Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2023
Александра Бруй — прозаик, редактор, экономист. Родилась в Узбекской ССР в 1988 году. Окончила Тульский государственный университет. Рассказы печатались в журналах «Юность», «Знамя» и других, в альманахах и сборниках. Участвовала в творческих проектах АСПИР. Живёт в Туле.
Подарок
Мама вешала на весах, двигая туда-сюда железки. Босиком было холодно стоять.
— Пушинки, — говорила. — Одиннадцать с половиной и двадцать один семьсот.
Мы росли не очень.
Костик голыми дёснами мусолил горбушку, болтал ногами и всё время ныл. Я смотрела на ласточек под козырьком дома.
— Гадят! — говорила мама и чиркала по стене ножом. Засохшее чёрно-белое ссыпалось. Рядом выросшее дерево царапалось ветками в окно — до форточки ещё никак не доставало. — Не стой здесь, поешьте там!
Дома телевизор орал, Костик смотрел в него не отрываясь. Я дула нам обоим на чай. Слюнявая горбушка Костика раскисла в тарелке с мёдом. Мне расхотелось есть. Я придвинула стул к окну: за ним мама, в сарайном халате и платке, сыпала зерно под ноги. Фиолетовый петух, которого боялся Костик, всматривался в землю и копался в ней. Вдалеке на верёвке висели простыни, и моя любимая, хоть и старая, в цветок. Простыни от ветерка взлетали.
Мама насыпала зерна и стала открывать тяжёлую дверь сарая: так Боре будет хорошо дышать. Боря — наша свинья, я тайком носила ему яблоки.
Папа приехал с работы, и не один: дядя Тиен в белых носках тоже зашёл на кухню. Один раз он подарил мне настоящие часы на жёлтом ремешке, а Костику спортивный салатовый костюм, поэтому не пришлось даже мой донашивать. Мы оба сразу нарядились и стали ходить так. А теперь Костик выносил ему все свои машинки, показывая, и дядя Тиен не отворачивался и играл. Он сидел на корточках:
— Моя машина едет! М-м-м-м…
Папа наклонился и хлопнул дядю Тиена по плечу:
— Я там всё приготовил, может, давай ты сам? — сказал он и почертил в воздухе руками. — Я боюсь, а ты умеешь! Раз-раз!
— Не-е, я толко памагай, ты сам учица.
Дядя Тиен выпячивал зубы, как будто они ему велики. Костик смотрел с восхищением.
Мама разливала чай, и пар поднимался от сине-золотых пиалок. Было хорошо. Мёд стоял чистый. Не хотелось уходить. И всё-таки нам сказали идти к тёть-Наташе. Тёть-Наташа сломала шейку бедра.
— И стареньких надо навещать, — сказала мама.
Папа согласился, и дядя Тиен кивнул.
Мама быстро положила в пакет завёрнутую в полотенце тёплую лепёшку. Сказала, что сама за нами потом придёт. Костику разрешили взять с собой машинку.
Тёть-Наташа жила через три дома. У неё, в коридоре без света, мы разулись и просто шли. В пальцы без шлёпок втыкались крошки. В большой коричневой комнате тёть-Наташа лежала на простынях, с вытянутой ногой, как зимняя лопата. Пахло мокрым, пахло шейкой бедра.
— Пришли, внучки?
У тёть-Наташи и внучков своих тоже не было.
— И опять выросли!
Она всегда говорила одно и то же. Просила поближе и тянулась целовать. Между бровями у неё было потно и блестело. Костику не было противно. Он рассказывал тёть-Наташе свою жизнь.
— Петух клюётся больно и бегает!
— Да мы ж этому петуху! Голову отрубим!
— Вот здесь клевал!
— Суп сварим из него!
Я брала на комоде книжку. Не эту. Не эту. Вон ту: тяжёлую и цветную. Начинала вслух читать. Вот отсюда она показала читать:
— Чья-то сер-до-больная рука наки-нула плащ на его на-гое и грязное тело, и он сидел у ног Своего Спасите-ля. Узнав о слу-чивш-шемся, люди пора-зились…
За шторами, далеко на улице, завизжала и закряхтела свинья.
— Боря плачет! — Костик спрыгнул с табуретки.
— Читай, детка! Да это не Боря, — сказала спокойно тёть-Наташа. — Это чужая, плохая свинья, лесная! Не хочет из сарая выходить. Читай, детка! Ты хорошо читаешь.
— …А оттого, что при его сверше-нии… — я держала пальцем, чтобы не потерять.
Костик подбежал к окну. Палец спрыгнул, и я потеряла строчку. Костик встал на цыпочки у окна, рядом ваза упала и откатилась. Костик испугался и стал ныть.
— Не разбилась и ладно! — сказала тёть-Наташа. — Чего плакать? Читай.
— …Им при-чи-нена была страшная по-теря…
Громыхнул и загудел в коридоре холодильник. Я искала пальцем строчку.
— Видишь, всё! — сказала тёть-Наташа.
Холодильник гудел, и ласточки слышно трещали за окном. Костик постоял ещё, высматривая, потом вернулся, встал рядом и жарко около меня задышал. От этой книжки голова у меня стала кружиться.
— Конфеты же есть! — радостно закричала тёть-Наташа. — Ну-ка, давай сюда вон ту тарелку! — она тянула книжку из рук, выпячивая к столу подбородок.
Конфеты лежали слепленным бесфантиковым комком. Костик колупал их, слизывая липкое.
Мы уже отщипывали лепёшку, когда мама за нами, наконец, пришла, а в коридоре, когда сами обувались, совсем почернело. Мама одной ногой стояла в темноте, вторая нога была в комнате с тёть-Наташей:
— Даже эти, — она показывала руками, — на колбасу! Представьте, ничего не остаётся! А мы — собакам. Вот как работают с мясом, тёть-Наташ!
Ласточки на проводах свешивали острые хвосты, внизу рыжие куры пугливо от нас летели.
— Только поближе к кухне разуваться, я в коридоре не помыла, — мама подняла Костика на руки и дёрнула на себя дверь.
В коридоре простыни лежали по сторонам, как горки, и моя любимая лежала на весах.
— Покушаете быстренько, и я пока вымою полы. Иди, Костик, умывайся. — Спустила Костика на пол. Он поскакал. Мама вышла.
Я села на корточки у весов и тыкнула в пятно на простыне.
— Это что тут укрыто, мама?
Простыня была влажной, я её приподняла. Заголилось белое и толстое. На весах стояла голова Бори.
— Что это? — Костик оказался здесь, и я расправила как следует цветочки.
— Идём!
Папа и дядя Тиен сидели за столом. Перед ними дымились тарелки с супом. Дядя Тиен, довольный, улыбался.
— Мама, петуху голову рубить не надо! Он не будет так! — сказал Костик, засовывая в рот горбушку.
Все стали смеяться, и я.
Мама с папой эту историю не помнят, и Костик не помнит, и я не помню.
Двойная запись
Некоторые соображения по поводу бухгалтерского учёта
Есть две разные Юли, специальность в вузе — «бухгалтерский учёт, анализ, аудит». Юля-1 — это дебет, Юля-2 — кредит. Сведём баланс.
Юля-1 открывает дверцу, чтобы повесить платье. Внутри вешалка вздрагивает вмурованным крюком. Во всех отелях вешалки стали несъёмными, чтобы не воровали, но Юля-1 тянет, задумавшись. Шкаф для одежды — как приложенная к стене кружка: хохот соседей? Что это? Юле-1 жить в этом номере всю командировку, надпись Royal на бирке, и где Royal?
А Юля-2 в двадцать лет меняет паспорт. Устраивается на работу, требования: «целеустремлённость, умение справляться с большим объёмом задач». Носит газеты, журналы, флаеры с рекламой. Скидывается на комнату. Опаздывает в университет. Вот, купила махровые носки — под босоножки. На сапоги не хватает.
— А мне тепло!
Лифтовые двери на первом этаже показывают её неопределённо: чёрное пятно волос, бежевое с красным лицо. Огромные груши в руках — это пакеты. Двери распахиваются, и выходит женщина.
— Вы туда не носите нам мусор!
Топот сапог — маркая замша чуть выше колена. Юля-2 облокачивается на пакеты и провожает глазами женщину.
— В ящики это, не в лифт! — говорит.
Голос перекрывает плач домофона:
— Да задолбали уже! — Удар двери.
Юля-2 кормит почтовые ящики бумагой, как гнёзда с ласточками. «А мать умерла у них». Эхо. Темно. За спиной схлопывается лифт. Пудра газет темнеет на пальцах. Юля-2 трогает щёку, забыв. Щека будет в пудре.
— Да блин!
Потом у своего подъезда Юля-2 борется с кнопками: домофон молчит. Она зажимает пальцами, дышит на кнопки — чтобы разморозить? — влажный домофон молчит. Юля-2 ждёт, что кто-нибудь выйдет, и вдруг кричат сверху:
— Э!
Это кричат из окна? Будут ругать, что она дверь ломает?
— Э! — повторяется.
Юля-2 смотрит наверх и вспоминает, как говорила та бабушка: «Сто гастарбайтеров там живут. Они нас изнасилуют и шурпу сварят».
Есть хуже Юли-2, значит, — снимают выше этажом.
Юля-2 борется с дверью — безрезультатно. Наверх не смотрит. Она им не баран!
Наконец, с той стороны щёлкает — домофон ожил. Дверь открывается, нет, распахивается перед ней.
— Спасибо, — говорит Юля-2 и ждёт, чтобы узбек ушёл, не узнав, где её квартира. «Ты из Узбекистана?» — слышит вопрос.
А Юля-1 делает заказ через приложение отеля. Приносят йогурт, суп, фрукты. Юля-1 снимает наклейку с яблока, кусает и — уэ — кривит рот, ищет глазами урну, зубами скоблит язык. Нюхает суп, вскрывает йогурт, облизывает крышечку, оставляет так. Укладывается в кровать. Юля-1 водит пальцем по экрану телефона. Экран показывает: «оформлен заказ».
Юля-2 открывает холодильник. Там тоже яблоки, и только яблоки. Сорт «сенап» или «штрифель» — отец передал. Яблоки сплошь в круглых бурых пятнах. Юля-2 берёт одно и жирно чистит ножом.
Юля-1 работает в очень крупном банке, и у неё за это есть значок. Каждый день в шесть часов она должна напечатать в компьютере: «Устранены все выявленные ошибки, баланс записан», — и приложить палец — электронно-цифровую печать.
Сегодня Юля-1 опять дремлет после работы, а спать не может. Опять — это когда что-то натекает внутри. Сложно объяснить, но делается тревожно. Опять делается, все семь лет.
Как-то Юля-1 смотрела «Зеркало» Тарковского и ела вишни. Думала: «Посмотрим, все хвалят так!» Вишни были ничего. В сцене, где бежит женщина, станки стучат, дождь. А этой женщине приснилась ошибка — надо исправить, — в горле щиплет, надо бежать, дождь, — Юля-1 стала зачем-то плакать. Моталась косточка под языком. Юля-1 заказала потом такой же свитер.
Всё-таки на работе в очень крупном банке не так трудно: по пятницам можно джинсы надеть. Юля-1 надевает джинсы каждую пятницу, хоть и ненавидит. Ей в них всё давит и трудно дышать.
Юля-2 продавала джинсы на рынке в маленьком городе всё детство, помогая отцу. Один стендап-комик в ютубе сказал: «Мать смешно заставляла мерить прям на картонке. Зимой!». Но Юля-2 не смеётся от таких шуток. Она и протягивала картонку, может быть, даже ему. Они с отцом приезжали утром, в четыре, отец сгружал сумки и говорил: «Смотри!» Он уезжал, она вскарабкивалась на сумки. Он будет дальше возить, она спать. Темно, тепло, скрип снега, лязг кольев будущих палаток, пар изо рта, щип в носу; она скулит. Юля-2 спит с тех пор, будто четыре утра зимы — всегда: организм добирает. Как-то в университете Еганов бросил учебником, и слетела тетрадь. Юля-2 спала и не слышала. Препод толкал — ей пересдавать.
Когда Юле-1 не хватает воздуха, она начинает считать. Вот оклад, плюс кварталка и «тринадцатая», — если хорошо всё. Она купит шубу, как и хотела, то есть не хотела, но когда устраивалась, кто-то сказал: «Шубу белую хочу!»
И она себе пообещала. Сказала: «Только продержись!» Держалась семь лет и не покупала шубу. Страшно шубу купить.
Вот Юле-2 отец на первый курс купил у елецких шубу. Из шкурок. Он отговаривал, но не помогло. Шуба линяла пучками, будто готовилась к сбрасыванию и обновлению. Швы рвало нитками, и не получалось зашить. Юлю-2 стали обходить, ей не хотели подавать руку. Она пачкала волосами и была наэлектризована. Это не нравилось всем. Юля-2 взяла ножницы — вышла жилетка. Потом соединила её с курткой, в журнале видела — модно теперь. Меньше волос и больше моды. И всё-таки много волос.
Юля-1 думает насчёт личной жизни. Но у неё кварталка и годовая, а у него что? Так ей сказала Карина Петровна, когда смотрели по номеру счёта: там — ноль-ноль. Карина Петровна говорит «импортная», если на клавиатуре английская раскладка. Юля-1 меняет: «Кого ещё смотреть?»
Она ей как мать здесь, наверное, эта Карина Петровна. Коллега, у неё шуба белая, в пол.
Когда шли одноклассники, Юля-2 лезла под раскладушку. Отец говорил: «Куда ты?»
Надо было смотреть, чтобы в толпе не стащили джинсы. Но Юле-2 стыдно: рынок, отец.
Уехать бы, чтобы всё заново, чтобы никто не знал, не узнавал, проходил. Чтобы не называли «нерусские», не говорили «эти».
Упрашивала отца весь десятый и одиннадцатый класс. Он тёр переносицу: «Ну есть же колледж! — показывал на раскладушку. — А это всё куда?»
Хныкала, топала. Молчала. Смотрела по сторонам: разглядывала лица. К отцу подошла женщина в дутых сапожках, она торговала мелочью: крышки, носки, часы. Её муж, рыжий, пятнистый, остался у раскладушки. Юля-2 слушала боком: «Вы скажите ей, хорошо? Чтобы не смотрела, он тогда тоже не будет. Я не ревнивая, но сил нет!»
Специальность мечты была «бухгалтерский учёт, анализ, аудит». Отец отпустил Юлю-2: «Вообще-то мама наша была бухгалтер. И ты выросла!»
Мать Юли-2 — Бахор, Таня — на памятнике.
Бахор означает «весна».
Юля-1 думает позвать отца, когда закончится командировка. Если приедет.
В прошлый раз Юля-1 купила ему билет в краеведческий, он сделал круг молча, потом сказал: «Всё».
Прошло семь минут. Отцу это неинтересно. Юле-1 тоже неинтересно, но что смотрят с отцом? Попросила его не возить яблоки, чтобы не надрывался. Она сама купит. Громко молчал.
Юля-2 не рассказывает про газеты, пакеты, что нет общежития. Вдруг заберёт её? Про коктейли в клубе тем более не говорит. У Юли-2 план — сдать Еганову, перейти и доучиться. Устроиться в банк. Вытащить отца.
Самое важное для Юли-2 сейчас — выдержать. Самое важное для Юли-1 сейчас — выдержать. Баланс — это вид отчётности с двойной записью, дебет — плюс, кредит — минус. И наоборот. Здесь приходит — там уходит, и наоборот.
Юля-2 сдаёт Еганову, переходит, сдаёт Еганову и защищает. Практика в банке, вокруг стекло. Эхо, но это другое эхо: свет, перспектива, подмигивает на лацкане значок.
Юля-2 видит лифт. Он её явно отражает. Она смотрит в него: «Привет!»
Думает, как в двадцать лет она поменяла паспорт и стала Юля Гайратовна, а не Юлдуз Гайрат кызы. Как мама была Бахор, а потом стала Таней. Маму назвали, а она себя — сама. «Тоже, если подумать, это — перспектива», — думает Юля-2, уже Юля-1, заходя в лифт.
Шкаф в номере Юли-1 — рупор, он передаёт смех соседей. Юля-1 молчит. Шкаф — передатчик чужой свободы, и шкаф — глухой лифт. Юля-1 стучит вешалкой, кричит, бьёт вешалкой, сдача — в висок, ну и пусть. Затихли или нет? Юля не слышит. Это неважно. Здесь сходится баланс.
Устранены все выявленные ошибки, баланс записан.
Приложен палец — электронно-цифровая печать.
К началу
У неё хроническая аллергия на укусы пчёл, но щека — это давно, это лицо обратно не вернулось после отёка Квинке. Вот был сосед, дядя Слава, уже умер, ему хоть бы что! Он качал мёд без страха — пчёлы его знали. Дядя Слава говорил: «Я их уважаю, и они меня».
Все ненавидели в посёлке дядю Славу. Во-первых, пчёлы озверевшие, во-вторых, пол-литра — восемьсот рублей. Медведева сидела у него в гараже, смотрела, как раскручивается медогонка, как она воет и мёд течёт. Грудь ломило от волнения:
— Ну, сколько наберётся?
Дядя Слава вращал на медогонке рукоятку и не отвечал: гул, липкий воздух; в центрифуге метался мёд. Медведева сидела чуть подальше, у велосипеда, и рукой крутила колесо; стыдный платок из наволочки на голове — что нашлось в углу, в ворохе одежды, потому что из-за волос никто не купит мёд; но и отсюда можно было разглядеть капельки пота между лопаток у дяди Славы. Или это был мёд. Мёд же тугой и не течёт так кругло!
В спину давила рама от велосипеда; Медведева счищала спичкой жвачный воск с задних зубов, и тут случился первый раз — жирная злая пчела влетела в рот и стала биться в щёки. Грохнулся велосипед.
Дядя Слава вроде говорил, как себя вести, чтобы уменьшить боль, но Медведева заорала так, что тот упал рукой в ведро.
— Твою мать! — последнее, что услышала, когда ещё могла выдавать звуки. Потом рот стал чужим, и ей сделалось жарко, но не как обычно, а как будто мало места, сужались стены, и горло вывернули наизнанку тесным розовым. Свет потух, но она слышала, как кричат, как дядя Слава дышит и она качается: он нёс её в машину, видимо; а ноги с руками у неё стали очень тяжёлыми, и подумала: «Как же он несёт?»
В больнице пролежала целый месяц. Родители обещали вырвать ноги, если ещё пойдёт. Но дядя Слава говорил «мёд продлевает жизнь», она запомнила и бегала тайком в гараж, и дядя Слава простил её, только надел на голову панаму с сеткой, белую, специальную — ей шло. Конечно, он сам уже привык кому-то диктовать, как и что делает, в какой последовательности. Как в кулинарной передаче:
— Теперь снимаем лишнее тихонько, весь воск.
Отъезд родителей совпал с миграцией пчёл. Дядя Слава объяснял:
— Если в улье оказывается две матки — рой делится.
Медведева не поняла ничего, но можно было не оглядываться и выйти из гаража спокойно. Родители уехали! Всё же посматривала: а вдруг?
Мимо шла лохматая Жукова в послеоперационном шейном корсете, но она не могла даже повернуть голову, и Медведева не стала здороваться, чтобы не напоминать лишний раз о таком уродстве. Вышел дядя Слава, вынес белую форму Медведевой и надел сам.
Они стряхивали эмигрировавших пчёл с яблоневой ветки в новый домик. Оба в перчатках, шляпах с сеткой — Медведева еле держалась, чтобы не хохотать.
— Рот не открывай! — кричал сквозь сетку дядя Слава.
Пчёлы шумели, толклись.
— А бывает разве мужская фата, дядь-Слав?
Родители узнали и ходили разбираться. Закрыли её дома в комнате, пили на кухне чай. Отчим слышно сказал:
— Ну, мёд хоть не паршивый!
Мать гремела ложечкой:
— Говно!
Она из комнаты с тех пор будто и не выходила, но всё же работает, в общем — живёт. Она технарь, и другие проектировщики к ней стучатся за советом. «Ты видишь в деталях», — говорят. Ей даже вложили конверт как-то между папок, за выбор насоса на тендере, и пересчитывала под столом. Потом ещё раз, даже без тендера. Живёт, в общем. Брови отращивает.
Отёк Квинке возник как освобождение. Пчела ужалила Медведеву в правую конечность — так записали в карточке, — и палец распух. Тридцать пять лет, в анамнезе — тяжёлая аллергия.
— Лестница! Лестница! — Так началось.
Медведеву вели. Язык не помещался во рту, а горло засохло. Был звук, что трескалось, звук, что лилось, — внутри себя Медведева как будто набухала. Скопилась, как забродившее, и шла пеной теперь.
— Вены как трос! Никак!
— Уйди, овца! Я сам!
Голоса звучали придушенно, как через песок. Исчез дверной проём, и её пропихивали. Колёсики гремели.
Наверное, стекало по лицу — кипели глаза. Но, откуда-то из глубины, стала проталкиваться кислинка, как если бы дядя Слава окурил комнату дымарём, — он делал с кислотой из щавеля. Обдало смирением.
«Подохла, — подумала Медведева. Она вдруг увидела себя со стороны, и чужую комнату. — Такой приятный цвет у стен, как астры в августе».
В открытое окно влетела бабочка — душа пчелы, тоже ест пыльцу. И трепыхалась.
«Кто я здесь?» — спросила Медведева, но, конечно, прошамкала: язык всё ещё был чужим. Пошло мерцание, подумалось — так ли устроен мир?
Бабочка ломилась в кафельную стену.
«Я бы из тюля крылья хотела».
Медведева стала пчелиной маткой: такая густота, вокруг движение, всё вразнобой. Казалось, что обкладывают сотами, что сочится мёд, поздний и тёмный, с запахом подсахаренной резины на велосипеде «Школьник». Такая густота, не рассчитанная на человека. Стало давить в паху, длинно расти, дошло до горла, толклось, толклось, толклось. Она набухла предчувствием, предзнанием, и — всё рухнуло. Всё вокруг накрыло белым, послушным; и пробилась ясность — короткий взлёт, как блик от катафота. Случайность.
Тело было тяжёлым, когда Медведева очнулась. Тошнило. У головы — две стойки с капельницами, в ногах ещё одна. Руки раскинуты по сторонам. Хотелось писать.
— Ну ты нас напугала, блин! — сказала вся в белом женщина. — Ну еле-еле! И в руки, и в ноги кололи. Ты надулась вся! А вены — вот! — женщина потрясла пухлым кулаком.
Медведева облизала потрескавшиеся губы: язык почувствовал сладкую запёкшуюся кровь. Знала, что нет, но всё-таки показала неподъёмным пальцем на костюм женщины:
— Вы пчеловод?
Та засмеялась, нижний ряд зубов был золотым.
Как-то мать приколотила к окну в детской красивый белый тюль. Плотно, по раме. Чтобы со свежим воздухом, но без мух и комаров. Тем более без пчёл. Тюль назывался «в огурцах», но Медведева никак не могла увидеть, где они в этих завитушках.
По вечерам любила смотреть в окно, лёжа в кровати, особенно если сосед дядя Слава включал фонарь и издалека огурцы подсвечивало. Всего из красоты в доме были лишь шторы и этот тюль: легко стирать, ведь дочь — аллергик. Ни одного ковра, как у остальных людей. Приятно было мечтать, глядя на тюль.
И вот Медведева подоткнула палец, чтобы оттопырить невидимые огурцы и тихонько вылезти, но тюль треснул на гвозде и с хрустом пополз. Голый фонарь стал ярче, почти слепил. Может, тюль рассохся из-за солнца, может, не рассчитан на такое отношение.
— Я не рассчитана на такое отношение! — Медведева придумала так отвечать, когда её найдут. Так часто повторяла мать, когда ругались с отчимом.
На улице трещали кузнечики и прыскало из шланга. Медведева перекинула босую ногу — пыталась нащупать траву, но длины ноги оказалось мало. Пришлось высовывать вторую и спрыгивать. Трава была прохладной, по стене шла вытянутая тень. Тюль на окне вяло трепыхался кусками, как будто его вырвало Медведевой. Она немножко побыла так, потом пошла на свет.
Как описать укус пчелы? Роющий звук, жжение в точке укуса, розовая лепёшка с яркой точкой внутри. Так взрослая Медведева, проектировщица, отвечала врачу, чтобы не напугать его. Но он всё равно сказал, что та умрёт, если не вколоть лекарство.
— После укуса. У вас. Есть пятнадцать. Минут.
Врач растягивал речь, как будто спешить некуда. Медведева медленно кивнула, и он выписал её.
Слегка оплывшая, ехала домой, из сумки выпирали коробки с лекарствами. Медведева устало смотрела в окно. Небо не двигалось. Вдоль кладбища, близко к дороге, вываливались кресты, их сдерживали развалы с венками дикой расцветки. Надо было жить.
Медведева достала из сумки телефон с треснутым экраном и вбила в строку поиска «ульи для пчёл купить».
Она хоть и вылезла в окно в тот вечер, дверь у дяди Славы никто не открывал. Вокруг фонаря волновались мошки. Она ещё раз позвонила, нервно поглядывая вдаль на своё окно, но отсюда не видно; и ещё раз позвонила. В носу коротко шевельнулось — защекотало, и Медведева сдавила ноздри пальцами. С закрытыми глазами слышался шум с совхозных полей и лай собак. Представилось, как комбайновая молотилка закручивает её в золотой пшенице. Стало смешно — за тюль ей ничего не будет — водитель комбайна станет виноват.
Гараж был за черёмухой — идти не страшно. Камни покалывали ступни.
Сквозь стены из кривых досок процеживался свет. А в гараже стоял любимый тёплый запах, чуть пыльный, немножко досками, и воск. Дядя Слава был в рубашке.
— С Новым годом!
У дяди Славы новый год начинался в августе, на Медовый Спас. Так у Медведевой было два праздника. На прошлый Новый год она дарила вафельное полотенце, похожее на вощину, которую подкладывают пчёлам в помощь. Дядя Слава смеялся такой находке, но сам ничего не подарил. А в этот раз всё наоборот: у вороха одежды, в углу, на велосипедном кресле, лежала астра, жёлтая с белым, — будет любимый цвет Медведевой.
А что она ему?
Медведева придумала чесать ногтями ногу, где острекалась крапивой, чтобы молчать, и чтобы дядя Слава взял астру и принёс ей. Она запомнила, как мать кричала отчиму, что дочь принесёт в подоле, и тот дёргал плечами в мерзких волосах: «Не знаю я».
Дядя Слава сделал шаг навстречу.
Когда лезла обратно в окно, снова не хватало длины ног и не было сил: вываливалась вся. Было противно склизко в чужих тапках. Карабкаясь, Медведева сорвала ноготь и ревела шёпотом.
— Давай! — услышала.
Ей протянулась рука из окна, мягкая и мохнатая на ощупь — отчим. Он втянул Медведеву; от тюля с кряхтением отскочила пара гвоздей. С пальца текло. Медведева хотела поблагодарить, но сказала, что не рассчитана на такое отношение. Отчим вышел из комнаты, видимо, чтобы позвать мать. В кровати Медведева душила палец подушкой. Мать всё не шла. Шла только кровь — слёзы из пальца.
Фонарь в окне потух.
Теперь всё можно достать: вощину, рамы, дымарь, костюм, ещё один костюм. Автоматическую медогонку, чтобы самой не мучиться. Всё можно. Люди тебя не любят за пчёл, но уважают: ты торгуешь золотом и пользой. А кто проверит? Так долго не живут.
С Медведевой советуются:
«Как жевать пергу?»
«Можно ли мёд в холодильник?»
«Чайную ложку — натощак?»
Она кивает с нежностью, хотя всю эту возню с банками, липкостью, мухами она не терпит. Её тошнит от сладкого. Она не верит в мёд. Врач сказал, она умрёт, и нельзя так много преднизолона. Но укус снова получен, и Медведева летит.
На треснутом экране её телефона бегут цифры — таймер включён на четырнадцать минут. Шприц с преднизолоном лежит рядом. Если всё верно рассчитать со временем и лекарством, короткий взлёт можно продлить. Лететь, то есть подняться — вот в чём главный смысл. Уменьшить мир, стать больше него. Ты как бы бог, ну или дочь бога, ну или падчерица, допустим. Что сотворит бог? Бог пока не знает сам. Медведева всматривается в гараж.
Там дядя Слава стоит в рубашке и лежит астра. Но там, в ворохе вещей, Медведева теперь знает, куда смотреть, там в ворохе вещей — Жукова: и тоже смотрит. Белая шляпа с сеткой удачно сглатывает шейный корсет и голые плечи. Жукова встаёт, облокачиваясь на велосипед. Откатывается колесо.
— Так и не закрепил, Слав? — Жукова трогает воротник под шляпой и уже ей, Медведевой, на босые ноги, говорит: — Шлёпки мои не хочешь обуть? Где они, Слав?
Всё же, наконец, Медведева поняла траекторию возврата. Ей надо к началу, ещё и ещё. Как проектировщица она произвела расчёты. Ей надо к окну с тем целым тюлем, но что-то не так, а что? Вот же они, эти огурцы, вот: раз, два, три. И вот ещё. Что не так? Звук есть. Мягкое свечение есть. Ещё раз: вот окно, вот огурцы. Но — таймер не вовремя; она вернулась. Ноги и руки дрожат, валяется пустой шприц. Жаль себя, жаль. И — с Новым годом! Ну, не спаслась. Придётся жить.
Тридэ
В пятнадцать ноль-ноль слышно, как снимается в коридоре обувь.
— Ну, что у нас тут?
Или:
— Какие сегодня новости? — входит, разувшись, в комнату.
Или:
— Лежишь? Как твои дела?
Это входит Катя. Сегодняшняя Катя — медицинский массажист.
Она подходит вплотную — прощупать шейно-воротниковую зону. Застойные явления ей важно остановить. Поэтому — сильные короткие пальцы, тёплое дыхание, волосы пушатся у лба. Когда медицинская Катя закончит, она сможет быть, наконец, полезной.
— Фух! — садится на стул напротив, левыми пальцами из ящика тянет телефон. — Намяла сегодня! Гляди, какие руки! — потная, сгребает чёлку, тыкает пальцем в телефон. Телефон включается и оживает. Катя вздыхает, как перед массажем, и печатает, подпихивая под губу язык.
С улицы гавкает собака, машина остановилась. Гул.
— Вот так если: «Весь дискомфорт всегда из-за отложения солей. Мне полегче теперь должно быть, т.к. меня медицинский массажист размяла как следует. Какие сегодня новости? Я как обычно», — Катя прочла и смотрит, теперь мимо шеи, смотрит в глаза. — Пойдёт? Только я уже отправила.
Шестнадцать ноль-ноль показывают часы разбросанными стрелками. Катя их тоже видит и встаёт.
— Фух! Ну, пока.
Телефон возвращается назад.
Разломанный шторой свет будет медленно менять позы. Шуметь в батареях вода. Со стены — наблюдать грустные лошади. Их раздутую ветром гриву зажевала, наехав, рама; задние ноги — прямые, передние согнуты дугой, — это художник так придумал, что вот так замершие лошади бегут. Лошадей каждый день очень жалко. Катя войдёт в завтрашние пятнадцать ноль-ноль.
Рано и поздно, вечером, в квартире слышно родную тётю Катю. Она входит — кормить пюре. Счищать с подбородка натёкшее, менять пелёнку и положение тела, где-то за спиной открывать окно. Телефон, если останется время, тоже включит. В последний раз отправила она: «Моя родная тётя Катя многое мне показала, и пластинки она мне покупала, и добивалась пенсии. Она ходила по службам, покупает и сама варит пюре. Когда я была маленькая, я слушала “Карлсона” и смеялась. Сейчас мне некогда, и я ложусь спать».
Из-за тёти-Катиной занятости и существуют все остальные Кати. Они-то и приходят в середине дня.
«У меня ДЦП и совсем сильная спастика. Если погода меняется особенно происходит всё. Я 1987 года рождения, совсем мычу. Со мной сидит соц. работник, ей мало платят и она еле выживает. Как у тебя дела?»
Или: «Я каждо утро когда просыпаюсь утром читаю молитвы ты читаешь сама молитвы сегодня священномученика григория епископа помолись».
Или: «Ты, случайно, не знаешь телефон гжи нашего района или как к ним ещё обратиться?»
На тридцать третий день рождения вошла новая Катя. Точнее, прежние оставались, но эта, наконец, появилась — вживую познакомиться и поболтать. Она так и сказала:
— Вживую познакомиться и поболтать!
Катя принесла пластинки с новыми книгами, среди которых есть и «Карлсон», а ещё молитвослов, пакет с твёрдыми и жидкими продуктами. Ей столько же лет — тридцать три, только волосы у неё длинные и чёрные, а не русые и короткие, разложены по плечам, но не мешают.
«Карлсона» поставили играть.
Катя с длинными волосами интересуется, что ещё можно привезти? Может, какие-то другие аудиокнижки, ведь можно поспрашивать у волонтёров и найти.
— Может, какие-то другие аудиокнижки?
— Кха-тть-я.
Катя с длинными волосами отирает платком слюну с губы, тёплую, и отходит. Потом снова возвращается к кровати и начинает её заправлять: ноги теперь невидно накрыты одеялом. Проигрыватель кряхтит, под чёрной иглой дёргается заевшая пластинка.
— Она любит лошадей? — Катя с длинными волосами стоит перед картиной и спрашивает далеко тётю Катю. Тётя Катя кричит в ответ «да». — И я люблю! — радуется Катя с длинными волосами и оборачивается. — Они такие грациозные!
Скоро наступит время пюре, и Катя, понимая, прощается. Она ещё приедет, но просит в вацапе почаще писать:
— Если захочется, и если тётя Катя будет не сильно занята, конечно!
После утреннего пюре звенит звонок по квартире, длинно. Тётя Катя отставляет пюре, отходит, идёт. Там что-то с грохотом занесли, мужские голоса слышатся сильно. И уже тётя Катя втаскивает что-то большое и прямоугольное, обёрнутое в блестящую плёнку. На полу, под плёнкой, торчит прикушенно шерстяной носок — тётя Катя всегда подкладывает, чтобы легче тащилось.
— Ну вот: сказали — тебе!
Тётя Катя аккуратно стягивает плёнку, чтобы потом можно было опять использовать, но замечает нацарапанное на углу «От штаба волонтёров!» и на выдохе говорит:
— Тогда под простыни тебе стелить!
Под плёнкой оказалась картина, необычная живая картина с лошадьми. Если чуть-чуть повернуть голову, постараться, посмотреть под другим углом, лошади на картине переставляют ноги, выгибают иначе спины, выпрямляются и так бегут. Пыль из-под копыт заметно серебрится.
— Тридэ, — говорит тётя Катя, крепко сминая плёнку.
Драматик классик
Я иду к лифтам и лестницам, квадратные охранники размыкаются, как замки. Плотный бежевый коридор, бубнение и ватный гул, кислый капустный запах. Я закрываю дверь, всё схлопывается за ней. Вот я и на месте.
Вот я ставлю рюкзак в гримёрке и дёргаю на цепочке свет. Вот я встала ровно, руки сложила на груди. «У-у-у, и-и-и, о-о-о».
Из тумбочки под зеркалом выглядывает угол галстука, тяну его, как плоский язык. «У-у-у, о-о-о». Галстук розовый и в полоску, прикладываю его к груди. «Взва! Фстра! Лблбаль!» — выплёвываются сочетания, а в зеркале галстук подчёркивает полноту. В сторону уродский галстук, на шею сегодня пойдёт бант. С бантом в пайетках, мать бы подтвердила, Светлорадова смотрит на меня. Я же вылитая в зеркале Светлорадова!
Из рюкзака достаётся главное: нос и всякое другое — пузыри и грим, тон «плотный белый». Я вдеваю себя в резинки, пристёгиваю помочи, приклёпываю и привязываю, лентами напихиваю карманы. Белый голубь на заколке присаживается на рукав.
Светик сегодня в онкобольнице у своих друзей! Они ничем не отличаются от нас! Любите жизнь! А Вы живете сейчас или откладываете на потом?
Опубликовано. Телефон — отключить.
У-у-у, и-и-и, фстра! Косность речевого аппарата преодолена. Светик распахивает дверь, и свет у его ног стелется прямоугольно. Капустная кислота перетушена в тупую сладость — ещё полчаса, и повезут еду.
— Хей-хей, кто это такой маленький у нас?
Они радуются, они всегда радуются — те, кто его узнал. Приподнимаются с кроватей, показывают рисунки и карандаши. Капельницы невидимыми подвесами притягивают их обратно.
— Светик! Ваш друг! Пришёл! Светик! Ваш друг! Вернулся!
Радуга течёт с ладони на ладонь, радуга течёт с ладони на плечо. Слабые голые лица смотрят на Светика, он различает их по сидящим рядом матерям.
— Ты, что ли, клоун? — кто-то новенький говорит вот так.
Светик выходит в центр и снова себя объявляет. Его просят доказать, и он жонглирует тремя шарами. Простая иксообразная траектория вызывает восторг. Матери тревожатся и просят спокойную игру. Светик дует в кружок на палке и просит всех минутку помечтать. Пузыри разлетаются, никто не разговаривает, лязгает в коридоре каталка с кастрюлями.
Мой Светик пришёл ко мне в цирковом училище, и именно он научил меня не расставаться со своим внутренним ребёнком. Я надеваю нос, и Светик напоминает мне, как важно радоваться ежедневно. А Вы радуетесь КАЖДОМУ дню?
Опубликовано.
У меня двадцать минут между этажами. Нос Светика корчится резинкой на столе. В зеркале — надкушенный бутерброд и банка с пастозной массой. Разминает борозды от резинки на лице женщина типажа «прохладный драматик классик». Крошево дешёвого грима сыплется на бутерброд.
Друзья, а КАК ИМЕННО Вы радуетесь каждому дню? Поделитесь в комментариях!
Опубликовано.
Светику подарили грушу и апельсин, можно не мыть, здесь всё дарят мытое. Оставить на ужин или по-быстрому затолкать? Слышно скрипит во рту. Рыбьи пайетки на зубах и на хлебе.
Светик жонглирует, усложняя «фонтан» из четырёх и пяти мячей. Капли лопнувших пузырей всюду лежат как слёзы. Голубь роняется на пол. «Тише-тише!» — говорят матери и прикрывают рот. Светик сбрасывает мячики в шляпу и предлагает помечтать.
— Чтобы голубь стал не мёртвый! — загадывает вслух ребёнок рыжей женщины.
— Лейкопения же!
— Всё-таки чучело.
Светик жонглирует в палатах до четырнадцати, потом его просят освободить. В спину белому халату он выдувает пузыри и под хохот быстренько идёт к двери.
Больничные будни Светика — поддержка прекрасных детей и не менее прекрасных родителей. Они его обожают! Это настоящая дружба через годы! Всё это стало возможно благодаря клоуну, и я благодарна ему за это! А Вы бы хотели иметь такого друга? Да? Нет?
Опубликовано.
Пот с жировой основой стекают под воротник, на смывку уходит минут пятнадцать. Оставшиеся Светиковы пятна дотираются рукавом. Куски Светиковой плоти — нос, перчатки и помочи — я возвратила в рюкзак, сверху уложила апельсин и грушу.
Всё-таки: Лучшая награда для меня… — нет. Самая лучшая награда для человека…
Теперь погасить свет и уходить. Прощаемся с гримёркой до следующего понедельника. Ключ дёргается в двери.
Самая лучшая награда для Homo Sapiens…
Ключ дёргается и остаётся на месте, вправо-влево — никак. Доходит до носа хлорка — едва-едва. Пробегают за спиной люди со стенда «Ими гордится…». Медсестра летит, и я уворачиваюсь. Давайте-давайте, отправьте артиста в травматический пункт! Попробуйте не принести апельсины и груши! Цветы корзинами вот такие не принести!
Ко мне с выставленными руками приближается громада. Зелень и ромашки успеваю разглядеть. Ключ в замке застревает окончательно.
— Зачем это вы ребёнку — цветы? Больной ребёнок ничем не отличается от нас с вами, но цветы…
Цветы несёт свитер без головы — не видно за корзиной. Потом видно, это в свитере мужчина, и запотели от тяжести очки. Чей-то отец благодарит или чей-то дядя объявился? Волонтёр? Курьер? Курьера сюда не пустят. Чей-то родственник, почему-то одинокий, хотя есть чувство юмора, прям как у меня? Хватит, скажет, мячики кидать, на фиг тебе сдалось, хоть ты и человечище.
— Гематология, не подскажете?
— Пошлите.
Я знаю в онкологии все короткие пути. Я не путаю, как они, детское и взрослое. Хотя больной ребёнок, конечно, ничем не отличается от других. Вот ваша дверь, мужчина. Это, получается, платная. Получается, что вот мы и пришли.
Катаются шарики внутри рюкзака, мысленно делаю подбросы.
— А букет вы купили очень достойный.
— Маргарите Вадимовне!
Платная палата сначала наглухо закрыта. Занося цветы, Свитер забывает прикрыть дверь. Я её легонько придерживаю ногой и теперь, наконец, вижу — боты забыла снять.
Внутри мой Свитер мечется, не зная, куда притулить букет. Всё в цветах, всё как в стеклянном куполе. Всё в вазах и вёдрах, всё пахнет и торчит.
— Ну что вы мечетесь, Серёжа, ставьте туда, к окну.
На кровати лежит Светлорадова.
Тени, и брови, и волосы. Волосы сброшены с подушек на пол. Она делает ручкой, чтобы чуть-чуть, и такие сухие руки — я бы уронила мяч. Она усаживает Свитер, то есть моего Серёжу, между белых роз и фиолетовых цветов. Серёжа мечется среди корзин и наступает себе на боты. Она его попросила рассказать про спектакль, но он не знает, как расположить слова. Как там без неё справился Кирилл Георгич, возникает вопрос, и Серёжа находит в левом углу скромные белобрысые астры, успокаивается и выдыхает, чтобы, наконец, говорить.
— А вы Светлорадова? Ну, в смысле, дочь? — Надо было, конечно, это, не снимая банта. — Мне просто всегда моя мама говорила…
Светлорадова стала приподниматься на локтях. Серёжа вспомнил слова и попросил меня выйти, и они закрыли дверь.
Многие мамы говорят, что молятся на меня, помнят обо мне даже в уверенной ремиссии. Многие пишут в директ и благодарят за то, чему я их научила. Именно искусство клоунады — важнейшее из искусств — мне так помогает в жизни!!! Вот такой букет для Вас! Желаю быть кузнецами своего счастья! И, конечно, радости!
Я иду к лифтам и лестницам.