания. Попов играл. Обнимались у железной витой решётки. Мы с Надеждой тоже обнялись.
— Главное — здоровья! — шепнула она. Потом Виталику: — Арбуз — это от меня.
Она пошла по грязи к парковке, а мы молча смотрели. Чавкали каблуки. Тянуло теплом охранной будки. Виталик пошутил: «Завод — это маленькая жизнь». Николай Иваныч стал жать руки и тоже прощаться. Он был нам как сын. Он отказался от печенья и извинился, что не повезёт Попова, и Попов обнял механика Юлдаша. Юлдаш трыкнул, выпуская сквозь зубную щель плевок.
Машина Николай Иваныча сигналила, выезжая с парковки. За рулём сидела Надежда, ей уже было нечего терять.
Охранник зажёг на проходной ещё один фонарь, и воздух, до которого этот фонарь не доставал, стал ещё чернее. Но проявились детали: маслянистый запах, гул поезда, дикий смех Любы, неловкость, крошки курабье и огонёк зажигалки над свечой, которую забыла Надежда.
Виталик и я пошли к гостинице. Послышалось:
— Мужчина всегда чей-то жених.
В голове сидел вязкий остаточный гул, от влажности голова лопалась на арбузные половинки.
— Иди, я догоню, — сказал Виталик четыре раза. Потом отставал, я шла, и он догонял.
На крыльце гостиницы приятно дуло. По инерции я сделала ладонью козырёк.
— Хочешь панаму мою?
Прибежала собака и завалилась. Виталик стянул с головы панаму и присел. Сверху открылось: макушка, водоворот волос; а где моя макушка?
— Чего ты хочешь вообще?
— А ты?
У собаки урчало в животе.
— Всё же решил куда-то на границу.
— Приручил и бросишь? — я имела в виду собаку.
— Никак не пройдёт? — он имел в виду синяк от взятия крови, тот стал жёлтым, цвета разлуки. — Думал в хоспис, тоже можно насмотреться. Но решил, попозже. Успею ещё.
Чтобы отомстить сплетнику Попову, оставалось слишком мало времени. Ну и хорошо, если Виталик знает. Вот и хорошо!
Под фонарём мошка кончала жизнь самоубийством. В её поступке не было логики, был тупой стук.
Ныл мизинец на руке из-за только что сорванного ногтя.
— Какое-то макро происходит, смотри! — я имела в виду мошку.
Виталик сказал:
— Извини, у тебя не будет денег занять? А то мне ехать.
Вены на руках Виталика и, например, загорелая шея, и всё же густые волосы — это, кстати, тоже макро. И даже то, что именно Виталику Попов ничего не говорил. Но я плохо скрываю зависть к чужой свободе, а жалею себя, наоборот, профессионально. И я сказала, что денег нет — так, чтобы Виталик понял: деньги есть.
* * *
На основании данных обследования и результатов лечения направлена для прохождения медико-социальной экспертизы (МСЭ) в целях оценки ограничения жизнедеятельности и установления инвалидности.
* * *
Дед щурится, пытаясь угадать строчку. Под майкой — явные трубки и бугры. Дренажный мешок застенчиво прикрывается ладошкой. Медсестра не терпит:
— Двадцать седьмое!
Дед выводит.
— Сентября!
Дед еле вписывает «сентября».
— Две тыщи двадцать второго года!
Я сверяюсь с окном в конце коридора: там жёлто и слякотно — сентябрь, две тысячи двадцать второй год. Что я делала в феврале, марте, мае, июне, июле? Память вываривает плохое. Весь год был не август? В августе делали книгу. Дальше анализы, расписание, дед в очереди и чья-то Надя на стуле, похожая на мою. Все в этой очереди похожи; бывшие скулы оплыли от лекарств. Кольца душат пальцы и гудят, как нервная система. В конце концов капельница смягчает всех:
— Психологи рекомендуют каждые пять лет менять обои.
Оранжевая тяжесть, течение — антигистаминная грёза, сон рывками, капельный гипноз. Чёрным маркером медсестра написала время на бутылке и повесила на стойку. Так оно остановилось.
— Вам видно?
— Видно.
Губы соседки шевелятся в молитве. Потный горячечный сон. Детские глаза женщины с волосами, как у моей мамы:
— Сказали «инфузия» — это плохо?
Заглядывает клоун.
— Всё хорошо! — Он здесь по работе и устал, очень.
Текст, фотографии и вёрстку приняли с первого раза, а я лежала в квартире и радовалась, что никто не войдёт. Когда позвонила Виталику, он не взял трубку. Потом не звонила.
Плохая кровь обеспечила десятидневный отдых — перенесли капельницу; снились рельсы, заброшенные дачи, онкологическая облепиха, шум, мазутные пятна, чертополох. Обернулась: октябрь. Кто-то плакал, это была я.
Я боюсь перспективы и аналитики и думаю о времени на бутылке — мой люфт и лимб. За окном — какой-то месяц какого-то года. В сумке: таблетки, крем — я приехала, и поднималась, и, мокрая, искала дверь. Надо успевать говорить, говорил Виталик. Я ускорилась. По пути был подоконник, стандартный и знакомый — присела; пот на лбу остыл. Телефон мычал из сумки.
Когда страшно смотреть на себя, приходится смотреть по сторонам. Я вглядываюсь. Надо идти, и я иду дальше.
Телефон мычал.
Двадцать девятая квартира. Медленная дверь. На маме халат в вишнёвый горох:
— Ты подстриглась? Господи, а я тебе звоню, звоню!
Бабушкин халат нашёлся и был чуть маловат маме. Значит, мне будет в самый раз.
* * *
Решением консилиума направлена на оперативное лечение в ОМЖ.