Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2023
Бирман Дмитрий Петрович — поэт, прозаик. Родился в 1961 году в Горьком. Автор нескольких книг, в том числе «Как вкусно пахнет дождь» (2012), «Ежедневник» (2013), «Странные люди» (2016). С 2017 года — Председатель оргкомитета Международного литературного фестиваля им. Максима Горького, проходящего в Нижнем Новгороде.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 3.
Челяба
— Рыбаков! — Ирина Александровна зло сощурила глаза и резко вскинула руку. — Это что?!
— Серьга, — Марк заворожённо смотрел на вытянутый указательный палец с коротко остриженным ногтем. Ему казалось, что «чекистская мадам» из очередного дешёвого сериала направила дуло маузера ему в висок.
— Зачем? — завуч опустила руку, и он облегчённо выдохнул.
— Типа, чтобы не как все!
— Зачем? — повторила Ирина Александровна, вздёрнув подбородок.
«Вот бы ей в кино начальницу концлагеря сыграть!» — подумал Рыбаков.
— Потому что нравится, — усмехнулся он, закипая. — Я ведь из Питера! А у нас другие люди живут, вы не в курсе?
— В курсе, — кивнула Ирина Александровна. — «На понтах», как вы это называете. И радужных много.
— Кого? — удивился Рыбаков.
— Гомосексуалистов!
— И что? — улыбнулся Марк. Его стала забавлять эта странная тётка. «Наверное, просто дура», — подумал он.
— А то! — Ирина Александровна подняла вверх указательный палец и стала похожа на послушницу в храме. — В Библии сказано, что, если мужчина лёг с мужчиной, — это страшный грех! Не отмолишь его! — добавила она с доброй улыбкой.
— Ирина Александровна, — рассмеялся Рыбаков, — расстреливать предлагаете петухов?
— Петухов? — теперь уже она удивлённо вскинула бровь. — Гомосексуалистов! От них всё зло! — Ирина Александровна хотела продолжить, но на счастье раздался звонок, приглашающий учителей заняться делом, а учеников — терпеть учителей.
Марку Рыбакову нравилась его фамилия, а вот библейское имя — раздражало. Особенно, если мама, решив встретить его после уроков, кричала из своего нарядного «Мерседеса»:
— Маркуша, дорогой, я здесь!
Предок решил, что сын должен учиться в обычной школе. Как все. Вот он — родом из Нижнего Новгорода, детство и юность прошли в Автозаводском (самом криминальном тогда) районе города, и ничего — справился, преодолел, добился! Так и сын пусть побольше о жизни узнает, посмотрев на неё не только из окна маминого «Мерседеса».
Высокий, крепкий блондин с правильными чертами лица и серо-голубыми глазами, Рыбаков нравился девушкам и раздражал мужскую половину класса. Был он независимым, по любому поводу имел своё мнение, не стесняясь, высказывал, к тому же лоск жителя культурной столицы диссонировал с провинциальными комплексами одноклассников.
— Мажор, епта! — Витёк Клюев цокал языком и сплёвывал сквозь зубы. После того, как Марк пришёл с серьгой в ухе, он отозвал в сторону своих закадычных дружков Гуню и Серого.
— Может, отхерачим его в туалете?
Витёк держал в классе «шишку» — его старший брат мотал срок в ИК-8, или в «восьмёрке», как называли её местные.
Учитывая, что зона была образцовой, а руки у брата золотыми (замок любой сложности он открывал за полминуты), — передовику производства разрешали свидания два раза в месяц.
Витёк считал себя «смотрящим» по классу и не терпел «отморозков», а Марк, по его мнению, был «отморозком» абсолютным — не признавал «смотрящего», к тому же очень неплохо владел навыками рукопашки.
— Пакет накинем ему на башку и втроём точно отхерачим! — Крылов внимательно смотрел на потенциальных подельников.
Марку совсем не нравился Челябинск с его блатной романтикой и промышленным гигантом, на который отца пригласили финансовым консультантом за чёртову кучу денег.
За такую, что тот согласился на пять лет оставить культурную столицу мира и окунуться в тоскливую челябинскую муть.
Рыбакову-младшему пришлось сменить школу «три двойки», что рядом со Спасом-на-Крови, расстаться с одноклассницей Леночкой Звягиной, делавшей ему минет в туалете клуба «Happy Караоке».
Пару раз, зазвав её к себе в гости, когда не было родителей, Марк пытался претендовать на большее, но Леночка, интеллигентно вытирая пальчиком краешки ласковых губок, говорила, что хочет подарить свою невинность будущему мужу.
Рыбаков усмехался, но не спорил.
Теперь же он чувствовал себя белой вороной в школе номер сорок пять, которая была недалеко от той самой «восьмёрки».
Отчасти с новыми реалиями его примиряла Галя Новикова из параллельного класса, строящая глазки и призывно облизывающая пухлые губы кончиком языка. Марк был уверен, что с ней они пройдут весь путь, даже если змей-искуситель не предложит им яблоко.
Как-то на него пытались наскочить местные малолетние «авторитеты», но, получив люлей, больше не напрашивались. Рыбаков был безмерно благодарен бразильскому джиу-джитсу, ставшему модным в Санкт-Петербурге в последние годы.
Марка не пугали ни мрачный город, ни приблатнённый Витёк, ни перспектива болтаться здесь почти год до окончания школы, — он знал, что уедет в Питер, поступит в ИТМО, и нынешнее его бытие превратится в воспоминания.
Больше всего Рыбакова доставала завуч Ирина Александровна. Она придиралась, делала замечания, приставала по каким-то надуманным поводам.
То — зачем чёлку покрасил, то — почему сумка для учебников жёлтого цвета, или — чего это в школу красные кеды надел.
Как-то она остановила Марка, шедшего в наушниках (музыка помогала отстраниться от убогой реальности) и бесцеремонно взяла их.
— Послушаем, что у тебя тут! — Через минуту, сморщившись, заметила: — Queen хорошая группа, а вот Меркьюри был гомосексуалистом! Ты знаешь об этом?
— Знаю! И что? — Марк аж позеленел от злости. — Наушники отдайте!
Витёк Клюев разработал план.
— Короче! Серый, ты ему на голову пакет и сразу закручивай сзади! Он, сука, как рыба там рот начнёт разевать, а мы с Гуней сдернем штаны с него и в жопу бутыльком ткнём! По-любому запетушится вместе с серёжкой своей!
— Может, не надо так уж? — Гуня задумчиво почесал затылок.
— Не надо?! — взвился Витёк. — Он в брендах ходить будет, выёживаться, а мы, типа, «вечер в хату»?!
— Да он спокойный, Витёк! — Серый пожал плечами.
— Мы — бригада? — процедил Клюев.
— Ну, бригада.
— Тогда не хер! — он энергично рубанул рукой воздух. — Делаем, как сказал!
Марку нравился Queen. Питерские друзья называли его за это мамонтом, хотя и признавали, что Меркьюри был крутым. С наушниками в ушах он зашёл в туалет, окинул тоскливым взглядом ободранные стены, отвалившуюся местами плитку, пожелтевшие унитазы, зассанный пол и, задержав дыхание, чтобы запах несмытых фекалий не вызывал рвотный рефлекс, расстегнул ширинку.
Когда Серый наскочил на него сзади с плотным чёрным пакетом для мусора, Марк автоматически резко откинул голову назад, и нос неопытного душегуба хрустнул. Сорвав с головы пакет, Марк с разворота ударил Гуню коленом в пах, ушёл от кинувшегося на него Витька и, оказавшись у него за спиной, сделал удушающий захват.
Глупый старый упрямый осёл,
Со своими тупыми правилами,
Со своими узколобыми собутыльниками,
Кретинами высшей пробы…
Текст A night At the Opera, гремевший в его ушах, попал в десятку, и Марк усмехнулся.
Вообще, на тренировках им не разрешали контактные удары, а удушающие приёмы можно было проводить только под контролем тренера.
Словно со стороны, Марк увидел себя лежащим на вонючем полу, а рядом Клюева, которого он рефлекторно перестал душить, когда тот уснул от недостатка кислорода.
Гуня стонал, согнувшись и прижав руки к низу живота, а Серый сидел на унитазе, задрав голову и прижимая к носу рукав пиджака.
Марк оттолкнул от себя спящего Витька и поднялся.
Настроение хорошее, доволен?
Чувствуешь себя как самоубийца?
(Надеюсь, что да!)
Как совесть? Не поёт песни по ночам?
Хорошо себя чувствуешь? — О да! —
он громко процитировал русский перевод текста, звучащего у него в ушах, и вышел, не закрыв за собой дверь.
В коридорах было шумно. Никто не обращал внимания на Марка, шедшего к выходу из школы, только красавица из параллельного класса Галя Новикова сморщила нос и удивлённо посмотрела вслед.
Оказавшись на улице, он быстро зашёл за угол и, обняв тополь, на котором кто-то вырезал: Timati forever, начал шумно блевать.
Разогнувшись и вытерев губы тыльной стороной ладони, он огляделся по сторонам — не было ли свидетелей его позора.
Только сейчас Марк понял, что на улице моросит дождь и, вообще, погода в конце сентября совсем не питерская.
Вокруг никого не было. Над школьным гаражом поднимался лёгкий сигаретный дым. Обычно старшеклассники курили там на перемене, но уже начался урок, и Марк решил посмотреть, кто игнорит школьный регламент.
За гаражом на деревянном ящике сидела… Ирина Александровна. В дождевике, с накинутым на голову капюшоном. Она делала глубокие затяжки и смотрела куда-то вдаль странным неживым взглядом. Тлеющая сигарета должна была вот-вот обжечь её пальцы.
— Здрасьте! — растерянно произнёс Марк.
Секунд пять она смотрела сквозь него, потом, встряхнув головой, сфокусировала взгляд.
— Ты что не на уроке? И чем это от тебя пахнет, Рыбаков? Вернее, воняет!
— В туалете поскользнулся, упал! — резко ответил он.
— Курить ходил? — Ирина Александровна достала сигарету из пачки и прикурила от тлеющей.
— Не курю! — отчеканил он.
— Ну, хоть что-то… — протянула завуч. — А что раздетый? Понты питерские?!
— Слышь, тётя! — Марк сузил глаза и сплюнул сквозь зубы, как это делал Витёк. — Ты что мне, сука, буллинг устроила?! Дома не на кого наехать? Жаба душит, что ты в чмошном Челябе скоро пенсию встретишь, а я через полгода по Невскому буду гулять?!
Ирина Александровна плавным, балетным движением руки отбросила сигарету, потёрла одну о другую замёрзшие ладони и… улыбнулась:
— Рыбаков, иди ко мне, садись рядом.
Ошалевший Марк внимательно посмотрел на неё, подошёл, поднял лежащий на боку ящик и сел, поставив его рядом.
— Ты не ушибся? — заботливо спросила она.
Он отрицательно мотнул головой, а Ирина Александровна вдруг погладила его по щеке горячей ладонью.
— Ирин Александрн, — отстранился Марк, — у вас всё в порядке?
— Нет, Рыбаков! Нет, Марк, не в порядке! Сегодня день рождения моего сына Витеньки. Знаешь, он был всего на три года старше тебя.
— Был? — вырвалось у Рыбакова.
— Да, был, — она поднялась и поправила причёску. — Был, Марк. Он умер год назад. От передозировки. Музыку много слушал. Кстати, тоже Queen любил. На всё свой взгляд, своё мнение. Серьга в ухе, одеваться как-то странно начал. Однажды я вернулась домой раньше и застала его с другим мальчиком. Ну, ты понимаешь?
Рыбаков, заворожённо смотревший на неё, автоматически кивнул.
— Я устроила истерику и выгнала его из дома. Ненавидела его. Через месяц позвонили из полиции, пригласили на опознание. Ой, пусть бы жил как хотел, только бы жил! — вдруг завыла она.
Потом зажала руками рот и замотала головой. Слёзы текли по щекам, собирались на подбородке и капали прямо в вырез блузки.
«А она, наверное, была красивой в молодости», — вдруг подумал Марк, для которого женщины за сорок были глубоко пожилыми.
— Не плачьте, — прошептал он.
Она несколько раз глубоко вздохнула, достала кипенно-белый носовой платок, промокнула глаза, вытерла подбородок, шею, ложбинку в вырезе блузки и неожиданно опять улыбнулась.
— Знаешь, Маркуша! — Он вздрогнул. — Ты очень похож на моего сына, — она снова погладила его по щеке.
Будто кто-то толкнул Рыбакова в спину — он встал, сделал неуверенный шаг вперёд и резко, как будто хотел бросить на татами спарринг-партнёра, обнял ненавистного завуча.
Дождь пошёл сильнее, его капли прожигали Марка насквозь. Вся его жизнь, уверенность, достижения, всё стало мелким и далёким. Он чувствовал себя старшим братом, защищающим сестрёнку-младшеклассницу от бед и ошибок.
Марк поднял голову, слёзы смешались с дождём, а звук грома прозвучал, словно выстрел пушки Петропавловской крепости.
Юбилей
Юбилей не задался. Расслабив узел модного галстука, Александр Николаевич Синельников раздражённо смотрел на действо, эпицентром которого был он сам.
Гости уже находились в том состоянии, когда причина и место не имеют значения. Лихой разгуляй взрывался то дружным «ура имениннику!» (при этом в сторону Синельникова никто не смотрел), то яростным «танцем животов» (публика на торжестве была зрелая и упитанная).
Чёрт его дёрнул пригласить Ленку на своё шестидесятилетие!
Как-то вечером, примерно за месяц до юбилея, он отправил ей смску, наслаждаясь своим благородством и умением забывать обиды, уверенный, что она откажется.
Александр Николаевич прожил в первом браке двадцать пять лет. Через полгода после того, как отпраздновали серебряную свадьбу, он собрал чемоданы и ушёл к Ларочке.
Ленка не скандалила, но историю о своей тяжёлой доле разнесла по всему городу. Дескать, не нужна стала и оставил её муженёк без средств к существованию после двадцати пяти лет счастливой семейной жизни.
Про «счастливую семейную жизнь» и «без средств» было полное враньё!
Ругались часто, последние пять лет спали в разных комнатах, а сын вырос не в любви и радости. К тому же Синельников оставил Ленке большую квартиру в центре города, дачу в сосновом бору, дал денег на бутик элитной одежды, который она давно мечтала открыть, и определил ежемесячную материальную поддержку. Кроме того (ну, это само собой) все расходы сына, уехавшего после университета покорять Москву, тоже были на нём.
Только по-хорошему с Ленкой не получалось. Общаться перестали совсем, даже при встрече не здоровались.
Постепенно новая жизнь вытеснила из Александра Николаевича раздражение на Ленкино враньё и на то, что часть друзей, поверив, перестала с ним общаться.
Ларочка родила ему дочку, наладила быт, окружила теплом и любовью.
Незаметно пролетели десять лет. Сначала Синельников не хотел отмечать день рождения, потом думал перенести торжество на следующий год — пандемия диктовала новые условия, но Ларочка настояла.
— Надо обязательно отмечать, Сашунь! И день в день! — ласково нашёптывала она ему перед сном, а когда он пытался возражать, закрывала ему рот долгим поцелуем.
— Сашок, чёт ты того, — навис над ним Лёха Рогов, школьный товарищ и партнёр по бизнесу.
— Нормально. — Синельников, наконец, справился с узлом, расстегнул две верхние пуговицы на рубашке, шумно вдохнул воздух и вытер салфеткой мокрую от пота шею.
— А Ларунчик где?
— Свету домой повезла.
Лёха качнулся, аккуратно взял бутылку водки, разлил в рюмки до краёв и сказал:
— За тебя, Сашок! Знаешь, как я тебя люблю?!
Лёха давно, ещё с начала девяностых, обязательно покупал в дьюти фри «Фаренгейт».
— Лёха, я скоро огурцы есть перестану! — возмущался Синельников, вдыхая плотный шлейф аромата туалетной воды от Кристиан Диор.
— Ничего не огурцы! — парировал Рогов. — Это запах океана!
— Лучше бы ты на океан поехал и нанюхался на год вперёд, — морщился Александр Николаевич.
Когда Ларочка вернулась с педикюра-маникюра, на который, по её возмущённому рассказу, нерадивой маникюрше потребовалось четыре часа, он сразу узнал этот запах. Синельников ни с чем не мог его спутать. Тогда, впервые в жизни, он смолчал. Сделал вид, что ничего не случилось. Просто он очень любил дочь и свой бизнес, который медленно, шаг за шагом выстраивал уже тридцать лет.
Вот только Ларочку он перестал хотеть, хотя она, начитавшись в интернете и наобсуждавшись в фейсбуке о снижении (с возрастом) либидо у мужчин, сделалась в постели затейницей.
— Любишь? — Синельников приобнял Лёху за шею.
— Очень! — ответил тот и ткнулся мокрыми от морса губами в щёку партнёра.
Лёха развёлся после того как, неожиданно вернувшись домой, застал жену, нежно ласкавшую язычком причинное место Синельникова-младшего. Он просто повернулся, ушёл, хлопнув дверью, и больше не возвращался. Даже за вещами. Купил всё новое и стал снимать жильё, обязательно меняя его не реже, чем раз в год.
Так же Лёха поступал и с женщинами.
Александр Николаевич тогда, единственный раз в жизни, ударил сына по лицу и отправил с глаз долой в Москву.
Синельников-младший на отца не обиделся, но отгородился от него стеной вежливого молчания. Вот и теперь — прислал в подарок дорогие часы с гравировкой на обратной стороне «Don’t worry, be happy!», а сам не приехал.
Александр Николаевич сначала убрал красивую коробку полированного дерева подальше, в нижний ящик письменного стола, а потом всё же надел «Бреге» на левое запястье, под праздничный костюм.
Юбилей начался складно и весело. Ведущий искромётно шутил, гости вкушали деликатесы и ждали, когда вечер украсит приглашённая звезда. Кто-то говорил, что Агутин, кто-то, многозначительно поднимая брови, шептал, что Шуфутинский.
Ленка пришла в коротком платье с глубоким декольте.
«Подтяжку, что-ли, сделала? Губы вроде силиконовые. Да и грудь больше, и выше стала», — Александр Николаевич с интересом рассматривал бывшую жену.
Когда, как пел Высоцкий, «дошло веселие до точки», к гостям вышел Леонид Агутин.
Синельников понял, что в грязь лицом не ударил и многим утёр нос, показав, что такое юбилей.
Он вышел на улицу немного освежиться. Конец мая. Тёплый ласковый ветерок.
— А помнишь, двадцать пять лет назад была такая же погода, мы убежали с твоего дня рождения и ты любил меня на скамейке в парке? — Ленка выдохнула дым.
Её глаза горели, как огонёк сигареты, а он вдруг, не понимая что с ним, притянул её к себе и начал жадно целовать губы, шею, грудь.
— Любовь вернулась? — визгливый голос Ларочки за его спиной обещал феерический скандал.
— Да пошли вы все! — Синельников оттолкнул Ленку, отмахнулся от жены и, вернувшись к своему именинному столу, выпил фужер водки.
Александр Николаевич не простил себе, что, не сдержавшись, ударил тогда сына. Он тяжело переживал. Прошло уже десять лет, но Синельников так и не находил ответа на вопрос, который мучил его все эти годы. Он просыпался ночью, выскальзывал из-под одеяла, аккуратно, чтобы не разбудить Ларочку, закрывал дверь в спальню, шёл на кухню и долго стоял у окна. Мысли роились, наскакивая одна на другую, то вдруг разбредались в потаённые уголки, и он бездумно смотрел на мерцающее название бара в доме напротив. Буквы складывались в узор, как цветные стёклышки в калейдоскопе его далёкого детства, а потом снова становились буквами. «БарСук» — именно здесь Синельников познакомился с Ларочкой.
«Как, почему и зачем Лёхина жена всё это затеяла?»
Александр Николаевич вытер обслюнявленную Лёхой щёку и, продолжая обнимать левой рукой, правой накинул ему на шею нарядный, недавно развязанный галстук и, ухватив уже обеими руками, принялся душить.
«Мальчик хочет в Тамбов!» — голосил зал, хрипел, становясь красным, как свекла, Лёха, через открытое окно слышался женский визг.
Вновь обретая утраченную лёгкость и уверенность, юбиляр, ослабив петлю, шептал Рогову:
— Любишь, сука? Любишь?!
Пасхальная история
Севка Гительсон не любил мацу. Когда наступала Пасхальная неделя, папа привозил домой картонную коробку из-под люстры. В коробке завернутая, как правило, в газету «Правда», лежала пища евреев, которых Моисей сорок лет водил по пустыне.
Папа ломал выгнутые тонкие прямоугольники, аккуратно опускал кусочки в дымящийся куриный бульон, ждал, когда они немного размокнут, но ещё чуть-чуть будут хрустеть, и с наслаждением ел. Мама заливала мацу яйцом и поджаривала на большой чугунной сковороде.
Много позже он узнал, что маца, которую ели родители, была некошерной — готовилась в русской печи не по правилам. К тому же в городе не было раввина, который должен был прочитать над ней молитву.
Когда восстановили синагогу и в магазине при ней стали продавать «правильную», кошерную мацу из Израиля, Всеволод Яковлевич понял, насколько вкусной была та, «неправильная», из его детства.
Севка терпеливо ждал, когда пройдут семь дней и он снова сможет жевать любимый нарезной батон за пятнадцать копеек. В Пасхальную неделю полагалось не есть квасное, и родители не покупали хлеб.
Ещё он стеснялся, когда накануне православной Пасхи мальчишки во дворе спрашивали: «Сень, у тебя мама уже яйца покрасила? Сев, а пасху у тебя с изюмом делают?»
Он отмалчивался или просто два-три дня не выходил во двор, где вовсю играли «крашенками».
В школе в первый день православной Пасхальной недели он старался на переменах незаметно стоять в стороне, делая вид, что внимательно что-то изучает.
В середине семидесятых годов прошлого века в СССР, на всех парах летевшем в пропасть коммунизма, Пасха была неофициальным праздником, который радостно отмечали православные, включая партийных начальников.
Был тогда такой анекдот:
«Идёт Брежнев по Кремлю, навстречу ему Андропов.
— Христос воскрес! — бодро говорит он Генеральному Секретарю шёпотом, округляя глаза.
— Спасибо! — с улыбкой отвечает Леонид Ильич.
Идёт дальше, навстречу Пельше, тоже шепчет:
— Христос воскрес!
— Знаю, мне уже докладывали! — кивает Генсек».
Севка внимательно рассматривал карту СССР, висевшую около кабинета пения, на которой жирной красной линией была обозначена стройка века БАМ.
Причина такого размещения ему была неведома, но Миха Лягин сказал, что «душа поёт, когда видишь великую стройку социализма».
Великая стройка была, по тем временам, самым дорогостоящим проектом, который потом оказался ненужным. К тому же в процессе великого строительства так пострадала природа, что для её восстановления потребовались десятилетия. Зато песни про БАМ звучали по всей стране гордо и звонко.
На уроке пения Севку всегда сажали за первую парту вместе с Андрюхой Петровым, или Петриком, как его называли одноклассники. Инна Андреевна хотела, чтобы потенциальные возмутители спокойствия были в зоне действия её указки. Надо сказать, что указку она меняла довольно часто…
В окно вовсю светило апрельское солнце, Севка щурился от его лучей и думал о подарке. Через два дня его день рождения и, может, как сказал папа, ему подарят настольный хоккей.
Севка увидел такой у Вадьки Стукова и заболел этой игрой. Специально приходил к нему в гости, по-соседски, то с банкой варенья, то с пирожком, а однажды даже с шоколадкой, которую гордо принесла с работы мама и положила на видное место. Всё это — чтобы поиграть, погонять туда-сюда, покрутить тонкие стальные прутья, спрятанные внутрь металлической коробки, где было, как настоящее, хоккейное поле с воротами. Фигурки хоккеистов были двух цветов. Вставленные в пазы специальных креплений, они оживали: крутились, перемещались вперёд-назад по своим игровым зонам, пытаясь зацепить крючками-клюшками толстенькую пластмассовую шайбу. Вадька иногда устраивал турниры, но Севка ни разу не смог выиграть — не хватало тренировки.
Игра была дорогая, аж восемь рублей! Вот и ждал он, дождаться не мог, своего дня рождения.
Андрюха что-то усердно рисовал на листочке в клетку, для вида кивая, хотя рассказ Инны Андреевны о симфонической сказке Прокофьева «Петя и волк» вряд ли его интересовал.
— Андрюх, чё там у тебя? — Севка попытался отодвинуть руку, которой тот прикрывал рисунок.
— Тихо ты! — шикнул на него Петрик. — Праздничную картинку рисую.
— Первомайскую? — понятливо осведомился Севка.
— Ты чё, дурак?! — прошипел Андрюха. — Пасха же сегодня!
Петрик убрал руку, и Севка увидел Христа, распятого на кресте.
— Так Пасха вроде, когда он воскрес!
— Да! Но надо, чтобы все помнили, что сначала его распяли!
— Кто «все»?
— Люди! Я на перемене его в коридоре повешу.
Петрик улыбнулся, сунул руку в карман и протянул другу «крашенку»:
— Христос воскрес!
Севка покраснел. Он знал, конечно, что после этих слов надо в ответ тоже давать пасхальное яйцо и троекратно целоваться.
«Крашенки» у него не было, поэтому он просто ткнулся носом в щёку Петрика. Тот выпучил глаза и оттолкнул Севку.
— Так, Петров! — Инна Андреевна подняла брови. — Какой инструмент исполняет партию волка?
— Вал… вар… — напрягся Андрюха, отыскивая в подсознании услышанное краем уха слово.
— Варона! — заржал с задней парты второгодник Вадик.
— Валторна, — по буквам выговорила Инна Андреевна и презрительно поджала губы.
После пения была математика. Лев Ипполитович Кляйнерт, старейший учитель школы, фронтовик, держал в классе железную дисциплину. Несмотря на возраст, он мог взять за шиворот ученика, который ему мешал, и вынести в коридор. При этом всегда справедливо ставил оценки и не ругал за мелкие шалости.
В середине урока в класс уверенной походкой старослужащего вошла завуч Агния Павловна и, сурово окинув взглядом дружно вставших учеников, грозно приказала:
— Выходите в коридор!
Выстроив их в линейку у кабинета пения, Агния Павловна, указав дрожащим пальцем на прикреплённый к стене рисунок Петрика, гневно выкрикнула:
— Кто?!
— Я! — сказал Андрюха и сделал шаг вперёд.
— То есть, — взвизгнула завуч, — ты хочешь сказать, что это ждёт строителей БАМа?!
Оказалось, Петрик прикрепил кнопкой рисунок к деревянному каркасу, на котором была карта СССР с жирной красной линией, обозначающей стройку века.
— Нет! — растерялся несостоявшийся диссидент. — Я… это… праздник же… чтобы помнили…
— Чта-а-а-а! — взвилась Аглая. — Какой праздник?!
— Пасха! — раздались нестройные голоса будущих строителей коммунизма.
— Пасха?! — у неё перехватило дыхание, а лицо пошло красными пятнами.
— Христос воскрес! — Севка протянул завучу «крашенку».
Аглая Павловна вытаращила глаза, потом как-то сдулась, скукожилась и, выдохнув протяжно:
— Ну, Г-и-т-е-л-ь-с-о-н, если уж и ты… — махнула рукой и пошла строевым шагом по школьному коридору в сторону учительской.