Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2020
Бирман Дмитрий Петрович — поэт, прозаик. Родился в 1961 году в Горьком. Автор многих книг, в том числе «Как вкусно пахнет дождь» (2012), «Ежедневник» (2013), «Странные люди» (2016). С 2017 года является Председателем оргкомитета Международного литературного фестиваля им. Максима Горького, который теперь ежегодно проходит в Нижнем Новгороде. Предыдущая публикация в «ДН» — 2018, № 3.
Победитель
У деда было банальное имя Ганс, которое Мария не любила. Она называла его дед или Вебер.
Ганс к этому привык и не обижался, тем более что именно благодаря Марии он продолжал доживать свой тяжко-сладкий век в той самой квартире на Альте-Нюрнбергер-Штрассе, 25, где, собственно, и прошла вся его жизнь.
Если быть точным, то Ганс приходился ей не дедом, а прадедом.
Ганс и Анна взяли правнучку к себе, когда внучка Урсула родила очаровательную малышку от турка Арикана. Красивый и сексуальный эмигрант работал вместе с ней на заводе корпорации БМВ, в так любимом ими родном Регенсбурге.
Собственно, им было не привыкать: их дочь, Эльза, умерла во время родов, а ее муж с благодарностью (и тайной радостью) оставил малышку Урсулу на попечении дедушки и бабушки.
Турок исчез из их жизни так же стремительно, как и появился, а дотошный Ганс не поленился узнать значение его имени.
Оказалось, что Арикан — это… пчелиная кровь.
— Анна! — крикнул Ганс. — А что, у пчел есть кровь?
— Что случилось? — отозвалась Анна с кухни. — Почему ты спрашиваешь?
— Просто хочу знать! — криво усмехнулся Ганс.
— Мед есть, — глубокомысленно ответила Анна. — А про кровь я ничего не слышала.
Ганс любил сидеть на знаменитом кресле за своим старым письменным столом и смотреть через окно на Дунай.
Река жила своей мирной и сытой жизнью, а Гансу, наблюдавшему за мерцанием солнечных бликов, казалось, что его жизнь так же неспешна и вечна, как воды Дуная.
Кресло было действительно знаменитым и считалось талисманом их семьи. Оно чудом не сгорело, когда в одна тысяча девятьсот сорок пятом году горела вся Германия. Креслу просто повезло, оно оказалось в Американском секторе, впрочем, как и весь город.
До возвращения Ганса из плена на нем сиживал сам Оскар Шиндлер, который в течение пяти лет после войны жил в их доме.
Да, да! Тот самый промышленник Шиндлер, который спас во время Холокоста тысячу двести евреев, переведя их из Германии на свои фабрики в Польше и Чехии. Тот самый, про которого Стивен Спилберг снял один из своих лучших фильмов и, кстати, получил за него «Оскар».
Дело в том, что Шиндлер, который приехал в Регенсбург в тысяча девятьсот сорок пятом, облюбовал дом на берегу Дуная и занял квартиру Ганса, родители которого погибли во время бомбежки. Потом, когда тот вернулся из плена, он благородно перебрался в соседнюю, пустующую.
В общем, кресло уцелело, и Ганс любил сидеть на нем, за тем же письменным столом, за которым он первый раз открыл «Механика» Франка Гетенберга, когда сразу после школы пошел учиться на слесаря по машинам.
Потом было Трудовое агентство, потом вермахт и резервная рота в Ганновере, потом легкая кампания по оккупации Франции (он за рулем, он не пехота), потом Россия и Сталинград.
Что говорить, тогда, в Сталинграде, он был одним из немногих, кому достался счастливый билет под названием «жизнь».
В семье больше никогда не вспоминали беглого турка со странным именем.
Урсула вышла замуж, переехала в Мюнхен, а Мария продолжала жить с ними, превратившись из прелестной малышки в любознательную девочку, а затем в очаровательную и очень неглупую девушку.
Они с Гансом ладили и жили душа в душу, особенно после того, как оплакали Анну, сгоревшую от страшной и очень популярной в последнее время болезни всего за три месяца.
Мария быстро стала в квартире хозяйкой, тем более что Ганс, которому в прошлом году исполнилось девяносто лет, все больше сидел в своем кресле и молча смотрел на реку. Надо сказать, что несмотря на возраст, он сохранил ясный ум, внятную речь и длинную, тощую, прямую, как палка, фигуру.
— Дед, — Мария раскладывала вымытую после ужина посуду в ящике над мойкой,— к нам завтра в гости Петер придет, не возражаешь?
— О! — сказал Ганс, не поворачивая головы.
— Что, «о», Вебер?! — горячая кровь давала себя знать. — Что тебе опять не нравится?!
Мария смачно выговорила слово «опять», как будто выплюнув его.
Повисла недолгая пауза. Ганс повернул голову, посмотрел своими когда-то голубыми, арийскими, а теперь уже выцветшими и слезящимися светлыми глазами на Марию и спокойно произнес:
— О! Опять эмигрант рвется в нашу семью,— у Ганса «опять» было тягуче-раздумчивым.
— Хотя к русским я отношусь хорошо,— добавил он с улыбкой, которая сразу сделала его лицо моложе лет на двадцать.
— Вебер! — Мария была непреклонна. — Он не русский. Он еврей из России!
Петер, он же Петя, учился вместе с ней в Регенсбургском университете на факультете математики.
— Родители увезли его из России по трем причинам, — спокойно и деловито Мария стала рассказывать Гансу историю своего друга.
Она налила в большую кружку сливки, добавила туда мелко нарезанную клубнику, купленную утром в соседнем магазине органических продуктов, поставила ее, вместе с серебряной ложкой, на ручке которой было изображение регенсбургского каменного моста — излюбленного места многочисленных туристов, — перед Гансом и продолжила:
— Во-первых, они не хотели, чтобы Петер служил в армии. Во-вторых, они хотели дать сыну, помешанному на математике, возможность получить достойное образование в одном из лучших университетов Германии. В-третьих, я думаю, что это было самым главным, — они хотели получить хоть что-то от своего еврейства, использовав программу, по которой Германия принимает евреев.
— Ну, ты же знаешь, дед, — Мария уже была прежней — доброй и заботливой.— Если до войны кто-то из родственников здесь жил и стал жертвой Холокоста, то таких принимают в первую очередь. А прабабка Петера жила до войны в Регенсбурге. Вся их многочисленная семья погибла, выжила только Анна,— тут Мария запнулась, посмотрела на Ганса, продолжив быстро и возбужденно:
— Представляешь, дед, она выжила, потому что Оскар Шиндлер, на завод которого Анну отправили выполнять «трудовую повинность», перевел ее с другими евреями в Польшу. Петер как только узнал, что мы живем в доме, на котором установлена мемориальная доска Праведнику мира, так и загорелся прийти к нам посмотреть. Я ему про кресло тоже рассказала, — Мария смущенно улыбнулась Гансу.
— Дальше я точно не знаю, какая-то романтическая история, после освобождения Кракова, — Мария закатила глаза и причмокнула: — В общем, она оказалась на Украине, вышла замуж, а после войны они с мужем переехали в Москву, к его родственникам.
— Вот так, ветеран, — она поцеловала Ганса в щеку и забрала у него из рук кружку с так и нетронутыми клубникой и сливками.
Петер пришел вовремя, с цветами для Марии, бутылкой «Мозельского» и тортом. Мария представила его Гансу, который с интересом рассматривал гостя.
«Высокий, спортивный парень, с явно семитскими чертами лица, со вкусом одетый, что не характерно для современной молодежи, с очень неплохим немецким», — резюмировал для себя Ганс, закончив беглый осмотр, и улыбнулся гостю своей чудесной, молодой улыбкой.
Мария суетилась, и Гансу было заметно, как она волнуется. Был быстро накрыт стол, расставлен чайный сервиз, который Ганс подарил Анне на их десятую годовщину.
— Дед, садись к столу, только не торопись, — Мария знала, что Ганс терпеть не может, когда его поддерживают под руку. Он уверенно ходил, опираясь на палку с черным костяным набалдашником.
— Вот то самое кресло, — сказала она Петеру, и пока тот завороженно смотрел на «эту деревяшку», как любовно называл кресло Ганс, Мария аккуратно нарезала торт, разложила на безукоризненно гладкой белой скатерти такие же белые салфетки, а уже на них, как учила прабабушка Анна, поставила десертные тарелки для торта, положив с левой стороны десертную вилку, с правой десертную ложку, а перед тарелкой поставила бокалы тонкого стекла на витых ножках. Кроме того, в центр стола она водрузила бутылку «Мозельского» и салфетницу с красными бумажными салфетками. Мария любила красный цвет.
Пока она хлопотала, Ганс достал из буфета хрустальный графин со шнапсом и поставил его рядом с вином и салфетницей. Мария недоуменно посмотрела на старика, но, безоружная перед его лукавой улыбкой, достала две хрустальные пузатые рюмки на длинных ножках и позвала Петера.
Ганс уверенной, хотя и чуть дрожащей рукой налил в рюмки шнапс, предоставив Петеру наполнить вином бокал дамы, поднял свою, сказал:
— Прозит! — и выпил до дна.
Мария сделала глоток вина, а Петер, чуть поморщившись, пригубил шнапс, поставил рюмку на стол и, пока Мария раскладывала по тарелкам аккуратно нарезанные куски торта, попросил:
— Герр Ганс, а расскажите про Оскара Шиндлера!
Ганс усмехнулся, налил себе еще рюмку, а когда поставил на место графин, вдруг увидел, как отразились в нем салфетки, сделавшие шнапс красным и живым. На мгновение перед ним мелькнули замерзшая степь и ведро в лазарете, наполненное такой же, только уже мертвой жидкостью.
Рука задрожала чуть больше, но ему удалось выпить не расплескав ни капли.
Он взял десертную вилку, аккуратно положил в рот маленький кусочек торта, чуть прищурился и сказал:
— Сегодня я расскажу вам про Сталинград.
Петер замер, а Мария нервно рассмеялась:
— Ты что, Вебер, хочешь испортить вечер?
— Вот так же смеялись и мы, — Ганс, не моргая, посмотрел на Марию, а потом перевел взгляд на Петера: — перед самым Рождеством одна тысяча девятьсот сорок второго года.
Первые два дня мы смеялись: «Ха-ха, русские нас окружили!» — Ганс тяжело сглотнул и шумно втянул в себя воздух, — но мы быстро поняли, что все очень серьезно. Мы надеялись, все ждали, что Южная армия генерала Гота вытащит нас, но в начале ноября нам стало известно, что они отступили.
— А как вы узнали, что окружены, герр Вебер? — Петер не отрываясь смотрел на старика.
— Солдатский телеграф сообщил, — хмыкнул Ганс. — Я работал водителем грузовика, возил продовольствие. Из ведомостей снабжения я узнал, что нас там почти двести семьдесят пять тысяч.
— Я читал, что сто тысяч взяли в плен, а остальных уничтожили,— сказал Петер и ойкнул — Мария довольно сильно пнула его под столом.
— Да, сынок,— Ганс тяжело вздохнул. — Те, кого не уничтожили, позавидовали погибшим. Свинья Паулюс сказал, что будет верен приказу фюрера и станет сражаться до последнего патрона! Мы замерзали и умирали от ран, лазареты были переполнены, перевязочных материалов не было. Никто не обращал внимания ни на раненых, ни на убитых. Это были последние, самые печальные дни.
Ганс замолчал. Глаза его смотрели вдаль, поверх голов юноши и девушки.
— А мне не жалко вас! — Петер встал из-за стола. — Вы убивали детей и стариков, вы уничтожили в гетто всю семью моей прабабушки!
Ганс открыл глаза и, к нескрываемому удивлению покрасневшего, с раздутыми ноздрями Петера, улыбнулся:
— Мари, налей нам еще чаю! Присаживайтесь, юноша, что вы вскочили?
Мария, метнув на Петера испепеляющий взгляд, стала молча разливать чай.
— Я никого не убивал! Ни-ко-го! — отчеканил Ганс.
— Нам повезло, в нашей дивизии были лошади. Машину я бросил и занимался тем, что топил снег, — воды не было, а нужно было варить конину. Потом я стал посыльным командира батальона и доставлял сообщения в роты и в штаб. Ходил ночью. Степь, мороз минус тридцать градусов, — Ганс медленно размешивал чай, так и не положив в него сахар.
— А потом плен, — Ганс достал из стакана ложку, аккуратно положил ее на блюдце, сделал глоток, вопросительно посмотрел сначала на чай, видимо удивившись, что он не сладкий, а потом на Петера:
— Знаете, что первое сказали мне русские солдаты?
— Наверное, что они вас расстреляют, — растерянно пробормотал тот.
— Нет! — Ганс торжествующе хохотнул. — А вот и не угадал! Они меня спросили: «Ури есть?»
— Ури? — переспросила Мария.
— Да! — торжествовал Ганс, — ури! Русские считали, что так на немецком звучит слово «часы». У меня были карманные часы, и русский солдат дал мне за них буханку хлеба! Целую буханку!
Глаза старика радостно заблестели:
— Я хлеба месяц не видел! Но я — молодой дурак — сказал ему, что часы стоят дороже! И тут произошло невероятное. — Ганс понизил голос и поднял вверх длинный указательный палец: — Русский запрыгнул в грузовик, выпрыгнул и дал мне еще кусок сала!
Ганс откинулся на спинку стула, задрал подбородок, гордо посмотрел на Петера и Марию.
— Да… В тот момент это было, наверное, большим богатством? — тихо спросила Мария.
— Богатством? — Ганс укоризненно покачал головой. — Нет! Дороже богатства! Тогда это было возможностью еще какое-то время оставаться живым.
— Потом нас построили. Я стоял полный бесконечного счастья, но тут ко мне подошел солдат, похожий на монгола, и отобрал у меня хлеб и сало.
Нас предупредили, что тот, кто выйдет из строя, будет сразу же застрелен, но когда мимо меня проходил русский солдат, который дал мне хлеб и сало, то я рванулся к нему. Застрелить меня не успели. Увидев меня, тот сам быстро подошел, а я каким-то неведомым способом объяснил, что у меня все отобрали. Тогда произошло настоящее чудо, хотя Рождество уже давно прошло! Он пошел, отобрал у монгола хлеб и сало, дал ему затрещину и принес продукты обратно. Потом он улыбнулся, хлопнул меня по плечу, что-то хотел сказать, но его окликнули: «Петрокузин!» И еще что-то там. Вот это «петрокузин» я запомнил на всю жизнь.
— А что это значит, дед? — Мария смотрела на Ганса широко раскрытыми от удивления турецкими глазами.
— Кузин,— это фамилия, — медленно произнес тот, не сводя глаз с Петера.
— А Петро — это Петр, Петя! — выдохнул тот.
Над столом повисла тишина.
— А что было потом? — Петер вытер пот со лба тыльной стороной ладони.
— Потом? — Ганс пожевал губами. — Потом я выжил, вернулся из плена в эту квартиру. После школы я успел выучиться на слесаря по ремонту машин, пошел работать на завод БМВ, встретил там Анну, прабабушку Марии.
В общем, жил, любил, молился.
Петеру показались, что светлые, выцветшие глаза Ганса стали совсем прозрачными.
— Молился? — Мария вскинула брови.
— Да,— Ганс поджал губы и закивал головой. — Молился каждый день. Я просил Бога, который снова подарил мне жизнь, сделать так, чтобы «петрокузин» тоже уцелел и чтобы мы с ним встретились.
— А! Значит, когда ты смотришь через окно на реку и шевелишь губами, ты молишься?
— Уже нет, моя девочка. Лет двадцать, а то и больше, как перестал.
— Почему?
Ганс неторопливо налил себе полную рюмку шнапса, молча выпил.
— Когда в России правил Горбачев, меня, старейшего работника завода, отправили в командировку в Горький, на автомобильный завод.
Толку, конечно, от этого не было никакого, я там видел станки, которые им поставлял Форд еще в конце тридцатых годов, но наше правительство всячески поддерживало любые контакты с русскими в благодарность за то, что Горбачев разрушил берлинскую стену и Германия объединилась. В Горьком, после обильного обеда с обязательной водкой, в сборочном цеху, в зале, где у них проходят то какие-то совещания, то какие-то концерты, я встретил «петрокузина». Я его сразу узнал. В расстегнутом кителе, он с улыбкой смотрел на меня с фотографии и, казалось, что вот-вот должен был спросить: «Ури есть?»
Ганс замолчал, прикрыл глаза, как будто снова хотел увидеть то далекое фото.
— Я спросил девушку-переводчика,— тут Ганс оживился, выпрямился, и глаза его заблестели. — Очень, кстати, милая была девушка! Так вот, я спросил ее: «Чей это портрет?» Она перевела вопрос начальнику цеха, и тот рассказал мне о Петре Семёновиче Кузине. Рассказал, что работник он был золотой, да только пил очень сильно. Как демобилизовался после войны, на завод устроился слесарем, так и пил. Ни семьи, ни детей. Он говорил, что не может после контузии детей иметь. Друзей тоже не было, одни собутыльники. С работы не выгоняли — ветеран и руки золотые. Часы любые мог отремонтировать. Еще страсть была — рыбалка. Как-то пошел он зимой на рыбалку, а два парня и девушка с ними, на снегоходе, втроем поехали по речке, по льду на скорости прокатиться. Разогнались и в полынью попали. Снегоход и так тяжелый, да еще они все на нем, вот быстро и ушли под воду. Пётр Семёнович их-то вытащил, хотя не понятно как, а сам на дно ушел.
Дома у него даже фотографий не было. Нашли только эту. Военную.
Начальник цеха закончил рассказывать, а я все смотрел на фото и думал, что, видимо, плохо я молился.
Мария сидела, глотая слезы и завороженно глядя на деда.
— Что же получается,— Петер задумчиво потер переносицу. — Получается, вы, герр Вебер, победили? И домой вернулись, и с трудностями справились, и семья у вас, и страна вон какая!
Ганс медленно поднялся, глаза его вдруг стали темно-синими, почти черными, он нахмурил брови:
— Победил «Петрокузин». Он обменял свою жизнь, как минимум, на три. А я просто выиграл в лотерею по билету, который он мне подарил.
День Победы в Эдинбурге
Надо же было такому случиться, что командировка совпала с самым почитаемым мною праздником!
С одной стороны, посетить Эдинбург в составе официальной делегации было очень заманчиво, с другой — отметить День Победы в Шотландии — сомнительная перспектива…
В новейшей истории России «пересмотр» и «передел» стали нормой. Однако Великий праздник День Победы будет отмечаться в нашей стране всегда, причем именно 9 мая.
Сегодня, набрав в поисковике Эдинбург, Шотландия, вы можете получить исчерпывающую информацию. Тогда, десять лет тому назад, я точно знал об этой стране только то, что стихи Бёрнса переводил Маршак, а шотландский виски самый лучший в мире.
Надо сказать, что поездки за границу в составе делегации тогда выглядели достаточно забавно. С одной стороны, международные контакты, безусловно, являлись важными и нужными, с другой, — после, как правило, необременительной, деловой части командированные официальные лица разбредались по магазинам, кафе и барам. Иногда, конечно, случалось, что театры и музеи тоже вызывали интерес, но это было скорее исключением из общего правила.
Нашу делегацию поселили в центре Эдинбурга, в шикарном отеле «Ле Меридиан». Напротив него, через дорогу, находится самый известный в городе винный магазин, история которого насчитывает более двухсот лет.
Девятого мая, после посещения Шотландского Парламента, перед ужином, я зашел в этот даже не магазин, а музей виски и после получасового раздумья выбрал… шесть литровых бутылок водки «Абсолют».
Я думаю, вы догадались, что в нашей делегации было именно шесть человек?
Вручив три пакета (по две бутылки в каждом) наиболее ответственным, я доложил руководителю делегации, что к встрече праздника все готово, однако при входе в ресторан нам надо быть аккуратнее с пакетами (мой жизненный опыт говорил о том, что со своим алкоголем в приличные заведения не пускают). Руководитель — молодой и амбициозный министр — посмотрел на меня снисходительно, взял пакет и произнес:
— Наш Великий праздник мы будем отмечать по нашим правилам!
Администратор ресторана, милая девушка, которой уверенный министр передал пакет и поручение поставить водку в холодильник, белозубо улыбнулась и объяснила, что по их правилам нельзя приносить с собой алкоголь, а пакет она вернет, когда мы будем уходить.
С той же самой улыбкой она забрала пакет у второго ответственного лица, а вот третье… Третьим ответственным лицом был я, поэтому, быстро сориентировавшись в обстановке (опыт не пропьешь!), я мгновенно спрятал две драгоценные бутылки под плащ.
Людям, знакомым с нелегальным распитием напитков, не нужно объяснять, что уныло разместившись за столом, мы заказали литровую бутылку водки «Абсолют» (идентичную двум спасенным), которая, кстати, как нас и предупреждали знающие люди, была в четыре (!) раза дороже купленной в магазине.
Налили по первой, выпили за Победу! Между первой и второй промежуток небольшой — За Нашу Победу! За тех, кто не вернулся!
Сидевшие за соседними столиками с интересом наблюдали за группой мужчин в галстуках, которые после каждого тоста вставали и выпивали рюмку за рюмкой.
Когда мы начали третью (последнюю!) бутылку, я, как человек воспитанный, жестом предложил соседям присоединиться к нам.
Четверо китайцев за ближним столиком засмеялись и защебетали, три шотландские дамы за столиком чуть подальше недоуменно пожали плечами, а накаченный юноша, который сидел с девушкой за столиком у окна, видимо решив, что я зову ее, встал и решительно двинулся в нашу сторону.
Вы знаете, как разговаривают на русском языке нелегальные иммигранты из Средней Азии?
Примерно так же, только очень уверенно и громко, я объяснил присутствующим, что у нас дома сегодня Великий праздник, что мы приглашаем их присоединиться к нам. После яркой речи я опрокинул рюмку, хлопнул по плечу напрягшегося качка, подмигнул сразу всем шотландским дамам и мотнул головой китайцам, подходите, мол!
На мгновение повисла густая и вязкая тишина, а потом…
Засмеялась шотландская дама с глубоким декольте, следом захихикали китайцы, а там и качок заулыбался и что-то начал мне говорить.
Я взял бутылку и стал обходить столики, наливая в рюмки и непринужденно общаясь. Когда, минут через десять, в зал вошла милая девушка-администратор, я, тяжело вздохнув, протянул ей оставшуюся рюмку водки, а раскрасневшиеся шотландские дамы стали ей объяснять, как важно поддержать русских в такой день!
Девушка ошалела, открыла рот, чтобы ответить… я быстро влил ей содержимое рюмки и протянул стакан с соком….
Через пятнадцать минут нам вернули изъятые четыре бутылки вкуснейшей водки, а через полчаса еще два зала ресторана присоединились к нашему празднику.
Нестройными рядами мы вышли на улицу. За спиной оставались китайцы, обнимающие шотландских дам, милая администратор, уснувшая в кресле, багровый качок, девушка которого застыла в окне, глядя нам вслед с тоской и сожалением.
Постепенно мы выровняли шаг, начали идти в ногу и от всей души грянули «Катюшу», которая стала нашим Победным подарком спящему Эдинбургу!