Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2023
Лим Владимир Ильич — прозаик, журналист, окончил Литературный институт (семинар Ю.В.Трифонова), работал в «Комсомольской правде». Автор книги «Горсть океана» (2016). Живёт в Петропавловске-Камчатском.
Предыдущая публикация в «Дружбе народов» — роман «Цунами» (2022, № 1).
Глава первая
1
За окнами палаты, знаю я, далеко внизу — бронзовеющие шатры клёнов, над ними — пылающие желтизной свечи белоствольных берёз. Но листва ещё крепко держится в кронах, лишь иногда слетит с ветки бабочкой ранний гонец осени.
Они думают — я ничего не вижу и не чувствую.
И не знают о приступах боли, от которой хочется умереть.
Боль в левой ноге начинается как слабое подёргивание — от щиколотки до колена — и затрагивает только поверхность кожи, затем боль уходит глубже и одновременно поднимается к бедру, начинает пульсировать, углубляться, становится режущей и, наконец, захватывает всю меня. И хотя я знаю, что она только там, в нервных стволах конечности, рвущая, растущая, пламя боли взрывает тело и терзает, как голодный хищник, несколько мучительных часов, потом затихает, спускается до щиколотки и замирает крохотным мурлыкающим зверьком до следующего приступа.
Но прежде, чем боль сократится до нежного белого котёнка, приходит малыш, Серафим, берёт меня за руку, усмиряя это злобное пламя, и мы идём через сквер, через Севастопольский проспект — в парк, заросший непроходимыми кустами, перевитыми колючими плетями ежевики. Малыш выбирает одичавшую сырую тропку, ведущую к ручейку. Мы перешагиваем через него, держась за поникшие космы берёзы, идём вверх по склону, сухому и тёплому, свободному от кустарника, вверх и вверх — под белые клубящиеся облака и летящие голубые просветы.
И вот перед нами, за Кольцевой, за по-змеиному скользящими автомобилями прячется в тёмном вечнозелёном сосновом бору не мрачная крепость ГРУ и не ледяная глыба «Газпрома», а широкий, кудрявый от белого клевера луг с плоским зеркальцем пруда и поселением в две полуживые улицы на краю, с отремонтированной церковью и восстановленной тонкой колокольней.
Мы идём вдоль пруда, заглядывая в чайного цвета воду. «Там окуни и караси», — говорит Серафим.
Подходим к старому осевшему дому, сложенному из брёвен, с серыми, облупившимися от дождей и солнца резными наличниками, старик приподнимается навстречу со скамеечки, опираясь на палку, зажатую меж длинных сухих ног. «Дед, — говорит ему малыш, — идём карасей ловить!» «Иди, ангелочек, я отсюда погляжу!» — с приветливой улыбкой отвечает старик.
Мы поднимаемся по высокому крыльцу с подгнившей нижней ступенькой, нащупываем в тёмных после яркого утреннего света сенях старую бамбуковую удочку и идём в яблоневый сад — копать червей под кучей старого перепревшего навоза.
Из сада, за чёрными кривыми жердями изгороди, открывается вид на опоясывающий домики луг, за ним узкая полоска, знаю я, мёртвой, в пене, реки и недоступный противоположный высокий берег со светлым сквозным сосновым лесом и просторным, до самого горизонта, пшеничным полем.
Входит врач, с преувеличенным оживлением здоровается и говорит мягко, не торопясь:
— Интересный случай! Женщина на пятом месяце беременности, в коме. Отравление ядом неустановленного животного. Никаких повреждений, ни внешних, ни внутренних, не выявлено, кроме следов укуса на левой щиколотке. Ни на что не реагирует, кроме, внимание, детского голоса!
— Жаль, и какая красавица! — отвечает густой, низкий, с профессорскими нотками мужской голос.
Мне приятно это слышать, — значит, я для них не просто тело, инкубатор, в котором живёт и развивается ребёнок, а всё ещё женщина, человек.
После обхода придёт Ёся, Иосиф, я вижу: он проезжает сейчас крутой, как грыжа, поворот на Подольск, едет по старому, в две полосы, Калужскому шоссе на нашем чёрном новеньком «субарике», проскакивает широкий многорядный мост через Десну и встаёт в хвост длинной, от самой новой Москвы, бесконечной змеи автомобилей. Опускает стекло, просунув наружу загорелую кисть с дымящей сигаретой, медленно, толчками, проползает мимо «Газпрома», ГРУ, съезжает с кольца на Ясенево, до Профсоюзной…
Он входит в палату, заперев меня густым свежим ароматом Кензо, садится напротив, берёт за пальцы, перебирает, кладёт руку на мой живот, уже заметный, твёрдый. Я чувствую, как замирает, радуясь ему, ребёнок в чреве.
2
Хожу по дому и вижу в окнах — наискосок, в конце улицы, перед лугом — сидит старик. Хожу и как-то тревожно чувствую себя, не оттого, что не привыкла к этому купленному Иосифом дому, не от одиночества, не от скуки, не от постоянной почти тошноты. Хожу по пустому, чужому ещё дому кругами, как ленивая рыжая кошка. Неспокойно и постоянно хочется есть.
Чувствую, поглупела, подурнела.
Так хочется, чтобы был сын, умненький, талантливый сын. Пусть то, что есть во мне, возродится в нём. Не может быть, чтобы моё страдание, моя боль не передались ему.
Иосиф верит в меня, любит мои стихи, которые я иногда печатала в газете. Но я знаю, знаю всегда, когда одна: нет ничего особенного во мне. И ведь какая горечь, какая несправедливость — чувствую, понимаю, переживаю чужие стихи, а сама пишу — плохие; так страдала, так понимаю людей, плачу от красоты, но почему же нет в моих строках того, что есть в моей душе?
Ёся верит в меня, вот и отпуск прервал, вернулся в море, ему нужны деньги, чего-то там не хватило, чтобы «создать для меня условия».
Никогда мне не было так тяжело от своей бездарности.
Деньги на жизнь я способна заработать сама — и как собственник медиа- холдинга, оставленного мне Елисеем, и как редактор регионального приложения в «Комсомольце», но Ёся считает своей обязанностью «содержать семью», хочет купить квартиру в Москве, а дом оставить под дачу…
С Елисеем мне было легче, я любила и люблю его до сих пор. Ему обязана своей первой любовью, своей профессией: ведь это он привёл меня в газету и на ТВ. Но никогда, ни единой минуты он не заблуждался, всегда говорил: ты просто красивая умная баба, въедливый журналист, какой из тебя поэт?
Сначала это было мукой, почти ненавидела его, было жаль себя, больно от его нелюбви ко мне, потом привыкла к его насмешкам или, как он говорил, «хёхмам». Ему нравилось рассказывать эти хохмы в моём присутствии малознакомым людям. Он обнимал меня за плечи, нежно и ласково, и говорил: «Слышали хёхму?» Он произносил именно «хёхму», немного в нос, с ласковой улыбкой, и все воспринимали «хёхму» как выдумку, анекдот. И оттого, что он при этом обнимал меня, смотрел ободряюще, всем казалось, что он любит меня и рассказывает хохмы обо мне с любовью, и я видела, что все с удовольствием смотрят на нас, и эти взгляды каким-то образом действовали на меня, я тушевалась и тоже начинала смеяться над собой, своими стихами, мечтами, — как будто я была с ним заодно. Но потом, когда представление заканчивалось и мы оставались вдвоём, я прозревала и понимала, что всё это жестоко, зло, что меня заставили смеяться над собой, над своими мечтами о поэзии.
Жестокость Елисея была сознательной. Многое ему не нравилось во мне: простота, некрасивые пальцы, сентиментальность, но больше всего, чувствовала я, он почему-то не любил моего увлечения стихами. Он считал это увлечение ошибкой и фальшью. «Да они больные все, закомплексованные, а ты — здоровая баба, зачем это тебе?» Никогда не уличала его в жестокости, хотя чувствовала часто какое-то мрачное напряжение в нём, сопротивление — всё, чтобы я ни делала, он принимал с раздражением, и иногда я ловила на себе его странный взгляд: он будто бы наблюдал за мной, чему-то удивляясь. В этом взгляде, в этом удивлении для меня всякий раз открывалась надежда, я ему всё прощала — жестокость тоже, хотя и не понимала её.
Он не мог не знать, что это от любви к нему и от его нелюбви ко мне я стала писать стихи. Но он не мог, не хотел признавать этого, потому что все эти несколько лет лепил из меня ту, какой хотел видеть, а стихи — это было лишнее, не его.
И когда я уходила от него, всегда рано утром, чтобы соседи не заметили, ведь Елисей был женат, жена с сыном жили в Москве в его двухкомнатной квартире, кралась униженно по лестнице, чувствуя отвращение к себе: именно там, на лестнице, помня ещё Елисея, большого, раскинувшегося на постели, с торчащими из-под одеяла большими ступнями, я думала о его жене, приёмном сыне; там, на лестнице, я чувствовала, как никогда, что краду Елисея у них, и обещала им не приходить больше сюда.
В редакции я часто бывала рассеянна, за эту рассеянность меня недолюбливали, считали её позой, актёрством. А рассеянность происходила оттого, что я задумывалась о Елисее, страдала от его нелюбви, и днём, на работе, боролась с желанием пойти к нему, и часто эта борьба заканчивалась тем, что я шла к его кабинету, шла, не осознавая и как-то неожиданно для себя: вдруг передо мной оказывалась его дверь, я машинально толкала её и, если встречала кого-нибудь, терялась, извинялась, оправдывалась, краснела и, отступая, с ужасом понимала, что за это меня не только нельзя любить, но нужно ненавидеть. Я никому из наших, в редакции, не могла рассказать о Елисее, потому что он считал нужным скрывать наши отношения.
В редакции Елисей был ласков и доброжелателен, но так, что я всегда ощущала это как преграду.
Я знала, что в газете многие тогда относились ко мне плохо, и Елисей поддерживал, непонятно для чего, их нелюбовь ко мне. Это было странно, ведь не мог же он не понимать разницы в своей нелюбви ко мне, близкому ему человеку, и в нелюбви посторонних, товарищей по работе.
Я часто ловила себя на том, что замираю от его прикосновений, боясь обернуться, изо всех сил заставляла себя не оборачиваться, мне казалось, он хочет ударить и не может, и если я обернусь, то увижу его лицо страшным, страшным именно желанием вложить в ласку всю силу удара, на какой способен крупный мужчина сорока лет.
Я всегда хотела уйти от Елисея, но не могла, и счастьем было бы стать его женой.
Хотела уйти, но всё же страшным был тот день, когда к Елисею приехала жена. Ведь я ещё не знала, что она приехала разводиться.
Насмешки Елисея возбуждали во мне какое-то упрямство, и чем больше их было, тем больше хотелось писать стихи и читать ему написанное. В этом упрямстве не было веры в талант, в предназначение быть поэтом, но в те минуты я чувствовала в себе непонятную силу.
Ёся же всегда верил в меня, и именно с ним я почувствовала своё стремление писать стихи как призвание, как зов, а не как необходимость утолить боль…
Больно: хочу говорить, захлёбываюсь словами, но — немая. Если напишется, то ужасное: о том унижении, о стыдном, — порву, а то и сожгу, и тот позор над лугом развею…
Ёся читает мои стихи, а у меня неотступное: обман, обман. Но чувство к нему потом — как любовь: обнять, приникнуть, благодарность такая, словно всё мне разом простилось. Как похоже: увидела жену Елисея, высокую и, кажется, красивую, испытала странное облегчение — ведь я лучше, ярче, красивее, наконец, в два раза моложе, и сразу чувство к ней, похожее на любовь. Слёзы на глазах, отвернулась, ушла — жалость к ней, как к себе, такой родной она показалась, даже перепуталось, будто она — сестра, и вдруг что-то сломалось во мне, словно Елисей ещё тогда умер, задохнулся на пожаре в баре, и я это пережила.
Елисей ценил во мне только умение проникать во всевозможные сообщества, входить в доверие к людям, в том числе и опасным, благодаря своей эффектной внешности и простоте, как он говорил.
Я ничего не боялась, более того, я любила опасность, она увлекала меня, возбуждала упрямое желание дойти до конца, а Ёся моих статей не читал — ценил только стихи, мою душу.
3
Всё так же неподвижно сидит старик на высокой скамье и смотрит на луг.
Может, странность в том, что над лугом, дымкой — туман, проступают уходящие чёрные жерди изгороди, старик сидит неудобно прямо, картинно и неподвижно, и чувство такое, будто этому тысяча лет.
А может, странность в том, что старик — отец Елисея?
Ай, как трудно с Ёсей, сказала ему, как говорят то, о чём мечтают и чего не делают: увези меня, увези навсегда.
И он спросил, как я и хотела: куда?
Не думая, в мечтах о грустном красивом будущем, сказала: в Малоярославец.
Малоярославец был последним городком на пути южного отступления армии Наполеона, говорил Елисей, и это его родина — на костях семи тысяч французских солдат и стольких же — русских.
Ёся исчез на месяц, и я почти решила: если позовёт, прощусь, наконец, с прошлым, выйду за него, как он хотел.
И вот: приезжай.
Но в тот же день, с разницей в девять часов, звонок из Москвы, из клиники: нашли-таки сперму Елисея, которую он сдал ещё три года назад, перед самой смертью; какое счастье, что он сказал мне об этом по дороге в ЗАГС, но теперь я понимаю — это была просьба о нашем ребёнке, завещание… Да и регистрация брака — тоже, я это поняла только теперь, когда юрист клиники, позвонившая мне, сказала, что для юридического оформления ЭКО, кроме свидетельства о смерти донора, необходимо свидетельство о браке.
А я так жестоко кричала в пылу ссор и обид, что решусь на ЭКО только через его труп, и он не уставал напоминать мне в снах, что меня услышали, и теперь я должна исполнить своё страшное обещание.
Я все три года писала в Центр, четыре раза приезжала, сдавала анализы, последний раз два месяца назад, и всё за свой счёт, получила уклончивый ответ. Наконец, обратилась в местное, камчатское министерство за квотой, как научила в коридоре клиники то ли медсестра, то ли врач, почему-то сжалившаяся надо мной, хотела позже её отблагодарить, но так и не смогла найти, в три дня собрала подписи, используя своё служебное положение, и получила направление на бесплатное ЭКО, отослала вместе со справками и анализами, и вот — вызов. Не всё ещё в нашей стране решают деньги. Как мне сказала многострадальная соседка по палате, нужно правильно посылать сигналы в Космос. Вот я и послала через министерство, и всё сразу сошлось: нашлись образцы, и мой организм, оказывается, готов. И я могу исполнить данное Елисею обещание.
Эта новость заслонила всё, Ёся вместе с домом отодвинулся, вернулся в наше детство, его место занял Елисей; он вновь был со мной, хотел выпить, я не разрешала, потом он долго сидел на краю постели, со своей стороны, во сне я чувствовала его взгляд, а под утро — тихое прикосновение руки, от которого полетела в пропасть, вздрогнула и проснулась; и в самолёте он был рядом, но одновременно — ждал меня в Москве, и я летела на свидание с ним.
В клинике всё прояснилось, предъявили договор с Елисеем на моё имя, который вступил в силу три дня назад, 16 февраля 2014 года, и с этой даты я становилась правообладателем и могла распоряжаться его спермой. Почему он выбрал именно этот день для «свидания», почему не сказал мне о договоре, и почему наложил запрет на информацию о нём до вступления в силу, я не знаю.
Неужели это Саи Баба открыл ему время гибели?
Сначала это была острая, как игла, капля; или пустота в форме острия, но я чувствовала не её, а всё, что было вокруг неё, и, как продолжение, то, что было и вокруг меня: день или ночь, небо над московскими проспектами…
А потом я вдруг поняла, что не одна; я не почувствовала границы перехода, как если бы это произошло в длинном сне, — очнувшись, поняла, что-то со мной случилось, я ощущала себя как космическое множество миллиардов клеток, и среди них одна, дышащая в унисон, но отдельная, несущая другую вселенную…
Это был Елисей.
Я не могла осознать, как такое малое во мне может быть одновременно таким огромным.
Через неделю после того, как я перебралась из подмосковной студии-однушки в останкинскую клинику, Елисей вдруг исчез, оставив, как мне привиделось, кровоточащую пустоту. Я испугалась и побежала к доктору Ломоносову, он погладил свой голый большой крепкий череп и сказал дружелюбно, что на таком сроке я ничего чувствовать не могу, но через шесть дней, после обследования, он очень тихо, как будто не хотел, чтобы услышали длинноногие ухоженные медсёстры, без дела крутившиеся возле, сказал, что один эмбрион действительно погиб, но со вторым всё хорошо, и я могу, если захочу, даже лететь домой.
Врачи всегда подсаживают двоих, для страховки, и я, при благоприятном исходе, могла бы родить двойню. Из четырёх моих ооцитов-яйцеклеток, оплодотворённых спермой Елисея, выбрали три лучших — тип А1, «отличницы», как говорят доктора, две — мне, а одну я попросила заморозить, сама не знаю для чего, возможно, из подсознательного жадного стремления сохранить всё наше, и отправила в вечность наш эмбрион за шесть тысяч рублей в год, включая хранение.
Эмбрионы были замечательные, сказал доктор, «с равными бластомерами, без ануклеарных фрагментов», само совершенство, в родителей, без улыбки пошутил он, задержав на мне взгляд, но то, что при этом какой-то погиб, — обычное дело, мы не знаем, кому из них судьба жить, — как говорил великий однофамилец: «Тайна сия велика есть».
Доктор Ломоносов — интересный человек, я его сама выбрала посредником между мной и Космосом. Он отдалённо напоминал мне Елисея своей громадностью и одновременно — чувствительностью, а его высокопарно-насмешливая манера выражать свои мысли делала его комплименты приемлемыми: женщина, по его словам, избранное существо, так как способна к сотворению себе подобного, и тесная связь с Космосом делает, вероятно, некоторых восприимчивыми даже к микроскопическим явлениям и сигналам — вот такое объяснение он дал моему переживанию гибели яйцеклетки.
Я заметила — в клинике не было принято говорить «Бог», все — и врачи, и санитарки, и пациентки — говорили «Космос». И я так же, как и все в этом суперсовременном роботизированном биотехнологическом учреждении, прониклась пониманием, что от науки, техники и учёных в нашем деле зависит далеко не всё, и последнее животворящее слово всегда остаётся за Тем, Кого они просто называют Космос…
Все эти три года Елисей оставался для меня живым, как будто не на него надели купленную в дорогом бутике рубашку, а потом санитары подменили в морге на простую; как будто не для него я выбирала крепкий тяжёлый гроб с запорами, чтобы не скоро до него добрались черви, и не его закопали в лёгкую вулканическую землю, не над ним отлили широкую бетонную площадку, чтобы в нерыбный год не разорили могилу голодные медведи…
Все эти три года я ощущала его присутствие, его дыхание, просыпалась или оглядывалась от его явственного оклика. Возможно, потому, что смерть настигла Елисея не в свой срок, была случайностью, как гружёный самосвал, разметавший оживлённый перекрёсток. И вдруг здесь, в московской клинике, он умер во мне вместе с оплодотворённой яйцеклеткой.
Я больше ничего не чувствовала. И хотя почти убедила себя, что никто не умер, в глубине души знала, что потеряла Елисея во второй раз…
Кто же остался во мне? Избранник Космоса, состоящий из моей плоти и потому невидимый, неощутимый, с дремлющими генами Елисея?
Я чувствовала себя одинокой, покинутой.
Вся огромная часть моей жизни, состоявшая из трёх редакций, почти полусотни журналистов, операторов, пиарщиков и технического персонала, сузилась до телефонного общения с двумя подругами — директорами радиостанции и кабельного канала, неуступчивым редактором еженедельника и несколькими доверенными людьми; всё исчезло, потеряло значение и даже смысл.
А Ёся был недалеко, в Малоярославце, в двух с половиной часах езды на электричке.
И вот — яркая перспектива улицы, оттепель, пятна снега в канавах, хлопающая форточка на жёлтой веранде дома; там, за мутным пыльным стеклом, Ёся торопливо натягивает белую сорочку, подсунув руку, чтобы удержать форточку — от отчаянного, острого звона упавшего стекла я невольно вздрагиваю, это с детства, мама была очень несдержанна, и когда я что-нибудь роняла, она охала пронзительно и кричала, я, ничего не понимая, пугалась этого крика, злого красивого лица её и бросалась к ней, ища спасения, как будто не она пугала меня своим внезапным отчуждающим гневом, — она всегда подчинялась этому моему невольному порыву и утешала, хотя и зло.
Теперь почти всегда звон бьющегося стекла или посуды вызывает у меня тревожное предчувствие.
Ёся увидел, заметил в своей растерянности мгновенную и мимолётную перемену во мне, и это его отрезвило; пытаясь удержать на груди сорочку — полы её трепетали за спиной, как белые беспомощные крылья, — он шёл ко мне в неизменных джинсах и каких-то коротко обрезанных серых катанках.
Я всё рассказала ему, с подробностями, не жалея, употребив, наконец, два слова, которые так и рвались из меня: «сперма Елисея».
Он слушал, склонив голову набок, как весёлый породистый щенок, готовый с лаем умчаться прочь по своим делам. По его лицу, сменяя друг друга, побежали лёгкой тенью выражение удивления, сочувствия и… нетерпения, наконец, после очередного «сперма Елисея» он просунул мне под волосы руку, прижал тёплую ладонь к затылку и сказал:
— Теперь ты просто обязана выйти за меня, ребёнку нужен отец!
Я закрыла рот и просто обняла его.
Стала чувствовать себя как-то странно, сейчас я к этому привыкла, но тогда, осознав впервые, даже испугалась, — то был суеверный и бессильный страх. И дело не в начавшейся беременности, это лишь совпадение: признаков беременности — тошноты, головокружения, звона в ушах, неудержимого животного аппетита — и ощущения неизбежности всего происходящего.
Чувство такое, будто всё стремительно и неотвратимо меняется вокруг — столкнули в пропасть, и я лечу, и в то же время стою на краю, вижу, как лечу, такое раздвоение. Меня же тошнит, я ем жадно, много; сплю, всё время чего-то хочу — не дела, не книг, не стихов, а есть. И в то же время будто не меня тошнит, а другую, и за нею наблюдаю — с предубеждением, осуждая, не любя.
Стала обострённо чувствовать запахи, миллион оттенков, запахи преследуют, как будто вспоминаю постоянно; стала осязать кожей — тепло, холод и тысячу отличий между ними. Прикосновения — как удар, как грешное.
Что-то просыпается, раскрывается, как цветок, как ручной зверь, таившийся во мне, в светлой темнице долгие годы.
Иногда чувствую себя болезненно слабой, может, от его любви?
Хочу быть хорошей для него.
Так хорошо, и ничего нет, только свежесть пола, солнце в пустых ярких комнатах, чистое тепло с еле слышным запахом краски — тёплый праздничный запах новоселья. Когда иду коротким тёмным коридором, ногам становится холодно, но почувствую спиной тёплую руку Ёси — и всё хорошо.
В первый день мне не понравился вид из окна: там, в конце улицы, перед лугом был бревенчатый крепкий дом в ветхих резных наличниках, я подумала — чужой, и в окне чьё-то чужое неясное лицо, как тень прошлого. Потом из дома вышел старик и сел на высокую скамью.
Я встаю поздно и всегда вижу старика сидящим, и теперь мне кажется, что он никогда не покидает скамьи.
Чувствую, становится холодно спине там, где была тёплая рука Ёси. Я опять забыла о нём! Он улыбается, но странная у него улыбка сейчас; когда он так улыбается, мне делается грустно, я не понимаю, но чувствую что-то в ней — не плохое, нет, во всём, что относится ко мне, чувствую любовь, но всегда с любовью бывает ещё что-то, странное, чужое — не ко мне.
Я ревную?
Он стоит с обвисшими хлопчатобумажными крыльями рубашки, со странной улыбкой на устах. С лёгкой болью вижу я не любовь и то, что не ко мне. Он поднимается на порожек, становится рядом, близко, и я понимаю вдруг, что звала его, не осознавая.
Теперь кажется странным, что дом Елисея показался мне таким холодным и чужим.
В тот день Иосиф ушёл на привокзальный рынок, а я почувствовала тошноту, запах яичницы, вышла в сад; и луг, освободившийся от снега, позвал меня.
Когда проходила мимо, старик быстро и неожиданно обернулся, будто клюнул, как большая худая птица. Вспомнила детское: из глубины двора на меня смотрит круглыми злыми глазками серый хромой журавль с подрезанными крыльями. Там, в нелюбимом детстве, он мне снился человеком; и, что странно, как птицу, я понимала журавля и любила, а как человека — боялась.
Старик торопливо спросил: «Ты с Камчатки? Сказали, журналистка, знала моего Елисея».
«Какого Елисея?» — испугалась я.
«Елисея Аренского, погиб он три года назад!» — уточнил старик.
Я покраснела, молча, быстро повернулась и пошла прочь. Было так больно, словно предала их всех: Елисея, старика Аренского…
Этот детский страх перед грозой: неведомые силы с грохотом и гневным сверканьем раздирают необъятные небеса, смыкается кольцо неотвратимой судьбы.
Я вбежала в дом, закрыла окна, двери и села на порожек. Было что-то ужасно горькое в том, что, уехав так далеко, я встретила отца Елисея, и им оказался первый встречный, который заговорил со мной.
4
Серафим сказал, что Иисус и пророк Елисей — братья, а я задумалась, как это может быть, ведь между ними пропасть в девятьсот лет. Или там, откуда он, время ничего не значит и отец их един, и имя ему Космос?
Пророк Елисей одним взмахом милотью остановил Иордан и перешёл реку посуху, накормил двадцатью хлебами сто страждущих, воскресил ребёнка, очистил щепотью соли отравленные ключи в городском колодце Иерихона.
Но этот мудрец, проповедник единобожия, так и не стал мессией, хотя владел умами не только иудейских царей, но и народов.
Странным образом идею единобожия почти тысячу лет отвергали не только цари Рима, но и императоры, хотя она как нельзя более соответствовала идее единовластия.
И кто тот гениальный пиарщик, переписавший Ветхий Завет, сложивший пазлы в великую картину, в центре которой сакральная жертва и бессмертная идея сострадания? С тех библейских времён по сегодняшний день ни один государственный переворот не обходится без убийства и вознесения пророков. А недавняя революция в соседней стране насчитала их целую сотню. Почему не девяносто девять или сто десять небесных воинов?
Жду малыша, он приходит не всегда; боюсь, а вдруг не придёт совсем?
Он приходит вместе с болью. И потому он для меня — забирающий боль.
Впервые я встретила его у этого пруда, на плотине, со старой бамбуковой удочкой в руках. На нём была длинная простая хлопчатобумажная, а может, льняная рубаха, мокрая, ниже колен, должно быть, от утренней росы. И от него исходило тихое, до слёз, очарование, оно было как утренний мягкий свет, и я вдруг поняла, что знаю его, знаю давно, и что он был всегда, как и всё вокруг: этот овраг с ручьём, эта деревня с колокольней и это поле с могучей сосной. И без него, возможно, весь этот мир исчезнет, оставив только боль.
— Как тебя зовут? — спросила я, улыбаясь.
— Серый, — ответил малыш, не глядя на меня, пытаясь привязать к леске мелкий, на карасей и уклеек, крючок.
— Серый — это значит Серёжа?
— Нет, Серафим, — ответил малыш, поднимая на меня глаза, обнимая тёплым ангельским взглядом.
У него не получилось привязать крючок. А я помнила от папы простой узел — обмотать цевьё три раза, просунуть в петельку и затянуть.
Серафим всегда стоит близко, рядом, должно быть, тоже боится — вдруг уйду. Он и у пруда садится поближе, касаясь.
Караси в пруду двух цветов: серебристые и, редко, попадаются золотистые; выудив такую рыбку, малыш счастливо смеётся, целует её украдкой и опускает в ведёрко. Караси бьют хвостами, поднимая брызги, стараются выпрыгнуть на берег. Они живучие, могут плавать в ведре несколько дней.
Серафим несёт ведро к плотине, изогнувшись под тяжестью, откинув руку на сторону, острая лопатка ходит под белой тонкой туникой, тревожно оглядывается на меня. Нести не даёт, кричит: «Я сам!» Он очень самостоятельный, не любит, когда помогаю. Очень сильный и добрый.
Малыш долго выпускает рыбок, каждую отдельно, пряча в маленьких ладошках, что-то шепчет и целует.
«Двадцать один!» — кричит от плотины.
Невозможно объяснить, но с тех пор, как он и боль приходят ко мне, самое глубокое чужое прошлое открывается ярче моего вчерашнего дня…
Это он мне раскрывает время?
5
Не ощущаю перемен, но становлюсь другой, вижу это, вспомнив ту, что мечтает о славе, о светлой чистой душе и красивых стихах. Становлюсь другой, и это так же неотвратимо, как перемены в природе: четыре времени года сменяют друг друга и приходит весна.
Неведомые соки будят во мне это, как будто вижу цветенье трав и деревьев, мельканье быстрых ласточек, строящих гнездо под карнизом, и вхожу в этот вечный сад — не душой, не будит во мне красоты ленивой печали, тихих стихов — телом вхожу, и странное чувство такое, будто голая, будто голой лежу на траве и не стыдно — ни пчёл, ни цветов, ни людей. И хочется лежать на траве, чтобы кожу щипала трава, сорвать цветок, понюхать и съесть, землю понюхать, так вкусно пахнет землёй, так хочется съесть, и всё говорит во мне: не нужно ни славы, ни дела, ни книг, а только лежать на тёплой живой траве и чувствовать кожей, телесно — цветенье, круженье, завязь плодов и новую жизнь, что в тебе.
Пахнет яичницей, может, забыла, заспала? Нет, просто запах вспоминается, мгновение из прошлого. Вспоминается прошлое, стучится, зреет и стучится, как цыплёнок в скорлупу?
Старик сидит и смотрит на луг.
А ведь встреча с ним не была случайной. Я сама, не осознавая, назвала Ёсе этот городок, и когда он пошёл с расспросами по этой старой окраинной улице, не мог не подойти к старику на скамейке.
Старик Аренский смотрит на меня. Иногда мне кажется: он знает обо всём, и не от кого-то, — через те незримые нити, которыми мы связаны…
В беспамятстве каком-то иду к нему, в прямую спину смотрю с любовью, но не поздороваюсь, сожмусь — а вдруг окликнет и скажет: знаю, знаю, жена ты сыну моему. Уйду за луг, к реке, и оглянусь: сидит, не знает ничего, похожий на журавля.
Птица с высокими сухими ногами, длинной беззащитной шеей, помнится ладоням доверчивая нежность пуха. Журавль с подрезанными крыльями.
Вот раннее утро, но уже жаркое, южное, в окнах мягкий зелёный свет — свет молодого сада, свет чистой утренней травы, свет созревающих плодов, радость пробуждения…
Папа спит за столом, голову опустил на руки, очки сбились, но удержались дужкой за ухо, в редких светлых волосах запутался листочек в паутине — опять всю ночь ходил по саду, ждал безнадёжно маму.
На пороге, виновато приподнимая занавеску, — мама. Под её рукой — изгиб жёлтой песчаной дорожки через двор.
Красный противный лак на красивых ногтях, красная, противно свежая помада на горьких губах, бесстыдные тени под виноватыми печальными глазами.
Глупое, знакомое безнадёжное притворство.
Вскакиваю, щурясь, мимо папы — он смотрит мимо мамы, на меня, ищет по столу руками, а очки висят, зацепившись вопросительной дужкой за ухо, уклоняется от её сладко пахнущей руки.
Сижу на крыльце, сквозь трусики чувствую тепло ступеньки, уколы песчинок, занесённых с ночной дорожки. Слышу голоса из-за двери: притворно грустную, с нежным частым придыханием речь мамы, восклицания, пронзительные вздохи — речь папы, слышу шаги, слышу; а потом вижу: чёрные крылья распущенных волос мамы, она отбрасывает их медленным движением рук, серые, голубеющие от привычного гнева глаза папы, тонкий нос с побледневшей горбинкой. Папа ходит решительно по комнате — снимет, наденет очки дрожащими пальцами, мама следом, уговаривая, торопливо-нежно, ловя его руки, прижимаясь к нему, целуя с опущенными веками, из-под которых быстрые, короткие расчётливые взгляды…
Знаю, всё простится, долго в доме будет тихо, мама ляжет спать, подложив папину руку под безмятежную прекрасную щёку, а папа склонится к ней, и побегут по его лицу, сменяя друг друга, выражение обиженной любви и облегчающего примирения.
Из глубины двора смотрит серый хромой журавль.
Я не люблю тот дом в Талды-Кургане.
Мне больно: и оттого, что не люблю, и оттого, что помню.
Смотрю на старика, и просится — «отец». Не знаю, смогу ли когда-нибудь назвать родителей Ёси «мамой» и «папой», чужие они мне, хотя помню их с детства. Мы ездили с Ёсей к ним, и ещё был жив Елисей во мне, помнила его прикосновения как тайное, стыдное и думала: чужие люди рядом со мной, и так меня любят…
Иосиф — единственный ребёнок в семье, ему дали имя Сталина в надежде, что защитит, но дома звали Ёсей, остерегаясь всуе упоминать великое имя.
Папа Ёси не забыл, как деда, корейца, сослали из Владивостока умирать в каменистую голую казахскую степь.
Скамья пуста. Над лугом туман, острый, чёрно и чётко очерченный угол изгороди. Тревожно, как будто с привычной домашней картины, засиженной мухами, сошёл человек.
Вдруг вижу странно близко в своём окне старика: руками машет, семенит, с болью и страданием смотрит на меня, просит и зовёт!
Детский суеверный страх просыпается во мне, хочу бежать, но, холодея, стою, и руки сами обнимают живот.
Старик упал.
Он упал навзничь, быстро переворачиваю его, он совсем лёгкий, длинноногий и сухой. Старик сжимает в горсти рубашку с левой стороны груди, расстегнула ему ворот, вбежала в дом, налила в тарелку — ничего другого под рукой не оказалось — немного коньяка, вспомнила о валерьянке — туда же. Старик без меня повернулся на бок и встретил расслабленным испуганным взглядом. Подхватила его за вялый затылок и заставила выпить. Коньяк с валерьянкой растеклись по тарелке, и старик слизывал неумело, скашивая на меня глаза Елисея.
Старик взял тарелку в руки и слизывал с неё остатки, как ребёнок сладкое. Он поймал мой взгляд и сказал: «Как ты догадалась — коньяка? Мне всегда помогает от сердца». Я сходила в дом, вынесла бутылку с рюмкой, но старик остановил меня на пороге. Поставила бутылку и предложила ему войти в дом, но он отказался, продолжал сидеть на земле, держа тарелку. Взяла старика под руку, потянула и почувствовала сопротивление — старик протягивал мне тарелку. Я засмеялась, взяла тарелку, бутылку коньяка с порога и отнесла в дом.
Дома я посмотрелась в зеркало, и мне почему-то было радостно смотреть на себя.
В окне увидела пустую скамью перед лугом, палку, прислонённую к ней, и — радостно осознала, что старик стоит у порога и ждёт меня. Ясно представила, как веду старика под руку и нас ждут тот дом, та скамья, палка, прислонённая к ней, я засмеялась: всё ожило, и какая это весёлая сказка.
Как всё просто. Случайное доброе дело, слова благодарности, — и человек уже близок, с ним хорошо, и всё, что казалось плохим, — так далеко.
Я выбежала к старику, взяла его под руку и повела — нас ждали луг и дом. Остро осознавала, что нравлюсь старику — как женщина, как человек.
«Э-э, минутку, — сказал он вдруг, — минутку». Старик высвободился и быстро засеменил, я знала от Елисея, что это последствия военной контузии, затем обернулся ко мне, как ни в чём не бывало, поджидая меня с выставленным в сторону локтем.
Я машинально повела его дальше, но не было уже весёлой сказки, всё так стремительно вывернулось, замерло: я веду под руку старика, сошедшего с картины, — пугающее волшебство.
Ведь это отец Елисея. Забыла об этом в ту минуту, когда встретила взгляд старика, сидевшего на земле с тарелкой в руках. Я обманулась, так стало хорошо оттого, что он залюбовался мною.
Отец Елисея мог войти в дом Иосифа. Эта мысль так поразила меня, что я остановилась, старик высвободил руку и сел на скамью, опершись на посох. По-прежнему, не зная ничего, с благодарностью и любовью смотрит на меня. Сын мой будет ему внуком. И счастьем мне было бы войти в его дом.
Мне хотелось уйти, туда, за зелёный, в рыхлых пятнах снега луг, но теперь, после всего, что произошло возле дома Ёси, это было невозможно, — ведь старик не знает ничего; хотелось уйти, но не могла — старик сидит в надежде на помощь. Это мучительно, ведь было — я с любовью думала о нём, могла, хотела назвать его отцом.
Было в самом начале отношений: жарила яичницу в районной гостинице, ели вместе с Елисеем, и странно затошнило, сдерживалась, морщилась; с тревогой смотрит на меня; резкий, тошнотворный запах жареных с луком яиц. Не вынесла, сбежала к морю, стошнило; так было стыдно, помню, так стало стыдно тошноты, пошла назад, умывшись в солёной воде, встретила Елисея, заплакала — поняла, что беременна; глупая, восемнадцатилетняя, стыдилась своей беременности, не хотела её, но приняла как наказание.
Ушла от Елисея, но он вернул, увёз с собой в Петропавловск, жила у него, на его деньги, благодарная, что вернул, и тогда простила ему всё на будущее, посвятила себя ему, мучительная и счастливая была та жизнь. Полдня спала, чтобы меньше ждать, украдкой выходила из квартиры, бродила по незнакомому городу на краю света, мечтала о сыне, готовила есть, к приходу Елисея иногда пряталась в комнатах, теснилась где-нибудь в темноте, задыхаясь от пыли, смеха, счастья и любви; Елисей входил, аукая, искал; шаги — то близко, то далеко, потом всё ближе, ближе, сжимаюсь в комочек, как избалованный ребёнок, — свет, Елисей; от неожиданности, от любви с отчаянным визгом бросаюсь на него, целую, целую…
В молодости не бывает ничего пошлого — всё впервые, всё радостно — жизнь и любовь. Но Елисей уже тогда не был молодым. И вот тот день: спряталась в темноте, Елисей ищет, аукает, не может найти, голос его далёк и неподвижен; украдкой выбралась, на цыпочках вошла — Елисей лежит на диване, заложив руки под голову, и аукает; унылое далёкое лицо…
Заплакала, в отчаянии призналась в мечтах о сыне, вышло так, будто старалась удержать, сказала — люблю тебя и всё твоё, отца и мать и сына от тебя.
И помню, как страшное — тот взгляд впервые: будто наблюдает, голову склонил к плечу, как птица, как мой журавль с подрезанными крыльями.
Нашла в шкафу, в пыли, красные ажурные чужие трусы.
Какое страшное насилие: жизнь несла в себе — сына Елисею, внука старику, но вырвала, как деревце, ребёнка из себя: аборт — и искалеченный безжалостно сад.
Думаю теперь: не они ли моей рукой отрезали, как ненужную молодую ветвь на истощённом дереве? Может, не они, а жизнь, этот мудрый садовник, водила моей рукой?
Во имя чего? Ведь то была не просто возможность будущего, то был мой сын, сын Елисея, внук старика…
То был бы человек.
Старик встаёт ко мне, что-то говорит, беззвучно двигая губами; красивые глаза Елисея смотрят с болью, страшно ему, упадёт на меня.
Руки мои, как чужие, отдельные от меня, обнимают живот, хочу упереться в старика, но руки прикрывают живот.
«Помогите…» — просит старик, с трудом отнимаю руки, подхватываю его и веду в дом; тёмные сени, бьюсь в темноте о корыто с водой у двери, старик наваливается на меня; светлая тихая кухня, белая-белая русская печь, на верёвочке от неё — ситцевая занавеска, угол кровати с подушкой, — туда.
Укладываю, погружается в белую перину, лёгкий, как ребёнок; такое чувство, будто была здесь, так всё знакомо по рассказам Елисея: кровать за занавеской, белая массивная, как постамент, чудом уцелевшая русская печь, чугунки, комод с ящичками и сияющими тускло бронзовыми ручками и бляшками, ищу лекарство — в выбеленном холодном зеве печи, на раскрытом томике нравоучительного Плутарха, рядом с очками. Такое совпадение: тоже люблю читать на ночь о подвигах античных вождей.
Несу лекарство, вижу его лицо в белой обнявшей перине, кажется — задыхается, душит она его; так представляю давящую его духоту, что сама задыхаюсь невольно, будто дышу пылью; приподнимаю старика, подсунув под спину ему руку; чувствую позвонки, жалость к нему как любовь — беспомощен и хрупок, словно новорождённый.
Прижимаю старика к груди, вялые податливые плечи, даю ему лекарство, он открывает рот, и я невольно открываю свой, готовая сглотнуть, чувство странное такое, как будто мать ему; он быстро, неожиданно быстро и ловко подхватывает таблетку шершаво влажным языком с ладони, и меня пронзает: обнимаю плоть, которая и в Елисее, в его доме, среди вещей, помнящих о нём, в постели, в которой он, может, был рождён.
Отпускаю осторожно.
Тьма над лугом, улица, дом Елисея, дверь, открытая и брошенная мною, скрипит, ветер из тьмы, свежий густой шум в голых садах.
Хочется что-нибудь съесть. Как вкусно пахнет извёсткой от русской печи. Лечь бы, вытянув ноги, прижаться к тёплому боку печи, лизнуть языком: шершаво, сухо пахнет вкусная извёстка. Вкус земли.
Вдруг чувствую рукой холодную скобу пойманной двери — ай, сама того не осознавая, вновь ступила на порог. Прочь! Сбегаю по ступням крыльца, так сильно бьётся сердце, ветер давит на живот, чувствую, как ветер давит на живот.
Ветер меня огибает, меня обнимает. Вниз по лугу, ветер из тьмы луговой, пахнет рекой, так вкусно пахнет вывернутой тяжёлой землёй. Так хочется съесть.
Близкий запах земли, ощущение мела, вкусно, но как противно скрипит на зубах. Холодно коленям.
Оглядываюсь — грозовое небо близко, хочется руками отогнать. Над мраком горизонта — ясно очерченный жёлтый прямоугольник электрического света — тянется ко мне. Это дом Елисея, слышу, дверь, неприкрытая, скрипит. В проёме тень старика: стоит на пороге, руки уперев в косяки крестом, и вдруг валится, летит c высокого крыльца…
6
Ёся пришёл.
Знаю, он доплачивает санитаркам и медсёстрам, но моет меня всегда сам.
С утра от памперса пахнет мочой, даже сквозь жалюзи на широких окнах солнце сильно нагревало палату, и от этого запах делался особенно густым. По ночам я писаюсь от боли, и мне иногда кажется, что Ёся знает об этом. Он взял меня на руки и, прижимая к себе, машинально целуя, отнёс в ванную, усадил в глубокую душевую кабинку, вернулся, открыл окно и попросил санитарку перестелить постель, принести свежую пижаму. Сильным сквозняком, поднявшим зашуршавшие вертикальные жалюзи, вынесло все застоявшиеся запахи и ударило дверью в косяк. Ёся снова открыл её, подпёр стулом.
Протяжные звуки улицы и винные запахи ранней осени наполнили палату, выдавливая больничное, страдальческое, хотелось идти, шуршать листьями, смотреть на солнце, мелькающее в кронах.
Ёся надел больничный халат, отрегулировал воду и стал поливать меня из душевой лейки комнатной, прохладной, как я и хотела, водой. Он намылил мне голову корейским шампунем с кондиционером, от европейского у меня почему-то лезут волосы, и осторожно, прикрывая нос и рот, смыл. Губкой, щедро пропитанной гелем, натёр тело, закручивая пенные осторожные спирали на плечах, животе, руках и ногах, потом перебрал каждый палец, а лицо и грудь — нежно касаясь, будто рисуя акварелью. Смыл, плотно прижимая твёрдую ладонь, проникая в подмышки, между ног и ягодиц, старалась пописать, чтобы как можно дольше не мочиться в памперс, чувствовала себя маленьким капризным и любимым ребёнком.
Он омывал меня так, словно готовил к чему-то. Закрыв окно, дверь, обернув в широкое полотенце, прижимая к груди, нёс на постель.
Ёся — старпом на плавбазе, но иногда стоит в корабельном заводе на рыбе, таскает гружёные парамушки, ещё «железо» качает в спортзале и дома. Может легко нести на руках мои шестьдесят пять килограммов целый километр.
Ёся профессионально делает массаж с тайским кремом, он всегда знает, что мне нужно, отец у него в коме лежал после инсульта. Ладони с твёрдыми, как камешки, мозолями приятно сдавливают, сильные гибкие пальцы глубоко проникают, задевают какие-то глухие точки, онемевшие нервные узлы, кажется, ещё немного, и по всему телу побегут нежные тонкие токи; кровь приливает толчками, становится хорошо, невесомо.
Лежу, не чувствуя веса, ещё немного и… полечу под шумные вздохи и монотонное бормотанье Ёси — читает мне Плутарха о жизни и смерти Помпея Великого, правителя Рима.
Пришла медсестра — неловкая, молодая, наверное, студентка, больно ставит уколы, меняет капельницу, надевает на ноги, как гольфы, облегчающие боль электрические массажёры, ждёт надо мной, пахнет приправой — ела салат из моркови и — месячные у неё, сладкий запах застоявшейся крови, запах обновления…
У нас на Камчатке, на восточном тихоокеанском берегу, обращённом к Америке, в конце марта снега по пояс, и я сама пришла к Елисею в гостиницу, радостно одолев два по пояс наметённых ночью сугроба; и в тот раз, утром и с похмелья, он сделал всё как надо, хотя я и была девочкой и он не смог сразу в меня войти. А я вела себя как опытная женщина, руководила им, и я не знаю, заметил ли он, что я девственница. Кровь? Он мог бы подумать, что у меня начались месячные.
Но я не была непорочна, Елисей пробудил во мне что-то очень глубокое, одновременно животное и духовное, в первую ночь он не смог, был вялым, а я не хотела, но сделала всё, приготовившись к неизбежному, хирургическому, он не смог, и… не расстроился, просто уснул.
Я сидела в изголовье, подтянув колени к подбородку, смотрела на него, голого, беззащитного, раскинувшегося, впервые видела обнажённую мужскую плоть, вялый гриб, юный подосиновик, вывалившийся из упругой примятой влажной шёрстки. И я ушла от него другой — самкой, хотевшей его семя, человеком, полюбившим его. Это был зов, молоточком стучавший в ушах, сладкой болью теснивший грудь… Я не спала остаток ночи, слышала этот зов и, поджимая ноги, обнимая себя, вздрагивала и откликалась, потом бежала к нему, не помня себя.
Я не была непорочна, знание, полученное от мамы, бабки-уйгурки, тысяч азиатских матерей нашего рода и проснувшееся в одночасье, сделало меня женщиной, готовой зачать. И почему этот тысячелетний опыт не остановил меня, не отвратил от безжалостной убийственной операции? Почему с этим знанием и опытом я оставалась инфантильной, упрямой, глухой девчонкой?
И вот, девять лет спустя, почти день в день, я снова понесла. Но теперь это беспорочное зачатие. Наука и Космос. И мне кажется, что они как-то связаны, эти два ребёнка, — может, у них одна душа на двоих? И она ждёт на небесах, чтобы воплотиться в другом?
7
Вызвали к Главному, хочет обсудить командировку в Крым.
Отказаться не могла, это был бы вызов, а я этого не хотела. Я его давно простила. Его и себя.
Павел Иванович прилетал той весной на Камчатку в компании двоих таких же «владельцев газет, пароходов» поохотиться на медведя. Я хотела убедить его открыть у нас еженедельное приложение. Шансов немного — нужен ли ему регион с населением в двести шестьдесят тысяч человек? В любом микрорайоне Москвы в несколько раз больше. И времени на разговор — несколько минут в буфете международного сектора в ожидании вылета вертолёта на охотничью базу.
Я хорошо подготовилась к встрече: рассчитала прибыль, тираж, подписку, разобрала аудиторию по возрасту и полу, отдельно проанализировала возможные доходы от участия в выборах губернатора и в Госдуму, всё это отобразила в виде цветных диаграмм и графиков, приблизив к отчётности, принятой в его приложениях — подсмотрела у владивостокских коллег, — и, наконец, сброшюровала в книжечку.
Отступать некуда: я ушла от Елисея, и мне нужна своя газета — на полуострове все СМИ принадлежали Елисею или его врагу-конкуренту. Во враждебный медиахолдинг я пойти не могла, это было бы предательством, хотя он-то меня предал — случайно отправил на мой телефон любовное послание моей подруге.
Я не стала дожидаться паузы в международном секторе, сразу же после короткого представления «команды» придвинулась к нему, отгородив от всех встречающих, от Елисея, завладевшего его кейсом со швейцарской винтовкой, протянула голубенькую папочку с предложениями: «Если захотите открыть еженедельник у нас, тут все расчёты…»
«Так уж и все…» — усмехнулся недовольно Главный, лишь слабо коснувшись меня взглядом и кивнув своим друзьям, мол, видали, тут люди даром время не теряют. Приятели коротко, но одобрительно взглянули на меня и тотчас же побежали глазами в сторону призрачно-снежных вулканов.
«Хорошо, вечером обсудим», — вдруг согласился Главный.
«Так вы же улетаете на два дня?» — удивилась я.
«А вы разве не с нами?» — еле заметно улыбнулся Главный, так же обходя меня взглядом.
«С нами, с нами…» — вмешался Елисей, подталкивая меня кейсом в сторону межсектора.
Вот так я и попала на охоту в чём была: в пиджачке, брючках, на шпильках.
В вертолёте смотрела на Елисея. Тот, придвинувшись интимно, в самое ухо о чём-то рассказывал Павлу Ивановичу; в противошумных наушниках я не разбирала слов, кроме названия реки, Опала, над которой мы летели, и хотя он был подчёркнуто вежлив, в нём проявилось нечто новое для меня: он как бы хотел завладеть Главным или отдаться ему, будто Павел Иванович — его любовник или недосягаемая, невероятной красоты голливудская дива, и он хотел её. И я понимала: Главный принадлежал к элите, к тем немногим, кто владел и реально управлял этой страной, у него в кумовьях бывший руководитель президентской администрации, с которым он когда-то работал в «Комсомолке», и в его власти — возвысить или уничтожить…
Я не осуждала Елисея, не могла судить, я сама чувствовала себя уже почти причастной к этой элите, втянутой в её орбиту, и хотела бы удержаться всеми силами. И тут же стала мысленно сопротивляться магии этого притяжения, говорила себе, что он такой же Павел Иванович, как и гоголевский Чичиков.
Вертолёт резко пошёл вниз, к самой реке, к её чёрной воде в белых, ещё по-зимнему пышных сугробах, гребнями нависающих над близкими берегами. Главный достал винтовку с оптическим прицелом из кейса, бережно, как ребёнка, взял на руки.
Первым, со своим ружьём, выпрыгнул Елисей и побежал по насту, споро отмахивая своими длинными кривоватыми ногами. В стороне от него, пробивая по брюхо корку подмёрзшего за ночь снега, рывками выбрасывая своё сильное огромное, в рыжих подпалинах тело, удирал прочь медведь. Елисей мчался наперерез, прижимая его к реке. Вклиниваясь между ними и припадая слегка на правую ногу, бежал Павел Иванович.
В азарте погони они, должно быть, забыли, что медведь бежит не от них, косолапый удирал от вертолёта, от яростного рубленого грохота лопастей, и как только винты замедлили своё вращение, он остановился, встал на задние лапы во весь свой почти трёхметровый рост и, виляя задом, пошёл вдруг на Елисея.
Елисей вскинул руки с ружьём над головой, что-то грозно выкрикивая, но медведь продолжал наступать.
«Стреляй! Стреляй!» — закричала я. — «Стреляй! Стреляй!» — подхватили вертолётчики, выпрыгивая на снег.
Елисей выстрелил, но в воздух, оглядываясь на Павла Ивановича, который припал на колено и поднял винтовку, прицеливаясь. Медведь резко замотал головой, оскалился, выдыхая клубы пара из открытой пасти, упал на передние лапы, угрожающе подпрыгнул, потом снова встал и пошёл на Елисея. Главный резко отмахивал рукой вниз, веля лечь.
«Ложись! Ложись!» — кричала я, обмирая от страха. Медведь был уже в нескольких шагах. И Елисей, попятившись, упал на спину, как будто его сильно толкнули. В то же мгновение Павел Иванович дважды выстрелил. Медведь, показалось мне, в это время прыгнул на Елисея.
Я бросилась к ним, не помня себя, обогнала Главного, который шёл неспешно, прижимая винтовку к плечу и целясь в медведя.
«Осторожно!» — предупредил он меня.
Я попыталась сдвинуть медведя, навалившегося на Елисея, но легче было бы поднять автомобиль. Главный безучастно и молча остановился рядом, подняв на плечо переломленную в затворе винтовку. Над нами завис вертолёт, и из него выпрыгнул бортмеханик со строплентами.
Вертолёт поднял тушу, я склонилась к Елисею, лежавшему без движения, и стала хлестать его по щекам, приговаривая: «Морда… морда…» Я имела в виду «лакейскую морду», но проглатывала это слово, я поняла, почему Елисей не стрелял в косолапого: он его гнал, смертельно рискуя, для Павла Ивановича.
«Полегче, дорогая!» — сказал вдруг, отводя мои руки, Елисей. Он встал, но тут же присел, опершись коленом о край образовавшейся ямы. Я поняла, что у него закружилась голова. «А ничего мишка, — сказал Елисей. — Кило так пятьсот… чуть не задушил…»
Медведь, подвязанный через грудь, висел на оранжевых нарядных строплентах, безвольно вытянув конечности, опустив кроваво-сопливую морду на грудь, похожий на убитого огромного лохматого снежного человека. И я не знала, кого мне больше жаль: его или придавленного Елисея.
Всё случилось в бане.
Пили за Камчатку, за отчаянного Елисея, меткого и хладнокровного Павла Ивановича, сразившего призового мишку выстрелом в сердце и спасшего Елисея, за меня, пытавшуюся сдвинуть неподъёмного зверя, удачное начало охоты…
Сидевший напротив длинноволосый дружок Главного, в котором я давно признала человека, выносившего полмиллиона долларов в картонной коробке из предвыборного штаба кандидата, посматривал на меня мрачно, должно быть недовольный тем, что его узнали, и я, чтобы не обременять своим присутствием подвыпивших знатных мужиков, пошла в парную, как и хотела ещё до начала застолья, — ноги в колготках от пробежки по зернистому твёрдому насту неприятно горели и ныли.
Там было сухо, знойно, но ещё терпимо, две девушки из «персонала», совершенно голые, загорело-гладкие, в мелких капельках пота, лежали на верхней полке головой друг к другу, вольготно раздвинув свои длинные атласные ноги, и тихо переговаривались.
Я тоже, освободившись от лифчика и трусов, улеглась на нижнюю полку, вытянувшись на приятно горячих досках, и, должно быть, на несколько минут уснула, утомлённая пережитым. Разбудил меня девичий нежный смех и голос Елисея. Уж он-то мог рассмешить…
Вошёл Павел Иванович в белом махровом халате, постоял, оглядев всех, весело улыбнулся и сказал, неловко глядя на Елисея: «Попросил бы местных временно нас покинуть…»
Елисей послушно, в два быстрых шага, вышел.
«Щас», — не согласилась я, но как-то неубедительно, неожиданно застеснявшись, и перевернулась на грудь.
«Во какой!» — одобрительно удивилась одна из девиц.
Главный скинул халат, член у него был по-мужицки большой и седой, подошёл не к девушкам, а ко мне, подсунул руку под живот, приподнял и неожиданно — быстро, разом, вошёл в меня, я непроизвольно вскрикнула «нет!», хотела вскочить, но он держал меня на весу. И я вдруг почувствовала его в себе, как что-то горячее и… необыкновенно нежное, он дёрнулся несколько раз, и там, глубоко во мне, неожиданно ударила струя семени, отозвалась невыносимо сладкой болью, я рыкнула, подавила рвущийся из меня вопль, вырвалась из его рук, забившись всем телом, как большая рыба, схватила в предбаннике халат и выскочила, голая, в зал, Елисей приподнялся мне навстречу, но я остановила, растерянно вытянув в его сторону руку, дружки Павла Ивановича, игравшие в бильярд, быстро отвели взгляды…
Я закрылась в номере и не выходила до самого отлёта, еду мне приносили девушки из «персонала», они сказали «видать, наелся виагры, если что, подтвердим…».
Павел Иванович пытался дозвониться, но я ответила только раз, уже на звонок из Москвы, он спросил, неожиданно замешкавшись, не беременна ли, я ответила, к несчастью, нет.
Больше он напрямую не звонил, только через секретаря. Мне каждый раз казалось, что он хочет ещё что-то сказать, и я первой клала трубку.
Новогодних корпоративов-семинаров в Египте и на Кипре, которые он традиционно открывал, я избегала, хотя присутствие на них директоров приложений было обязательным.
И вот секретарша сказала, что Главному стало известно о моей поездке в Крым, и он хотел бы об этом поговорить. Со мной и Владом, редактором отдела расследований.
С Владом я познакомилась ещё семь лет назад, когда написала статью об абортах.
Влад — из Казани, говорят, и журналистов он подбирает из провинции, из-за Урала, москвичей не любит, он похож на актёра Конкина, на героя старого сериала о Павке Корчагине, на летучках режет правду-матку, и никто на него не обижается, как будто он и есть этот принципиальный малохольный комсомолец…
Я всегда удивлялась способности Главного, имея такой огромный и сложный бизнес, не только вникать в редакционные дела, но и управлять ими, это было бы невозможно без большой любви к газете, без потребности в её огромном, на всю страну и мир информационном поле.
Главный — из Владивостока, начинал собкорром, стал замом, написал книгу о Президенте, перешёл в «Газпром», Администрацию президента, потом возглавил банк, создал большой медиахолдинг…
Знаю, он родился в Харбине, может, поэтому мне кажется, что во взгляде его есть что-то восточное, словно с детства привык щуриться. У меня тоже, можно сказать, китайские корни: мой дед, запорожский казачий атаман, генерал, сосланный в Сибирь, в голодные годы ушёл в западный Китай, в шестьдесят пять лет женился во второй раз — на белокожей юной уйгурке, в семидесятых вернулся в Союз со всей большой семьёй и осел уже в Казахстане. И теперь у женщин нашего рода — молочного оттенка чистая кожа, тяжёлые тёмные волосы и чуть раскосые, как у Анастасии Вертинской, глаза.
— В Крыму, — докладывал Влад, — в Симферопольском районе, в одной из пещер стали пропадать туристы — женщины, приехавшие лечиться от бесплодия. Пещере народная молва приписывает удивительные целебные свойства. Эту молву «оседлала» украинская фирма одного из друзей главного бандеровца и украинского законодателя. Наш источник располагает сведениями, что СБУ собирает компромат на российских моряков в Крыму, якобы они похищают и насилуют украинских женщин. Особой жестокостью среди них отличаются чеченцы и буряты. Чушь, конечно, но может сработать.
— Это всё хорошо, Влад, — по-дружески грубовато перебил Главный, не отрываясь от экрана монитора. — Интрига имеет место быть, и это есть хорошо, и тут не мне вас учить. А мне сейчас важно понять, кого поддерживает население Крыма, там русских пятьдесят два процента, — Павел Иванович наконец-то отодвинулся от компьютера, машинально пригладил седую жёсткую гриву, слегка поредевшую у лба. — Хочется думать, что народ выступит против бандеровцев. А как бы вы отнеслись к возвращению Крыма?
— Это каким образом? — удивился Влад. — Или есть информация?
Улыбка съехала с губ Главного, и на лицо его тенью легло обычное жёсткое и колючее выражение.
— Одно дело, когда он в нашей Украине, и совершенно другое — в бандеровской, — сказал, не отвечая Владу, Павел Иванович. — Там на девяносто девять процентов будет американская база, уже в планах. В Севастополе. Вместо нашей. Под её контролем окажется половина Чёрного моря и всё Азовское. Мы лишимся Черноморского флота. Кто ж это допустит?
— Пётр первый в гробу перевернётся, — подхватил Влад. — Слишком много крови русской там пролито, чтобы просто так отдавать.
— Ну, вот и отлично! — прервал его Павел Иванович, вставая.
Я тоже встала и сразу пошла к выходу, Павел Иванович меня опередил и, открывая передо мной первую дверь, быстро сказал вполголоса:
— У меня в Алуште дача, на случай укрыться — вам, — Главный протянул мне записку с адресом.
Я плотно покраснела, но взяла и поторопилась выйти, Главный не успел до конца открыть вторую дверь, и я стукнулась в неё лбом.
— Не поняла, чего Павел Иванович нас к себе позвал, — зачем-то сказала я Владу, когда он вернулся в свой кабинет.
— Что-то знает или догадывается. — Влад показал пальцем в потолок и улыбнулся, но в голосе его я почувствовала нечто новое: то ли насторожённость, то ли уважение. — Во всяком случае, предупредил по-своему. Кстати, возможно, что мы тоже полетим на днях… вместе с Мироновым и Слуцким.
Влад очень умный парень и, скорее всего, всё-таки знал или догадывался.
Он взял с меня слово, что я не стану встревать, просто наблюдаю, лечусь — этого будет достаточно — и делюсь информацией с неким Стасом, бывшим сотрудником киевского «Беркута», нештатником, которому поручено общее расследование и охрана.
— Охрана чего? — не поняла я.
— Тебя! Там сейчас не поймёшь, где наши, где… кто. Как прилетишь, обязательно позвони ему, — Влад протянул визитку. — Кстати, писать будешь ты. Слушай, и как это удачно всё сошлось — и тебе надо, и газете!
Секретарша Павла Ивановича, подчёркнуто вежливая пожилая дама с роскошными седыми волосами, выдала мне конверт с банковской картой на оплату путёвки и расходов, номером машины, которая будет дожидаться на стоянке Симферопольского аэропорта; ключи, сказала, — в справочной. Всё это было странно: обычно, карту или наличку я получала в бухгалтерии. Похоже, мою командировку финансирует спонсор или, скорее всего, крупный заказчик.
8
Жил Аренский один, а хоронили его всем городом. Мне показалось, что собрали всех пожилых людей Малоярославца. Улица ожила, на обочине, приткнувшись к заборам, стояли автомобили, к дому старика подъехал чёрный автобус-катафалк, из него вынули внушительный гроб, в отдалении выстроился небольшой духовой оркестр; музыканты, уже успевшие расчехлить трубы, пробовали «голоса», и над домами неслись один за другим сильные, протяжные, зовущие куда-то звуки.
Серьёзный молодой человек в костюме, без пальто, несмотря на сырую погоду, как оказалось, мэр города, рассказал о заслугах старика Аренского, — тот был не только ветераном войны, освободителем Севастополя и Праги, кавалером многих орденов, но и председателем Совета ветеранов, Почётным гражданином, Заслуженным работником образования, членом Русского географического общества… И пока он говорил, я заметила странную парочку, прохаживавшуюся вокруг дома. Мужчина, привставая на завалинку и хватаясь за отливы, заглядывал в окна, а его спутница сунулась в сарай, достала сапёрную лопатку в брезентовом чехле, постучала ею по голой чёрной сухой ветке старой яблони.
Старик осунулся, лицо его, желтовато-серое, обросло неопрятной кустистой щетиной. И хотя он был разительно не похож на Елисея, я остро чувствовала их родство и одновременно свою близость к ним и свою вину.
Я должна была сказать Аренскому, что ношу его внука, но не успела, не смогла.
Как бы я объяснила свою беременность от Елисея через три года после его гибели? Современными методами беспорочного зачатия? Я не могла допустить, чтобы старик хоть на секунду усомнился во мне и принял за мошенницу, которая хочет завладеть его домом и, главное, — тридцатью сотками земли, примыкающими к заливному лугу и заповедному сосновому бору.
Но теперь, знаю и чувствую я, они там, вместе, всё обсудили и приняли.
До старого кладбища от начала нашей окраинной улицы три километра, а от наших домов — все четыре; после короткого обсуждения почётный караул из шести автоматчиков, оркестр и ветеранов отправили на машинах и катафалке, а все желающие колонной во главе с молодым мэром — пешком. Получилось что-то вроде крестного хода, только без икон и песнопений.
Старик Аренский, должно быть, не ждал да и не хотел подобных почестей, поднимал с асфальта лёгкие, но неприятно пыльные вихри в лицо, впрочем, вскоре сменил гнев на милость, и от высокой сосновой опушки до самого кладбища, расположившегося на огромной лесной поляне, подпихивал в спину, веселя нежным тёплым весенним солнцем.
В обратный путь я отправилась одна, не дожидаясь конца официальной церемонии, сразу после короткого речитатива батюшки, тоже молодого, как и мэр, только атлетического сложения. Приблизившись к нашей улице, я поняла, что же так требовательно понуждало меня вернуться: Ёся преградил дорогу странноватой парочке, не давал им пройти, удерживая за локоть грузного мужика в потрёпанном, некогда дорогом рыжеватом шерстяном пальто. Завидев меня, Ёся призывно замахал свободной рукой.
Одновременно со мной к ним подошёл очень худой высокий юноша и попытался молча освободить от захвата мужчину, который стоял не сопротивляясь.
— Вот, этот сапёрной лопаткой выломал дощечку из стены! — весело сказал Ёся, как будто даже довольный происходящим, не обращая внимания на настойчивые, но безрезультатные действия молодого человека.
— Пусть немедленно отпустит! — тихо приказала женщина, повернув ко мне красивое, со слегка обвисшими щеками лицо.
— А зачем он выломал дощечку? — поддержала я Иосифа, оценив шансы мужчины и юноши как ничтожные.
— Это риэлтор и мой муж, — сказала женщина. — Он осматривал дом!
— Ну и что? Хорош дом? — спросила я мужчину.
Женщину я узнала, это была Эля, бывшая жена Елисея, за десять лет она успела располнеть, а потом похудеть, да так, что вся как бы обвисла. Кажется, и она вспомнила меня, хотя когда-то видела мельком.
Ёся по своей чуткости что-то понял и отпустил мужчину, тот, сильно морщась, принялся массировать локоть. Хватка у Ёси железная.
— Это сын Елисея, — оправдываясь, сказала женщина и кивнула на юношу, который прятал горячечные, с расширенными зрачками глаза.
— Приёмный, — уточнила я.
— А вы… вдова Елисея? И уже вселились? — женщина усмехнулась.
— Да, да! Вселились! — вмешался Ёся.
Мне было жаль её утраченной красоты, сына-наркомана, но всё же в ней оставалось ещё что-то, какая-то непроизвольная нежность во взгляде, лёгкая гибкая поступь балерины — всё, за что полюбил её когда-то Елисей и продолжал любить, уже живя со мной. И я вдруг почувствовала эту его любовь к ней, она на мгновение стала частью меня и заставила сказать: «Нет, не вселились…» Я хотела добавить, что мне это не надо, но осознала, что не имею право так говорить, что это не моё и даже уже не старика, а нашего ребёнка — сына, внука, и ему решать, а мой долг — сохранить для него дом, который построил старик Аренский, в котором родился и вырос Елисей. И, может быть, родится сын Елисея.
— Всё, баста! — вдруг по-мужски подвела итог Эля. — Поехали!
Они подошли к праворульной иномарке, подаренной когда-то Елисеем, юноша заполз на заднее сиденье и лёг, свернувшись, видно было, что ему плохо.
— Что ж вы так быстро сдаётесь? — сказала я Эле от смутного чувства вины.
— Просто пытаюсь поступить правильно, — ответила она.
Я долго смотрела им вслед, видела не старенькую убитую «японку», а Элю, красивую легконогую женщину моих лет, неуверенно идущую по полутёмному редакционному коридору, «где кабинет редактора?», спрашивает она у меня, беззащитно щурясь…
В такие мгновения я понимаю, что до сих пор люблю Елисея — у меня так болит сердце за его близких…
Старик не дотянул до девяноста лет всего несколько дней, уходил трудно, не мог смириться с тем, что род его, древний, прервётся, а теперь он спокоен.
Мне трудно представить его семнадцатилетним. И тот далёкий 1941-й год. И ещё труднее представить четыре последующих года фронтовой жизни, итогом которых стала гибель двадцати миллионов человек, и невероятное счастье остаться живым в этой страшной войне, а потом родить сына, а теперь и внука.
Святыми признают только мучеников веры. А я бы признала святыми всех погибших за свою страну, чтобы в час апокалипсиса все они воскресли.
9
Доктор приехал во Внуково в чёрной кожаной куртке и таких же чёрных мягких кожаных штанах, в огромных, высоко зашнурованных ботинках, на локте у него висел тёмно-зелёный мотоциклетный шлем, похожий на каску солдата вермахта. И я поняла, что Ломоносов ещё молодой человек. Это открытие нисколько не изменило моего мнения о нём, он был и остаётся одним из тех немногих мужчин, подчиняться которым я считаю за благо.
Доктор познакомил меня с руководителем крымского филиала Григорием Дзюбой, высоким обаятельным голубоглазым блондином, тот стоял в окружении нескольких женщин, показавшихся мне знакомыми, — как выяснилось, это были пациентки клиники, я им слегка поклонилась, они неуверенно ответили.
Ломоносов передал Григорию мой паспорт с билетом и пригласил в кофейню. Женщины посмотрели на нас с любопытством, как на пару, но доктор, кажется, этого не заметил.
Я немного напряглась, не была готова к неформальному общению с ним, но Ломоносов заговорил о Дзюбе, об его удивительных практиках, я слушала с некоторым облегчением и даже с разочарованием. Но методы Григория Дзюбы оказались и в самом деле такими нетрадиционными для суперсовременной клиники, что у меня сами собой включились журналистские рефлексы, и после первого же моего провокационного вопроса Ломоносов, неодобрительно улыбнувшись в свою чашечку с кофе, заметил: «Ну ты и акула… пера…» Я извинилась и попросила о моей профессии никому не говорить. Доктор взглянул с лёгкой укоризной.
Григорий учился в аспирантуре Ростовского мединститута и заинтересовался исследованиями «трёх бабушек» — бывших профессоров института — Гарькави и матери и дочери Уколовых. Эти, ещё советские, учёные сделали удивительное открытие, дополнившее теорию канадца Селье о стрессе. Селье диагностировал у мышей нормальное состояние и стресс, а «бабушки» обнаружили промежуточные реакции организма: реакция тренировки, активации и только потом — стресс. Они экспериментировали с адреналином: начинали с малых доз, выводили из стресса через тренировку на активацию, а потом, если они увеличивали дозу, мыши снова впадали в стресс.
— А Селье сам об этом догадаться не мог? — с невольной усмешкой спросила я.
— Не мог! — отмахнулся Ломоносов. — У Селье мыши были ухоженные, откормленные, в активном состоянии, и он, чтобы загнать их в стресс, прибегал к относительно большим дозам адреналина, а в виварии Ростовского мединститута — теснота, скученность, плохой и часто недостаточный корм — мыши уже пребывали в стрессе. «Бабушки», действуя по методике Селье, давали большие дозы адреналина и стресс только усугубляли. Старшая Уколова предложила уменьшить дозы, помня высказывания Павлова о малых воздействиях. Она училась в Сорбонне, к восьмидесяти годам её французский только улучшился, странным образом в ущерб русскому, вступила в переписку с Селье, но тот не рекомендовал уменьшать дозы. Они всё-таки попробовали. Им не только удалось вывести мышей из стресса, но и, меняя дозы, они смогли поддерживать их в активном состоянии. Через пару месяцев старые облезлые мыши обросли шерстью и… стали снова размножаться. Эти энергетические уровни — от тренировки, активного состояния до стресса — определялись по количеству метахондрий при обычном анализе крови. Но «бабушки» совершили серьёзную по тем временам ошибку: они стали экспериментировать не только с адреналином, электромагнитным излучением и лазерами, но и привлекли экстрасенсов, использовали мумиё, прополис и прочие средства народной медицины. «Бабушки» предприняли попытку научно обосновать практики гомеопатов: графики изменения лекарственных доз и в доказательной медицине, и у «знахарей» во многом совпадали. О том, что больных надо поддерживать в активном состоянии, народная медицина знала с древности и умела заставить организм мобилизовать резервы, но учёным не повезло: началась кампания борьбы с народной медициной — знахарей, гомеопатов и экстрасенсов в очередной раз объявили шарлатанами.
«Большая» академия наук наложила тогда вето на их дальнейшие исследования, назвав антинаучными, хотя своё открытие «бабушки» успели зарегистрировать — в Госреестре открытий СССР.
Доктор замолчал, задумавшись о чём-то.
— Удивительная история, — решила я напомнить о себе, услышав объявление о посадке на Симферопольский рейс. — А как мы с ней связаны?
— Очень просто. Григорий обобщил их практику и разработал свою методику лечения бесплодия, у него неплохие результаты и в плане сохранения беременности, защитил кандидатскую, подготовил докторскую… И ещё — вода в Красной пещере. Она как нельзя лучше подошла для его исследований: её состав неизменен многие годы, а это необходимое условие для достоверного научного эксперимента, кроме того, обладая выраженным лечебным действием на женские репродуктивные органы, она поднимает иммунитет.
Более того, Григорий обнаружил, что эти реакции усиливаются в пещере, скорее всего, из-за того, что в ней другой электромагнитный фон и другая микробная среда, о чём, видимо, отшельники всех религий знали с древности и потому подолгу жили в пещерах, в темноте, развивая экстрасенсорные способности. Кстати, Григорий несколько месяцев прожил в Киево-Печерской лавре.
А самое интересное открытие Григорий сделал, когда стал сравнивать результаты групп, которые вели его помощники, и группы, которую он вёл сам, — у него результаты были гораздо значительнее и очевиднее. Григорий решил, что помощники просто ленятся дозировать препараты и воду по схеме, им разработанной, но коллеги его подозрения с возмущением отвергли.
Объяснение оказалось очень простым — оно было в нём самом. Коллеги-женщины стали говорить, что физически ощущают в пещере исходящий от Григория магнетизм. С тех пор он старается сопровождать все важные группы.
— Правда, есть одно но… — Доктор, улыбаясь кому-то поверх моей головы, вдруг полез из-за стола, поддев его своими длинными ногами, крикнул: — Идём, идём!
За моей спиной, в окружении женщин — выхоленных, ухоженных, длинноногих, как на подбор, больше похожих на солисток какого-нибудь модного танцевального ансамбля или на команду стюардесс, чем на пациенток клиники, — стоял улыбчивый Григорий Дзюба. И теперь его присутствие среди этих благополучных красивых дам, у которых было всё, — говорило об их отчаянии, о годах разочарований, о бессонных ночах, о готовности на что угодно ради возможности стать матерью. И вновь я подумала, что мы — люди одного сломленного поколения: начали учиться в советской школе, а закончили уже в другой стране — хмурой, суровой и даже жестокой, особенно к нам, юным, красивым, привлекательным, и в этой битве за место под солнцем мы, бывшие пионерки, потеряли самое главное…
В самолёте я сидела рядом с Дзюбой, он просматривал стопку книжечек, на английском и на иврите — инструкций к MP-томографу Philips, и иногда просил перевести какое-нибудь не очень известное ему слово вроде «чувствительный». Я старательно переводила, хотя стала догадываться, что он таким образом общается со мной. Его животное обаяние скрасило два часа полёта, и когда под нами открылся узкий крымский берег, он протянул свою визитку с подписанным от руки номером сотового телефона.
— Звоните, если возникнут вопросы, — сказал он.
Григорий дал указание встретившему его молодому курду или татарину по фамилии Валиев проводить меня до информационной стойки, а потом до автостоянки. Тот водрузил на тележку мой объёмный чемодан, купленный на распродаже в тайском Сиам Парагоне, и докатил до автомобиля. Им оказался сильно хоженый корейский кроссовер «Спортедж», юноша набрал в моём телефонном навигаторе адрес отеля и с видимым сожалением попрощался.
Я по-свойски небрежно помахала ему ручкой и лихо укатила. Правда, недалеко: от кондиционера запотело лобовое стекло, я припарковалась на автобусной остановке и минут пять возилась с климат-контролем, пока не догадалась поставить его на auto. Подошли девушки с розовыми дешёвыми чемоданчиками и бойко спросили, не довезу ли я их до моря, я ответила, что дороги совершенно не знаю и потому могу довезти только до Алушты, до отеля «Демер».
Навигатор повёл нас через Симферополь, а потом мимо нескончаемых сёл, непрерывно тянувшихся вдоль дороги.
Девочки были из Сургута, летели через Москву, как оказалось, в одном со мной самолёте, жаловались на снег в их краях и жадно смотрели на мелькавшие свечи кипарисов и хороводы далёких вечнозелёных горных вершин.
Проехали поворот на заповедник «Красная пещера». Телефон показывал почти пятьсот метров над уровнем моря, и шоссе, полого виляя меж холмов, ощутимо пошло вниз, я почувствовала море, невидимое ещё, далёкое, за кудрявыми вершинами, — я всегда ощущала приближение Большой воды, может, по запаху — выключила кондиционер и открыла люк на крыше, а может, по цвету неба — всегда прозрачному и сияющему в солнечный день на морском южном горизонте.
Но девочки только на вид были простушками, одна, немного подкрашенная блондинка, Наташа, оказалась преподавателем нефтяного института, а вторая, Кристина, рыжая, как и я, — аспиранткой Новосибирского университета, они были лет на пять-семь моложе меня, беззаботны и, чувствовалось, не отягощены отношениями.
— Софья, с вами летел мужчина, он ведь актёр? — спросила вдруг Наташа, севшая рядом со мной.
— Нет, девочки, он репродуктолог, — засмеялась я. — Если у вас с этим проблемы, могу познакомить.
— Я тебе говорила, что это не он, — повернулась Наташа к Кристине.
— А так похож! — вздохнула притворно Кристина.
— Она, дурочка, думала, это Степанов из «Необитаемого острова»! — сказала, смеясь, Наташа.
— Да я так, не всерьёз, он по жизни бру-нет, я передачу видела, но кра-а-сивый мужчина и несчастный какой-то! — снова вздохнула Кристина.
Я их высадила на повороте к отелю, они хотели дать денег, но я отказалась, девочки не настаивали, знали, должно быть, что не возьму, пригласили на ужин. Я только улыбнулась.
Отель был со стоянкой, охранник указал на место рядом со шлагбаумом, и я согласилась — удобно выезжать по кругу.
Номер дали с видом на море, на третьем этаже, с маленькой спальней и гостиной, с диванчиком, кофеваркой, плитой и мойкой. Внизу, почти под окнами, — огромный голубой бассейн с подогретой водой и белыми складными лежаками, присыпанными хвоей, бар в беседке, пальмы, ещё не разросшиеся, невысокие.
Я приняла душ, надела платье, купленное в Пусанском Lotte, плоские туфли из Барселонской Zara.
Открыла шкаф, чтобы впихнуть туда чемодан, но он был занят длинным набитым спортивным баулом на двух красных колёсиках. Сбоку, в прозрачном кармашке, торчала визитка с фото: Тамара Москальцова, Харьков, и номер сотового телефона.
На reception сказала администратору о сумке. Та смутилась, кому-то позвонила, явился угрюмый толсторукий прыщавый молодой человек, наверное, злоупотребляет гормонами в «качалке», со значком службы безопасности, выдавил улыбку, извинился и объяснил, что других свободных номеров нет, а в моём жила женщина, неделю назад, вроде съехала раньше срока, никого к ней не селили, её путевка закончилась сегодня.
— Не беспокойтесь! Такое у нас случается, — сказал молодой человек. — К вашему возвращению вещей в номере не будет!
Я вернулась к себе и переписала телефон Тамары. Из номера напротив вышла средних лет усталая женщина в белом махровом халате и, трепля мокрые волосы полотенцем, окликнула через открытую дверь:
— Здравствуйте! Ну, как в пещерах, понравилось?
Она явно приняла меня за Тамару, и я, не разубеждая, неопределённо пожала плечами.
— Что, не стоит таких денег? — настаивала женщина.
— Пока не знаю, — сказала я уклончиво.
Пошла по набережной вдоль пляжа, безлюдного, попадая глазами в палатки с блинами, шаурмой и сверкающими сталью fast-food’ами. Развернулись и двинулись за мной трое бритоголовых качков с трёхсуточной бандитской щетиной. Посмотрела на них весело, но небрежно, свысока.
Остановил меня мальчик в красной толстовке и в шортах, с микрофоном на груди, предложил экскурсии в пещеры, в Ялту, Севастополь. Заглянула в ценник — в карту, висевшую на полотняной жёлтой стенке палатки. Подошла и встала молча, с вопросом во взгляде, чем-то озабоченная юная студенточка.
— А что такое vip-тур в пещеру? — спросила я.
Девушка замешкалась, подскочил парень с микрофоном, объяснил заученно:
— Это настоящее приключение! Сплав в гидрокостюмах по подземной реке через красные грандиозные пещеры, через сифоны!
— Через сифоны? Придётся нырять? — я решила показать свою осведом-лённость. — С аквалангом?
— Это как вы захотите! — очнулась, наконец, студентка. — Но на акваланг нужен допуск, сертификат вы сможете получить на месте, вместе с курсом обучения.
Возле студентки подошли и встали, шутливо раскрыв рты, бритоголовые. Девушка охотно засмеялась. У одного из парней на затылке виднелись красивым узором слитно набитые три мелкие шестёрки.
Сертификат я получила в дайверском клубе на Пхукете, куда летали с другом Елисея и, возможно, за его счёт, банкиром Юрой, прилипчивым, настырным; он хотел отбить меня, не скрывая, а Елисей смотрел на это равнодушно.
Кончил Юра некрасиво, со скандалом, уже после гибели Елисея: перевёл в Испанию сто пятьдесят миллионов рублей и скрылся. Оказывается, деньги брать нельзя даже в своём банке. Меня вызывали к следователю, спрашивали, за чей счёт ездили в Таиланд и Индию. Юра денег не считал, брал с собой в путешествие целую команду, даже водителя и грудастую повариху.
А в Индию полетели к Саи Бабе, жили в разных ашрамах — Елисей и Юра в мужском, с поляками, а я в женском, с итальянками.
Думала, он просто фокусник: то пепел сыпал из ладони и одежд, то кольцо золотое материализовал; Елисей и Юра ходили на все лекции, вставали в пять утра, сидели на каменном полу, выпрямив спину, по три часа кряду слушали его; через неделю Елисей пожаловался, что испортились тест-полоски глюкометра — у него диабет второго типа, — купил другие, тоже сахар не показывают, пошли к врачу-индусу в госпиталь, целый день потеряли в очереди, тот померил своим аппаратом и стал возмущаться, ходите, мол, время отнимаете, нет никакого диабета! Получилось, вылечил его Саи Баба за неделю без всякой записки — люди ему бумажки с просьбами писали. Правда, Саи Баба, когда уходил, тронул Елисея за голову, тот в проходе сидел; повезло дураку, завидовал ему Юра.
В ашраме Елисей купил часы и пепел от Саи Бабы, разводил в воде, пил; часы, простенькие, целый год носил, перед гибелью они остановились, и Елисей, повозмущавшись, попросил отнести к часовщику. Я бросила их в сумочку и забыла, после похорон нашла, а они идут.
Не просто к нему Учитель подошёл и тронул: отметил, — понял, наверное, что скоро Елисей умрёт, и пожалел всей душой.
Во время проповедей Саи Бабы, к концу пребывания, я стала летать, высоко — над ашрамом, над Банголором, мусорными свалками, стадами длиннохвостых обезьян, слепящими блюдцами рисовых чеков, над джунглями, укрывшими брошенные каменные трёхсотлетние почерневшие храмы. Я была белой птицей, журавлём, вытянувшим сухие ноги за собой…
В поезде, по пути в Дели, я поняла, что не могу есть мясо и даже рыбу. Рыбу с морепродуктами и яйца стала есть через год после поминок Елисея, а мясо не ем до сих пор, хотя Саи Баба умер несколько лет назад. Вижу освежёванные, окровавленные, в белых прожилках жира трупы несчастных животных.
10
В клинике первое время Ёся мыл меня в душевой кабине, предварительно раздевшись, как привык это делать дома. Прежде я сама вертелась в его руках, подставляя себя ему, отдаваясь… А теперь я не могла стоять, валилась кулём, и ему приходилось усаживать меня к себе на колени, обнимая крепко, и вот так он вошёл в меня, вместе с приступом боли в ноге, я хорошо чувствую его руки, тело, ласки и поцелуи, но совсем не чувствую его внутри… он вдруг замер и тотчас же вышел, обхватив меня, затрясся. С тех пор он моет меня, не снимая джинсы, в больничном халате и клеёнчатом холодном фартуке, наклоняясь ко мне из-за пределов душевой кабинки…
Мы с Ёсей с одной улицы, наши дома разделяла глубокая канава, арык, наполнявшийся водой после дождя; однажды, по дороге в школу, он упал в него, но умудрился упереться в травянистое дно руками, а ноги остались на краю склона, и стоял так молча, как будто отжимался, в воде почти по самые плечи, едва не захлебнулся; я спасла его, спросила «не мог встать на ноги?», а он ответил, что боялся испачкаться и промокнуть. И он вырос чистюлей и, сколько помню, всегда хотел стать капитаном, пускал белые пенопластовые кораблики и бежал за ними по берегу арыка и вот так добежал до высшей мореходки, до старпома… и всю жизнь бегал за мной и ждал…
У Ёси дед — кореец. Кроме фамилии он сохранил каким-то чудом и язык, запросто общался с продавцами и работниками судоверфи в Пусане, в сложных случаях переходя на английский. Ёся относится к тем людям, которые не меняются с детства, прибавляя к наивной пробивной простоте спокойную мудрость среднего возраста… С его помощью я улучшала свой british, обретённый ещё в далёкие школьные годы, у нас был уговор: встречаясь, говорить только по-английски. Он продвигался быстрее и глубже, ему английский нужен для будущей работы, а мне — просто так, потому что нравилось.
Шведский стол в отеле был по преимуществу мясным. И всё же я без труда набрала на свой вегетарианский ужин целый поднос салатов и запечённую рыбу, кажется, ставриду.
Ко мне, с жирным розовым ломтём окорока и вялой картошкой по-деревенски на подносе, запросто подсела соседка Инна из Обнинска, извинилась — обозналась, приняла за Тамару, жившую в триста одиннадцатом до меня.
— Не знаю, вы так непохожи: она крашеная блондинка, маленькая, пухленькая, а ты, — Инна одобрительно меня оглядела, — вон какая. Прямо молодая Моника Беллуччи. Какое-то затмение. Извини.
Инна прилетела лечиться от бесплодия: поздно вышла замуж, задержалась с женатым мужчиной, делала аборт, теперь расплачивается: три года пытается забеременеть, хотела делать ЭКО, но в институте, где работает ответственным секретарём, рентгенолог подсказала, что здесь, в Крыму, помогают без ЭКО, то ли воздух, то ли вода в пещерах особенная, многим уже помогло, сейчас обследование в Симферопольском филиале проходит, недешёвое, надо сказать, удовольствие, но условие такое — только у них, хорошо, муж у неё молодой, мануальщик, по шведской запатентованной методике лечит, очень неплохо зарабатывает, и кандидат медицинских наук, правда, настроен скептически, говорит, только время теряем, и с ней не поехал, позже прилетит.
Пошли в парк вокруг отеля; густо, терпко, горько пахло хвоей и морем одновременно, даже голова слегка закружилась; слабость в ногах, лёгкая тошнота, которой не было со дня похорон Старика, присели на светлую каменную скамеечку со стеклянной мозаикой на сиденье и на спинке, как в парке Гауди, не хватает пряничного домика и ведьмы. Открылся вид на мрачный, неподвижный, какой-то каменно-багровый, с чёрными длинными прожилками закат.
— Представляешь, доноров предлагают, не через пробирку — вживую, для надёжности, — Инна засмеялась. — На все вкусы: по цвету глаз, по масти, росту, даже по национальности. Я одного втихаря с анкеты щёлкнула, — Инна подмигнула. — Приглянулся, на мужа похож, только высокий, мой — маленький, пухленький, как Дэнни Де Вито. — Инна радостно засмеялась и придвинулась, подсунув смартфон: — Смотри. — Она открыла фотографию, маленькую, нечёткую, в тексте, но очень похожую на Григория зубастой жадной улыбкой.
Я машинально взглянула на Инну и вдруг поймала в её глазах, сквозь смех, какую-то отдалённую застарелую грусть — так под рукой реставратора проступает на размалёванной картине написанный рукой мастера подлинник…
Глава вторая
1
Утром долго плавала в бассейне с подогревом. Вода была ещё холодной, но я люблю плавать — нырять, скользить у самого дна, так с детства; папа брал на озеро, мама резала красные крепкие помидоры, а я плескалась у берега или зависала у дна — на минуту-две, папа сердился, шёл за мной в воду, нёс на берег, перекинув через плечо, посмеиваясь над моими детскими тумаками.
Из воды, за серебристой зеркальной гранью, видела Инну, та сидела на краю бассейна, подошёл и встал возле неё мужчина, помахал рукой, высунула голову — это был Валиев.
— Я за вами. Меня Григорий прислал. На экскурсию в пещеру.
— Хочешь? — спросила Инну.
— Ещё как хочу!
— Куда подъехать?
— Я отвезу, — замахал руками Валиев. — И на место верну. Не надо за рулём. Дегустация крымского вина.
— Ну, тогда сразу после завтрака, — согласилась я.
— Не надо завтракать. Время. Там всё есть, — заторопил Валиев.
— Господи, — засмеялась я. — Переодеться-то можно? Форма одежды какая?
— Штаны, свитер! Или куртка! С собой! Прохладно!
В Валиеве было что-то роботоподобное — когда молчал, стоял истуканом, руки по швам, как вежливый военный; открывал рот — оживал всем телом, накачанными руками, широким тазом. И говорил отрывисто, с непривычными интонациями.
Елисей тоже широк в тазу, и длинные кривоватые ноги ступнями внутрь. И вид у него был вежливый, на всё готовый, не как у начальника. Так он заманивал, расслаблял, но если кто-то промахивался, подставлялся, бил без промедления в самое больное, хотя вроде бы и шутя.
«Нива»-«Шевроле» Валиева ехала бойко, но иногда переключалась с замедлением, толчками, — что-то, должно быть, со сцеплением. Вместо кондиционера — опущенные стёкла, тёплый ветер треплет волосы, иногда справа, неприятно близко, крутой обрыв. Когда ехала в Алушту, обрыв был слева, далеко, через полосу.
Доехали быстро, Валиев называл посёлки, хотя мы умели читать указатели, и, что было интереснее, все вершины и горы. И не опоздали: перед нами свернул на просторную поляну «микрик» — высокий, в рост, «мерин». Из него вышли парень и студентка, предлагавшие экскурсии на набережной, вчерашняя группа пациентов клиники и ещё две женщины в немодных, но симпатичных плотных бриджах, и Григорий. Он помахал нам и стал выгружать вместе с водителем тяжёлые чёрные спортивные баулы.
Инна смотрела на него во все глаза, украдкой показывала пальчиком и бормотала:
— А это не тот?
Григорий нас почему-то не знакомил; женщины были не очень расположены к общению, но когда Инна представилась ответственным секретарём Института медицинской радиологии и доктором наук, потеплели и оживились, стали ответно представляться. Москвички в бриджах, Вера Сергеевна и Ольга Владимировна, явно привыкшие к вниманию окружающих, были, вероятно, людьми известными в определённых кругах, но мне, человеку провинциальному, их лица ни о чём не говорили, разве что казались знакомыми. И потом, я всегда отношусь к людям без оглядки на их положение.
Бутерброды с бужениной, тончайшим хамоном и мягким сыром пришлись всем по вкусу, кроме меня. Я ела хлеб с «Филадельфией», помидорами и зеленью, запивая сладким чаем. Григорий смотрел внимательно, как будто следил за мной.
— Я просто не ем мясо, — объяснила ему.
— И ещё беременна, — добавил он тихо.
— Счастливая! — вздохнула Инна, коснувшись меня голым локтем.
— Поздравляем! — присоединились почти хором москвички, вроде искренне, с завистью даже.
Баулы погрузили на тележку, водитель Василий, он же телохранитель, с кобурой под пиджаком, коротко стриженый, покатил её в пещеру; мы, утеплившись, всей оживлённой, подобревшей от сытной еды компанией пошли следом. Охранник на входе, в пиджаке и шортах, одарил нас проспектами и улыбкой. Григорий мягко спросил, почему он так странно, как кентавр, одет.
Тот заулыбался в ответ:
— Та ещё рано штаны надевать, народ через час пойдёт!
В пещере, после утреннего яркого света, было темно, мы включили лобные светодиодные фонарики и, тыча длинными лучами в разные стороны, пошли в глубь, вниз, по широкой сначала, потом сузившейся до полутора метров бетонной дорожке, ограждённой верёвочными леерами, то и дело сдвигая на затылок просторную пластиковую каску.
И чем дальше уходили, тем выше становился свод, всё больше похожий на ночное с блёстками небо. В темноте, из ниоткуда, выплывал и парил над нами, выхваченный светом фонариков, перевёрнутый лес толстых, в наплывах, сталактитов. Вдоль дорожки горели лампы, тускло подсвечивая её, петляющую вместе с поворотами пещеры: вправо, влево, вверх, вниз. Чувствовался лёгкий ток воздуха — в спину. Наконец свод исчез вовсе, открыв над нами пространство, не отражающее света и звуков. Это был нерукотворный грандиозный подземный храм, кафедральный собор, ни с чем не сравнимый, без колонн, которые подпирали бы его невидимые, далёкие своды.
Вода и время — тысячи, сотни тысяч, может, миллионы лет — создавали этот храм, подчиняясь божественному плану, я чувствовала энергию этого воплощённого замысла, впитывала её.
Только здесь и теперь мне стал ясен великий план Гауди, построившего храм Святого семейства в Барселоне, соединивший подземный и вышний миры.
Гауди подсмотрел его в карстовых пещерах, обжитых древними людьми и ставших капищами. Не эти ли бесконечные, в наплывах, устремлённые ввысь сходящиеся своды пытался он повторить?
За поворотом, в стороне от дорожки, в нише, подсвеченной розовой лампой, возвышался на природном постаменте сталагмит, похожий на толстый молодой гриб — обнажённый, с глянцевитой головкой, мужской член.
— Исполнитель желаний! — с улыбкой указала на него студентка. — Особенно женских! — и первой подошла, присела перед ним на корточки и обняла.
С противоположной стороны подошла Инна и тоже присела, обняла. Терпеливо дожидаясь, стояли над ними москвички. Чуть поодаль — кто хмуро, кто насмешливо улыбаясь, — поджидали остальные. Я обошла неверующих, сойдя с дорожки, и тронула головку гриба, чтобы всё у меня было хорошо и вовремя родился здоровый ребёнок.
Мы остановились на плоском берегу подземной реки. Она текла медленно, почти незаметно, подсвеченная лампами. Вода, прозрачная, почти невидимая, была неглубокой, вводила в заблуждение своей чистотой и приближала дно, как линза.
Куда и откуда течёт этот крымский Стикс? Сотни тысяч лет несёт свои неслышные тихие воды, разделяя мир живых и холодный тусклый мир безвозвратно ушедших.
Я хорошо усвоила лекции «бабушки» Тахо-Годи, вдовы академика Лосева, и знала, что в Стиксе вода ядовита, но обладает удивительным даром бессмертия, которое, кстати, получил Ахиллес ещё младенцем, но пятка, за которую его держали, осталась сухой…
Экскурсовод Лёша и охранник Василий распаковали баулы, в них оказались гидрокостюмы, трубки, маски, пояса со свинцовыми грузилами, неопреновые носки и башмаки.
— Вам сухой или мокрый? — спросил у меня Лёша.
Подумав, я выбрала мокрый, в нём неприятно первые несколько минут, но удобнее, — он прилипает и становится твоей шкурой, бронёй, к тому же здесь не так холодно, как в Авачинской бухте, где мы поднимали морского ежа и краба-стригуна с девятиметровой глубины до самого Нового года.
Мокрые гидрокостюмы, выслушав короткую лекцию Лены, надели Вера, Ольга и Инна, все остальные — сухие.
Василий остался в палатке, включил свет, и она засияла в темноте уютными зелёными плоскими боками. Рядом с ней, у входа, прислонённые к стене, стояли две красные резиновые лодки «Атлант».
Лёша предупредительно сбрызнул из аэрозольного баллончика внутренности моего гидрокостюма, подождал, когда я разденусь до купальника, надетого мною на экскурсию, помог натянуть костюм, уже мягкий и мыльный, застегнул длинную молнию на спине.
Костюм был немного тесноват, плотно обнимал, расплющив грудь, и я почувствовала себя голой под доброжелательными взглядами мужчин.
Первыми вошли в воду Лёша и Лена, оказалось неглубоко, по грудь Лене, за ними — я, сразу окунулась, присев, по шею, чтобы вода проникла под костюм и согрелась моим теплом. За мною — Инна, слегка взвизгнув, за нею — Вера, Оля и все остальные.
— Тут водятся слепые лягушки, не пугайтесь, — предупредил Лёша. — Держитесь за верёвку!
Река вошла в тоннель с низкими, сверкающими белыми кристаллами сводами; вдоль стены, подсвеченной редкими лампами, тянулся провисший капроновый канат. Мы побрели в полумраке по невидимому дну, держась за верёвку и друг за друга, как слепые на картине Брейгеля, опасаясь ухнуть в какую-нибудь яму под ногами.
Минут через десять я поняла, что мне легче будет плыть и, разомкнув цепочку, отступила в сторону.
— Осторожно! — предупредил Лёша. — Не отплывайте от нас! Напоретесь на острое!
Стало глубже, река сузилась, все отпустили друг друга и, держась за канат, поплыли.
Впереди, в глухой темноте, я почувствовала пространство, ещё один зал, и как только мы ступили на берег, включился мягкий нижний свет, шедший из пола вдоль стен, подсвечивая их кристаллический иней.
В глубине пещеры стояли два ряда кресел с подставками для ног и барная стойка с холодильником.
— Соляная пещера! — объявила Лена. — Можно передохнуть, подышать ионами соли, очень полезно для иммунитета и лёгких.
— А нам — дальше? — настороженно спросила Вера, смотревшаяся в сухом объёмном гидрокостюме торговкой с зимнего рынка.
— Да, дальше — самое интересное! — сказал Григорий.
— Да куда же дальше? — удивилась Вера. — Тут тупик! — она показала на стену, в которую упиралась река.
Я заметила, вода в тупике еле заметно вращается, канат, проложенный вдоль стены, уходил вниз по наклонной.
— Там сифон, — сказал Григорий. — Всего их три, но нам достаточно пока одного, — засмеялся он. — Ну, будем нырять?
— Нырять? — удивилась Вера. — Мы нырять не подписывались!
— Да ладно тебе, Вера! — вмешалась вдруг Ольга. — Нырнём, или мы не чемпионки?
— Ну, если так хочешь… — сразу сдалась Вера.
Мы подплыли к сифону, касаясь ногами дна, зависли, по команде Григория взявшись за руки; первым нырнул Лёша, за ним я, следом Инна. Тоннель был достаточно широким, в нём могло поместиться несколько человек, но мы поплыли по одному, перебирая канат руками.
Через несколько секунд я вынырнула и оказалась в обширном подземном озере, сразу же меня подхватил за локоть Лёша и подтолкнул к резиновой лодке, в которой горел, светя вертикально вверх, большой светодиодный фонарь. Широкий луч его слабо освещал далёкий каменный свод пещеры.
С шумом, фыркая, вынырнула Инна, и её тоже, тяжело дышавшую, подхватил Лёша и подтолкнул к лодке. Держась за верёвку, свисавшую с борта, мы отплыли, освобождая место другим. Беззвучно, как нерпы, высунули головы из воды Ольга и Вера. У них даже не сбилось дыхание, как, впрочем, и у меня.
И снова, как только Лёша вышел на берег, зажглись в глубине пещеры лампы, подсвечивая её снизу, упали на стены длинные тени сталагмитов и сталактитов. Пещера была заполнена символами мужского достоинства — от мелких, едва поднявшихся над полом, столетних, до огромных, восставших колоннами тысячелетних фаллосов.
Дальняя стена пещеры — всех оттенков от красного до бурого, обильно подсвеченная, влажная, смотрелась огромным ковром с изображением вчерашнего багрового крымского заката.
Пол в пещере дыбился горбом, поэтому мы не сразу заметили стоявшие ниже три жёлто-зелёные палатки: одна большая, человек на семь-восемь, средняя и маленькая. Григорий пригласил нас в большую. Палатка была зимней, диагонально прошитой. В ней стояли семь туристических складных кресел, в которых можно было даже лежать вытянув ноги, и четыре столика. Валиев занёс зелёный, литров на восемьдесят, гермомешок, распаковал его и достал белые махровые халаты, пижамы и одеяла, плотно запакованные в вакуумные полиэтиленовые мешки.
— Переодеваться! — весело сказал Валиев и вышел.
В пакете с халатом оказались полотенце и одноразовые тапочки. Я переоделась, вытершись насухо за ширмой в углу, купальник повесила над маленьким инфракрасным излучателем.
Григорий принёс песочные часы и прозрачные фляжки с поильниками, в них была слегка сизого оттенка вода.
— Принимать в течение пяти минут! Вода живая! — сказал он мягко, но с нажимом.
— К чему такая спешка? — удивилась Вера.
— Через пять минут вода почти утрачивает свои лечебные свойства! — скороговоркой пояснил Григорий. — Пейте!
Мы послушно выпили.
— Мутноватый оттенок воды говорит о том, что она быстро окисляется, лучше всего пить из самого источника! — продолжил, подождав, Григорий.
— Сразу бы и сказал, — буркнула Вера.
— Пять минут прошло! — Григорий показал на часы, песок в них весь просыпался в нижнюю колбу. — Воду надо принимать с интервалом два-четыре часа, два раза в день — это самый оптимальный режим. Конечно, лучше было бы жить здесь все двенадцать дней курса, но это, как я понимаю, очень грустно! — Григорий развёл руками и широко, показав все зубы, улыбнулся.
— А вам, Софья, вода тоже не помешает, она тонизирует гладкую мускулатуру, — сказал мне Григорий. — Укрепляет матку. Жду вас завтра в Центре в восемнадцать. И вас, Инна, тоже, как я понимаю, вы у нас обследовались…
— И про нас не забывай! — обиженно напомнила Вера.
— Разумеется, разумеется… — как-то рассеянно, прислушиваясь к голосам за палаткой, сказал Григорий. — Я отойду, девочки… Там группа…
Григорий вышел, было слышно, как оживлённо, с надеждой, здоровались и говорили с ним женские голоса.
— Всем пить воду! Всем пить воду! К источнику! — с интонациями профессионального зазывалы скороговорил Лёша.
Голоса удалялись.
— Инна, а вы давно Сталкера знаете? — прервала молчание Вера.
— Сталкера? — не поняла Инна.
— Григория Яновича, разумеется, — поправилась Вера.
— Да нет, — неопределённо, переглянувшись со мной, ответила Инна.
— Мы — тоже, — вздохнула Вера. — У нас подруга у него лечилась, ей помогло, забеременела, вот и мы решились через сайт «Сталкер» попробовать. Но вы же знаете, большие спортивные нагрузки калечат женский организм… опять же гормоны…
— А чем вы занимаетесь, каким видом?
— Занимались. Синхронное плавание. Сборная страны, — сказала Вера.
— Точно! — обрадовалась Инна. — А я всё думаю, где же я вас видела?
— Ну, всё это в прошлом, — грустно сказала Вера.
— Всем бы такое прошлое, олимпийские чемпионки! — с чуть-чуть преувеличенной завистью сказала Инна.
— Да вам-то грех жаловаться! — вмешалась в разговор Оля.
— Ой, девочки, я так ребёночка хочу! Дура была, молодая! Сейчас бы всё отдала! — вздохнула и глубоко, изогнув спину, потянулась Инна.
— Это — да! — согласилась Оля.
— Отпустите меня! Немедленно отпустите! — закричала женщина за палаткой.
— Что случилось? — совсем рядом, возле входа, отозвался Григорий.
— Да вот Ирина опять дикарём рвётся за второй сифон! — сказал Лёша сдавленно, должно быть, он держал ту женщину.
— Мне надо, я должна! — с театральным отчаянием кричала женщина. — Как вы не понимаете!
— Ирина Павловна! — повысил голос Григорий. — Нельзя туда ходить так часто! Возможны необратимые последствия! Пожалуйста, выпейте воды!
— Вы не понимаете! — упорствовала женщина.
— Отпусти её, Алексей! Пусть идёт, — сдался Григорий. — Только скандала нам не хватало!
— Одну? Без сталкера? — удивился Лёша.
— С тобой, разумеется, — сказал Григорий.
— Я позавчера ходил! — возразил Лёша. — Вы же сами говорите, нельзя часто.
— Ты же не женщина, — в голосе Григория зазвучали стальные нотки.
Разговор мне показался странным. Видимо, не только мне — все напряжённо вслушивались. Предчувствуя удачу, я рискнула высунуться и посмотреть на женщину.
Это была невысокая худая крашеная блондинка лет тридцати пяти, с усталым лицом, в гидрокостюме, но при этом в обычных мокрых спортивных носках.
— Башмаки неопреновые Ирине Павловне дай! — мягко сказал Григорий.
Лена подала Лёше небольшой гермомешок. Лёша поспешил за женщиной, которая с размаху бросилась в воду и быстро растворилась в темноте. Лёша включил лобный фонарик и, проплыв метров десять, исчез под водой.
В стороне, возле средней палатки, стояли три женщины, они смотрели в темноту, сомкнувшуюся за Лёшей.
— Отдыхать! — сказал им коротко Григорий.
Я вернулась в палатку, почувствовала, как тяжелеют ноги, веки.
Девочки уже спали, Инна, лежавшая рядом со мной, сопела.
Я откинулась в кресле, вытянулась, хотелось лечь на бок. В палатке становилось душновато, вошёл Григорий, хотела улыбнуться ему, но не смогла, увидела только, что он воткнул в розетку на полу прибор, похожий на ионизатор или очиститель воздуха.
Подо мной, у самых ног, стелился волнами плотный сиреневый туман, я не чувствовала своего тела, как в тёплой ласковой воде, шевельнула пальцами на вытянутых вперёд руках, и сразу же меня понесло вперёд и вверх, и я поняла, что летаю, как в ашраме у Саи Бабы.
Над горизонтом висел шар, яркий, слепящий в центре, сливавшийся с небом по краям, полетела к нему. Он не был солнцем, не излучал тепло, и я почему-то не приближалась к нему.
Не знаю, сколько длилась эта игра в догонялки, но заметила, что туман подо мною поредел, пошёл клочьями, открывая зелёную, приподнятую над морем долину — горные склоны, стекавшиеся к ней с трёх сторон, расступались до самого берега, поросшего соснами и пихтовой рощей — ветвистой, медноствольной. По всей плоскости долины, немного выгнутой, местами каменистой, с высокими кустами цветущей акации и терновника, бродили люди в белых, до пят, рубахах, они ходили в разных и даже противоположных направлениях, как будто что-то искали в высокой, шелковистыми волнами расходившейся траве. Но в своём хаотичном движении никто не приближался к центру более чем на пять-шесть метров — к плоской вершине долины, где сидел, точнее, вольно полулежал некто золотоволосый, длиннокудрый. Вокруг него образовался круг диаметром десять-двенадцать метров совершенно не тронутой, мягко струящейся на ветру травы, похожей на зелёный ковыль. Окружающие его женщины разного возраста, казалось, не замечали этого человека, но стоило ему шевельнуться, сменить позу, и все останавливались, обращали к нему лица и напряжённо, пристально всматривались, пока он не замирал. Люди продолжали своё движение, напряжение на их лицах сглаживалось, стекало, сменялось рассеянным трогательным выражением.
И во мне возникло и захватило всю благодарное, радостное чувство приязни, нежности к этому златокудрому мужчине, я ощущала свою связь с ним, тепло и свет, шедшие от него, — словно он был частью меня или я была частью него. Время от времени он приподнимался на своём ложе, и я слышала его голос, звучавший у меня в голове: «Вы лучшие!» И как эхо, неслось в ответ: «Слава! Слава!»
Я осознала, что не лечу, а брожу, чувствую ногами мягкие плети травы, и пахнет озоном, грозовой свежестью…
2
В палатку вошёл Лёша, выдернул из розетки прибор, следом — Григорий, я радостно, как к родному, потянулась к нему, но тут же заметила, что так же радостно, как близкому долгожданному человеку, улыбается ему и вся группа, и осознала, что моя неожиданная радостная приязнь беспричинна и нелепа.
Лёша попросил взять фляжки и пойти к источнику. Мы оставили одноразовые тапочки у выхода, надели пластиковые синие галоши и, стараясь не смотреть на Григория, преодолевая нежность к нему, отправились по тропинке, выложенной из мелких осколков известняка. Источник находился на границе электрического света и тьмы, и это был такой же юный, мускулистый у корня гриб, из гладкой мраморной головки которого изливался с журчанием в выдолбленную вокруг его основания чашу прозрачный поток. Во тьме смутно угадывалось огромное, далеко уходящее вглубь пространство пещеры, слышались отражённые летящие звуки капающей, падающей и льющейся в пустоте воды.
Мы погрузили прозрачные фляжки с отмеченными делениями в чашу. В источнике вода была терпкой на вкус, слабо газированной, и пахла чем-то неуловимо и притягательно мужским. И пока мы пили её, тщательно отмеренную Григорием, она заметно становилась другой: мягче, без газа и почти без запаха. Что-то неустойчивое, летучее быстро уходило из воды, как будто испарялось самое лёгкое, но важное.
Допивая быстрыми и непроизвольно жадными глотками, я осознала вдруг это новое, небывалое для меня чувство общности с другими — с Инной, Верой, Олей и остальными, и даже теми, кто остался в той долине. Будто я растворялась в них, проникалась их ответным чувством общности со мной. Эта почти утрата «я» и обретение «мы» сопровождалась лёгкой печалью — никогда больше мне не быть прежней самолюбивой, мечтающей о славе гордячкой…
Это физическое ощущение раздвоения не пугало — что-то естественно, неумолимо созревало в нас и готовило к грядущим неизбежным переменам.
Вернулись в палатку, вода уже не действовала как снотворное, а, наоборот, наполняла энергией, лёгкостью, мы физически чувствовали, как она течёт по сосудам, капиллярам, подхватывает, впитывает всё застаревшее, мусорное и выносит через печень и почки… Мы уже по нескольку раз присаживались на тумбу биотуалета за ширмой в дальнем углу палатки, казалось, из нас вышло раза в два больше, чем было выпито…
Я почувствовала, как хорошо, безмятежно здесь ребёнку, чувствовала тепло и даже свет в закрытых глазах.
Почти одновременно подошли Инна, Вера, Оля — и все коснулись моего живота.
В обратный путь нам дали гермомешки для использованных халатов и пижам, мы перепаковали, тщательно выдавив воздух, чтобы не мешали нырять. Лёша удивленно, но одобрительно наблюдал.
Я с усилием, ещё боясь разорвать, утратить возникшую связь с девочками, встала так, чтобы оказаться за Ириной Павловной, женщиной, уходившей с Лёшей за второй сифон. Она стояла, безвольная, поникшая, с опущенными руками, тихо раскачиваясь. Заглянула ей в лицо, оно было опустошённым, как будто из него волшебным взмахом убрали всё живое.
Лёша поднял её руку и положил на своё плечо, за мною выстроились Инна, Вера и Оля, и вот так, как слепые, мы двинулись к подземной реке, вошли в воду и поплыли, держась друг за друга, к лодке.
Лёша отправлял в сифон по два человека, и мне выпало нырнуть вместе с Ирой. Почувствовала слабый встречный ток воды. И в тот момент, когда надо было взяться за канат, она вдруг зависла у выхода из сифона, разведя в сторону руки, её потянуло назад, ко мне, я машинально, как и всё, что делала в воде, схватила её за пояс со свинцовым грузом и протолкнула в сифон. Тотчас к нам подплыл Лёша и, кивнув мне, показал пальцы, сложенные буквой «о», обнял безвольно висевшую в воде Иру, я машинально подхватила её с другой стороны, и в несколько сильных гребков мы доплыли до тоннеля.
Ира неожиданно ожила, как заведённая кукла, освободилась от нас, встала на ноги и пошла прочь.
— Идите за ней! — попросил Лёша и вернулся к сифону.
Вынырнула, прерывисто дыша, Инна, рядом с ней бесшумно появилась голова Веры.
Я поплыла за Ириной, догнала быстро, встала на ноги и пошла рядом.
— С вами всё в порядке? — спросила, заглянув ей в лицо. Оно было совсем другим — ожившим, упрямым.
— Не понимаю, как это может быть, — как будто не мне — себе — ответила она. — Но он так быстро всё схватывает. Будет ждать.
— А где он? — спросила я осторожно.
— Что? — услышала вдруг меня Ира и так резко остановилась, что я наткнулась на неё.
Ира слегка откинулась назад, посмотрела, узнавая:
— Это вы? Меня вытащили?
Я кивнула.
— Хотела вернуться, запуталась совсем, — виновато улыбнулась Ира.
— А вам куда? В Симферополь?
— Нет, в Алушту, комнату снимаю в частном отеле, — она задумалась и, забыв обо мне, пошла назад.
Я придержала её за локоть, Ира недоумённо взглянула на меня.
— Нам туда! — сказала я, показывая на свет впереди.
Нас догнали девочки, они шли друг за другом, цепочкой, держась за руки. Инна подтолкнула легонько Иру, та послушно развернулась и побрела вперёд.
На экскурсию по виноградникам и на завод крымских вин мы не поехали, хотелось скорее в номер и думать, вновь переживать случившееся в пещере.
Прощались как родственники, тесно обнявшись, приложившись смачно к щеке, как будто навсегда.
Я предложила Валиеву подвезти Иру, которая шла на троллейбусную остановку, но он промолчал, проехал мимо, и только одолев перевал, опасные обрывы вдоль дороги, сказал:
— Сумасшедшая женщина. Совсем. По такой дороге опасно. В маленькой машине.
— А давно она здесь?
— Дней двадцать. Курс прошла. Домой пора. К мужу, — Валиев быстро обернулся, успев многозначительно улыбнуться.
— Почему же не уезжает? — спросила я.
— На пещеру подсела. Такое случается. С ума совсем сходят, — Валиев вдруг прижался к скале, остановил машину. — Тут все просят остановиться. Красиво!
Мы вышли и, пока он курил, смотрели жадно на долину, на мягкую длинную траву, на кусты акации и терновника; долина простиралась далеко внизу, но растительность на ней угадывалась, да и скалы с трёх сторон. Это, несомненно, была та самая долина, только без выхода к морю.
— Как называется?
— Называется по-гречески. Из слюны Цербера цветы росли. Ядовитые. Как цветы называются?
— Акониты? — предположила я.
— Аконитовая, молодец, — обрадовался Валиев. — Под ней — пещеры. А в конце — водопад. С дороги видно!
Валиев — студент, ему только двадцать два, а будто бы — все тридцать два, часто путаю возраст ближневосточных мужчин, мне они кажутся старше своих лет из-за грубоватой загорелой кожи и обильной щетины, и взгляд — хитро-мудрый… Заканчивает Киевский мединститут, гинеколог… с такими волосатыми руками…
Спросила осторожно:
— А что там, за вторым сифоном?
— Особенного — ничего. Пещера, длинная, сырая.
Проехали ещё несколько километров и остановились на смотровой площадке. Пешком спустились к самому обрыву. Открылся вид на скалистый крутой край долины, на далёкий водопад в несколько длинных прядей, летящих в пропасть, распадавшихся до мельчайшей облачной взвеси, до тумана — как на картинах китайских художников, — и повисшую прерывистую невнятную радугу над ним.
— Откуда здесь водопад? — спросила Инна.
— Это выходит подземная река.
— А куда она течёт? В море?
— Под землю опять уходит. И больше не появляется.
Денег с нас Валиев не взял.
— Фирма угощает, — засмеялся он, чем-то довольный.
В номере я на скорую руку переоделась в просторную тонкую бежевую блузку от Massimo Dutti и длинные белые шорты Levi’s. Вышла тихо, чтобы не услышала Инна.
Дорогу к троллейбусной остановке спросила у пожилой седой женщины в толстовке, на вид местной, она махнула в сторону перекрёстка и, прищурившись, спросила:
— Откуда, милая?
Я, следуя своему правилу для командировок, обстоятельно ответила.
— Я это и подумала, — обрадовалась она. — Три года как из Петропавловска. Дом тут построили. Как там?
— Извините, на троллейбус спешу. А так бы рассказала.
— Иди, милая, иди, он как раз должен быть, да не беги, с богом, — пенсионерка зачем-то меня перекрестила.
Иры в троллейбусе не было, наверное, вышла раньше.
Пенсионерка так и стояла на перекрёстке перед туристическим столиком с бутылками сока и домашнего вина.
Я свернула в переулок и пошла вдоль моря, открывавшегося далеко внизу между плотно стоявшими домами. Кирпичные особнячки за крепкими кирпичными же заборами. На многих висели объявления о сдаче в аренду. Переулок пересекал пологий скалистый склон, упираясь в широкую улицу, спускающуюся к морю.
Из крохотного, в одну комнату, двухэтажного жёлтенького домика со стеклянной узкой верандой, выходившей прямо на улицу, выбежала Наташа и приветственно, с неподдельной радостью, замахала мне рукой.
И пока я подходила, она всё махала.
— А мы, как ни зайдём, вас нет. А вы вон где. Ищите кого? — спросила Наташа оживлённо.
— Прячусь, — сказала я полушутя. — Обхожу дворами.
— Ох уж эти жиголы, — сочувственно засмеялась Наташа.
— Если бы, — ответно засмеялась я. — От бабки прячусь, грозилась до смерти заговорить!
— Не хотите к нам зайти? — предложила Наташа.
— В следующий раз обязательно, — пообещала. — На ужин пора.
Наташа предложила после ужина сходить в кофейню на набережной. Я согласилась.
Инна прохаживалась возле раскрытых парадных дверей отеля. Увидела её издалека, поверх кирпичного забора. Территория у «Демера» большая, несколько гектаров, кое-где скалистая, парк — пихта, сосна и юные пальмы на стриженых газонах ближе к отелю; теннисный корт…
Инна поджидала меня — после долины чувствовали себя сёстрами, — я шла к ней, преодолевая навязчивое сознание общности.
— Ты где? — увидела Инна. — Ужинать пора.
Кажется, она не осознавала неестественности сближения.
— После пещеры так тянет к тебе! — сказала ей осторожно, чтобы удостовериться.
— Да? Меня тоже!
— Не кажется странным?
— Может быть, — задумалась Инна. — А мне нравится!
— Что нравится? — уточнила я. — Чувствовать сестрой?
— Слушай, ты так точно формулируешь! Я ещё думала, на что это похоже? Ты, на минуточку, не психолог? Или пиарщик?
— Да нет, стихами балуюсь от безделья… — нашлась я.
С Инной надо быть осторожней, ведёт себя просто, но просчитывает мгновенно. Доктор наук всё-таки.
— Вот не подумала бы! — радостно удивилась Инна. — Поэты такие не от мира сего, а ты — цветёшь и пахнешь!
Инна улыбнулась, тронула за руку:
— Ты немного татарка? Пойдём, так есть хочется.
Это верно, очень хочется есть.
— Почему — татарка?
— Не знаю, как-то подумалось. У меня подруга близкая была татарка.
— Нет, немного уйгурка! — показала ей кончик мизинца.
— Да ладно! — не поверила Инна.
После ужина в турецком стиле ненадолго разошлись по номерам — привести себя в порядок. Инна оставила дверь открытой — боялась меня прозевать.
Девочки поджидали нас в холле — по южному просторном и открытом, с огромной люстрой, свисающей со второго этажа, — стояли возле доски объявлений с расписанием экскурсий. Познакомила с Инной, предупредив её:
— Не смотри, что девчонки совсем, Наташа — кандидат наук, преподаватель, а Кристина — аспирантка.
Инна скромно назвалась по имени, добавив: институт медицинской радиологии, Обнинск.
— Ой! Моя племянница у вас лечилась! — обрадовалась Кристина.
Инна неохотно кивнула.
— У профессора, фамилию всё путаю: Лопатин или Лопахин, — не заметила Кристина неожиданной сухости Инны.
— Милая, Лопахин — это у Чехова, а у нас — Лопатин, — сказала небрежно, глядя в сторону, Инна.
Кофейня была оформлена под Starbucks, даже логотип в виде круглой зелёной печати воспроизвели, да и диваны были такие же разновеликие. И за кассой стояли приветливые студенты в зелёных длинных фартучках.
Шутливо грозным взглядом пресекла попытку Наташи заплатить за меня, взяла свой несоразмерно дорогой чай — фруктовое мороженое студентка пообещала принести сама, и поднялась за Инной на второй этаж, сели у широкого окна с видом на грозный морской багровый закат.
— Дороговатое заведеньице, не по делу, кофе по цене обеда, — недовольно сказала Инна, отвернувшись к морю.
Девочки сели напротив, с удовольствием ели даниши, украшенные отборной клубникой.
Общий разговор не складывался, Инна не поддержала короткий рассказ Кристины о болезни племянницы и подчёркнуто обращалась только ко мне.
Я же общалась и с Наташей, и с Кристиной, расспрашивала о Сургуте, о домике, который им удалось снять.
Девочек заинтересовал мой рассказ о пещере, о воде, действующей как снотворное, но при этом я не сказала ни слова о цели нашей экскурсии.
Наташе понравилось моё сравнение пещеры с храмом, и я, ободрённая её вниманием, сказала, что пещеры эти, скорее всего, были не только первыми жилищами ранних людей, но и капищами, в которых они общались с потусторонними силами и своими богами, а потом, сотни тысяч лет спустя, когда научились строить, воспроизводили эту величественную атмосферу подземелья, и неспроста Гауди скопировал в своём храме Святого Семейства эти пещерные своды.
И тут я перехватила удивлённые взгляды девочек и поняла, что мои рассуждения не очень вяжутся с имиджем красивой жены при богатеньком муже, каковой я представилась.
— Очень может быть, — вдруг поддержала меня Инна. — Это особенно у католиков заметно, я теперь понимаю, почему меня их кафедральные соборы подавляют…
— А у греков храмы светлые, лёгкие, колоннады… — начала Наташа.
— Да у них и психика, надо сказать, здоровая была, — заметила Кристина.
— Нет, девочки, Крым — это нечто! — оживилась окончательно Инна. — Тут тебе и скифы, греки, римляне, татары…
— Украинцы, русские… — продолжила, засмеявшись, Наташа.
Странно, но после моих философствований о ранних людях общение наладилось, и Инна перестала меня ревновать к девочкам. Более того, я сама почувствовала лёгкие непроизвольные уколы ревности.
Некоторая неловкость возникла после сочувственного замечания Кристины о татарах, выступавших против России и российской базы в Севастополе, но, увидев наши кислые лица, она поспешила объяснить их протест обидой на Сталина, выславшего татар из Крыма…
Девочки купили себе по кружечке светлого местного пива, а мы с Инной интимно ели одно фруктовое мороженое, которое, наконец, принесла студентка.
3
Григорий сделал мне интересное предложение: стать лицом, точнее, главным действующим лицом рекламной компании их медицинской фирмы. Я хотела отказаться, но тут же осознала, что отказываюсь как сотрудник газеты, а не как клиентка. Сказала, предложение неожиданное и я должна подумать.
Что не устроило бы меня как пациентку? Тиражирование моего образа и связанная с этим нежелательная известность? С другой стороны, не надо платить за анализы, обследования. Компенсация проезда. Главное, я фактически на время съёмок становлюсь сотрудником медицинского Центра и мне будет доступна вся закулисная жизнь!
Я ещё не согласилась, а некоторые подробности работы фирмы Григорий уже сообщил. До недавнего времени Центром руководила его мать, пару месяцев назад собственником стало туристическое агентство, созданное близкими людьми главного законодателя страны — вместе с арендой пещер на двадцать пять лет, — и Григорий теперь просто главный врач, но ему удалось, не без помощи доктора Ломоносова, добиться статуса филиала Московского центра матери и ребёнка. Лицом компании он хотел видеть зрелую женщину, мягкая красота которой вызывала бы в памяти образ матери.
— Тебя увидел в аэропорту режиссёр в очереди на сдачу багажа, показал мне, и я сразу согласился, тем более что ты наша клиентка. Ты — то что нужно — как сказал Павел, — европейская красота с нотками Востока, евразийский образ матери! Теперь это модно!
— Кто такой Павел? — уточнила я.
— Павел — режиссёр, талантливый парень, выпускник ВГИКа! — отрапортовал с улыбкой Григорий. — Сценарий у него забавный!
— Сценарий рекламного ролика? — удивилась я.
— Да. Оказывается, и для ролика нужен сценарий! — засмеялся Григорий. — Расскажу, если согласишься! Очень забавный!
— Если понравится — соглашусь, — засмеялась я ответно.
— Так вот, если коротко, — ангел или душа ребёнка на небесах выбирают, от кого и с чьей помощью родиться, и выбирает, ненавязчиво, тебя и наш Центр.
— Да, забавно! — с дрожью в голосе вырвалось у меня.
— Вот-вот, — уже серьёзно сказал Григорий.
— Сделаешь Инне скидку? — вдруг перешла я на «ты».
Григорий внимательно посмотрел на меня и кивнул.
Стоянка возле сквера, где я оставила свой «Спортедж», была заперта автомобилями, они теснились даже на проезжей части, я могла выехать по тротуару, но не решилась: по нему в сторону центра непрерывно шли люди. Впрочем, далеко бы я не уехала: улицу перекрыла милиция, проезжали только троллейбусы, и то в одну сторону. Молодой человек, лихо подкативший на ветхой от сквозной ржавчины белой «Ниве», сказал, улыбаясь, что пентагон захватили татары, и русские идут «с ними бодаться».
— Пентагон? — удивилась я.
Парень не ответил, сдвинул вперёд водительское кресло, из машины выбрались человек пять здоровяков, лет так тридцати пяти-сорока, с георгиевскими ленточками, продетыми в петлицы курток.
Как они поместились в трёхдверке?
Размышляя над этим, я легкомысленно пристроилась за ними. Минут через пять быстрой ходьбы, раздвигая попутных прохожих, мы оказались на переполненной площади. Почувствовав опасность, я тотчас же отстала, отступила назад и поднялась на высокую ступень ротонды недалеко от сквера.
Над плотно стоящей толпой, поперёк разделённой милиционерами в синих куртках на две части, меньшая — русские и большая — татары, поднимались и реяли на удилищах и палках флаги: голубые, очевидно, татарского меджлиса, жёлто-голубые с трезубцем, российские триколоры, ещё триколоры, но с широкой белой полосой, и несколько чёрно-красных «Правого сектора».
Здание, внешним фасадом поднятое на колонны, действительно напоминало своими углами американское военное ведомство. Люди, тесно сбившиеся во дворе от широкой лестницы до сиявших золотом тяжёлых входных дверей, всей плотной массой раскачивались вперёд-назад, иногда продвигаясь на несколько шагов и тотчас отступая назад. В этом непроизвольном колыхании, волнами захватывавшем толпу уже почти на всей площади, было что-то устрашающее, все эти искажённые гневом человеческие лица сливались в единое опасное тысячеголовое ползучее животное.
Над толпой время от времени низко взлетали бутылки с водой и газировкой, пакеты, нагруженные чем-то тяжёлым, мелькали обмотанные изолентой биты, ножки столов и стульев, вскинутые кулаки; дружный мощный прерывистый рёв вдруг захватил всю площадь: «Ра-си-я! Ра-си-я!», «У-кра-и-на! У-кра-и-на!».
Иногда толпа выдавливала из себя окровавленных людей, они растерянно стояли или бессмысленно бродили по тротуару вдоль сквера, медленно приходя в себя от какого-то морока и вопрошали с обидой: «Как же так? За что?»
Казалось, ещё немного, и эта грозовая атмосфера взаимной вражды и ожесточения разродится громом выстрелов, автоматных очередей, и вся эта многотысячная толпа ринется с площади, растекаясь по окрестным улицам, сбивая с ног и давя всех.
Это нахлынувшее предчувствие, отозвавшееся спазмами в животе, заставило меня отступить, лихорадочно отталкивая локтями прибывавших со всех сторон зевак. Этот животный страх, которого я никогда прежде не испытывала, даже на краю вулкана с кипящей перед извержением лавой, охвативший разом, долго не отпускал меня, даже когда я выбралась через облетевший голый сквер на широкую улицу и зачем-то заскочила в остановившийся передо мной троллейбус, — сердце то сжималось больно, замирая, то билось с удвоенной силой. Это был неподвластный мне инстинктивный страх за ребёнка.
Я вышла из троллейбуса, как только он остановился, и оказалась на противоположной стороне площади, обошла её длинной кривой улочкой, тесно заставленной машинами, и вернулась к стоянке.
Мой кроссовер подпирали стоявшие почти вплотную автомобили. Инна ещё не вернулась. Из медцентра вышла группа женщин, из тех, что были вчера в пещере.
От неё отделилась Ира и подошла к фонтану, встала близко, упёршись голыми коленями в мраморный борт бассейна.
Я заставила себя окликнуть её и поздороваться. Ира посмотрела, щурясь, не узнавая, но подошла и спросила:
— Вы за мной следите?
— Не узнаёте? Я вас через сифон вчера тащила, — сказала я.
Ира молча смотрела на меня, но уже без неприязни.
— Я у вас, Ира, всё спросить хочу, — с усилием произнесла я, — вы ведь в своём гидрокостюме плаваете?
— А что?
— Ну, я тоже такой хочу. Не люблю чужое надевать. Вы где его брали?
— Здесь и брала. Через дорогу. Могу показать, — добавила она неуверенно.
Я сказала, что на машине и могу её подвезти до Алушты. Ира не ответила.
Спортивный магазин был в подвале. Возле входа, подхватив под локоть руку с дымящейся сигаретой, стояла невысокая, по-мужски плотно сбитая девушка.
— Вы посмотреть или купить? — спросила она. — А то нам на митинг надо!
— И посмотреть, и купить! — как можно мягче ответила я.
Девушка кивнула, затоптала сигарету и прошла в магазин — вниз по крутой лестнице.
— Там опасно, — сказала я ей в широкую спину. — Того и гляди убивать друг друга начнут.
Продавщица обернулась, сказала утвердительно:
— Вы приезжая!
Я не поняла её и пожала плечами.
Помещение магазина, против ожидания, оказалось большим, с высокими потолками, сплошь заставленное шкафами и вешалками со спортивной одеждой. Ира уверенно прошла в самый дальний угол к манекену в гидрокостюме и молча остановилась.
Я выбрала трёхмиллиметровый, корейский, с бордовой полосой через правую ногу и левую руку.
К костюму я взяла неопреновые мягкие боты и перчатки. Получилось два объёмных пакета. Ира молча взяла один.
Я спросила:
— А что за вторым сифоном?
Ира коротко взглянула на меня исподлобья и указала через улицу на Инну, стоявшую нервно возле моей машины:
— Так странно смотрит на нас…
— Да это Инна, подруга моя! — объяснила я.
Мы пошли к переходу, нас, чуть не сбив с ног, обогнал невысокий щуплый парень — якут или вьетнамец, он полуобернулся и тотчас же пригнулся, заслонив голову руками. На него напирали четверо бритоголовых в чёрных куртках нараспашку. Один резко и коротко ткнул паренька в затылок, второй поддел коленом, третий сбил с ног отработанной подсечкой, а четвёртый снимал на смартфон; машинально отметив слаженность их действий, я по инерции двинулась к ним, они перескочили через длинную клумбу и не спеша скрылись в сквере, при этом тот, что ткнул, обернулся, театрально-уголовным жестом приложил кулак с кастетом к губам и вскинул над собой руку.
Прохожие, ускоряя шаг и пряча глаза, обходили нас стороной.
— Вот хулиганьё, — громко сказала я, подхватывая парня. — Трое на одного!
— Да это местные фашисты, — равнодушно сказала Ира. — Нерусских гоняют.
Молодой человек встал, посмотрел на нас злобно и, неровно ступая, пошёл к переходу. Я предложила ему вызвать «скорую». Паренёк, не оборачиваясь, нервно отмахнулся.
Ехала медленно, никак не привыкну к горной дороге, к пропасти за обочиной, прижималась к горе.
Инна была необычно оживлена, разговорчива, я, сосредоточенная на опасной дороге, отвечала односложно.
Инна пристала к Ире:
— Так что там, за вторым сифоном?
— Не что, а кто, — ответила Ира.
— Ну, и кто?
— Пойдёшь, сама узнаешь! — отмахнулась Ира.
Остановились на стоянке возле смотровой площадки.
Небо над морским горизонтом было уже багровым, со всех сторон подступала ясная звёздная синева.
Над крутым скалистым краем долины, накрытым вечерней тенью, призрачно светлел водопад.
— Видите, — тихо проговорила Ира, показывая вниз, на долину, — она светится.
Но мы с Инной ничего не видели, никакого свечения, только тёмный край долины, водопад и горы, их плоские, чётко очерченные на фоне огромного звёздного небосвода силуэты.
Я плохо ориентируюсь в темноте, но мне показалось, что Ира живёт в том же районе, на склоне сопки, что и девочки. Запомнила адрес: Горная, 31.
Решила себя проверить, не стала разворачиваться, а повела машину дальше, вниз по улице, и выскочила на знакомый перекрёсток, и даже подумалось, что в темноте, дожидаясь меня, стоит под светофором камчатская пенсионерка с сумкой домашнего вина и сока.
Мы опоздали на ужин, но девушка за стойкой администратора поднялась и повела нас в ресторан, остановила официантов, выгружавших еду из мармитов. Я набрала салатов, а Инне повар, симпатичный тёмненький мальчик с женственными чертами лица, смущаясь, щедро отрезал край запечённой индейки.
Мы уселись на открытой в парк веранде, на сквознячке, шевелившем белые занавеси приоткрытых окон ресторана.
— А мне Гриша сделал скидку! — поделилась оживлённо Инна. — Вместо двухсот, заплатила сто пятьдесят, и гарантию дал, — если не забеременею, то повторят, и бесплатно!
Я улыбнулась Ининой радости.
— Ты похлопотала? — спросила вдруг она, тронув меня за руку.
Я показала ей кончик мизинца.
— Спасибо, сестрёнка! — с чувством поблагодарила Инна.
— Там, в пещере, ты что-нибудь видела? Когда спала? — спросила я.
— А я не спала, — удивила вдруг Инна. — Это вы все спали.
— И что же ты делала?
— Пошла к источнику, а там, за ним, через три пещеры, проход и свет, я пролезла и оказалась в долине, среди людей.
— Ты мне скажи, Григорий там был? — спросила я, невольно раздражаясь.
— Был, — сказала Инна удивлённо.
— И что он делал?
— Сидел или лежал, не помню. Он замечательный, — улыбнулась Инна задумчиво.
Долго не могла уснуть, встала под прохладный душ. Как им это удаётся? Внушать, что они близкие и боги… Зомбируют. Даже Инна поддалась.
4
Первым из родственников меня навестил в палате старший брат, Алёша. Последний раз мы виделись пять лет назад, когда приехала поступать в заочную аспирантуру в РУДН, а он специально прилетел из Казани. До этого мы не общались с ним со времён гибели родителей. Для него папа был отчимом; когда родители сошлись, ему исполнилось пять. Отец его, запомнилось, был вечно небритым блондином, необратимо искалеченным в дорожной аварии.
Алёша вырос в видного мужчину, смутно неудовлетворённого своей прибалтийской фамилией, но, в отличие от отца, а может, и вопреки, был однолюбом, держался за семью, за свою жену-татарку, уехал к ней в Казань и преобразовал свой казахский, который знал, как и я, с детства, в хороший татарский, что располагало к нему чиновников в правительстве Татарстана. Его звали на должность начальника департамента по международным связям — брат окончил университет в Гонконге, куда его отослала и оплачивала обучение бабушка, лелеявшая свои китайские корни.
Брат содержал меня все годы учёбы в Ростовском педучилище, оплатил билет до Камчатки, подчёркивая, что всё это из денег, оставшихся от родителей. Он бы посылал и дальше, если бы я, начав работать, не отказалась от этой помощи; деньги, причитавшиеся мне, Алёша стал посылать своему отцу, что, на мой взгляд, было нечестно по отношению к папе. Это оставалось неразрешённым и пока неразрешимым между нами обстоятельством.
В клинику ко мне Алёша привёз дочь Леру, умненькую семилетнюю девочку, и они разговаривали со мной так, как будто знали, что я их слышу.
Леру я видела похожей на Серафима, это произошло само собой, помимо моей воли, как только я услышала её тихий летучий голосок; возможно, так теперь работал мой мозг, не создавая новые образы, а лишь преображал уже имевшиеся в его, моей памяти. И это был пугающий признак деградации. Её я ощущала как туман, который обволакивал всё происходившее вокруг меня сейчас.
Врачи представлялись мне в образе говорящих телевизионных голов, а вместо медсестёр я видела их руки — багровые или бледные; запахи, исходившие от них, воспринимала как стайки мельчайших пылинок или насекомых, они были слишком въедливые, забивали мне ноздри. Боль я видела в образе многоголового острозубого зверя, безмолвно терзавшего тело.
Мне было грустно слушать Леру, она рассказывала о себе так, как будто прощалась и торопилась открыться, познакомить меня с собой. Я хорошо понимала их — они сомневались в моём… возвращении и надеялись, что я сохраню и унесу в свою вселенную частицу их любви.
5
Утром за нами приехал «микрик» — «мерин» с высокой крышей, почти все места в нём были уже заняты нашими москвичками, они, оказалось, жили в Алуште. На длинном заднем сиденье, мышкой, пристроилась Ирина. Увидев нас, молча сдвинулась к окну, сгорбилась и сдержанно кивнула, как будто не знакомы.
Завтракали на траве, под зонтами. Я внимательно смотрела, как Григорий подходил к каждой пациентке — немного сзади, дотрагивался до плеча, заставляя обернуться, и спрашивал, всё ли в порядке, не нужно ли ещё сэндвича, сока, воды, чая? И так он опросил всех, кроме Иры. Она сидела в сторонке, разминалась, глубоко наклоняясь к вытянутым на траве ногам.
Приехал Валиев, привёз Веру и Олю. Инна бросилась к ним, обняла, расцеловала, потом все подошли ко мне — с объятиями и поцелуями, как родные. На них были плотной вязки свитера Bosco с красной надписью на спине RUSSIA и спортивные, с генеральскими красными лампасами тесные брюки.
В пещеру нас повела Лена, она встала возле охранника, который в этот раз был одет по форме, хотя до открытия был ещё час, и показывала, кого пропускать. Прошли все, если не считать заминки с Ирой, которую Лена остановила было, но Григорий скривился смешно, и её пропустили.
Лена рассказала нам историю открытия пещеры, упомянула, что первыми её обитателями были, скорее всего, безобидные вегетарианцы — троглодиты Линнея, предки так называемых снежных людей, которых повсеместно в последующие тысячелетия вытеснили и заместили коварные мясоеды неандертальцы, светлоголовое и голубоглазое племя. Но есть свидетельства существования современных снежных людей, которых пытались в советское довоенное время скрещивать с местным населением… Результатом этих опытов были очень волосатые метисы, обладающие выдающими экстрасенсорными способностями, помогающими им быть незаметными, и которые, считается, укрывались в местных пещерах…
— Скорее всего, это лишь легенда, но в пещерах много других чудес, уже реальных! — засмеялась Лена, останавливаясь и показывая на знакомый каменный гриб.
Четыре девушки, которых привезли на резиновой лодке, остались в соляной пещере, остальные надели гидрокостюмы. Я достала свой, Лёша его придирчиво осмотрел, одобрительно показал пальцами букву «о» и побрызгал внутрь из баллончика.
За первым сифоном, в пещере с палатками, остались семь человек, за второй сифон пошли пятеро — мы и Ира с условием, что она идёт в последний раз, Григорий дал ей договор, который она, посмотрев мельком, тут же подписала.
Григорий предупредил, что за второй сифон рекомендуется идти тем, у кого было искусственное прерывание первой беременности, и не более чем на двадцать минут в первый сеанс.
Света во втором тоннеле не было, мы плыли в темноте, освещая путь лобными фонариками. Лучи упирались в стены, чёрные, глухие, но когда мы поднимали головы, свет уходил в бесконечность, рассеивался, не достигнув преграды. Мы были пристёгнуты друг к другу трёхметровыми шнурами с карабинами, первой плыла Ира, за ней Валиев с баллоном в рюкзачке на плече и мощным фонарём на груди, затем Инна, Оля и Вера; я — последней.
Валиев поднял руку и нырнул вместе с Ирой под свод, я подождала секунду и поплыла за ними в широкую воронку — она была глубже и уходила под углом — в сторону. Валиева с Ирой уже не было, верёвка уходила в отверстие, но Инна почему-то остановилась, зажав себе рот ладонью, я поняла, что у неё что-то с дыханием и рванулась к ней, но тотчас же вернулся Валиев, вложил ей в рот мундштук и открыл кран — вырвались и поплыли мне навстречу огромные пузыри воздуха — Инна выдернула мундштук и поднырнула в тоннель.
И вот так, гурьбой, мы выплыли в пещеру. Инна тотчас же схватилась за лодку, висевшую в прозрачной невидимой воде, и сказала сдавленно:
— Поперхнулась, кажется…
Валиев потянул лодку к пологому берегу, к пластиковым белым лежакам, казавшимся в темноте скелетами древних животных. Зал, в котором мы оказались, был похож на огромный каменный шатёр. Мы пошли по тропке, проложенной среди обломков известняка, сталагмитов и огромных валунов, перешли несколько ручейков, уткнулись в стену, но за красно-бурой, выпиравшей из неё глыбой открылся в рост человека узкий проход, двинулись по нему, преодолели высокий, по пояс, гладкий скользкий порог и очутились в широком гроте, красном, со сверкающими прожилками то ли слюды, то ли кварца, из него тянуло теплом, адом — серой, сероводородом, — и вышли к колодцу, точнее, провалу размером с небольшой грузовик, заполненному вровень с краями чистой невидимой и тёплой водой. В колодце была натянута притопленная сантиметров на тридцать-сорок частая стальная сетка. Поверх неё в воду уходила металлическая короткая, в три перекладины, лесенка. Валиев пошарил рукой в стороне, включилась тусклая светодиодная лампа на коротком металлическом треножнике. За треногой в плоской грубо выдолбленной чаше бил тёплый ключ, но из чаши вода не вытекала, как будто просачиваясь сквозь неё. Из глубины открывавшейся вверх и во все стороны пещеры слышались прерывистые, умножаемые гулким эхом, как в бетонном колодце, звуки капающей, падающей и льющейся воды.
Валиев отмерил стальной мензуркой в одноразовые пластиковые стаканчики по сто восемьдесят миллилитров воды. Только Ире — полный, всклень. Мы выпили и вернулись назад, не задерживаясь и не останавливаясь.
— Эта вода считается мёртвой, — сказал, улыбаясь, Валиев. — В ней серебро темнеет, растворяется, она уничтожает паразитов, некоторые бактерии и грибки. И даже вирусы!
Я присела на лежак, чтобы вытянуться, расслабиться, но тот как-то прогнулся подо мной, мягко обхватил, как будто приняв форму моего тела, и тотчас же раскрылось огромное сияющее пространство, и я увидела далеко внизу, с какой-то невероятной космической выси, пятачок суши, окружённый водой, я стремительно приближаюсь к нему и понимаю, что это не островок, а целый материк с растущими мне навстречу горами, лесами, городами, дорогами и реками. Наконец, я оказываюсь над лугом, вижу мутную, цветущую, в пене медленную реку и Серафима с вертлявой голокожей собакой на поводке, который приветливо машет с другого берега.
Мы идём вверх по течению, туда, где туго натянут трос с привязанной к нему через блок деревянной лодкой.
Я забираюсь в неё, она ветхая, но устойчивая, плоскодонная, со сточенными шпангоутами, с тремя длинными гнущимися досками вместо пайол; берусь за трос и тут же прокалываю ладонь торчащими из него ржавыми заусенцами, — тросу, наверное, очень много лет. На дне лодки, под скамьёй, тронутой короедом, вижу короткое весло, поднимаю его, но тут же из кучи тряпья в носу высовывается жилистая старческая рука и хватает за комель.
— Чем платить будем? — поднимает голову в тёплом треухе бледный сивобородый дед, похожий на фронтовика с картины Глазунова.
— Натурой, мужчина, чем же ещё! — отвечаю.
— Ишь, какая, — одобрительно соглашается дед. — Чтоб коньяка в резинке принесла, слышь!
— Какого коньяка? — не понимаю я.
— Да у тебя на кухне, в шкафу!
В шкафу, вспомнила, стоит «Хенесси» в силиконовом голубом чехле, который купили с Ёсей в испанском duty free.
— Согласен! — отвечаю по-мужски.
— Ну, греби тада! — разрешает дед, отпуская весло.
Подплываем к Серафиму, который терпеливо ждёт, но собака из вертлявой и заискивающей вдруг становится злобной, неистовой, хватает его за пятки, мотая головой, роняя слюну, которая тотчас же прорастает синими метёлками цветов.
— Не пускает! — кричит малыш.
— На, — протягивает мне дед просроченные крепкие медовые пряники в полиэтиленовом мешочке, купленные в киоске в начале улицы, — брось несколько!
Пёс, учуяв, лает злобно, ловит пряники на лету и глотает. Наконец, успокаивается, скулит, оборачивается вокруг себя, укладывается клубочком, поджав длинный, раздвоенный на конце голый хвост, и засыпает у ног Серафима, положив свирепую даже во сне морду на лапы. Подбрасываю на всякий случай ещё пряников.
Малыш протягивает свою маленькую ладошку, я подхватываю её, ступаю на песчаный влажный берег.
Ладошка мягкая, шелковистая, излучает тепло и ещё что-то, захватывающее меня всю, наполняющее нежностью и… печалью.
Мы пошли лугом, немного в гору, пересекли узкую полоску глухого молодого ельника, за ним начиналось поле в жёлтых грубых колосьях пшеницы. Она была малышу по шею, и мы свернули к лесополосе на мягкую пыльную, в две колеи, дорогу. Я заметила, что мы не оставляем следов и не тревожим колосьев с тяжёлым созревающим зерном. Полуденное солнце казалось жарким, но мы этого не чувствовали, как не чувствовали и ветра, с тревожным ясным шумом ударявшего в берёзовую листву. С верхушки поля мы увидели внизу огромную ветвистую, со скошенной кроной медноствольную сосну, и было видно, как трактора, вспахивавшие сырое поле, бережно огибали её, образуя вытянутое, как глаз, пространство, заросшее курчавым белым клевером; к нижней горизонтальной толстой ветке были привязаны лёгкие, покачивавшиеся на ветру качели.
Мы пошли вниз, выглядывая тропинку к сосне, и когда увидели её, Серафим побежал, держа руку вытянутой ко мне и оглядываясь.
Под сосной были старое, заросшее травой кострище и ворох примятой соломы. Малыш лёг грудью на качели и попытался оттолкнуться ногами. Я подсадила его на сиденье и стала раскачивать.
— Ещё! Ещё! — требовал, заливаясь тихим смехом, Серафим.
Я раскачала его почти вровень с веткой и видела вместе с ним, как являлось внизу и слева, в сосновом сквозном лесу, белое высокое здание и какие-то багровые кирпичные дома небольшого городка, а справа, на просторном взгорье, за каменистым глубоким оврагом — угол селения с тонкой колокольней и погостом.
Край, неуловимо знакомый своей щемящей и простой красотой.
Пахнет озоном, грозой…
Надо мною стоит Валиев, держит за плечи, из-за его спины выглядывает Инна; Ольга и Вера сидят, но тоже смотрят на меня. Ира свернулась, сложилась ватрушкой на краешке лежака. Не сразу понимаю, где я и что происходит, ещё скользит в утреннем тумане утлая лодка с перевозчиком и мною…
Валиев провожает нас до сифона, мы дружно ныряем. Обратный путь дольше. Чувствую лёгкое встречное движение невидимой воды, подталкиваю Инну, плывущую впереди, и чувствую её беспокойство…
Нас встречает Лёша, висит за сифоном рядом с лодкой, приткнутой к уходящему в воду своду, перебирая ногами, легонько подталкивает к берегу.
Идём машинально в глубь пещеры, чувствую лицом, как взмах крыльев, прерывистый лёгкий ток воздуха, идём к источнику, набираем поильники до отмеченного уровня и жадно пьём, как будто прошло полдня, а не пятнадцать минут.
В палатке тепло, получаем подписанные вакуумные полиэтиленовые пакеты, снимаю гидрокостюм и, не вытираясь, надеваю пижаму, халат и падаю в своё, с краю, кресло.
Я вижу, как по заснеженному, скованному льдом Корфскому заливу идут двое. Елисей в чёрной грубой куртке с капюшоном и грубых чёрных литых сапогах и я в белых тёплых, но очень скользких адидасовских ботинках и белом пуховике, стараюсь не отстать. Елисею только что позвонили и велели вернуться в аэропорт — летит заказной вертолёт, который заберёт нас до Ачайваяма, к самой границе с Чукоткой.
Елисей несёт свой большой рюкзак с журналистским скарбом и мой чемодан, а я несу только свой рюкзачок, но отстаю от него, не попадая в его широкий быстрый шаг. Ещё не люблю его, познакомились два часа назад в аэропорту — кормила холодными, купленными вчера в райцентре пирожками серую голубоглазую хаску, а он молча залез в мой пакет, взял пирожок с олениной и стал есть, нахваливая, отдала ему все. Рейс отменили, поехали попутным трактором в железном плоском корыте для перевозки мусора в райцентр Тиличики, в гостиницу. Только вошли, администратор позвала Елисея к телефону. И вот — почти бегу назад по чёрному льду вдоль длинных змеящихся трещин. Но мне повезло — за Елисеем послали снегоход с нартами…
Ачайваямовская гостиница — в сельсовете, меня поселили на два дня на первом этаже возле котельной, в коморке с кроватью и столом, а Елисея с пианистом и работниками районной администрации, прилетевшими с нами на одном вертолёте, — на втором, в двух больших комнатах, окнами на центральную улицу, всю в инее от протекавшей через село незамерзающей реки.
Вечером все набились в клуб — большую просторную крепкую избу с десятью рядами стульев. Места не хватило, и пожилые оленеводы-пенсионеры уселись на корточках вдоль стен, внимательно слушали всё, что играл пианист Викентий, как оказалось, близкий знакомый Елисея. Викентий был в селе тридцать лет назад с концертом, старики его помнили, улыбались. После него никто в клубе на пианино не играл, и иногда в нём западала клавиша, вероятно, от сырости, Елисей наклонялся, шарил рукой в инструменте, роняя на лицо длинные сивые волосы, подмигивал мне, и Викентий как ни в чём не бывало продолжал концерт. Особенно всем понравилась «Лунная соната» Бетховена и полонез Огинского «Прощание с родиной».
После концерта чиновников из района увёл к себе директор оленеводческого хозяйства, а Елисей пригласил меня в номер познакомиться с Викентием; с ними был Олег, глава села, получукча-полукореец, они пили водку, закусывали тёплым домашним хлебом и мёрзлым каменным салом, такой же сёмгой, которую не резали, а строгали, быстро опьянели и стали наперебой ухаживать за мной — не нагло, но настойчиво, как будто делили меня, при этом Викентий сильно, смешно, надолго запрокидывая голову, заикался, а Олег, заглядывая ему в рот, договаривал за него слово, а то и фразу. Я устала сдерживаться от непроизвольного смеха и, сославшись на головную боль, пошла к себе. За мной увязался Олег, попытался обнять на лестнице, но я сильно, чрезмерно сильно, злясь на Елисея, его равнодушие, оттолкнула. Олег от толчка уселся на ступеньку.
На следующий день, в обед, пошла смотреть дом, который сельсовет мне выделил, — это была старая изба на краю села возле сугроба, который нагрёб трактор, очищая улицу. Пришлось отгребать снег ногами, дверь перекосило, кое-как открыла, но закрыть уже не смогла, кривой пол, подгнивший в северном углу, печь, из которой вываливались кирпичи. Я заплакала от обиды, сев на голую металлическую кровать: летела на Камчатку через всю страну, хотела учить чукотских детей, обещали жильё и подъёмные, а дали кривую избушку на курьих ножках к лесу передом…
Зашёл Елисей, огляделся, выругался матом и потащил меня за руку в сельсовет. Олега не было, и Павел пошёл искать его по селу.
Вечером явился Олег, молча взял мой чемодан и отнёс в интернат, где мне выделили комнатку — там были котельная и тёплый туалет. А для мытья в селе четыре раза в неделю топили баню.
Елисей уехал на ГТСке в табуны, вернулся через неделю, небритый, больной — скрутило желудок от мясной диеты, и в тот же день, с оказией, улетел в Город. Написал мне в мае, перед летними каникулами, предложил встретиться в райцентре, куда он летит в командировку. А я всё придумывала, как же мне его увидеть…
Пахнет грозой. Григорий выдернул из розетки осушитель и ионизатор воздуха. Так не хотелось влезать в гидрокостюм. Холодный, мокрый.
Пошли к источнику, выпили колючей, с привкусом мужского пота воды. Все молчаливы, грустны, украдкой смотрят на Григория.
Прощались с чувством, неохотно, будто надолго, если не навсегда.
Сели в «микрик», все по своим, занятым утром местам, мы пошли на заднее. Иры не было, спросила:
— Где Ира? Иру забыли!
— Она давно ушла. Не стала ждать, — сказал Валиев, стоявший в дверях.
В этот раз вода не бодрила, но и сон не нагоняла, а было просто неспокойно, как будто что-то важное забыла и не сделала. Странно, почему она так по-разному себя ведёт, от чего это зависит? От того, что ела? Но едим одно и то же, кстати, все — мясо, я — сыр, зелень и хлеб. От погоды? От вспышек на солнце или прибывающей луны? Или это всё самовнушение? Или всё зависит от Григория?
На перекрёстке попросила водителя остановиться. Инна увязалась за мной. Шли в гору, Инна отстала, попросила подождать. Я остановилась. С улицы, за домами, открылось море в лёгкой дымке.
Инна, запыхавшись, подошла, тоже стала смотреть на море.
— А мы куда? — спросила.
Я сказала, что надо к Ире зайти.
— Ну, к Ире, так к Ире, — с лёгким вздохом согласилась Инна.
Дом Иры за крепким высоким кирпичным забором, но дверь в воротах приоткрыта, зашли; во дворе под виноградными арочными голыми шпалерами стояла женщина в жёлтом купальнике, завёрнутая в махровую простыню, расчёсывала, наклонившись, длинные кудрявые светлые волосы. Спросили Иру.
— А с утра ещё уехала! — улыбнувшись, ответила девушка.
— И не возвращалась?
— Да её и по два дня не бывает! — девушка отвернулась к высокому мужчине в тесной ветровке и плавках, вышедшему с веранды. — Тут Иру спрашивают!
— А вы ей кто? — поинтересовался со значением мужчина, втягивая животик. — Подруги?
Я кивнула.
— Странная ваша Ира, — сказал мужчина. — Рыдает по ночам… в голос. Горе у неё, или что?
— Да, горе, извините, — сказала я, отступая за дверь. — Передайте, что приходили! Мы в «Демере» живём…
— А что у неё за горе? — спросила Инна, когда мы уже пошли вниз по улице.
— Не знаю, просто так сказала!
— Ну и правильно! — одобрила Инна.
Подошли к светофору, на другой стороне стояла камчатская пенсионерка, мне подумалось, какой уже день стоит — в тех же длинных шортах и толстовке, с той же сумкой.
Не успела и рта раскрыть, поздороваться, а она уже говорит про землетрясение, опять Камчатку трясёт, в новостях передали. Да нас постоянно трясёт, чуть ли не через день, отвечаю. У пенсионерки на Камчатке дочь и внук, переживает за них, а тут такие страсти передают, хорошо, жертв нет, говорят, но раз жертв нет, то, может, раненые или увечные есть? Да нет ничего, успокаиваю, это им так положено говорить, что жертв и разрушений нет. А у вас тут землетрясения бывают? — спросила. Бог миловал, вот что в Камчатке не любила всю жизнь, так это землетрусы, а здесь тихо, спокойно, да если бы тут тряхануло, то все пещеры посыпались бы! Весь их бизнес накрылся бы! А что за бизнес, спрашиваю. Бабку как прорвало, как будто несла в себе, не знала, кому выплеснуть: тут всё завязано на эти пещеры, тут столько народу приезжает! А что, разве плохо, — дома снимают, фрукты-овощи покупают. Да, хорошо, только обману много!
— Какого обмана?
Пенсионерка осеклась, как будто поперхнулась, посмотрела на Инну, огляделась, придвинулась ко мне:
— Да жалко, ходят, горемычные, с чем приехали, с тем и уезжают… А то пропала одна… искали… Да… А ты, милая? Вроде тебе не надо, и так беременная! На сохранение?
— Ага, — соглашаюсь.
— Ну бывай, не буду держать, я видела, на нашу улицу ходишь, заходи, чаем напою, дом двадцать три! — старушка засобиралась, на Инну покосилась, поняла, что лишнего сказала.
Я вспомнила, как забытый сон, что вчера ночью видела Иру. Не понимаю, как могла забыть такое? Что-то неестественное в этом, принудительное, лекарственное, — как будто хирургически удалили… Может, так пещера действует, вода? Услышала разговор за окном, вышла на балкон, там охранник с женщиной разговаривает, присмотрелась — Ира. Уходите, женщина, говорит он, раз не проживаете тут.
Я накинула халат и спустилась вниз, охранник провожал Иру к воротам. Окликнула её. Вы её знаете? — спросил охранник, я подтвердила. Другое дело, сказал он и ушёл. Ира крепко схватила меня за кисть:
— Хочу предупредить, не ходи больше за второй сифон! — она посмотрела на мой живот. — Просто поверь и не ходи! — Ира отпустила и отошла, но сразу вернулась, подступила вплотную. — Представляешь, он говорит, почему ты меня не хотела, потому что я нежеланный? — Она пошла прочь, наклонилась на ходу, будто спазм в животе, вскрикнула: — Как мне с этим жить?
Я смотрела, пока она не перешла ночную пустынную улицу и не скрылась за домами.
6
Утром меня разбудил Григорий, он был не один, с режиссёром и оператором, я их впустила, сама пошла в душ.
Привела себя в порядок, надела блузку и шорты, накинула майку-распахайку, слышу, громко спорят, обсуждают локацию.
Вышла, они продолжают разговор; на балконе, под солнцем — Инна, машет мне.
— Представляешь, тоже проспала, как будто опоили чем-то! — радостно сказала она, когда подошла.
— Мальчики, — сказала я, — вы пообсуждайте пока, а мы на завтрак сходим!
— Мы с вами! — откликнулся Григорий.
Гурьбой пошли вниз, Павел, высокий, худой, моих лет, продолжал разговор, повернув к Григорию немытую длинноволосую голову. Григорий придерживал его за локоть, чтобы не оступился на лестнице. Что-то в Павле было от моих коллег по аспирантуре: рассеянное, точнее, сосредоточенное на чём-то другом, не совпадающем с сегодняшним утром, с сегодняшней жизнью.
Увидев Григория, администратор, по-свойски улыбаясь, подала ему талоны на завтрак. Сели на веранде, сдвинув два стола.
У Григория, должно быть, проблемы с этикетом, он почему-то не считал нужным знакомить нас, все уже знали эту его особенность и потому дружно и даже весело представлялись сами. Павел познакомил с Артуром, обрусевшим армянским мальчиком лет двадцати двух, оператором и студентом ВГИКа, и подошедшей к концу завтрака улыбчивой полноватой красивой девушкой с копной мелких туго заплетённых косичек — Настей, художником-постановщиком и по совместительству вторым режиссёром. Мальчиков поселили внизу, в цокольном, смежном с бильярдной помещении с небольшими, под самым потолком окнами, да и саму бильярдную отдали под нужды съёмочной группы, повесив объявление «Временно не работает». При бильярдной был небольшой бар, и Григорий объявил, что напитки там, кроме спиртного, бесплатные.
Из всей этой суеты я сделала вывод, что отель принадлежит той же фирме, что и медицинский центр.
И не заметила, когда ушла Инна.
Поднялись ко мне обсуждать мою роль, с нами увязался Артур, и пока разговаривали, он фотографировал меня на смартфон с разных ракурсов, потом просматривал, пристроившись в кресле у балкона. Это немного отвлекало, но я быстро освоилась — всё же у меня был опыт: я вела новости на кабельном канале Елисея и приучила себя не замечать камеру, смотреть сквозь неё.
Павел планировал со мной три локации: первая — в медицинском центре, вторая — в пещере и третья — на море или в парке. Он пока ещё не решил, будет ли «ангел» со мной в одном кадре. Павел считал, что ангелом должен быть ребёнок, каким его изображают художники Возрождения, Григорий с ним согласился, а я заметила, предупредив, что моё мнение — это мнение женщины: у ребёнка этого возраста лицо довольно-таки бессмысленное, хотя и милое, и потому никакого выбора в нём отразиться не может. Поэтому ему должно быть никак не меньше пяти, чтобы смог понять, чего мы от него хотим.
Павел спросил, каким я вижу этого ребенка; ну, может быть, и светлым, сказала я, а может, и тёмным, можно кудрявым, но лицо — обязательно светлое, даже молочное, слегка курносое, рот небольшой, ясно очерченный, если одетый, то в белое, вроде туники.
Говорю, и вдруг понимаю, что описываю Серафима, и замолкаю в тревоге.
Вижу, Павел смотрит пристально, даже напряжённо, но сквозь меня, о чём-то задумался.
— Будет здорово, если Софья наденет тёмное, — подаёт голос Артур, продолжая листать в смартфоне.
— А не будет траурно? — засомневался Григорий.
— Нет-нет, будет просто красиво, если ребёнок — в белом! И белый диван! А давайте у Насти спросим!
— А ты кто у нас по образованию? — очнулся, наконец, Павел.
— По первому — педагог, — отвечаю.
— А по второму?
— По второму — английский-китайский.
— Здорово! — откликнулся Артур. — Нихао!
— Привет, привет! — сказала я с улыбкой.
— Я подумаю над вашими словами, — перешёл Павел на «вы». — Съёмки предлагаю начать после обеда, в номере Софьи. — Павел посмотрел на Григория: — Доснимем у вас завтра — оборудование и всё такое…
— Завтра только к вечеру, с утра — в пещеры с пациентками! — предупредил Григорий.
— Ну, тогда и мы с вами, в пещеры! — согласился Павел. — Только надо решить с освещением. Будет куда подключиться?
— Ну, это решим! — отмахнулся Григорий. — А одеваться как? Софье?
— Посмотрим на месте, но, думаю, что-нибудь светлое вам надо взять с собой, Софья. Ну, вот как сейчас, — Павел осмотрел меня с головы до ног внимательно, но как-то бесплотно, не по-мужски. — Как думаешь, Артур?
— Ну да, скорее всего, — как-то неопределённо отозвался Артур, подошёл, глядя на мои волосы. — А нельзя темнее сделать?
— Покраситься предлагаешь?
— Ну да, — неуверенно, как будто предполагал, что откажу, сказал Артур.
— Хорошо, — согласилась я.
— Вот и порешали, — облегчённо улыбнулся Павел. Вид у него был очень довольный — как будто только за этим они и пришли ко мне.
Григорий договорился с парикмахерской при отеле, мне назначили через полтора часа.
Парикмахерская была в глубине холла, за тренажёрным залом, общая, для мужчин и женщин, все кресла заняты, администратор, пришедшая со мной, извинилась, посадила меня на топчан в узком проходе. Через широкое, высокое, от потолка до пола стекло я увидела девочку лет пяти, она сидела в кресле на подставочке, парикмахер пыталась расчесать её тёмные кудри, но девочка вертелась, верещала и не давалась, в какой-то момент она обернулась, посмотрела на меня и вдруг затихла.
Я встала и пошла к ней, не отрывая глаз. Парикмахер, воспользовавшись паузой, быстро расправила щёткой её кудри, девушка, рыжеватая, как и я, стоявшая за спиной девочки и крепко прижимавшая её к креслу, должно быть, мама, тоже смотрела на меня.
Я подошла и тихо, почти шёпотом, спросила:
— Хочешь в кино сниматься?
Девочка не ответила, серьёзно, не по-детски смотрела на меня.
Они жили в отеле, и мы договорились встретиться сразу после обеда.
За обедом я показала издалека съёмочной группе девочку.
— Так это же девочка! — удивился Григорий.
— Интересно, очень интересно! — поддержал неожиданно Павел.
— Пожалуй, соглашусь, — сказал Артур.
Настя, вглядываясь в девочку, покачала головой, тоже, кажется, согласно.
— Большинством голосов! — улыбнулась я Григорию.
— Да я и не против, — засмеялся во все зубы Григорий.
После обеда Инна хотела уйти, но я попросила её остаться с нами, поддержать, она обрадовалась, для неё это было развлечение, к тому же ей, очевидно, нравилось общество Григория.
Со съёмками у меня не заладилось. Я не могла сыграть женщину, которая стоит на коленях и умоляюще смотрит с балкона в небо, да ещё со слезами на глазах.
Внизу, перед бассейном, сама собой собралась массовка, и Павел сказал, что это очень кстати. Артур запустил дрон и снимал толпу сверху, выхватывая из неё и приближая женские лица.
Напряжения добавила Настя, предупредив, что вертушку можно запускать только сегодня, до заката, на завтра разрешения нам не дали.
— Ну, а как тебе удобно, естественно? Покажи, — сдался, наконец, Павел.
Я подошла к балкону, перегнулась, заглядывая вверх, улыбаясь солнцу, дрону.
— Стой! Стой вот так, ещё! Ещё чуть-чуть! — закричал Артур, манипулируя джостиком. — Снято!
Артур перевёл изображение на ноутбук и показал Павлу. Я смотреть не стала. Мальчики посовещались и решили доснять с балкона, как сказал Артур, — «с руки».
Павел, улыбаясь, извинился: он нарочно заставлял меня играть такую экстремальную сцену, чтобы разогреть.
— У всех свои методы! — он развёл свои длинные жилистые руки.
Полину, девочку на роль ангела, решили снимать не откладывая, на крыше отеля. Две юные горничные, с любопытством поглядывая на камеру и Артура, принесли целый ворох нестиранных простыней, с десяток больших подушек. Настя расстелила простыни перед надстройкой над люком, подушки расположила в виде облаков, подкрасив местами голубоватой акварелью и аккуратно смяв углы. На краю крыши закрепили большой щит с красивой фотографией огромного облака, охваченного солнечным светом на фоне близкого голубого небосвода.
Полину Настя усадила на подушки, пристегнула красивые, из настоящих перьев, крылышки, слегка разлохмаченные. Павел наклонился к ней и объяснил:
— Ты сидишь на облаке…
— На подушке! — возразила девочка.
— Ну, как будто, и смотришь вниз, а там — далеко-далеко — люди, смотрят снизу на тебя, и среди них — она, тётя Соня, — Павел показал на меня. — Она ведь тебе нравится?
— Не нравится! — вновь возразила девочка.
— Ну, как будто! — занервничал Павел.
— А зачем она так на меня смотрит! — не унималась Полина.
— Полина, пожалуйста, — вмешалась Зоя, её мама, стоявшая за Павлом.
— Извини, Полина, я не буду больше смотреть, — сказала я.
— А кто меня спасёт, если я с облака упаду? — спросила Полина, посмотрев на меня.
— Можно, я тебя спасу? — спросила я.
— Можно! — удовлетворённо согласилась Полина.
Полина оказалась прирождённой актрисой, она не только сделала в точности то, о чём просил Павел, но ещё захлопала в ладоши и долго радостно смеялась в камеру, которую Артур установил на уровне её лица и потому лежал, как снайпер, упёршись локтями в крышу.
После съёмок, до ужина, мы с Инной загорали у бассейна.
Полина козочкой скакала вокруг бассейна, время от времени присаживалась к своим куколкам и зверушкам, расставленным на лежаке, заставив маму Зою подобрать ноги. Девочка брала кого-нибудь, чаще это были крошечные персонажи из киндер-сюрприза, подбегала ко мне и спрашивала:
— Кто попался?
Если я угадывала, довольная, убегала, а если ошибалась, она коротко негодующе взвизгивала, топая ножкой, и так продолжалось до тех пор, пока мой ответ её не устраивал. В конце концов, я придумала отвечать ей вопросом на вопрос:
— А кто это попался?
Полина, довольная, сама отвечала, трогательно улыбаясь.
Когда я спускалась в бассейн и плыла, высоко держа голову, чтобы не замочить поднятые к макушке свежеокрашенные волосы, Полина бежала рядом со мной по мраморному бортику босиком, и я переживала, что она может свалиться.
И всё это время я не могла отделаться от ощущения, что между нами возникла и не прекращается странная связь, природу которой я никак не могу понять. Конечно, ведь и Серафим, и его вселенная существовали во мне, а девочка — вне меня, отдельно, вместе с этой безграничной, независимой вселенной, но в то же время в Полине каким-то образом отразился и был он.
Разумеется, я не могу исключить и того, что начинаю исподволь, неотвратимо сходить с ума, как было однажды в детстве, когда во время особенно яростной ссоры между мамой и папой явились из какого-то враждебного измерения и поползли по мне зубастые крокодильчики, холодные змеи и отвратительные зелёные гусеницы. Я стряхивала их с себя и плакала, что хочу вернуться в детский сад. Мне так трудно это вспоминать, трудно смириться с тем, что это было со мной, что это крик родных людей призывает на меня отвратительных гадюк, земноводных и мохнатых личинок.
Глава третья
1
После ужина в средиземноморском стиле я пошла по уже знакомому маршруту, на перекрёстке под уличным фонарём стояла камчатская пенсионерка со своим товаром. Она ещё издалека заулыбалась мне, и я, тоже издалека, поздоровалась.
— Сладкий? — спросила её, показывая на сок.
Пенсионерка уверенно подняла большой палец и сказала с гордостью:
— Свой!
Я решила поддержать бизнес землячки и взяла бутылку сока. Старушка стала отнекиваться от денег:
— Так бери!
Я силой сунула ей в сумку сто рублей:
— Так вы ничего не заработаете!
— Да я это так! — грустно отмахнулась она. — Мне пенсии северной хватает! А что дома в четырёх комнатах одной сидеть? Муж-то помер осенью. Думаю, квартирантов пускать, не надо?
— Вы объявление на ворота повесьте, сразу найдутся!
— Да повесила. А пошли как разговоры про Россию, так хохлов как палкой отшибло!
— А что за разговоры?
— Да против майдана агитируют! Не признавать новую власть.
— А вы?
— Так мы не в России, чай, живём. Не получится, в чужой монастырь со своим уставом.
Ей хотелось ещё поговорить, но я уже отвернулась.
Дверь в воротах была открыта, во дворе бугай в ветровке и семейных трусах поливал из длинного, змеившегося через весь двор шланга цветы.
Я спросила Иру, он обернулся, любезно улыбнулся, увидев меня, втянул животик и махнул шлангом, чуть не облив водой, в сторону металлической лестницы, пристроенной к глухой стене дома.
— Пришла, — сказал он и добавил тихо, склонившись ко мне интимно, — кажется, опять не в себе…
Ира в толстой кофте сидела на узкой подростковой кровати. Я поздоровалась, она не ответила, только едва кивнула, как близкому, но надоевшему человеку.
2
Утром в душе, под прохладными струями воды вдруг вспомнила ночной звонок — и снова, как забытый сон, как нечто удалённое, но чудом сохранившееся.
Спросили Тамару Москальцову, спросонья, путаясь, я объяснила, что она съехала, но почему-то сумка её осталась, и я сдала её охране. Звонившая, это была женщина, охнула, сказала, что третий день не может связаться с дочерью, и я отослала её к администратору, сообщив номер телефона.
И только теперь поняла, что с человеком что-то случилось!
Я накинула халат и сбежала вниз, администратора на месте не было, в соседней комнате, в камере хранения, кто-то разговаривал, заглянула туда и увидела Валю и охранника, стоявших над раскрытой сумкой Тамары, сказала им о ночном звонке. Валя, показывая на разинутый баул, сказала, что они как раз этим занимаются, смотрят, забыл человек сумку или специально оставил, и что сегодня третий день и милиция к вечеру начнёт искать.
— Да вы не переживайте! — успокоила меня Валя. — Такое бывает, особенно с одинокими, находятся они живы и здоровы!
Я вышла на крыльцо, солнце, множась в окнах домов на южном склоне сопки, слепило. Поднялся из бильярдной Павел, встал рядом, ещё не чёсанный, не мытый, дурно пахнущий.
— А вы не хотели бы в полном метре сняться? — спросил Павел, закуривая и усаживаясь на крыльце.
— Это как понимать? — я оглянулась на него с улыбкой.
— Да я к тому, что у вас получится. Характер чувствуется.
Я засмеялась.
«Микрик» приехал только наполовину занятый, видимо, освободили для киношников. Съёмочная группа села налегке, если не считать баула с камерой и треножника в чехле у Артура.
В пещерах продвигались медленно, но москвички не роптали, терпеливо ждали, когда Артур с камерой и Лёшей вернутся из боковых проходов, согласились без остановки пройти до второго сифона. Впрочем, Григорию они уступали во всём. И как-то само собой получилось, что я оказалась не с ними, а в группе киношников, лезла на террасы, в ниши и гроты. И поняла, что пещеры как бы нанизаны на реку; она меняла русло и пробивала себе проходы, образуя лабиринт, в котором, особенно в темноте, можно надолго заблудиться, хотя, если не паниковать и держаться направления течения, всегда можно выбраться из любого тупика.
Снимать решили в красной пещере за вторым сифоном — завтра. И пока киношники обсуждали, где и сколько им понадобится света, с какой точки снимать, нужна ли им массовка, Григорий усадил нас в «колодец». Вода показалась горячей, но она была всего лишь на один градус выше температуры тела, через несколько минут нам стало комфортно, и можно было сидеть в колодце хоть целый день, если бы не сознание, что под нами, за сеткой, — провал в несколько десятков, сотен метров, населённый, возможно, какими-нибудь водными зубастыми гадами, иначе зачем понадобилась столь толстая и прочная преграда? Григорий ограничил нас двадцатью минутами, объяснив, что вода обладает сильным расслабляющим действием не только на женские органы, но и на сердце, и если пересидеть, с непривычки возможны головокружение и тошнота.
Вдруг рассеялась тьма, растворились вместе с ней лица девочек, и я увидела Серафима, но не в лодке и не на лугу, а здесь, в пещере. Возможно, это был не вполне он, а его тень с невнятными очертаниями, но совершенно очевидно, что он хотел мне что-то сказать или показать, и потому увлекал вглубь пещеры, во тьму, которая рассеивалась по мере его продвижения. Он миновал несколько поворотов, по-моему, три, и скрылся в узком тесном проходе, я последовала за ним, протиснувшись боком, и оказалась в замкнутом, правильной овальной формы рукотворном пространстве — нечто вроде шатра: на стенах и потолке виднелись многочисленные следы от какого-то острого орудия. Из помещения вели три почти одинаковых щелеобразных прохода, и я пометила первый крестом. Серафим между тем указывал на чёрное, похожее на нерпу тело, свернувшееся в нише в дальнем углу. Я подошла, не решаясь тронуть, боялась, что это труп. Но тело оказалось живым, и это была пропавшая Москальцова в чёрном, с бордовой полосой наискосок, как у меня, гидрокостюме.
Это короткое видение прервал Григорий, тронув меня за плечо, и вновь я оказалась последней, кто пришёл в себя. Все на меня смотрели пристально, как будто не сразу узнавая, видели во мне нечто незнакомое, что постепенно стиралось, сходило с моего лица…
В лагере было как-то не так: Павел и Артур светили мощной лампой в глубь пещеры, Григорий подошёл к ним и наблюдал, как уходят в темноту, мелькая тонкими длинными лучами лобных светильников, Лёша и Валиев.
Пропала куда-то Настя, выпила воды из источника и… потом уже никто не видел её.
— Вроде по нужде отошла, — растерянно сказал Артур.
— Ну, здесь особенно некуда деться, если, конечно, не лезть в щель… или в реку, — заметил Григорий и напомнил, что мы должны выпить воды и отдохнуть на лежаках.
Я окунула гидрокостюм в тёплую термальную воду, надела, почувствовав себя защищённой; выпили воды, в этот раз Лена отмерила по полстакана, и устроились на лежаке.
Настя нашлась — вышла из подземной реки, да не одна, а с маленькой худенькой блондинкой, похожей на подростка, в которой Лёша признал сильно похудевшую женщину из предыдущего потока — Москальцову.
Настя не смогла объяснить, как она оказалась за третьим сифоном; выпив воды, она углубилась, но ненамного, в пещеру и вдруг услышала нежный детский голосок, он звал, удаляясь, она испугалась, решив, что ребёнок отбился от группы и заблудился, непонятно как преодолев два сифона. Она бежала на голос, пока не оказалась в тупике, из которого куда-то вёл узкий тесный проход, она двинулась по нему боком, цепляясь за острые выступы гидрокостюмом, так что не взыщите, если порвала, и оказалась в небольшой комнате; в углу, в темноте, сидела девочка, Настя подошла к ней, но та вдруг юркнула в дыру в полу. Настя машинально кинулась за ней, догнала девочку в тоннеле, та не стала сопротивляться, а повела по реке, против течения, дошли до сифона, нырнули и выплыли в этом зале, прямо возле светильника и лежаков.
Женщина, которую Настя приняла за девочку, тихо стояла, взяв Валиева за руку, и поглядывала на него, запрокинув лицо, как это делают дети, желая о чём-нибудь попросить.
— Она думает, что ей лет пять, — вполголоса сказала Настя.
— А вы знаете, как называется этот зал? — спросила Лена у Насти.
Настя пожала плечами.
— Детская! — сказала серьёзно, вглядываясь в темноту, Лена. — Спелеологи, первооткрыватели, назвали её Детской!
— А предыдущая? Предыдущую как назвали? Спальня? — спросила я.
— Нет, Лазарет.
— Тома хочет кушать! — вдруг сказала женщина детским тонким голоском Валиеву.
— Что делать? — спросил Валиев у Григория. — Неизвестно, сколько она без еды!
— Сейчас все пойдём! К еде! — сказал Григорий и повернулся к Насте. — Вы сколько выпили?
— Глотка два, кажется, — задумалась Настя. — Больно противная.
— А беременность была?
— Нет, а что? — насторожилась Настя.
— Да нет, всё хорошо! Ну, уходим, милые! Вам ещё воду пить! — улыбнулся нам Григорий.
Я пообещала Григорию присмотреть за Москальцовой и поселить в своём номере, ведь она жила в нём до того, как пропала, только надо вызвать родственников, чтобы забрали её, ну, и врача, но такого, чтобы не упёк сразу в психушку.
Врач, пенсионер, седой и рыхлый, с вялыми подрагивающими дебелыми ручками, которого прислал Григорий, поговорил с Тамарой и сказал, волнуясь, что в результате какого-то шока или сильнейшего переживания произошло замещение личности, возможен как быстрый, так и долгий возврат в прежнее состояние, проблески могут быть и в ближайшие часы, но кратковременные, скорее всего, понадобится стационарное наблюдение, но в любом случае она не опасна, ведёт себя соответственно своей мании — пятилетней девочкой, главное сейчас не стараться её переубедить и вообще не перечить ей, это может вызвать истерику и даже агрессию, в том числе и к себе…
Охранник принёс баул Тамары. Я достала бельё, майку и шорты. Инна позвала её в ванную. Она охотно откликнулась и попыталась забраться под душ в гидрокостюме, Инна попросила снять его, но та судорожно схватилась за ворот.
Я поняла, что Инна видит в ней взрослую женщину, каковой она и была, а надо увидеть маленькую настороженную девочку. Я обняла Тамару и, поглаживая по затылку, медленно расстегнула длинный замок на спине, освободила одну руку, потом вторую, Тамара оглянулась на меня с тревогой, но я её приобняла и осторожно стянула гидрокостюм. На теле её были широкие красные полосы раздражения, похожие на укусы мелких насекомых. Я кивнула Инне, она подошла, и мы вместе приподняли Тамару и опустили в ванну. Она погрузилась с головой и смотрела игриво на нас из-под воды. Это длилось не меньше минуты, я тоже машинально задержала дыхание, и когда Тамара с шумом и смехом села, облегчённо выдохнула.
Уже с особым чувством, как ребёнка, я дважды намылила Тамару мягкой губкой, она дёргалась и кричала, смеясь, детским голоском:
— Щекотно! Щекотно!
Мы подняли её на ноги, и я стала поливать из душевой лейки, промывая упругие жесткие волосы.
— Да вы с ума сошли! — сказала вдруг грубо Тамара.
От неожиданности мы отпрянули. На меня зло смотрел не ребёнок, а взрослая рассерженная женщина. В этом её преображении было что-то жуткое, запредельное.
Она порывисто отвернулась от нас, скрывая свою наготу. Я накинула ей на плечи большое полотенце, и мы с Инной вышли, оставив её вещи на раковине.
Тамара появилась через минуту, уже одетая, направилась к дивану, на ходу вороша полотенцем мокрые пряди, кивнула Инне, несомненно узнав её, и спросила меня:
— Вы кто?
Я кратко пояснила и представилась.
— Вы хотите сказать, что вас вселили без моего разрешения? — спросила Тамара, глядя в сторону.
— Вас не было несколько дней! Думали, вы уехали! — сказала я виновато.
— Уехали… — повторила за мной Тамара, по-прежнему глядя в сторону.
— За тобой едет муж! — сказала ей Инна.
— Муж… — повторила она, повернувшись. — Я его обманула… я жизнь нашу начала с обмана, — она как-то неловко, криво улыбнулась. — Тот человек меня высмотрел и следил, это я потом поняла, вспомнила…
Тамара, как и Ира, рассказала нам странную историю своей первой беременности. И я убедилась в очередной раз, что пещера каким-то образом возбуждает именно эти, связанные с убийством плода, воспоминания.
За Тамарой приехал муж, высокий моложавый мужчина с красивой сединой в густых тёмных волосах. Он взял её на руки, сказал ласково, с болью:
— Ты такая лёгкая стала!
Она ему пожаловалась:
— Тома хочет кушать!
Мы с Инной пошли за ними, неся вдвоём тяжёлый баул за две ручки.
3
В понедельник «микрик» приехал рано, к семи утра, в автобусе кроме водителя был знакомый охранник Василий, ещё двое молодцеватых накачанных парней, один, чернявый, очень высокий, за два метра, а второй — просто высокий красивый блондин с блёклыми, как будто выгоревшими голубыми глазами и пепельными широкими бровями, оба молчаливые, мускулистые, как титаны под музейным портиком, с тяжёлым взглядом, и ещё двое — должно быть, сильно пьющие молодые люди со следами глубокого похмелья на грубых, простых небритых лицах. Они и подняли баулы и треножники с лампами из бильярдной, норовя зацепить ими за углы и косяки, при этом один из них, Олег, успокаивал занервничавших Артура и Павла:
— Всё будет океем, браток!
Но Павел позволил им только вынести вещи из бильярдной, а загрузить в «микрик» попросил молчаливых «титанов», те, переглянувшись с Василием, играючи сложили баулы, кофры и ящики возле заднего сиденья и в проходе. Алкаши, словно виновато прячась от кого-то, торопливо курили за машиной.
Григорий и Валиев ждали возле пещеры.
Небо опустилось на окрестные сопки, скрыв вершины гор.
Не спеша позавтракали, сидя на траве, алкаши от еды отказались, Григорий терпеливо втолковывал, что в пещеру ходить натощак нельзя, даже опасно, наконец, пришлось ему выдать горе-работникам по бутылке лёгкого пива, и только похмелившись, они снизошли до колбасы и куска лепёшки.
Лёши в этот раз не было, хлопотала Лена, молчаливая, впадающая в задумчивость. Была как-то грустна и озабоченна Настя, с опаской поглядывая на тёмный проём пещеры.
Этот понедельник значился санитарным днём, в пещере работали только охранники и уборщики; электрики, поджидавшие нас, сидели у распахнутых дверей трансформаторной будки, к ним подошёл Артур, объяснил, сколько и куда ему нужно напряжения.
Оборудование переправили через сифоны с помощью «титанов», а алкашей, которые помогли запаковать баулы в водонепроницаемые мешки, оставили в соляной пещере.
Вчерашняя разведка Павлу и Артуру не помогла, они перетаскивали с места на место лампы, прикладывались к камере, но никак не находили нужного ракурса, я уже полежала на металлической сетке, прогулялась к источнику, а они мрачнели, поглядывая враждебно друг на друга. Махнула на них рукой Настя и отошла. Я чувствовала какое-то оцепенение, ноги и руки наливались тяжестью, но терпела, брызгала на лицо водой из реки. Ко мне подошёл Григорий, встал рядом, приобнял сочувственно. Его движение ко мне заметил Павел, быстро приблизился, осветил фонариком лица и увлёк нас к источнику, попросил встать на колени лицом друг к другу. «Титаны» по указке Артура переставили лампы, теперь они освещали нас, источник с изливающейся водой и красную в чёрных прожилках стену. Артур попросил опустить лампы, и от нас легли на стену длинные тени.
— Настя! Глянь! — сказал Артур, обернувшись.
Настя не отозвалась.
— Да где её вечно носит? — сказал с досадой Павел. И закричал в темноту: — Настя! Настя!
Павла поддержали, позвали её вразнобой.
— Давайте помолчим! — остановил Григорий. — Вдруг отзовётся!
В тишине — только наше дыхание и шум капающей воды.
— Надо искать! — приказал Григорий. — Расходимся по двое. Девочки остаются здесь.
Пошли гурьбой, тыча лучами в разные стороны, даже в потолок, потом исчезли.
Мы вернулись к берегу, Лена хотела выключить светильники Артура, но я попросила оставить хотя бы один, чтобы ребята видели свет издалека.
— В Детской река раздваивается, пещера — тоже, чуть ниже сходятся, соединяясь через сифон, — объяснила Лена после долгого молчания, прислушиваясь.
— У вас всё в порядке? — спросила я, заметив подрагивающую влагу в её глазах.
— Не совсем, — ответила, справляясь с дрожью в голосе. — Залетела я…
— Так вам радоваться надо! — я обняла Лену за плечи.
— Да хорошо бы знать — от кого! — вырвалось у неё. — Напоили какой-то дрянью, ничего не помню, а их трое было, лысых качков. — Лена опустила голову, сжав зубы: — Вот дура.
— Ничего, — сказала я ласково, присаживаясь перед ней на корточки, — родите, и всё наладится. Главное — родить, остальное — мелочи.
— Если сделаю аборт, не смогу здесь работать, — продолжила Лена, не слыша меня. — Пещера против.
— Против чего? Как может пещера быть против? — удивилась я.
— Она не хочет, чтобы я делала аборт! — Лена быстро встала и оглянулась в темноту. — Я это чувствую!
— Вот и не делайте! — поддержала я.
— Если сделаю, она станет доводить меня, — Лена вдруг осеклась, села на лежак. — Не смогу здесь… А мне нужна эта работа.
Лена замолчала, опустив голову низко, чтобы я не видела её злых слёз.
Я встала, хотела отойти, посмотреть, не возвращается ли кто, но Лена схватила меня за руку:
— Вот вы думаете, где Настя?
— Не знаю, — сказала я неуверенно.
— Да её пещера водит! Видели, как Григорий забеспокоился?
— Не знаю, — повторила я. — Я бы тоже забеспокоилась.
— Я думаю, Настя соврала, что у неё беременности не было. Ещё как была, и совсем недавно! И Григорий понял и испугался!
— Чего испугался?
— Заведёт, замотает совсем… уже было…
— Когда такое было? — как бы не поверила я.
— Ладно, — Лена поднялась. — Наговорила вам лишнего, пойдёмте поможем…
— Мне кажется, я знаю, где она, — сказала я.
— Где? — удивилась Лена.
— Там, где нашла Москальцову…
— И где это?
— Третий поворот, я считала…
— Но там нет никакого прохода, просто тупик…
— Странно, — удивилась я. — Там пещера вроде шатра, очень тёплая, я думала, вы её называете Детской.
— Похожа на Детскую, но туда можно попасть только через третий сифон… А вы что, были там? — Лена не понимая смотрела на меня.
— Ну, не совсем…
— Так она вас тоже водит? — спросила девушка тревожно, придвигаясь ко мне.
— Нет, просто я увидела…
— Ну, это она вам показывает, это ничего, пока не опасно, — Лена облегчённо вздохнула. — Давайте так: я пойду туда через сифон, а вы — как она вам показала. Только оставьте там, на входе, что-нибудь, вот, фонарик запасной. Включите и оставьте, она может показать то, чего нет, и запутать.
— Показать будущее?
— Ну да, вроде того.
Лена смотрела, как я ухожу, сначала поднимаюсь к источнику, обхожу и начинаю спускаться, отбрасывая на потолок длинную тень; прежде чем скрыться за бугром, уйти вниз, оглянулась — Лены уже не было.
Я отсчитала три поворота, но ничего, кроме уступа, вертикальной волной примыкавшего к стене, не было. Даже потрогала саму стену, влажную, липкую.
Вернулась назад и снова отсчитала три поворота. Ничего. Прошла вперёд, до четвёртого, здесь пол ощутимо опускался, вернулась назад, касаясь стены, и вдруг увидела, что уступ примыкает не вплотную, за ним есть щель, посветила в неё, попробовала протиснуться, прижимаясь спиной, задевая животом и грудью, сделала два шага, поворот стал ещё теснее, уже непроходимым, но увидела, что на уровне бёдер он расширяется, с трудом опустилась на корточки и повернула, проход стал шире, но ниже, пошла, пригнувшись, на корточках, с нарастающим страхом, забыла оставить фонарик, казалось, что стены сойдутся, сдавят, и застряну навеки…
Проход постепенно становился выше, но уже — почти так же, как на входе, резкий тесный поворот, и вдруг — луч фонарика провалился, уткнулся в далёкую стену. И — плач.
Настя сидела в нише, лицо её было залито слезами, руки она держала возле груди, как будто прижимала к себе кого-то.
Она посмотрела на меня, щурясь в луче, сказала, всхлипывая:
— Он всё время плачет! Не переставая! Не знаю, что делать!
— Кто? — спросила, не понимая, но догадываясь.
— Младенец!
Из сифона показалась Лена, подошла к Насте и сказала:
— Нет здесь никакого ребёнка!
Но Настя её не услышала, по-прежнему просительно глядя на меня.
— Помогите! — сказала жалобно.
Лена отстранила меня и крикнула Насте:
— На меня смотри! — взяла её за плечи, встряхнула.
— Помогите! — повторила Настя. — Он так плачет!
Из сифона вынырнул, огляделся и полез Григорий. Лена оглянулась на него и вдруг торопливо, сильно, с замахом, отвесила Насте пощёчину.
Настя посмотрела на Лену, на меня, приходя в себя, опустила руки и вдруг спросила:
— Что случилось?
— Ничего не случилось, уходим, — сказала Лена, повернувшись к Григорию. — Она просто не слышала.
Вернулись через сифон.
Павел настоял, чтобы Григорий всё-таки снялся со мной.
Григорий возразил было, что его участие в ролике может повредить рекламной кампании.
Павел объяснил: они снимут так, что его не узнают — сбоку, почти сзади, силуэтом, просто ему нужны в кадре светлые кудрявые волосы — эллин в тунике. На меня тоже накинули тунику, поверх гидрокостюма. Григорий подал чашу с водой, я торжественно приняла и пригубила.
Павел, кажется, был доволен.
Возле автобуса Настя подошла ко мне и попросила никого из группы не посвящать в то, что с ней случилось.
— А что случилось? — весело спросила я.
Настя благодарно кивнула. Обходя «микрик», она оглянулась на пещеру, в глазах мелькнуло что-то затравленное. Так смотрит на злого хозяина собака — не зная, чего ожидать…
4
Мы идём вдоль лесополосы, густо заросшей молодой берёзой; она останавливает ветер, но нам не душно и не жарко, нас ничто не тревожит.
Ветер пролетает над лесополосой, приминает жёлтое пшеничное поле, гуляет по нему низкими широкими волнами, трогает одинокую могучую сосну. Крона у неё с северной стороны короче, ветви загнуты кверху, потому что в них бьёт ветер, а с южной — вытянутые, толстые, как амазонские бронзовые питоны, вытянута на юг и раздвоенная вершина.
Сосне не меньше пятисот лет, и это настоящее чудо, что ей, одинокой, удалось выжить посреди поля, войти в необъятное медноствольное тело, не потеряв ни ветки.
Но самое удивительное, что не одна она такая, и сколько их, одиноких великанов, посреди полей? Зачем и кем они оставлены в самом сердце среднерусской равнины? Может, в них скрыта душа былинных богатырей, оберегающих эту землю?
Мы упираемся в другую, перпендикулярную этой, лесополосу и идём вдоль неё, высоко над оврагом с коричневыми осыпающимися берегами, над которым стоит заброшенное село с колокольней и погостом. Входим в село, густо заросшее высокой травой и торчащими над ней зонтиками ядовитого борщевика. Деревня в две широкие улицы, дома, обитые крашеной мелкой доской, со съехавшими верандами и крылечками, брошены, заколочены, некоторые и вовсе осели, расползлись, заросли юными деревцами, вокруг других — старые яблоневые сады с зелёными крепкими плодами. И только четыре домика с краю, по два на каждую улицу, сияют чистыми мытыми стёклами окон, крыши обновлены бордовой металлочерепицей, а сады — пострижены, прорежены и огорожены заборами из металлической сетки. Дачники?
Когда-то разрушенная церковь восстановлена почти полностью, видны свежая кладка из красного кирпича выше шлемовидных окон и голубая крыша, не восстановлена пока золотая сияющая луковица, но и та стоит под стрелой крана, готовая вознестись над оставленным людьми местом.
Тишина такая, что, кажется, слышен мягкий стук плодов в садах.
Ниже деревни — длинный, метров сто, пруд, заросший по берегам старыми плакучими ивами, вокруг него по крепкому берегу набита широкая тропинка, возле высокой плотины — старое ведро и удочка, наполовину лежащая в воде, как будто хозяин её срочно отвлёкся по детским своим делам… И я даже почти увидела, как некто невысокий, в подвёрнутых штанах, удаляется прочь по взгорью…
Малыш не останавливается, ведёт меня вдоль ручья, вода в нём хрустальная, звонкая, что удивительно, ведь в пруду она коричневая, хотя и чистая. Ручей бежит, скачет по дну оврага, по камешкам, и вдруг я вижу на вывернутой кем-то известняковой плите следы аммонитов, брахиопод и окаменевшие спиральки мелкого ракушечника.
— А что это? — спрашивает Серафим, вглядываясь в правильную спиральную структуру древнего морского жителя.
— Это моллюски, морские ракушки, только большие, — вспоминаю я своё детское увлечение.
— А как они здесь оказались? Их кто-то принёс? — удивляется он.
И я объясняю, что когда-то, сотни-сотни миллионов лет назад везде была вода, а потом земля поднялась, разделилась на материки, моря и океаны, и когда-то, может, двести пятьдесят миллионов лет тому, здесь было море, в нём жили эти моллюски, а вокруг бегали динозавры и летали драконы, море высохло, ушло, драконы вымерли, появились леса, а потом — люди; сожгли леса, распахали луга под пшеницу.
— Прямо здесь бегали и летали? — удивился Серафим. — А люди в деревне тоже вымерли?
— Нет, одни уехали, другие просто умерли от старости…
— А ещё другие — не родились? — спрашивает малыш, продолжая омывать древнего моллюска.
Деревня нерождённых людей…
Григорий тронул меня за плечо, я огляделась, все уже встали, со следами беспокойного сна на вялых лицах.
— Ты помнишь, завтра съёмки в клинике? — спрашивает, будто удостоверяется в моей дееспособности.
— Кажется, помню, — отвечаю, но вижу ещё светлый силуэт колокольни на тающем выгоревшем небосводе.
Из темноты пещеры тянет теплом и лёгкой вонью сероводорода.
Мы ныряем в освежающую воду, плывём к освещённой горловине сифона и оказываемся на другой стороне, у палаточного лагеря, здесь холодно, промозгло, как в камчатскую июньскую морось, проходим к источнику и пьём шипучую прохладную воду, снова ныряем и возвращаемся полуосвещённым тоннелем, уже в стайке оживлённых женщин в гидрокостюмах.
Автобус с киногруппой нас уже ждал, меня приветствовали как близкую, Настя подвинулась, приглашая сесть рядом.
Ехали молча, но было легко, как с родными, то ли от живой воды, от пещеры, то ли от сблизивших нас откровений, думали о своём.
5
За четыре месяца после первой встречи Елисей не изменился, но мне показалось, что он смотрит как-то иначе, с тайной грустью, радовавшей меня. О цели приезда он высказался как-то неопределённо, и в табуны на этот раз ему тоже не надо было. И я решила, что он приехал ради меня, хочет увезти из этого медвежьего угла, чтобы не спилась, не вышла замуж за простого голубоглазого тракториста. От этой мысли бросило в жар, я распахнула куртку, распустила шарф, пышный и нежный, только что подаренный Елисеем, хотя в поселковом кафе было холодно и хозяин, Халык, небритый маленький азербайджанец c телячьим взглядом, включил для нас конвектор.
Елисей в глаза мне не смотрел, я заметила ещё в прошлый раз, что он вообще редко смотрит в глаза собеседнику, отводит вниз или смотрит на что-то над правым плечом, как будто обращается к стоящему за человеком ангелу-хранителю.
Но когда я отводила взгляд, оглядывала скромную, простую обстановку кафе с пластиковыми корейскими столами, стенами, обшитыми корейскими же дешёвыми золотистыми панелями, улицу в широком окне — в старых, почерневших от котельного и печного дыма сугробах и чёрную воду открывшегося залива, я чувствовала на себе его взгляд — осторожный, быстрый, чувствовала как лёгкое нежное прикосновение, от которого чуть сбивалось дыхание и ныл низ живота.
Пришёл некто Лёушкин, глава посёлка, статный русый взъерошенный парень, скинул пуховик, который забрал у него вежливый Халык, и, сев вольно на диванчик у окна, попивая «Хенесси» из широкого бокала, заговорил о какой-то конференции глав муниципальных поселений, где ему удалось засветиться перед самим президентом и первым обнародовать проблему дорогих авиабилетов для дальневосточников.
Елисей достал из кармана и положил на стол диктофон, и я поняла, что он приехал сюда ради этого человека, но зачем-то хотел это скрыть.
От нахлынувшей злой грусти я налила себе «Хенесси» и залпом, поперхнувшись, выпила. Лёушкин сделал вид, что ничего не замечает, и продолжал говорить, поглядывая на диктофон. Вышла на улицу — по плоскому берегу вдоль залива. Хотелось уйти совсем, но знала, что Елисей не пойдёт за мной, не станет искать и уедет один, и я не могла уйти, но и не могла больше торчать одна в интернате и страдать от тоски по этому равнодушному ко мне человеку…
На галечный берег выскочил из-под подтаявшего сугроба зверёк, серый, с коричневыми кисточками, размером с детёныша кролика, присел на моём пути, умылся и оглядел своими быстрыми чёрными глазками, пискнул несколько раз, тотчас же явился другой, в точности такой же, и тоже уставился на меня. Я поискала в карманах, нашла затерявшуюся таблетку жвачки и бросила им, они, не дрогнув, не отшатнувшись, схватили и, ссорясь, гневно попискивая, вернулись под свой сугроб.
Я знала, зверьков зовут евражками, это местная разновидность сусликов, но они были так похожи на крольчат, которых выращивал папа в клетках и которых любила перед школой подержать на руках, что я решила — это привет из того дома, благословение, посланное мне из другого измерения…
Я любила своих родителей, а они любили меня, каждый по-своему. Они рано ушли, на первом курсе педучилища, когда я уехала от них, их мучительных ссор в Ростов; сгорели вместе с домом; мой старший брат запретил приезжать на похороны, чтобы я не видела обуглившихся трупов, и потому я их долго не отпускала, и они приходили в снах, метались в огне…
С тех пор я говорю себе — не будет у тебя другого мужчины, кроме мужа.
И хотя я пошла по берегу в сторону взлётной полосы аэропорта за низким забором из колючей проволоки, я знала, что вернусь и не отпущу его, сделаю всё, чтобы стал моим.
Обошла аэропорт вдоль залива, к берегу, до которого мы бежали зимой по чёрному, в змеящихся трещинах льду, мимо красно-полосатой колбасы, дёргавшейся на мачте, показывающей южный ветер, поднялась к тёмно-зелёной избе по высокому крыльцу, увидела знакомую серую хаску, выпрашивавшую у меня пирожки, она ткнулась носом мне между ног, облизала руку, взяла её в пасть и повела внутрь. Буфет был закрыт, за кассой сидела девушка в синем форменном пальто и полосатой щеголеватой косынке на шее, сказала, не спрашивая, что до Города остался только один билет на пятничный рейс, я протянула паспорт, деньги и получила длинную тонкую голубенькую книжечку.
Вернулась к Халыку, прошлась мимо окна, выбежал Елисей, в костюме, красивый, нарядный, дал мне ключ от номера в гостинице, помахала Лёушкину, который смотрел на нас.
В номере стояли две узкие кровати, туалет и душевая были в коридоре, я долго мылась под струёй горячей воды, забыв, что она из титана, смотрела на себя его глазами, подбривала лобок и ноги…
Южный ветер принёс снег, разом затянуло всё белой мглой, залепило окна; постояльцы, поспешно и одновременно возвращавшиеся, громко топали в коридоре, весело кричали про июнь и пургу, заработали в смежных номерах телевизоры, потом всё затихло, будто умерло, а Елисея всё не было.
Я, должно быть, уснула, и сколько Елисей стучал в дверь, не знаю, но проснувшись, подхватилась, завернулась в простыню и открыла дверь, за ней стоял Елисей с дежурным администратором, которая пыталась засунуть ключ в скважину, но не смогла, потому что я оставила там свой.
Горничная, усмехнувшись, ушла, а Елисей обошёл меня, опасаясь задеть, как что-то хрупкое, повалился одетый на кровать и… уснул.
А я стояла, словно ушибленная, смотрела на него от двери, пока не почувствовала сквозняк, тянувший по голым ногам к окну.
Я решительно подошла к нему, подоткнув на себе простыню, и стала раздевать, переваливая с боку на бок, как раненного в бою солдата, вспомнив обязательные курсы медсестёр в педучилище, дыша прерывисто, до лёгкого головокружения. Раздела его донага и, обмирая от собственной отваги, смотрела на него. Ещё никогда до этого не видела полностью обнажённого, да ещё своими руками, мужчины, если не считать Ёсю, с которым мы в детстве, укрывшись за кроличьими клетками, по очереди спускали друг перед другом трусы, уточняя свои отличия.
У Елисея была голая — безволосая — грудь и такие же бёдра, но икры были трогательно покрыты редкими длинными тёмными волосками до лодыжек, и они густо упруго росли у него в паху, почти укрывая его скромный вялый гриб.
Аккуратно сложила одежду на стул, вернулась к нему, склонилась, трогая кончиками пальцев его тёплую мягкую кожу. В лице Елисея, шершавом от щетины, отразилась ответная пьяная улыбка, но он уже не был чужим.
Я погрузила пальцы в жёсткие и упругие волосы, захватила в ладонь его гриб, мягкий и шелковистый, как детская кожа, прижала сверху другой, невольно приоткрыв рот, как будто кормила ребёнка. Гриб шевельнулся и двинулся на волю, вырос в три раза, прогнулся, оголился, обнажив красиво очерченную, плотную и одновременно нежную головку, и запах терпко муксусом.
Скинула с себя простыню, закинула ногу к нему на кровать и чуть присела на гриб, должно быть, я не была ещё готова, у меня было сухо, и головка его больно захватила мою тонкую чувствительную кожу, я привстала, чтобы раздвинуть пальцами, но гриб вдруг обмяк, сократился… Елисей посмотрел на меня мутным потусторонним взглядом, обнял и стянул с себя, навалившись всем своим телом, закинув на меня ногу и грозно звучно захрапел. Я поняла, что не засну, выбралась из-под него, сердито толкая, заперла его, чтобы кто-нибудь не прилёг случайно рядом, и пошла по пурге к подруге Рае, учительнице биологии в интернате. Она не спала, ждала.
— Боялась, не найдёшь по пурге, заплутаешь…
— Как же тут заплутать, если залив вокруг, — удивилась я.
Мы долго не засыпали, вспоминая интернат, учеников и тишину такую, что слышен был издалека шум незамерзающей реки.
— Рая, — спросила я подругу, — а мужчина может возбудиться во сне?
— Может, — ответила она, подумав, — если очень молодой… или утром, с похмелья, они так и говорят — похмельный стояк…
6
Утром поехали в Симферополь на съёмки. Навстречу на большой скорости, с включёнными фарами, тесня автомобили, промчалась колонна зелёных пыльных, с мигалками броневиков и КАМАЗов. На въезде в Симферополь и в центре военные автомобили стояли вдоль тротуаров, возле них, широко расставив ноги, — автоматчики в бронежилетах и масках. Их присутствие придавало городу фронтовой вид.
Исчезла многотысячная толпа митингующих татар перед зданием правительства Крыма, как-то убавился, сильно поредел палаточный городок «Русского единства». По площади, шаркая мётлами, собирая мусор в чёрные пластиковые мешки, бродили коммунальщики в розовых жилетах. Впрочем, сейчас утро, и народ, разошедшийся на ночь, ещё не вернулся.
Я спросила у водителя, кто эти военные.
Водитель промолчал, пожал плечами, сидевший рядом с ним охранник Вася включил карусель местных новостей: в четыре утра «пентагон» да и весь город заняли вооружённые военные в камуфляже без опознавательных знаков. Пока доподлинно неизвестно, кто это — русские или украинцы: «зелёные человечки» на расспросы пожимают плечами и отвечают, что не уполномочены делать заявления.
Нас останавливают. Стоим минут пять, никто не подходит.
Наконец, в автобус поднимается рослый автоматчик в маске и, упёршись каской в потолок, спрашивает мальчишеским голосом, кто такие, куда и откуда едете? Все молчат. Повисает напряжённая, почти враждебная пауза.
Я поднимаюсь и, стараясь разрядить обстановку, говорю с улыбкой, что мы туристки из Москвы, приехали восстанавливать здоровье. Вижу облегчение в глазах парня, он кивает, ему достаточно моих слов и улыбки, он не требует документов, но приказывает оператору Артуру подойти к нему. И только тут я замечаю, что Артур снимает происходящее на камеру. Поспешно закрываю ладонью объектив и объясняю автоматчику, что этот недоумок — студент ВГИКа, оператор, и он снимает рекламный ролик о Крымском филиале Московского центра матери и ребёнка, пациентками которого мы являемся.
Военный медленно кивает, недовольно смотрит на Артура, жестом показывает своим товарищам, стоящим у открытых дверей, что всё в порядке, и, пригнувшись, выходит. Артур показывает ему в спину средний палец. Они ровесники и не понравились друг другу. В обычной обстановке дело непременно дошло бы до драки. Но с автоматчиком не поспоришь.
Девушки нервно смеются.
7
Утро было ясное, тихое, как будто не задувало всю ночь, над заливом стояло чистое во все стороны, как говорят лётчики, миллион на миллион, небо, гостиницу замело, но я не была первой, уже кто-то отодвинул дверь, потеснив высокий сугроб у входа. Я отперла дверь в номер, Елисей сидел на краю кровати с мукой в лице, в трусах и почему-то в ботинках, вскочил и кинулся мимо меня в туалет, долго журчал там, не закрыв дверь, вернулся счастливый:
— Ещё бы чуть-чуть задержалась, и пришлось бы в графин…
Я сняла пуховик, потом медленно спустила джинсы, задержав их, расстёгнутые, на левом бедре и, наконец, подняла, с паузой, как бы запутавшись, белый свитер над головой, белья на мне не было.
— Ты чего? — удивился Елисей, прикрывая руками трусы.
Я повела себя как опытная соблазнительница, не оставила ему пути к отступлению, — таким и был мой план, тщательно, до мелочей, продуманный ночью.
И Елисей сделал всё, как я хотела.
Я не сказала ему про аборт, объяснила выкидышем из-за разного резуса.
Мы вместе больше не жили, я, поступив на англо-китайское отделение в педуниверситете, съехала в общежитие, хотя, бывало, «гостила» у него месяцами, потом купила квартиру в ипотеку, вечерами трудясь в его редакции.
Думала, что забеременеть для меня не составит труда, но ведь так и не понесла больше, хотя все эти годы не предохранялась.
Елисей задохнулся в ресторане, куда его позвали председателем жюри конкурса красоты, я не пошла, потому что не хотела видеть, как он будет пялиться на местных красавиц; загорелось тряпьё в раздевалке, шторы, натяжной потолок, спаслись почти все, кроме членов жюри — пока люди давились в дверях, они тупо ждали, когда найдут ключ от запасного выхода за их спинами…
Почему все родные мне люди умирали в огне? Это не могло быть случайностью. Что-то же Вселенная хотела сказать. Я искала ответы, покрестилась в Дивеево, стала ходить в церковь, ездила в Израиль, молилась за них, просила прощения, чувствуя, что в их гибели есть частичка и моей вины.
Инна заглянула после утренней пробежки, оживлённая и беззаботная как никогда. Ещё вчера в её глазах, на мгновение остановившемся взгляде, было что-то тревожное, давнее; мелькнёт, как тень, и уйдёт. А сегодня взгляд её спокоен и чист, казалось, что из её жизни ушла навсегда эта старая боль, этот зверёк, затаившийся в душе, готовый хватить любого, кто подойдёт слишком близко.
Возможно, это было очевидным только для меня, чувствительной к чужим страданиям. Эту особенность я заметила в себе давно, ещё в детстве, и впервые эта ответная боль поразила меня, когда мы поехали всей семьёй в Петербург, в первый после переезда из Казахстана отпуск, мне было около восьми, в кунсткамере гид указал на заспиртованное скрюченное существо, это был человеческий эмбрион, увеличенный круглым зелёным стеклянным боком бутыли, я закрыла лицо руками, не сумев удержать мгновенно нахлынувших слёз, и больше в тот день не хотела ходить по музеям — боялась снова увидеть что-нибудь страшное и жестокое.
Но почему же эта чувствительность, эта боль не удержала меня от аборта? Я много думала об этом в последующие годы: я считала тогда, что причиняю вред себе, уничтожаю часть своего тела, часть себя, а не беззащитное, отдельное от меня родное существо… И гореть мне за это в собственном вечном аду.
После раннего завтрака в ресторане мы вышли на широкое крыльцо; солнце, низко стоявшее над мутным морским горизонтом, захватывало верхушку сопки, яркими жёлтыми вспышками отражаясь в окнах домов, и эти отражённые отблески мелькали в распахнутых стеклянных дверях холла, по полированным серым ступеням, и вновь я удивилась безмятежному детскому выражению на свежем утреннем лице Инны, её чистому, ничем не омрачённому взгляду.
— Я давно хочу с тобой поговорить, ещё после первого раза. Там, в пещере, ко мне приходит ребёнок, к тебе ведь тоже?
Я промолчала, просто смотрела на неё напряжённо.
— Ко всем приходят, — кивнула она сама себе, — но ко мне не так, как к другим. — Инна усмехнулась: — Он всё время у меня за спиной и куда-то зовёт, я не могла понять, как я могу это сделать во сне, вот вчера утром догадалась — надо на самом деле пойти дальше в пещеру, посмотреть, что он хочет показать, я купила гидрокостюм. Я ещё никогда никому не рассказывала… Григорию рассказала, он объяснил, как это… работает, а теперь тебе могу… хочу рассказать. Меня ведь изнасиловали… после выпускного, мы пошли в парк, купались в пруду, пьяные, шампанское пили. Я отошла пописать, я больная была на этом, мне казалось, что кто-нибудь обязательно подсмотрит, ушла подальше, полезла в какие-то кусты, а они сзади схватили, на голову шапку вязаную лыжную натянули, я по ней поняла, что заранее спланировали, как будто отомстить хотели, их двое было, мужчина и женщина, связали и изнасиловали, сначала членом из секс-шопа, а потом мужчина уже по-настоящему изнасиловал, а когда кончал, моё имя повторял… голос был незнакомый, может, оттого, что шептал, но это были точно свои, так и не узнала — кто и за что; я ведь девственницей была и гордилась, дура, этим, и все это знали… ну, и списывать принципиально не давала, сдавала их учителям, вредной была… потом всех, кто был на выпускном, заставили тест на ДНК сдавать, но так и не нашли… Сделала аборт и уехала в Москву, на биофак МГУ, с мужчинами не получалось, чувствовала себя виноватой шлюхой, и вела себя как шлюха, они это тоже чувствовали и начинали обращаться со мной как со шлюхой, вот и ушла в науку, не успокоилась, пока доктора не получила, самая молодая была… Гриша мне глаза открыл — я шлюхой была, потому что никого не любила, в каждом видела насильника, шепчущего ласковые слова… и возбуждалась, бесилась, ты не представляешь, что я с ними вытворяла…
— И что, ты его любишь? Григория?
— Нет, спасибо ему, он мне теперь как брат. Я дурака своего люблю… — Инна замолчала, задумалась, потом подняла глаза, полные слёз. — Вот от души, от всего сердца его люблю, со всем говном…
Я научила Инну правильно и быстро надевать гидрокостюм, он был вишнёвого цвета, как у спасателей в Пусане, немного тесноват и потому красиво, без морщин, облегал её зрелое тело, издалека она была похожа на медную статую Венеры.
— Я хочу гидрокостюм, — сказала Вера, посматривая на Инну.
— На семь дней? — удивилась Оля.
Мы договорились, что я пойду за Инной, если у неё получится пойти.
Инна сразу же засопела, я прождала минут десять и поняла, что никуда она не пойдёт, да и не могла пойти, — и сходила к источнику, Григорию сказала, что забыла выпить воды…
Я села в лодку, и вновь старик попросил коньяку из duty free, а когда пёс стал хватать Серафима за пятки, я кинула несколько медовых пряников, и Дружок уснул.
Я вышла из лодки, перевозчик вновь предупредил, что это опасно и Дружок может не впустить назад.
Мы шли в неплотном, в разрывах, тумане, пока не оказались в долине, но теперь вместо людей в туниках здесь были дети, много маленьких беззащитных детей, ещё младенцев, но что-то с ними было не так, они, свернувшись, висели над травой, медленно вздрагивая от невидимого прикосновения, как листья мимозы, не открывая глаз, сжимая крохотные пальчики ручек и ножек, в мягких прозрачных оболочках, плавно раскачиваясь, как яркие анемоны и актинии на дне моря.
Малыша рядом со мной не было, он убежал вперёд, к центру долины, куда со всех сторон ручейками стекались дети, уже с обвисшими на их полупрозрачных тельцах оболочками, переливавшимися тонко нежными мягкими оттенками розового и жёлтого, и разгонялись по кругу, сливаясь в кольцо, и таких колец, вложенных друг в друга, было бесконечное множество — они, вращаясь, поднимались из центра вверх и разлетались во все стороны, заполняя весёлыми пёстрыми хороводами туманное поднебесье…
Вернулся Серафим, взял за руку и позвал:
— Летим!
Я испугалась:
— Да я не умею!
Малыш засмеялся, повернувшись ко мне, посмотрел лукаво:
— Ну, давай! Как у Саи Бабы!
И только он это сказал, ноги мои оторвались от земли, и мы взмыли так быстро, что заложило уши.
Среди разлетавшихся хороводов, заметила я, были дети, одиноко парившие над землёй, и было видно, что они наслаждаются вольным полётом, пробуя крутые виражи и даже падения, но неизменно взмывая ввысь.
— Почему они одни? — спросила.
— Они учатся летать, — крикнул Серафим, отворачивая лицо от мягкого, но сильного встречного потока воздуха. — Они должны вернуться!
— Куда? Куда должны вернуться? — крикнула я в радостном предчувствии. — На Землю?
— На Землю!
Серафим круто развернулся, замер, и я почувствовала, как нас поднимает идущим снизу мощным тёплым потоком воздуха.
— А эти куда? — я обвела рукой всё пространство перед собой, заполненное весёлыми яркими хороводами.
Малыш, кувыркаясь, полетел вниз.
Я нырнула было за ним, но Серафим вытянулся, раскрыв своё тело, раскинув ноги и руки, и мягко прижался ко мне снизу. И вот так, слившись в одно, мы парили, медленно поднимаясь к летящим на юг облакам.
— Ну, так куда? — спросила я снова, обнимая его, чтобы нас не разлучили.
— Вы называете это космосом, — неохотно сказал Серафим, разомкнул мои руки, кувыркнулся и устремился вниз.
В этот раз меня подняла Лена, увидела близко, глаза в глаза, её лицо и сразу же сказала:
— Ты не должна этого делать!
Лена оглянулась на Григория, смотревшего на нас, и отошла, ничего не ответив. Я пошла за ней, помня ещё младенцев в «рубашках». Лена тихо сказала:
— Зря я вам рассказала…
Лена и Лёша поехали с нами, забрались с ногами на заднее сиденье «микрика» и слушали музыку в наушниках, прислонившись спиной к окну, каждый — свою, со своего телефона. И когда я оглядывалась, Лена коротко поднимала глаза на меня и отводила.
К Инне приходил ребёнок, топал ножками у неё за спиной и передразнивал: «А вот и знаешь, а вот и знаешь…» — но так и не показался; Инна теперь уверена, что если ребёнок покажется, то она узнает в нём своего обидчика, а ей это не нужно, она его простила… И она не хочет, чтобы ребёнок приходил.
Позвонила Наташа, хочет встретиться, поговорить об Ире. Ира — жена научного руководителя Кристины, тот просил узнать, как у неё дела, не может дозвониться, хозяин дома сказал, что она ездит с подругами из Демера в пещеру и сегодня не ночевала.
На втором этаже в кофейне сидела компания девушек — в самом углу, молча, уткнувшись каждая в свой смартфон, с бутылочкой пива на подлокотнике кресла.
Инна взяла себе кофе, а я чай, двойную порцию струганного мороженого. Наташа пришла одна — Кристина задерживалась на свидании с молодым человеком, с которым познакомилась утром на пляже.
Наташа знала об Ире не больше Кристины, то есть почти ничего, но, как выяснилось, то, чего не знала я: Ира совсем недавно разошлась со своим олигархом и вышла замуж за коллегу-профессора, заведующего кафедрой, намного старше себя. Муж был по-детски ревнив и впадал в панику, если Ира не отвечала на звонки. Он не мог дозвониться второй день. И напряг всех, кого только мог, кто из знакомых был в Алуште или Симферополе.
— Муж пояснил, что она склонна к депрессии и потому нуждается в поддержке, — сказала Наташа.
— Она уже не первый раз не ночует дома, — заметила я.
— И вы, конечно, не знаете, у кого она может быть? — Наташа улыбнулась.
— Могу только предполагать, — сказала я неохотно.
— Пожалуйста, скажите, мне жутко интересно, клянусь, никому не скажу, даже Кристине, — Наташа придвинулась ко мне, упёршись локтями в столик.
— Ты будешь разочарована, — сказала я. — Думаю, она ночует или в пещере, или возле неё.
— Вы шутите! — Наташа разочаровано отодвинулась. — Зачем ей такой экстрим?
— Не знаю, — вздохнула я. — При ней всегда гермомешок, довольно объёмный, литров на шестьдесят, поместится и спальник, и гидрокостюм… И она совсем не похожа на тех, кто ходит на сторону…
— А знаете, — Наташа оживилась, — про неё в университете, ещё когда я училась в аспирантуре, говорили, что она на Алтай или в Пермь ездила, в пещерах жила, как монахиня…
— И что там за пещеры? — спросила Инна.
— Знаю, что карстовые, слышала, что череп там нашли, который опровергает принятую теорию расселения народов в Сибири, я не интересовалась этой темой, поэтому извините… А вот про местные пещеры наслушалась, — просто панацея от женских болезней! Может, местным платят за рекламу? — Наташа засмеялась.
Мы шутку не поддержали.
— Что, правду говорят? — удивилась Наташа.
— Наташа, а вы что преподаёте? — спросила Инна, явно меняя тему разговора.
— Мировую экономику, — неохотно ответила Наташа, и было видно, что эта тема ей совсем не интересна.
8
Влад позвонил в отель ночью, спросил, не нужна ли помощь, наш орёл по-прежнему рвётся в бой, сказал он. Я сначала не поняла, о ком он, а потом вспомнила о бывшем бойце «Беркута» и ответила, что обращусь к нему, как только возникнет необходимость.
Влад как-то странно засмеялся, и я услышала ещё чей-то смешок, показавшийся знакомым.
— Вы там что, «топчетесь»? — поинтересовалась в ответ.
На стажировке в «Комсомольце» я не раз была выпускающей по номеру, и в мои обязанности входила вычитка материалов после правки начальства; на финише, ближе к полуночи, дежурная бригада собиралась у замредактора «потоптаться» за чаем с бутербродами, допускалось пиво с рыбой.
— Угадала, — весело подтвердил Влад. — Тут Главный тебя приглашает, у него к тебе предложение!
— Это как?
— Да мы в Симферополе, с депутатами местными встречались, сейчас на ночную рыбалку собираемся!
— А не опасно? Какие-нибудь украинские погранцы? Да и лечусь же — у меня режим! — растерялась я.
— Софья Николаевна! — голос Влада стал привычно напористым. — Речь о тебе пойдёт, поэтому отговорки не принимаются, буду ждать на автостоянке Профессорского уголка. Как приедешь, позвони.
Влад помог припарковаться, хотя я в его помощи не нуждалась, стоянка была пустой, если не считать грузовика в углу с тротуарной плиткой, и сел ко мне в машину.
— Можешь меня поздравить, — сказал он, глядя на море, ворочавшееся в темноте под берегом.
— С чем? — спросила я, хотя уже догадалась.
— Главный двинул меня в замы, вместо Вани Жукова.
Иван Иванович Жуков перешёл в «Газпром», в дирекцию, знала я.
— Рада за тебя!
Я и в самом деле была рада, он очень хороший организатор, намного лучше, чем журналист.
Влад улыбнулся, от него сладко пахло виноградным вином:
— На своё место я предложил тебя.
Вот уж удивил так удивил. Правда, я тут же заподозрила, возможно, ему намекнул Главный, даже представила, как он спросил у Влада, глядя поверх головы: «А как там у тебя Софья?»
— Ты же знаешь, у меня медиа-холдинг на Камчатке, куда я от него? — сказала я первое, что пришло в голову.
— Вот об этом Главный и хочет поговорить с тобой! — засмеялся Влад.
Катер, двенадцатиметровая, с синими глянцевыми боками «Ямаха», стоял кормой к пирсу, нас встретил Стас, тот самый бывший боец «Беркута», мастер на все руки, как он представился: и охранник, и нештатный собкорр, к тому же капитан судна; он упирался головой в потолок рубки и потому наклонялся вперёд, при этом мрачно улыбаясь, как бы прося за что-то прощения.
Катер, осев на корму, резво рванул от пирса, вместе с лёгкими брызгами в лицо ударил ночной морской зябкий холод.
Главный едва кивнул, на мгновенье коснувшись взглядом исподлобья, и молча прошёл в каюту. Он был в теннисных белых шортах и толстовке. От его показной начальственной враждебности я невольно напряглась, оглянулась на Влада, тот ободряюще улыбнулся и закрыл за нами двустворчатую тонкую дверь.
Главный переменился в лице, разом погрустнел, налил себе коньяку в тяжёлый гранёный стакан, мне предложил кофе, кивнув на кофеварку, закреплённую в нише.
— Владислав Сергеевич озвучил моё предложение? — спросил он тихо, я едва расслышала из-за рёва двухсотсильного японского двигателя. И продолжил, не дав мне возразить: — Ко мне, через директора по развитию, обратились некие Спицына и Дегтярёва, предложили купить твой медиа-холдинг за два с половиной миллиона долларов. Думаю, за два отдадут.
Это были директоры еженедельника, двух радиостанций и кабельного ТВ.
— И как они всё это без меня продадут? — спросила я, почувствовав биенье пульса в висках.
Они были моими близкими подругами, и я их сама возвысила. Доверчивость — это моя ахиллесова пята.
— Мы навели справки, они открыли свои счета и уже два месяца тебя обкрадывают, — сказал Павел Иванович, успокаивающе пожав мне кисть. — За ними стоит рейдерская компания, правда, с выходом на ФСБ, пришлось подключать серьёзных людей.
От обиды у меня навернулись слёзы.
— Извини, что вмешался, не спросившись, но у меня тут свой интерес, — Павел Иванович отошёл к иллюминатору — катер сбавил ход и тяжело поднимался на волне. — Ты мне здесь нужна. Я предлагаю два миллиона, долларов, разумеется, заберу как есть, с мошенницами, сам с ними разберусь, оставляю тебе бесплатную газету, рекламу можно контролировать и из Москвы, и место редактора отдела расследований у нас, с хорошими перспективами, да и преподавать сможешь на журфаке, у тебя кандидатская по Китаю?
— Можно, я немного подумаю? — сказала вместо ответа, голос у меня дрогнул.
Павел Иванович кивнул и рассеянно объяснил:
— Хочу попробовать с региональными медиа-холдингами, с твоего и начнём.
— Будете как Кит Руперт Мёрдок, — грустно пошутила я.
За ним, в иллюминаторе, косо поднимались сверкающей и мигающей разноцветной бесконечной полосой огни крымского берега.
— Нет, — возразил Главный. — Крым нам американцы никогда не простят. Столько денег в хохлов вбухали. Дело войной закончится.
— Но население «вежливых людей» поддержало, без стрельбы обошлось, — удивилась я.
— Знаешь, он собрал нас в Огарёво, и когда жал руку, я спросил, война будет? Он просто кивнул… Я бы не смог взять на себя такую ответственность.
— И когда? — спросила я невольно.
Павел Иванович повернулся, с улыбкой посмотрел на меня и сказал мягко:
— Одно знаю — не завтра. Ладно, спать ложись… раз режим, — снова перешёл он на «ты». — Завтра с нами в аэропорт съездишь, надо встретить Миронова со Слуцким и Валуевым, хотят местный парламент поддержать… и — свободна, нечего с нами лишний раз светиться.
Ловить ставриду я не стала, легла спать на широкой кровати, но долго не могла уснуть, лежала с мокрыми глазами под плеск волн о тонкий пластиковый борт катера.
Первое моё журналистское расследование было связано с городским родильным домом.
Написать статью о роддоме подвигла моя новая подруга Вика, медсестра, с которой познакомилась, когда легла на аборт. У неё была родственница, которая тоже из-за аборта не могла забеременеть до сорока лет. Рожала она у Вики и долго не могла разрешиться, Вика просила врачей сделать кесарево, но те отказали, заявив, что всё идёт нормально. Кесарево они всё-таки сделали, но поздно, ребёнок умер. Родственница поссорилась с Викой, написала жалобу на роддом в местное министерство здравоохранения, но ей ответили, что врачи всё делали правильно, а ребёнка спасти было невозможно.
У Вали, так звали родственницу Вики, была странная фамилия — Дериглазова, и у неё начались какие-то осложнения после операции, она всё ещё оставалась на больничном, Валя подозревала, что врачи делают что-то не так из-за её жалобы. Было очевидно, что у неё депрессия, мания преследования, что она глубоко переживает потерю, не может и не хочет с нею смириться.
И меня тронуло это горе, я описала её переживания, связанные с абортом и невозможностью забеременеть, рассказала о её ночных родах, о том, как она мучилась и страдала, как была готова мучиться и страдать сколько угодно, лишь бы здоровым родился её долгожданный первенец, и как она просила сделать ей «кесарево».
Елисей добавил к статье статистику, которую взял у главного врача, просто ужасную — не хватало почти половины врачей, а те, что ещё трудились, были уже преклонного возраста; узнал Елисей и то, что за два последних месяца в роддомах города погибло четыре младенца.
Статья получила небывалый для местной прессы отклик, её перепечатала «Комсомолка», изрядно сократив, из Москвы приехала комиссия, появились заявления независимых экспертов о врачебных ошибках, возмущённые письма читателей, губернатор потребовал от прокуратуры возбуждения уголовного дела…
И вот так мой неродившийся ребёнок определил мою судьбу.
Елисей взял на работу в редакцию, разрешил приходить после обеда, когда заканчивались занятия в университете, справедливости ради надо заметить, что раньше двенадцати никто в кабинетах не появлялся, выдал мне справку на ипотеку, помог с банком.
После этой статьи я и познакомилась с Владом, заведующим отделом «Комсомольца», через два года он мне предложил работу в отделе, «на этаже», как выражались в редакции. Переезжать в Москву я тогда не планировала и отказалась, сославшись на семейные обстоятельства…
Ночью я подумала об Ире, которая ночует в пещере, разволновалась, вспомнив, как она не хотела возвращаться и зависла в сифоне, и эта тревога пробудила во мне предчувствие неотвратимого несчастья, я искала и находила приметы, указывающие на него. Ещё со времени гибели родителей внушила себе: Вселенная, знающая обо всём, посылает нам сигналы, просто надо понимать их, откликаться, потому что ещё можно вмешаться в ход событий, иначе зачем кому-то надо нас предупреждать?
Таким предчувствием, поняла я тогда, наделяются многие, кто пережил гибель близкого человека; открывшись однажды, Вселенная уже не закрывает свои двери. А предупреждает она тысячью знаков и примет: от лопнувшего вдруг стакана до вещего сна и сердечной боли… И это значит — чаша чьей-то жизни начала своё падение.
В ночь гибели родителей был звонок с какого-то федерального номера, какие-то бесконечные восьмёрки, я брала трубку, но в ответ — тишина, а потом лёгкий далёкий, как из космоса, свист… Я перезванивала, спрашивала родителей, а мне отвечали разные люди, что я ошиблась. Номер мамы я набирать не стала, боялась разбудить. А потом, когда уснула, явился наш сторожевой домашний пёс, он громко волочил оборванную металлическую цепь и звал куда-то, а я стояла посреди двора и удивлялась, что Дружок не убежал.
Елисей названивал с утра, жаловался на трудное похмелье — в последний год он пил больше обычного, иногда не ходил на работу, и тогда я стояла у руля, а была пятница, день выпуска еженедельника, я вычитывала статьи журналистов, которые затянули со сдачей материалов, и, не церемонясь, бросала трубку. Но после обеда, заслав полосы в типографию, поехала к нему — завязать галстук к новому костюму. Он ходил по квартире в трусах, небритый, собирал пустые бутылки, жаловался, что остановились часы от Саи Бабы, попросил отдать в ремонт, стал приставать, обнимая и хватая за грудь, он всегда хватал меня, я с годами возбуждала его всё больше. Я отталкивала — не любила его «похмельных стояков», уговаривала не ехать на конкурс. Он пропускал мимо ушей, думал — ревную, но не отставал, как обычно, а ходил за мной по пятам, словно большой ребёнок, и канючил: «Давай, ну, давай!» — а потом вдруг изменился в лице, ушёл в спальню и надолго затих, думала — уснул; на скорую руку приготовила ему замороженный бифштекс с японской лапшой и жареным яйцом, вошла к нему, держа на отлёте сковородку с едой.
Он, не оборачиваясь от окна, тихо заговорил о… Чехове, повести «Моя жизнь», о том, как богатый некрасивый купец женился на порядочной красивой молодой дворянке по страстной любви. И в первые годы совместной жизни она пропадала на балах, на театре, любила кататься на лошадях с его друзьями, а он работал, у них родился и подрастал сын, и как-то летним днём, стоя под зонтиком, она вдруг сказала мужу, что любит его.
Елисей обернулся и продолжил, глядя прямо в глаза: «Да, иду сегодня на конкурс красоты, и должен тебе признаться — ты самая красивая женщина не только в нашем захолустье, а на всю Россию одна такая, я это знал всегда, ты самый преданный и верный мне человек, не знаю, за что бог так любит меня! Ты помнишь, моя девочка, как тогда, в Корфе, ты жарила яичницу и поняла, что беременна? Мне больно думать, что ему было бы уже шесть лет… Прости ты меня, наконец».
Он смотрел на меня ещё нетрезвыми мокрыми глазами, а я думала: «Гореть нам с тобой в аду, милый…»
Он задохнулся в горячем адском дыму, заклинив собой проход, пропуская вперёд незнакомую спасшуюся женщину, ему бы не стоять двухметровым столбом, а пригнуться, присесть, вдохнуть снизу воздуха и бежать, бежать ко мне…
Сразу после пещеры мы пошли к Ире, вдоль ворот дома стояла белая «Лада», а выше по улице, в отдалении, — серебристая иномарка с сильно тонированными стёклами.
Застали жильцов за узким длинным столом под виноградными шпалерами, в мелькающих пятнах света; навстречу поднялся хозяин с влажными, набок причёсанными волосами, в брюках, рубашке, сказал встревожено, что Иры нет, а у неё прямой рейс в Новосибирск, он должен её везти в аэропорт, ещё двадцать минут — и можно не ехать, опоздают на посадку. И тут дверь в воротах медленно открылась, все вздохнули облегчённо, но это были Наташа и Кристина.
Ира не появилась — ни через двадцать минут, ни через час. Хозяин, его звали Валерой, угощал нас сладким прошлогодним яблочным соком, наливая щедро из запотевшей трёхлитровой банки, а хозяйка, Зина, бойкая донская казачка, пыталась скормить нам оставшиеся после завтрака пышные творожные ватрушки, впрочем, Инна и Наташа не удержались, съели по одной.
Решили ехать в милицию. Инна позвонила Григорию, было слышно, как он сухо и даже сердито сказал, что договор с ней закончился ещё три дня назад и Медцентр ответственности за неё не несёт, а в пещере никто укрыться не может — там выставили дополнительную охрану после случая с Тамарой, и вообще…
— Прямо-таки отчитал, — обиженно поделилась Инна, недовольно глядя на смартфон, который держала зачем-то перед собой. — Лучше бы не звонила.
Поехали втроём: Валера, Кристина и я. Инна и Наташа отправились на городской пляж. Иномарка, стоявшая у соседнего дома, тронулась за нами и держалась сзади до самой милиции.
В отделении дежурный принял от нас заявление о пропаже человека, я попросила его о встрече со следователем, чтобы рассказать об особенностях состояния Иры. Дежурный, грузный лысый майор, переписал мои паспортные данные, кому-то позвонил и повёл на второй этаж, придерживая кобуру с пистолетом, открыл передо мной дверь в кабинет. Навстречу поднялся высокий, очень худой молодой капитан, протянул руку и представился Алексеем.
Пока я говорила, Алексей внимательно и доброжелательно меня оглядывал, не скрывая своей расположенности ко мне.
— Почему вы думаете, что она до сих пор в пещере? — спросил он. — Я тут не первый год, и, знаете, как на курорте срывает крышу некоторым дамам? Да не то что к самолёту не являются, а обнаруживаются чуть ли не в Дубаях!
— Но паспорт её дома! — с горьким чувством возразила я.
— Это я к примеру, — кивнул Алексей. — Хорошо, я приму к сведению ваши пояснения.
Капитан усмехнулся, но не своим словам, а какой-то мелькнувшей посторонней мысли.
И я неожиданно ясно, как будто он был не украинским следователем, а оракулом, раскрывшим передо мной настежь дверь в будущее, поняла, почувствовала всем сердцем: Ира мертва. И от этого могильного холода, охватившего меня, я вздрогнула, охнула и закрыла лицо руками.
Алексей наклонился ко мне и сказал сочувственно:
— Да не переживайте вы, найдётся! Не в первый раз.
— Знаете, — сказала я обречённо, — там такие закоулки и щели, что, если кто-то захочет спрятаться, никто не найдёт!
Алексей проводил до выхода, и я тут же, не сходя с крыльца, набрала Стаса, стала говорить ему, что нужно спуститься в пещеру в гидрокостюме и искать человека, который, возможно, уже… Стас прервал меня и сказал, что как только он развезёт московских гостей, приедет на перевал со снаряжением.
9
Мы встретились на автостоянке, Стас приехал на бодреньком японском «микрике». Я села к нему и рассказала о Тамаре из Харькова и Ире.
— Иру искать никто не собирается, — добавила я. — Они считают, или делают вид, что дама просто загуляла…
— А почему ты думаешь, что она не загуляла? — неуверенно спросил Стас.
— Да она на грани срыва! — не сдержалась я. — Крыша у неё едет, какие тут гульки!
— Ладно, не горячись, — Стас по-свойски оборвал меня. — Это я так, уточнил. Ты мне лучше скажи, как мы мимо охраны пойдём?
— Я думаю, купим билеты на экскурсию, а там уже оторвёмся от туристов, и по воде…
— С сумками не пустят!
Я задумалась.
— Ладно, сделаем так: наденем гидрокостюмы под одежду и пойдём в кроссовках, — уверенно предложил Стас.
Я согласилась.
Первый же охранник на входе узнал меня, хотя я надвинула на глаза бейсболку, поздоровался и спросил:
— А вы зачем билеты брали? Вы же по договору?
— Да ко мне брат приехал, решила сводить на экскурсию! — нашлась я.
Мы смешались с группой туристов, посмеивавшихся над гидом, светленькой средних лет хохлушкой с характерным украинским говорком, и дошли с ними до исполнителя желаний. Там, так же подтрунивая, но уже друг над другом, они стали обнимать гриб и фотографироваться. Я знала, что здесь экскурсия по малому кругу заканчивается, и мы со Стасом отошли в тень, к началу подземной реки, там сняли одежду, упаковали в пластиковые мешки и спрятали за камнями.
Возле палатки, ярко освещённой внутри, стояли второй охранник в униформе и Василий. Увидев его, я непроизвольно отшатнулась, навалившись на Стаса.
Низко пригнувшись, касаясь грудью воды, мы осторожно подкрались к тоннелю, но от нас пошли лёгкие волны, видимые на свету, и мы нырнули, медленно двинулись у самого дна, отталкиваясь от него руками. Мне хватило воздуха добраться до сифона, а Стас дышал через трубку.
В пещере за первым сифоном никого не было, мы не стали выходить к палаткам, чтобы не включились лампы, а просто посветили вокруг фонариками, напряжённо прислушиваясь.
За вторым сифоном вышли из воды и двинулись мимо источника. Я отсчитала три поворота и просунула руку в щель, но она была заполнена крупными камнями и местами, не сплошь, скреплена кусками свежего цементного раствора, остатки которого были небрежно разбросаны вдоль стены. Как будто кто-то, в гневе, швырял их лопатой.
— Проход заделали, — сказала я.
— Вижу, — глухо отозвался Стас.
Я посмотрела на него, он дышал часто и прерывисто.
— Тебе плохо?
— Да нет, жарковато и воняет неприятно…
Духота и запах тухлых яиц были сильнее обычного — возможно, заделанная щель служила дополнительной вытяжкой.
Мы пошли, держась стены, пол ощутимо уходил вниз под наклоном градусов в пять, и остановились на развилке — пещера раздваивалась.
— Дальше она опять сходится, — вспомнила я рассказ Лены и махнула рукой вниз.
Вода, стекавшая со стен и падавшая с потолка, разливалась под ногами, собираясь в мелкие лужицы и слабые ручейки, и уходила вправо.
Мы разделились, Стас пошёл вправо, и я попросила его держаться левой, смежной стены, чтобы не сбиться с пути, если ему попадётся ещё одна развилка, и ждать у подземной реки, как только он на неё наткнётся.
Я дошла до сифона, над головой низко нависал потолок; стоя у стены, под которую, наискосок, медленно течёт вода, увидела близкое светлое дно. Прыгнула вперёд ногами и, как только прошла под стеной, резко оттолкнулась, всплыла и оказалась в небольшом озере, недалеко от Стаса, который стоял и напряжённо смотрел на меня.
— Ну, наконец-то! — вздохнул он с облегчением. — Уже хотел плыть к тебе!
— Ну и плыл бы! — упрекнула его машинально.
Он помолчал, потом сказал, оборачиваясь вглубь пещеры, туда, откуда пришёл:
— Знаешь, когда долго глядишь в темноту, начинает казаться, что кто-то там есть и смотрит.
Мы возвращаемся, снова ныряем, и я замечаю прочную металлическую сетку, такую же, как в провале с тёплой водой, перекрывающую выход из воды; она не до конца пристёгнута к скобам, отогнута к стене; потом бредём по воде, подныриваем под свод, оказываемся в ещё одном небольшом озере и видим почти круглый, как труба, тоннель, уходящий вправо и вверх, с текущим из него ручейком, ползём по нему на четвереньках и странным образом оказываемся… в Детской. Должно быть, река, а вместе с ней и пещера, делают здесь широкую петлю. Если перекрыть сетью, то из пещеры не попасть в Детскую, а из Детской путь только вниз, в неизвестность, и туда давно никто не ходит…
В Детской тепло, это единственное место в пещерах, где можно чувствовать себя относительно комфортно и безопасно несколько дней.
Мы обходим грот по периметру, идя навстречу друг другу, я нахожу нишу в стене — потому что искала, — осматриваю её тщательно и вижу оплывшие три свечи, зажигалку и нащупываю у стены, в расщелине, на расстоянии локтя, втиснутый плотно рюкзак, в нём — гермомешок Ирины. Вытаскиваем его. В мешке — плотно смятый пуховый альпинистский спальник, складной керемат, альпинистская лёгкая палатка с креплениями к стене, моток плетёного шнура, с десяток лёгких титановых карабинов, крюков, вертлюгов и скоба для подъёма по верёвке, два лобных светодиодных фонарика и упаковка батареек в герметичной пластиковой сумочке, там же — записная книжечка в кожаном переплёте размером с ладонь, крохотная газовая горелка с баллончиком и встроенной зажигалкой, закопчённая металлическая кружка и швейцарский армейский нож, спрятанный в неопреновых перчатках. В расщелине я нашла в полиэтиленовом мешке гидрокостюм Иры и мокрые тапочки на шнуровке. Мы снова всё упаковали и утрамбовали поглубже в расщелину. Записную книжечку я взяла с собой, поместив в пластиковую герметичную телефонную сумочку.
Когда мы обходили Детскую, я почувствовала на лице движение воздуха, вернулась к этому месту, дуло откуда-то сверху, точнее, тянуло туда, — возможно, в стенах есть щели, как и в потолке.
Почему Ира оставила здесь свои вещи? Несомненно, чтобы вернуться. Но куда она ушла без гидрокостюма? По холодной воде? Босиком? Так поступил бы человек, который чего-то испугался и убежал в панике, или сошёл с ума… Если она убежала, то вниз, через сифон, и в зал она не вернётся, здесь могут быть люди, от которых она прячется. Или она была в гидрокостюме фирмы? Непонятно. В любом случае надо вызывать спасателей!
Мы вышли из пещеры, на автостоянке, ещё издалека, я заметила иномарку, сопровождавшую нас до отделения милиции. Я остановилась, сдвинулась за деревья и сказала об этом Стасу.
Решили, что если иномарка поедет за мной, он проследит за ней. Я не спеша села в машину, завела и решила купить в киоске воды или сока. Постаралась пройти как можно ближе к иномарке, двигатель работал, но увидеть что-нибудь в ней мне не удалось.
Возвращаясь, я встретила Василия возле моего кроссовера. Не поздоровавшись, он спросил:
— Вы ведь знаете, где Ирина Павловна жила?
Я кивнула.
— Меня Григорий Янович попросил сообщить родственникам, что она погибла, — сказал он.
— Погибла? Как погибла? — машинально переспросила я.
— Возле дикого пляжа выловили, утопла, там течение обратное, в море.
— И где она сейчас?
— Да где ж ей быть, в городском морге, уголовное дело открывают…
— А когда нашли?
— Утром ещё… туристы…
— А кто сказал, что это Ирина?
— Да я и сказал, — насторожился Василий. — Я её в морге нашёл.
— А что вы в морге делали?
— Вот так вам всё и расскажи, — вдруг улыбнулся Василий. — Да ладно, секрета тут нет: кто-то Григорию Яновичу утром позвонил, что она пропала, он и распорядился проверить по больницам и моргам, вот я её и нашёл, — в голосе Василия звучало плохо скрытое самодовольство.
Я пообещала ему немедленно связаться с родственниками и при нём, отойдя в сторону шоссе, где лучше брал телефон, позвонила Наташе.
— Вот я так и чувствовала, — сказала та.
— Задним числом мы все мастера чувствовать, — не сдержалась я.
Глава четвёртая
1
Муж Иры прилетел на следующий день, но это был не пожилой профессор, о котором говорила Наташа, а молодой мужчина, примерно моих лет, неуловимо похожий на доктора Ватсона в исполнении Виталия Соломина.
Наташа и Кристина не знали, что Ира с мужем не развелась, хотя и жила с профессором. Юрий, так его звали, тяжело переживал, у него то и дело наворачивались слёзы, а вкрадчивый мягкий голос временами предательски дрожал. И только теперь я осознала, что Ира была практически моей ровесницей, а мне казалось, что по возрасту она ближе к Инне. Так её старили депрессия и давнее горе.
Странным образом, я не испытывала к Юре жалости. Я внушала ему, что он должен настаивать на проведении вскрытия для установления причин смерти, я говорила, что она не могла покончить с собой, я требовала проведения экспертизы жидкости в лёгких, потому что её, скорее всего, утопили в пещере или она сама там утонула, а потом уже сбросили ночью в море… И он подчинялся, затравленно поглядывая на меня, писал заявления следователю, в прокуратуру… но во взгляде его я читала немую просьбу оставить в покое — ведь уже ничего не поделаешь, не вернёшь…
Я убедила Стаса надавить на следователя через свои связи, он и сказал мне, что по результатам экспертизы выходит, что Ира утонула в море, я не поверила и пошла к следователю и стала требовать повторить экспертизу, и с участием московского специалиста.
Алексей мягко возражал, твердил, что в этом нет необходимости, что самоубийство или несчастный случай — факт, и нет никаких следов насилия, что с этим согласны и родственники, только я одна, не являясь пострадавшей стороной, не имеющая никакого отношения к погибшей, продолжаю настаивать на своём, настраивать против следственных органов мужа погибшей. И если у меня есть какие-то факты или улики, подтверждающие мои доводы, то я должна сообщить их следствию, то есть ему.
Я же отвечала, что известно, как проводятся экспертизы в пользу заинтересованных лиц, что так этого не оставлю и, если понадобится, дойду до самого Бастрыкина.
И хотя я была резка, Алексей оставался безупречно вежливым и мягким, хотя я косвенно обвиняла в подтасовке фактов и его, и власти, которые во чтобы то ни стало хотят избежать огласки и скандала. Ни разу он не отказал мне во встрече, более того, охотно принимал в своём кабинете. И лишь раз, когда я упомянула Бастрыкина, забыв, что Крым — это Украина, на его лице мелькнула тень какого-то неудовольствия, но тотчас сменилось оно мягкой улыбкой, и я подумала, что ему известна правда о гибели Иры, но при этом она столь несущественна для него, что не заслуживает быть обнародованной, или, возможно, ему известно, кто я на самом деле и зачем я здесь, и он не против, чтобы я и дальше занималась своим расследованием.
Юра решил похоронить Иру в Алуште, она родилась в Симферополе, но детство её прошло здесь, потом родители развелись, и она с мамой уехала в Новосибирск, где Юра с ней познакомился во время вступительных экзаменов в университет. Он купил ей хорошее место на кладбище, — теперь будет повод родственникам и близким приезжать в Алушту. Мама Иры уже здесь, а где её отец, никто не знает. На похороны Иры приехали из Барнаула родители Юры и его старшая сестра с мужем.
Юра взял для Ирины очень хорошее место — рядом с центральной аллеей, за часовней. Ира лежала в дорогом, сверкавшем тёмным лаком и позолотой гробу со снежно-белой пышной оторочкой, в белых свежих розах, лицо её было красивым, и это не могильный мёртвый покой — оно казалось живым, спящим. Над ней потрудились настоящие мастера своего дела. Но как бы они ни старались, не смогли стереть выражения тоски и горя, которые так старили Иру.
Она, наконец, навсегда соединилась со своим ребёнком и удалилась в одну из бесчисленных вселенных, возможно, с чудесным видом на Авачинскую бухту и охваченные грозным сном заснеженные вулканы.
— А почему её не отпевали? — тихо спросила Инна.
— Она считается самоубийцей, — сказала я зло, покосившись на Алексея.
— А что, не несчастный случай? — не унималась Инна.
Похороны прошли в тишине, без речей, под лёгкий, как шум листьев, шёпот собравшихся, и только далеко, на краю кладбища, играл духовой оркестр, — хоронили, должно быть, ветерана.
На поминки собрались в VIP-зале нашего отеля. Мама Иры с каким-то отстранённым, просветлённым лицом навязчиво хлопотала вокруг гостей, всё порывалась что-то сказать, но её перебивали, — сначала Юрий, а потом Григорий.
Юра сказал, что Ира была замечательной, редкой женщиной, шла по жизни с «открытым сердцем», и что он не ценил её, хотя полюбил сразу и навсегда, не был с ней рядом, когда она более всего в этом нуждалась, и ему больно, что у них нет детей, не осталось после неё родного близкого «существа, которого он мог бы обнять», голос его дрогнул, и он замолчал, все подождали, думая, что он, оправившись, продолжит, но Юра ушёл в предбанник и стоял там с рюмкой водки в руке, вздрагивая плечами. К нему вышла мама Иры, и все услышали, как она сказала со слезами в голосе: «Да что ж ты так убиваешься, сыночек!» Не выдержала и отвернулась ото всех, вытирая слёзы, мама Юры, рослая русоволосая женщина. И только сестра Юры, похожая на мать, но очень худая, смотрела вокруг зло и нервно.
На следующий день я их всех встретила возле бассейна, они уселись кружком на лежаках, тихо, улыбаясь, о чём-то переговаривались, а Юра лежал в стороне от них в траурной одежде, накрыв лицо местной рекламной газетой.
До завтрака я сбегала в бассейн, проплыла десять кругов, главным образом под водой. Инна смотрела за мной, стоя на бортике. Ей нравилось засекать время и следить, сколько я могу не дышать. Она почему-то хотела, чтобы я продержалась больше минуты, а я могла и две. Не говорила ей и о своих альпинистских навыках, — восхождение на Авачинский вулкан, который мы называем на Камчатке «домашним», было делом обычным, я всегда приходила в первых рядах, наравне с молодыми мужчинами. Бог, бабка-уйгурка и несколько поколений её предков, живших в высокогорье, наградили меня хорошей дыхалкой.
Инна продолжала меняться: она не становилась хуже или лучше, но как-то внутренне помолодела, стала подвержена лёгкой смене настроения и больше моего была похожа на сильно беременную женщину.
В «микрике» я заметила сестру Юрия, мы с Инной поздоровались с ней, она нехотя кивнула. Клавдия была чем-то недовольна, оглядывалась с лёгкой брезгливостью, возможно, просто не выспалась.
Нас до второго сифона сопровождали Лена и Валиев; Василий, как всегда, остался в палатке перед тоннелем. Григорий и Лена задержались за первым сифоном с группой женщин в одиннадцать человек, среди которых была и Клавдия.
Лежаков возле «колодца» прибавилось, на них разместились женщины из позавчерашней группы. Мы сняли гидрокостюмы и улеглись на сетку, в термальную воду. Лена, как будто помогая мне, украдкой приложила палец к губам, я ей в ответ кивнула.
Валиев протянул поильник с водой Вере; выпив первой и вытянув длинные красивые загорелые ноги, она вдруг заговорила тонким, почти детским голоском:
— Я… беременная, что мне делать, Виталий, вы в прошлый раз не удержались, вот вам и результат…
Ольга, испуганно оглянувшись на нас с Инной, сильно толкнула Веру в плечо.
— Как вы скажете, так я сделаю… — трагически прошептала Вера и замолчала.
— Дрянь! Какая же дрянь! — сказала, не сдержавшись, Ольга Вере и села на сетке, отвернув от нас лицо.
Впрочем, нам уже было всё равно…
Я сразу поняла: то был день, когда впервые явились змеи, крокодильчики и гусеницы.
Сначала мы шли пригородом на самом краю каменистой голой степи мимо заборов с цепными вислоухими псами, потом по длинному переулку между садами к площади, застроенной одинаковыми пятиэтажками с летящим меж ними на знойном ветру бельём, потом ехали в переполненном душном автобусе, и я, прижимаясь лицом к маминому бедру, засыпала, и, наконец, мама несла меня на руках по городской прибранной улице в цветущих кустах и тутовнике. Нам открывает дверь высокий светлоглазый бритоголовый мужчина, он двигается рывками, отмахивая правой рукой, как будто отгоняет кого-то от себя, а левая — повисла, заправлена в карман, он улыбается кривой пугающей улыбкой, и когда хочет тронуть меня, я прячусь за маму, сжав зубы, чтобы не закричать от страха.
— Не надо, — говорит ему мама, — боится ребёнок!
Мама усаживает меня на кухне, даёт тетрадь и фломастеры, и я, высунув кончик языка, рисую свой дом, Дружка во дворе, маму и папу.
Вижу в открытую дверь, как мама ходит по комнате, заправляет постель, складывает разбросанные всюду вещи, вытирает пыль, открывает окна и, сняв кофту и юбку, моет грязные стёкла, потом полы…
И так же, разговаривая ласково с мужчиной о каком-то переезде, обмене квартиры, она начинает прибираться на кухне, моет окна и пол, мужчина ходит за мамой своей пугающей походкой, пытается достать искалеченной рукой, мама, смеясь, отстраняется, поглядывает на меня и говорит:
— Перестань, Юрис, ребёнок ведь…
— Соскучился, — отвечает, тяжело дыша, мужчина.
Вижу в открытой двери папу, он смотрит на раздетую, в купальнике, маму, хочет что-то сказать и не может, словно в горле у него застряло что-то большое.
— Папа! — кричу я.
Папа, замахнувшись, быстро идёт к мужчине, кричит:
— Ты, калека задроченный! Я тебя предупреждал!
Но его прикрывает собой мама, перехватывает папины руки.
— Дрянь! Дрянь! — набрасывается на неё папа, бьёт наотмашь ладонью по щеке, осыпает её словами, которые не может вместить детское сознание, как не может вместить и всё происходящее, и захватывает, заполняет всю меня страх, что сейчас произойдёт что-то ужасное, непоправимое, и я хочу исчезнуть, уйти куда-нибудь, где нет родных, готовых уничтожить друг друга людей, и кричу с отчаянием и болью:
— Я хочу в детский садик, я хочу в детский садик!
Детский садик, который я не любила больше всего на свете.
Мама подхватывает меня на руки, и я вижу через её голое плечо, как выползают отовсюду жёлтые, багровые змеи, зелёные крокодильчики и мохнатые гусеницы, я их стряхиваю с мамы, с себя…
— Доченька, что с тобой? — спрашивает меня мама.
— Мама, тут змеи, и крокодильчики, и гусеницы, — плачу я горько.
С тех пор я боюсь змей, они вызывают у меня жуткий запредельный сковывающий страх — эти омерзительные существа из другой вселенной, несущие смерть.
Я не знаю, какое отношение всё это имеет к Елисею, но всегда, с первого дня знакомства в просторной избе корфского аэропорта с нахлобученным сугробом на крыше, осознавала эту связь, как будто он был человеком из моего детства и всё это время незримо шёл рядом, держа мою ладошку или обнимая за плечи, ободряюще глядя с высоты своего богатырского роста, чтобы в один прекрасный солнечный, занесённый слепящим снегом весенний день взять меня на руки и унести, забрать в свою жизнь.
Нет, я любила своих родителей, но всегда хотела уйти от них, освободиться от этих трудных, тяжёлых воспоминаний, делавших меня несчастной и одинокой.
Иногда я думаю и надеюсь, что судьба не просто так ведёт такой трудной истязающей дорогой, к чему-то она меня готовит…
Малыш Серафим увлекает меня дальше, и мы, легко взмыв под самые облака, летим на запад над широкой многоводной дельтой Волги, над жаркой жёлтой степью и полями, разделёнными на правильные квадраты зелёными лесополосами.
Под нами железная дорога в четыре сверкающих на солнце струны, по ним мчится, с диким далёким воем пролетая сонный полустанок, скорый поезд «Тихий Дон», мы обгоняем его, и вот под нами шахтёрский городок с унылыми брошенными конусами терриконов, кое-где заросшими клоками травы и чахлыми деревцами с вялой пыльной листвой.
Я снова в квартире Юриса; на заправленной застиранным шерстяным одеялом кровати сидят он и мама.
— Прости, что бросил вас, — говорит Юрис, — что уехал на Камчатку!
— Но ты же уехал на заработки, — ласково успокаивает его мама.
— И надо же там наткнуться на джип!
— Главное, живой остался, — отвечает мама, с любовью оглядывая его небритое лицо.
— Никому не нужный калека! — зачем-то убеждает её Юрис.
— Ничего! Ничего! — обнимает его мама и тихонько целует в ухо.
— Ни на что не годный калека!
Мама молчит, вздыхает, обнимая.
— Ты думаешь, твой знает, что я за вами следом приехал?
— Нет, он думает, что я тут нового завела! Я же для него проститутка и курва! — Мама вдруг плачет — слёзы текут по её улыбке.
— Да уйди ты от него!
— Не могу! Дочка его любит, и он её так любит!
— Он в ней тебя любит! — говорит Юрис, помолчав.
— Это как? — удивляется мама.
— А так! И я в ней тебя люблю! — он хватает её и валит навзничь, но тотчас по нему, через ноги, руки — до откинувшейся головы — пробегает мягкая волна конвульсий, он лежит, привалившись к маме, беспомощный, усталый.
Мама поднимается, разглаживает на коленях платье, весело заглядывает, извернувшись, за себя, на икры, на пятки в новых босоножках, и уходит, ласково посмотрев на Юриса от порога.
Она почти бежит, шагает широко, весело подбивая подол платья коленями, первая ранняя электричка на вокзале уже ждёт, полупустая, мама стоит в тамбуре, смотрит на противоположную сторону, на пустой перрон, на вагоны за ним, на дома за забором, на сады, восходящие на далёкий холм, электричка вздрагивает, железная судорога пробегает по вагонам, мама хмурится, и вот уже — окраина городка, терриконы у горизонта в жёлтой дымке и сады, поля до самого нашего городка.
Мама спешит, весело стучит каблуками по свежему чёрному ещё асфальту спящей улицы, невольно заглядывая за невысокие заборы на яблоневые сады, на тяжёлые от плодов, клонящиеся книзу ветви.
Вот и дом, Дружок лает у калитки, папа смотрит в окно.
Мама входит, виновато заглядывает в его хмурое лицо. Папа обнимает её крепко.
— Пахнет газом! — говорит мама, ответно закидывая руки ему за плечи и оглядываясь на кухню.
Папа щёлкает зажигалкой у неё за спиной, вокруг них вспыхивают, заслоняя всё, волны пламени, мгновенно разбегаются по комнатам — вылетают стёкла, вышибает дверь…
Серафим ждёт, зависнув спиной к солнцу, поджав правую ногу, я не вижу его лица в разбегающихся от него веером ярких лучах.
— Ты плачешь? — спрашивает малыш.
— Зачем ты меня мучаешь?
— Но ты же просила, — удивляется он.
— Разве я это просила?
Я молча смотрю на Серафима, пытаюсь разглядеть выражение его нежного ангельского лица. Ничего, кроме удивления.
Так вот оно что! Нет ничего, что объединяло бы нас, увлекало куда-то за вселенские горизонты, у каждого своё пространство, своё раннее утро и домик в саду, свой вечный рай или ад.
2
Оля и Вера безобразно, не замечая никого вокруг, надрывно ругались. Впрочем, кричала в основном Оля:
— Ты трахалась с Виталием, дрянь! Знала, что он со мной, и трахалась! Ты предала меня, а я, дура, тебя защищала! Да если бы не я, тебя бы выперли из сборной! Как ты могла!
— Я не виновата, Оля, он меня соблазнил, я к нему на массаж пошла, а он… я же девчонка совсем была, забыла?
— Да ты на него глаз положила! Я видела! Подставилась!
— Не подставлялась я! Он меня изнасиловал!
— А ты прям не давала, дрянь! И зачем это ты к нему ходила?
Инна смотрела на них во все глаза, я обняла Олю и с трудом оттеснила от Веры — Оля была тяжёлой, сильной, крепкой, я почувствовала её каменные мышцы.
Вера вдруг расплакалась, вздрагивая всем телом, Инна обняла её. Глядя на них, обмякла и… заплакала Оля.
Лена, отвернувшись, стояла по пояс в озере, что-то ворошила в лодке, Валиев возвращался из глубины пещеры, светил, слепя, фонариком. Наверное, ходил искать вещи Иры.
Мы вернулись через сифон в первый зал, к палатке. Нас встретил Григорий, стоявший на берегу, отбрасывая на потолок длинную, нависавшую над водой тень.
— Ну, что там? — спросил он, недовольный чем-то, Валиева.
— Всё то же, — буркнул тот.
Прошли в свою палатку. Сунулась за ширму снять гидрокостюм — там спала на туристической раскладушке Клавдия. Я пристроилась у её ног, стянула костюм, стараясь не забрызгать, взяла из пакета халат и тапочки. Вера и Инна переоделись у входа в палатку.
Вода была приятно прохладной и сильнее обычного шипучей.
Я послушно пролежала два часа, переоделась, но в тот день добраться до Детской мне не удалось — за мной увязалась Лена, проводила до соляной пещеры, подождала, пока войду в тоннель.
Возле палатки стоял Василий, увидев меня, удивился:
— Что так рано?
— Перевозбудилась… воды много выпила.
— Бывает, — Василий огляделся. — Помочь?
— Да уж помоги, — сказала игриво.
Василий подошёл близко, чуть приобнял и распустил молнию у меня на спине.
Я отвернулась и стянула с себя гидрокостюм, вошла в палатку, чтобы переодеться. Василий шагнул следом, неуклюже схватил, прижал к себе боком.
— Я бы рада, да мне нельзя — беременна! — сказала я с притворным вздохом.
— Меня беременные так возбуждают! — Он прижал меня сильнее.
— Я же сказала — нельзя! — я резко отстранилась. Василий, как-то странно хихикнув, подчинился.
Я вышла из палатки, неся сумку с вещами.
— А чего вы гидрокостюм туда-сюда носите? Можно и здесь оставлять!
— Я оставлю, а вы кому-нибудь поносить дадите! — нашлась я.
— Не без этого, — ухмыльнулся Василий.
3
Инна обиделась, что я уехала без неё. Объяснила ей, что хотела заглянуть в одно место, но не получилось.
После ужина Инна задержала меня на веранде ресторана, попросила съездить завтра в аэропорт встретить мужа, удивительно, но при этом она немного смутилась.
— Я очень рада за тебя! — сказала я весело. — Конечно, встретим!
— Да, Григорий обследовал меня, сказал, что всё хорошо, должно получиться! — сказала она растроганно. — Так всё быстро! Это удивительно! Но… — Инна три раза сплюнула и постучала по столу.
— Инна, дорогая, — я взяла её за руку, наклонилась к ней, — ты ничего за собой не замечаешь?
— Да нет, — Инна насторожилась.
— Дорогая, ты молодеешь на глазах! И не только внешне! Ты смущаться стала, как девочка!
— Да? — Инна порозовела от удовольствия и спросила: — А ты ничего за собой не замечаешь?
— Да ладно, — засмеялась и отмахнулась от неё.
— Нет, правда! Такая гладенькая стала, аппетитненькая! Так и хочется потрогать! — Инна ущипнула меня за плечо.
— Ну, так я, на минуточку, беременная!
— Не в этом дело, — сказала Инна, вдруг посерьёзнев. — Это всё пещера, вода, ну и, наверное, Григорий…
— Григорий здесь как?
— Знаешь, я раньше не верила в это, но теперь думаю, что он экстрасенс или что-то вроде того, я уже не говорю, что он талантливый учёный, гипнолог, к тому же…
— Прямо… ангел или что-то вроде того, — усмехнулась я.
Инна серьёзно смотрела на меня. Я даже отвела глаза. Впервые за несколько лет. После гибели Елисея меня трудно прошибить…
Ночью разбудил Стас: только что останавливали иномарку, водителем был некто Арсен Валиев, «пробили» его, — он некоторое время воевал в курдском ополчении в Сирии, до этого — в Чечне, работал в СБУ, сейчас начальник службы безопасности банка, который принадлежит депутату Крымского Верховного совета от меджлиса.
Сказала Стасу, что у Григория есть помощник — тоже Валиев, студент Киевского мединститута.
— Засланный казачок! — определил его Стас. — Ты будь осторожнее, сильно с Ирой не высовывайся. Я тут кое-кому закинул про неё, можешь помешать! Кстати, я под закрытие проверил, — вещи её на месте… и без меня в пещеру не ходить.
Стас мне нравился всё больше, не зря его Влад ценит. Деятельный, соображает быстро и окружает заботой, плетёт, как паук, заградительные сети вокруг меня…
Перед поздним завтраком встретила в холле Зою, не успела с ней поздороваться — с улицы забежала и ткнулась лицом в меня Полина.
— Это ведь ваш корейский джип? — спросила Зоя. — Пойдёмте скорее!
Мы вышли на мокрое крыльцо — в хвое сосен мягко шелестел дождь.
— Вот, смотрите, — Зоя присела и показала рукой под машину. Я тоже присела и увидела под ней большое пятно. — Представляете, под утро Полина меня разбудила и сказала, что какой-то дядя ломает ваш джип.
— А как он ломал? — спросила я Полину, которая вприпрыжку бегала по крыльцу под слабым сеющим дождём.
— А вот и ломал, а вот и ломал! — пропела Полина, не останавливаясь.
— А вы кому-нибудь говорили?
— Утром сказала охраннику.
— А он что?
— Он сказал — не выдумывайте! Я, говорит, никого не видел!
— А вы ему пятно показали?
— Я сказала про пятно, а он засмеялся, так дождь, говорит, даже смотреть не стал! — Зоя зло посмотрела на пристройку охранника у ворот.
Я потрогала пятно, оно было масляным.
На крыльцо вышла Инна, спросила, что случилось. Я жестом попросила её подождать и позвонила Стасу, объяснила ситуацию, попросила встретить мужа Инны.
— Машину не трогай! В полицию и владельцам я сам позвоню, я их знаю, а ты страховщиков вызывай! Их телефон в договоре должен быть! И сидеть в номере, никуда не ходить! Встречу мужа и приеду! — в отрывистом, с начальственными нотками голосе Стаса я уловила возбуждение, даже азарт.
Мы с Инной завтракали по очереди, наблюдая с балкона за машиной.
— Полина, ты сама видела, как дядя мою машину ломал? — пытала я девочку, которая бегала по номеру, как заведённая.
— Полинка, посиди с нами, — попросила её Зоя.
— Мама, — серьёзно ответила девочка, — не видишь, я играю с мальчиком!
— Не выдумывай, — попросила Зоя. — Остановись, пожалуйста!
Девочка остановилась, глядя при этом в сторону балкона.
— Ну вот, — сказала она разочаровано, — он ушёл! Из-за тебя!
Зоя присела перед девочкой и сказала ласково:
— Доченька, у всякой выдумки должен быть конец!
— И вовсе я не выдумываю! — девочка, улыбаясь, смотрела в сторону балкона.
— Ну, хорошо, что это за мальчик, как он выглядит?
— Он — ангел! — засмеялась девочка.
Зоя обернулась ко мне виновато:
— С этими съёмками заигралась совсем! Она у меня такая выдумщица! Придумает и сама потом верит! — Зоя беззвучно заплакала и вышла на балкон.
Я пошла за ней.
— Что случилось? — сказала я, обнимая.
— Она умирает! — тихо страшно ответила Зоя, неловко улыбаясь.
— Как? Почему? — растерялась я.
— Опухоль гипофиза и сердце слабое, — пояснила сквозь слёзы Зоя. — У неё уже обмороки… а она так любит бегать, плавать… я и привезла на море, показать…
— Не может быть! — я не могла смириться с услышанным. — Она такая живая, подвижная!
Я непроизвольно обернулась на Полину, девочка стояла возле Инны и показывала ей игрушки из киндер-сюрприза, и Инна должна была их правильно называть.
— Ой, сейчас закричит! — испугалась Зоя, на секунду прижала ладони к лицу, резко раздвинула в стороны и, будто смахнув этим движением выражение страдания, пошла к Полине.
Полина сердито смотрела на Инну, показывая ей крохотную зверушку.
— А кто попался! — крикнула я вслед Зое.
— Фиксик попался! — обрадовалась Полина и засмеялась мне.
Меня как будто кто-то подтолкнул, и я спросила:
— Тебе мальчик сказал про мою машину?
Полина радостно несколько раз кивнула мне.
4
Я договорилась с Григорием, и он согласился взять Полину бесплатно, только нужно срочно сдать анализы, но за них нужно будет заплатить: некоторые, генетические, отсылаются в Москву. У Григория нашёлся и детский гидрокостюм.
Зоя сразу же согласилась, впрочем, без всякой надежды, и заметила устало, что Полина боится врачей и шприцев.
Машину мне заменили по страховке, правда, пропал залог, но зато авто, подержанный кроссовер Renault на механике, пригнали к отелю.
«Спортедж» осмотрели эксперты и сказали, что шланг тормозной жидкости соскочил сам, на нём не обнаружили никаких следов воздействия, повезло, что он соскочил уже в Алуште, возле отеля — масляные следы начинались перед самым последним перекрёстком — вероятно, резко затормозила, — если бы соскочил на спуске с перевала — улетели бы в пропасть. Но при этом эксперты порекомендовали машину заменить. На всякий случай. Странно, что шланг был совершенно новый, — недавно зачем-то меняли, возможно, уже соскакивал…
Алексей просмотрел видеозапись с камер за три дня, никто к моей машине не подходил, не считая охранника, который просто заглянул в автомобиль через боковое стекло.
Муж Инны был бойкий, весьма обаятельный молодой человек борцовского телосложения, широкоплечий, с толстой шеей, но при этом маленького роста, на голову ниже Стаса. Он действительно поразительно походил на Григория. Такие же желтоватые, соломенного оттенка волосы, только модно коротко стриженные на висках и затылке, такие же яркие голубые глаза и золотистые завитки, курчавящиеся из-под раскрытого ворота синей рубашки. Он подхватил кинувшуюся к нему Инну на руки, вскочил с нею на крыльцо и унёс в отель.
Мы сели в автомобиль Зои, белую новенькую «Ладу», я пристегнула Полину, пристегнулась сама, Стас тотчас же, почти вплотную, тронулся за нами на своём стареньком, но бодром джипе.
Когда мы проезжали над долиной, яйлой, как говорят местные, Полина вдруг застучала ладошками по стеклу и закричала:
— Мы там были!
— Полина, ну не выдумывай! Мы здесь проезжали ночью, и ты спала! — отозвалась Зоя, не отрывая глаз от дороги.
— Мы с мальчиком здесь были, — тихо сказала Полина, прижавшись носом к стеклу.
Зоя не услышала, переспросила, но Полина промолчала.
Григорий, после томографа, диагноз подтвердил: плохо было то, что со времени последнего обследования опухоль увеличилась, да и сердце, сказал он, наркоза не выдержит, операцию делать нельзя, во всяком случае, он бы не рекомендовал, спросил у Зои, были ли у девочки галлюцинации, видения, на что получил неуверенный, но всё же утвердительный ответ.
Полину они у нас забрали, мы сидели с Зоей в кабинете Лилии, врача-лаборанта. Она всюду сопровождала девочку, и хотя тоже была в голубом с белой изнанкой халате, больше похожем на дорогое модное платье, Полина её не испугалась, доверчиво протянула руку и ушла с ней, даже не оглянувшись, ожидая чего-то интересного.
Лилия оставила мне тетрадь со своими стихами, и когда сказала, что это стихи, я испугалась, что она как-то узнала, кто я такая на самом деле, Лилия, уловив что-то, отразившееся в моём лице, засмеялась и уверила, что пишет просто так, для себя, ни на что не претендуя, и даёт почитать для знакомства.
Лилия, как и я, приехала из Казахстана, с родителями, которых ещё при бабушке выслали туда из Симферополя, и когда, вернувшись, они стали строить дом в пригороде, она, подростком, оступилась и упала с крыши, потеряла сознание, а придя в себя, обнаружила, что в голове, долго ещё гудевшей после падения, стали возникать и звучать сами собой рифмы; вот с тех пор она и рифмует всё подряд, и её всегда просят сочинить поздравление.
Я с интересом открыла тетрадь, но оказалось, что Лилия по большей части пишет по-татарски, и я, благодаря своему казахскому, смогла только понять, что сочиняет она о любви и природе. Предметом её вдохновения были не только мужчины, а и некое бесполое «ты» и «тебе».
Зашёл Григорий и предложил Зое тоже пройти обследование, Зоя удивилась, но не отказалась, как я поняла, — из вежливости.
Лилия привела Полину и хотела уйти, но я задержала, спросила о Зое. Помедлив, она объяснила: Григорий заподозрил, что болезнь девочки во многом связана с состоянием матери, ведь между ними существует тесная энергетическая связь.
Подошла Полина с рисунком и спросила:
— А кто это? — она смотрела с лукавой детской своей улыбкой.
На листке был изображён дом с дымком над трубой, зубастая собака, похожая на крокодила, женщина с девочкой, судя по торчавшим в стороны косичкам, и мужчина, стоявший отдельно с чемоданом или коробкой. Рисунок был интересен деталями, полными значения, и очень похож на мои детские рисунки, только я всегда рисовала отдельно маму.
Не подумав, машинально спросила:
— А почему папа отдельно?
Полина, удивившись вопросу, поднесла рисунок к глазам и вдруг отошла, бросив его на пол.
Вернулись Лилия и Зоя.
— Вы отменяете гормональные, а мне их назначила эндокринолог! — сказала Зоя подавленно.
— Мы вам назначаем метфармин, — Лилия протянула ей рецепт.
— Но ведь это от… сахарного диабета? — удивилась Зоя.
— У вас его ещё нет, но уже есть признаки нарушения усвоения инсулина, из-за этого и нарушается цикл… — Лилия сняла с принтера отпечатанные листы и подала Зое. — Это договор на лечение водами, бесплатное, — ваш и Полины.
Зоя, рассеянно пробежав глазами, подписала. Лилия собрала листки и ушла.
— Представляешь, — сказала Зоя, — они у меня тоже нашли опухоль гипофиза! Григорий сказал, что это из-за гормональных препаратов. Не знаю прямо, как быть, эндокринолог, лучшая в Ростове, назначала!
— А ты анализы там какие-то сдавала? — спросила я.
— Да нет! А зачем, если у меня просто месячные прекратились? — удивилась Зоя.
— Назначила без всякого обследования? Так, что ли?
— Ну, да, я ей рассказала, что у меня недель двенадцать нет месячных, она и прописала, недавно месячные пошли… помогло…
— Вот так, — сказала я. — Одно лечат — другое калечат…
Зоя только вздохнула, обнимая подошедшую к ней Полину, смотрела сквозь неё, подавленно и напряжённо задумавшись.
Лилия вернулась с Григорием, они проводили нас до машины, Григорий поднял Полину на руки, чмокнул в щёку и сказал:
— Повоюем!
— С кем повоюем? — спросила Полина, смеясь от удовольствия.
Полина долго махала ему, даже пыталась выбраться из-под ремня, когда машина отъехала.
Стас проводил нас до самого перевала, попросил нигде не останавливаться, ехать прямиком к отелю, мы его от души поблагодарили. Зоя, прощаясь, следом за мной обняла его, а Полина, глядя на нас, поделилась с ним мармеладкой.
Зоя заинтересовалась Стасом, с её лица сошло выражение тревоги, и она уже не казалась одинокой и несчастной, когда я рассказывала о его прошлой жизни, о том, что он вместе с сослуживцами осуждён условно украинским судом за работу на майдане. Зоя сказала, что ей всегда нравились большие, под два метра, мужчины, защитники, а ей попадаются обычные, включая мужа. «Правда, я сама — дюймовочка!» — вдруг засмеялась она, вглядываясь в неглубокий ров под скалой, мелькавшей справа. «Ты не Дюймовочка, а мама!» — строго поправила её дочь, раскладывая на сиденье карты с изображениями зверей, подписанные почему-то по-английски.
Ужинали вместе: я, Полина, Зоя и Инна с мужем Арсением, которому купила талоны на неделю у администратора.
Инна с Арсением набрали полные тарелки: отборные куски говядины средней прожарки, морепродукты, мясные салаты. Полина смотрела на них голодными глазами — Зоя не давала ей мяса, Григорий порекомендовал есть меньше белка.
Арсений времени не терял, успел договориться с управляющим отелем, ему выделили помещение, смежное с бильярдной, в котором жила киногруппа, повесил на стенде возле администратора красивое объявление, напечатанное на цветном принтере: «Всего две недели! Арсений Голубев, кандидат медицинских наук, мануальный терапевт, г. Москва! Заболевания позвоночника, суставов! Запись у администратора. Желателен рентгеновский снимок или томограф. Проживающим в отеле — скидка пятьдесят процентов!» На объявлении были воспроизведены его фото и два сертификата — Швеции и России.
— Вам, — Арсений кивнул мне и Зое, — бесплатно!
— А мне? — ревниво спросила Полина, безуспешно ковыряя вилкой в запечённом на гриле баклажане.
— И тебе бесплатно! — засмеялся Арсений.
Инна не дала ему доесть пирожное, увела, подмигнув мне, в номер. Я так привыкла к её обществу, что стало даже немного грустно.
Мы спустились с веранды ресторана в парк и смотрели, сидя на каменной скамье, как солнце опускается за море: сначала медленно, почти незаметно, только сгущались, темнели закатные багровые краски, а потом всё быстрее и быстрее, и вот уже погасли слепящая оранжевая горбушка светила и его прощальный луч. Полина доставала из пакетика пластиковые красные и жёлтые буквы русского алфавита и показывала мне, я называла их, Полина удовлетворённо кивала и раскладывала на скамье в каком-то только ей известном порядке, не выстраивая в ряд, в строчку, а сцепляя их «ножками» и «рожками» в замысловатую змейку.
Я вспомнила просьбу Стаса вечером не отходить от отеля и быстро встала, чтобы позвать в холл, следом за мной вскочила Полина, но вдруг обмякла, сказала, обмирая, «мама» и повалилась мне под руку, я успела подхватить её, вскинуть к груди. Зоя лихорадочно рылась в сумочке, достала пузырёк, ватный шарик, смочила и помахала возле лица дочери. Полина дёрнулась, вскинула голову, сказала слабо, но с отчётливым недовольством: «Ну, мама!» Девочка как-то сникла, расслабилась у меня на руках и задышала ровно.
— Уснула? — испуганно спросила я.
— Да! — расстроилась и тоже поникла Зоя. — Давайте я понесу! Вам нельзя тяжёлое!
Но я не отдала ей девочку, только сильнее прижала, побледневшую, к себе, у меня было такое чувство, что она — это я, только ещё маленькая, и мне было необыкновенно больно и горько за неё.
Я отнесла Полину в номер и уложила на кровать, с краю, выходившему к балкону, как жестами попросила Зоя.
Зоя расстегнула липучки и сняла с дочери сандалии. Мы постояли над ней некоторое время, порозовели её нежные щёки, а лоб покрылся лёгкой испариной.
Зоя задержала меня, включила чайник, и я поняла — она хочет выговориться.
Я заварила себе чёрного Greenfield, а Зое — растворимого Nescafe, и мы вышли на балкон, присели в плетёные кресла за маленький столик со стеклянной столешницей. Охранник прохаживался по стоянке рядом с моим Renaut, увидев нас, неуверенно кивнул, я улыбнулась ему в ответ.
Зоя вышла замуж за одноклассника по большой любви, сразу забеременела и родила Полину. Ну, не совсем родила — ей сделали кесарево. Полина отчего-то много и громко плакала, плач у неё был басовитый. То ли от плача, то ли от напряжения, Полина часто вся напрягалась, краснела, у неё образовалась пупочная грыжа, и потом, уже дома, Зоя, едва услышав её, срывалась, брала на руки, успокаивала, и Полина росла капризной, требовательной, но очень умной, развитой, она рано начала говорить, и сразу забавными предложениями. Дочь очень любила отца, ему она улыбалась и тянула ручонки ещё в младенчестве. Когда Полине исполнилось три года, Зоя узнала, что у мужа есть любовница — намного старше, с двумя детьми. Зоя прогнала его, отлучила от семейного бизнеса, — у её отца были три автомойки, которыми они с мужем управляли.
От ревности и отчаяния Зоя стала внушать дочери, что отец её плохой, бросил их и не хочет с ними общаться. И Полина вдруг замолчала, говорила только «да», «нет», а потом и вовсе перешла на жесты и визг, любила сидеть перед телевизором или в YouTube, смотреть обучающие ролики.
Зоя водила её к логопеду, на специальные курсы, но всё напрасно. И ей было странно, что в саду воспитатели не жаловались на молчание Полины, но потом, как-то придя за дочерью в сад раньше, Зоя застала Полину с мужем: они стояли друг против друга, и их разделяли редкие металлические прутья забора, и… разговаривали. И то, что Полина говорила, так взволновало и обрадовало Зою, что она забыла свои обиды, схватила дочь на руки, прижала, в слезах бормоча: «Она говорит! Она говорит!»
Муж смотрел на неё удивлённо, и Зоя поняла, что он не в первый раз видится с Полиной, и для него новость, что дочь не говорит. Это она с ней не говорит, поняла вдруг Зоя, и ревность, обида захватили её, она почти бегом понесла дочь прочь от мужа, несмотря на крик Полины…
И с этого дня она заметила, что у них с Полиной как бы одно настроение на двоих: если Зоя плакала, то заливалась слезами и дочь, если кричала, она тоже повышала голос… И когда Григорий сказал, что они с дочерью энергетически сильно связаны, Зоя поняла, что в Полине отразились её ревность, её злоба, её горе… И так же омертвела, оглохла и замолчала её душа. Теперь Зоя знает, что в болезни дочери виновата только она.
— Что же мне делать, милая Софья! — почти кричала Зоя, крепко, до белизны костяшек, сжимая перед собою кулачки. — Что мне делать!
Остановился и смотрел снизу на нас охранник.
Я увела Зою в номер, обняла и стояла с ней, прижимая к себе, пока она не обмякла и не расплакалась молча.
5
Зоя сказала, что Полина плавать не умеет, но очень любит нырять, решили, что я поплыву с ней, а Лена на всякий случай возьмёт баллон с воздухом и будет рядом, но всё обошлось, Полина сразу же, следом за мной, нырнула и поплыла, стараясь перегнать меня, я замедлилась, и мы с Полиной вынырнули одновременно, её сразу же подхватил Валиев и увлёк было к берегу, но Полина заартачилась, позвала меня.
Полине понравилась вода из источника, Григорий тщательно отмерил её мензуркой в детский поильник, девочка засмеялась, сняла крышечку с носиком и залпом выпила, попросила ещё, но Григорий больше не дал, только махнул перед лицом девочки рукой, она как-то притихла и в палатке, едва я сняла с неё гидрокостюм, сразу же уснула на надувном матраце, следом за ней — Зоя.
Вера и Оля, приехавшие вместе с Григорием, судя по их сочувственным взглядам, знали о Полине и своего недовольства теснотой не высказывали, ничего не сказала и Клавдия, сразу же ушедшая за ширму раздевалки.
Полина вдруг засмеялась, по-детски беззаботно, и я слышала её счастливый смех, пока не пошла за Серафимом, который стоял на краю оврага и звал меня.
Мы облетели селение с колокольней, взмыли к облакам, и даже с высоты сосна над золотой пшеницей оставалась широкоплечим зелёным великаном, стерегущим этот край, это уходящее в горизонт и во все стороны широкое поле. Мы летели на юг, обгоняя неспешные стаи птиц, змейки грузовых и пассажирских составов внизу, наконец, развернулись над сверкающим под солнцем морем и вернулись в долину.
Похоже, здесь было что-то вроде праздника, повсеместно, на всём пространстве яйлы, являлись дети в лёгкой радужной плёнке. Они собирались в яркие, мигающие всеми красками под солнцем хороводы, которые вскоре распадались, и дети разлетались, как подхваченные осенними вихрями листья.
К нам присоединилась девочка, она была похожа на Серафима, то же нежное ангельское лицо, только брови у неё были не вразлёт, а домиком, придавая ей вид печальный и даже болезненный. И одета она была в обычное лёгкое платье и сандалии. Я была уверена, что близко её знаю, но не помню.
«Кто она? Почему с нами?»
«Хотим вернуть её!»
Серафим сообщил, что сегодня в долине праздник детей, которые не родились, но им посчастливилось воплотиться в своих будущих братьях и сёстрах.
«А девочка, почему она здесь?» — настаивала я.
«Она между мирами!»
«Между землёй и небом? Между жизнью и смертью?»
«Между жизнью и бессмертием…»
«А я здесь, потому что тоже умираю?» — догадалась я, наконец.
Я осознала, что разговариваю с ним без слов, просто слышу его, так же слышит и он меня. Серафим не ответил, только закрыл лицо руками.
«А кто руководит этим праздником?» — спросила я, не давая ему ответить.
«Все сами знают, что делать!»
И мы увидели, что дети возвращаются, кружат над долиной, собираются в цепочку, закрученную в широкую — от края до края — спираль, мягко сверкающую всеми цветами радуги, и, выставив ножку, по одному приземляются на траву.
Опустело выгоревшее у горизонта голубое небо, и вся эта толпа детей в ниспадающих прозрачных туниках затихла, обратив свои слепые лица вверх.
Вспыхнул в центре долины, в трёх метрах над землёй, упавший сверху луч, волны белого света кольцами побежали от него, успокаивая заволновавшуюся было толпу, тотчас закружились над ней яркие сгустки, комочки нежной плазмы, выискивая и находя среди детей своего, единственного. Дети, соединившиеся со светоносной плотью, взмывали ввысь и исчезали в густой синеве полдня.
«Куда они?»
«Будут ждать дня рождения!»
Серафим взял девочку за руку и взлетел. Я двинулась за ними.
Мы летели быстро, девочка смеялась от удовольствия, потом кружились над широкой рекой, заросшими высокой травой и деревьями островами, что-то выискивая. Наконец, помчались над пересохшим заболоченным руслом, занесённым ивовым пухом, со склонившимися над ним старыми чёрными вётлами, и опустились у длинной извилистой старицы с высоким левым берегом. С левого же, восточного края он был подрыт, с сырого плоского дна карьера по золотистому песку на пологом откосе разбежались молодые деревца: берёзки и сосенки. Из глубины, с юга, надвигался глухой сосновый лес. У опушки, светлой, редкой, медноствольной, на самом её краю, заросшем весёлыми полевыми цветами, на изгибе грунтовой серой дороги стоял небольшой домик, яркий, с кривыми углами, косым крылечком и маленькими окнами, неровно, с пробелами, окрашенными розовыми стенами, — словно старательно нарисованный неумелой детской рукой. Над высокой жёлтой крышей спиралью раскручивался дымок. По вытоптанному двору, усыпанному коричневой сосновой хвоей, приветливо скакала, проявляясь из карандашного неумелого силуэта, зубастая собака на звонкой цепи. Мы вошли в домик, в его зыбкое, просвечивавшее сквозь рисунок кирпичное нутро и увидели кровать, застеленную ярким зелёным шёлковым китайским покрывалом, с мягкими игрушками на нём; комод, он шевелился, исчезал и вновь проявлялся, с толпой кукол на столешнице.
— Мой дом! — закричала, радуясь, девочка, заскочила на постель и принялась прыгать.
Вдруг стемнело, за маленькими кривыми окнами ударила молния, прокатился гром, обрушился ливень. Ливень шёл и в доме, струи воды били в лицо девочки, в покрывало, отскакивали от деревянной спинки кровати, от кукол, комода, но она прыгала, словно не замечая дождя… Платье на ней промокло, прилипло к телу, на покрывале, под сандалиями, образовалась лужица, губы у девочки посинели и дрожали, вскоре она задрожала всем телом, легла на кровать, закрыла глаза и, наконец, тихо позвала: «Мама…»
Я не выдержала, взяла девочку на руки, у неё был жар, и она еле слышно что-то шептала.
— Мама, ты где? — спросила Полина, приподнявшись на надувном матраце.
— Здесь! Здесь! — метнулась к ней Зоя, лежавшая рядом.
Полина обняла её и сказала:
— Где ты была? Я тебя звала, звала…
Зоя взяла её к себе на колени, обхватила тесно и зашептала в самое ухо:
— Я с тобой, я всегда с тобой…
Они должны были вернуться и ждать нас в соляной пещере, я пошла их провожать — Полина хотела плыть через сифон только со мной. Я сразу же вернулась, но девочек уже не было. Поплыла за ними, прошла сифон, вынырнула, увидела, что они уходят к источнику, и решила пройти по реке к Детской, но наткнулась на металлическую сеть — теперь туда можно попасть только через пещеру.
Я задержалась минут на пять, не больше, попросила Валиева распустить молнию на гидрокостюме, он сделал это деликатно, не коснувшись моего тела, и я благодарно улыбнулась ему.
Лежать в горячей воде, привыкнув к тухлому запаху сероводорода, было даже приятно, кожу покалывало одновременно тысячью игл, почувствовала, как расслабляются мышцы, как приливает к ним кровь и разносит по всему телу лёгкое пульсирующее тепло, исцеляющую энергию подземелья…
Бабушка Урмет кликнула меня ещё в коридоре клиники. По-русски она говорила без акцента и грубовато, но моё имя произносила, сократив, с ударением на последнем слоге, и от этого у неё получалось долгое, певучее: «Софа-а-а…»
В её голосе я услышала нетерпеливую тоску и скрытую боль, и хотя я не видела бабушку почти пять лет, её моложавое чистое лицо представлялось мне во всех мелких подробностях: тяжёлые, седые до густой белизны, стриженные до плеч прямые волосы, почти сросшиеся широкие длинные брови, мохнатые ресницы: я с детства удивлялась странному эффекту: казалось, её глаза тонут в какой-то тёплой пелене, чёрном лёгком сиянии, пока однажды, уже подростком, не заметила, что и сама смотрю из какой-то дымчатой нежной глубины.
Бабушка была так же бодра, я невольно увидела её, идущую в глубине лукового поля, быстрым движением рук приминая ещё зелёные толстые стрелки, не давая им цвести. Её лук и арбузы были источником нашего семейного благополучия, она сама сопровождала грузовики с контейнерами до сибирских рынков, сбывала оптом и возвращалась, гружёная подарками: корейской парфюмерией и японской бытовой химией, которые, тоже оптом, продавала в Чимкенте и Алма-Ате. Из этих доходов был куплен сгоревший кирпичный дом в Шахтах, «Жигули» родителям, квартира брату в Казани, да и я все эти десять лет разлуки с ней регулярно получала посылки с китайской модной одеждой европейских брендов — как будто бабушка просматривала Cosmopolitan и Vogue.
По её стопам пошла вся мужская часть нашей семьи: Руслан, младший мамин брат, торговал медицинским высокотехнологичным оборудованием от южнокорейской фирмы в Астане, и Алёша, мой старший сводный брат, руководил совместным с китайцами торговым предприятием.
Бабушка, при всей своей деловой хватке, умении манипулировать людьми, особенно мужчинами, пережившая двух мужей, оставалась в свои семьдесят восемь лет такой же ласковой и даже как будто робкой красивой женщиной.
За бабушкой в палату проник Ёся, всегда, с самого детства, робевший перед ней после того, как она застала нас за папиными кроличьими клетками без трусов и погнала его со двора подвернувшейся ракеткой от бадминтона.
Когда мы переехали в Шахты, бабушка осталась в Казахстане со всем своим добротным хозяйством, которым она управляла, нанимая на подённую работу узбеков.
Бабушка Урмет долго стояла надо мной, неслышно дыша, потом сказала, что моя комната остаётся нетронутой с тех пор, как я жила у неё, что она разрешает пожить в ней только правнучке Лере, дочке Алёши, а Лера — девочка аккуратная, ничего не ломает и даже не двигает.
Могила родителей, сказала она, ухожена, «заезжала к ним перед тобой, неизвестно, когда ещё заеду», только птицы «засрали памятник, почему-то на другие не садятся, им подавай наш, из розового мрамора». «Грузовики в Новосибирск не гоняю, теперь Алёша людей присылает, они забирают урожай на месте».
— Я буду с вами, пока не родишь, — сказала вдруг близко, почти на ухо бабушка, я не заметила, как она придвинулась. — Поживу в вашем доме, — голос её дрогнул, она взяла мена за руку и поцеловала в ладошку, как это делала, когда я была маленькой.
— Бабушка Урмет, — тихо и тоже близко сказал Ёся, — я Софью отнесу в душ, вымою… а вы на диване посидите, ей бельё поменяют…
— Давай-ка, внучек, я сама помою! — я почувствовала улыбку на лице бабушки.
— Ой, бабушка Урмет, — сказал Ёся почему-то по-казахски, — вам тяжело будет её держать!
— Ничего! — рассердилась бабушка. — Я кули с луком ещё недавно ворочала!
— Хорошо, — сдался Ёся, — вдвоём будем мыть! Если Софья не застесняется…
— А как ты узнаешь? — спросила бабушка, помолчав.
— Что узнаю? — уточнил Ёся, приподнимая меня и снимая влажную подо мной рубашку.
— Что она стесняется…
Я хотела, чтобы бабушка почувствовала мою боль, намазала мне ногу своим китайским снадобьем, а Ёся как следует растёр… Я умоляла их обоих, но чуда не случилось.
Ёся поднял меня и понёс в душ, украдкой целуя в висок, бережно прижимая к себе.
Ёся подложил под меня в кабине какой-то коврик, должно быть, керемат, чтобы не соскальзывала, бабушка, прикрыв мне лицо ладонью, стала поливать голову тёплой водой.
— Ну что, стесняется? — спросила она.
— Не хочет! — улыбнулся Ёся, просунув руку под шею.
— Ничего, цыплёнок! Немного намажем, чуть-чуть натрём, будешь чистая-чистая… — приговаривала бабушка, намыливая мне голову. Она меня звала цыплёнком, в детстве я была светленькой, с желтизной в волосах, а потом потемнела до маминого.
Нам было почти по семь, и мы, ползая на четвереньках в траве на заднем дворе в поисках сбежавшего крольчонка, провалились в старую выгребную яму, вернее, сначала упал Ёся, а я соскользнула за ним, попытавшись его оттуда вытянуть, кое-как отмылись в арыке, но бабушка сразу же учуяла неладное и усадила нас обоих под навесом в старую чугунную эмалированную ванну с водой, намылила хозяйственным мылом, а потом поливала нас на морковных грядках из садового шланга.
— А помнишь, цыплёнок, я вас от старого говна отмывала во дворе? — ласково и грубовато приговаривала бабушка, намыливая меня губкой. — А вы скакали от меня по грядкам.
— Да мы в арыке всё соскребли, один запах остался! — смеялся Ёся, поливая меня тугой струёй из душевой лейки.
Это была наша последняя осень в Казахстане, мы уехали в Шахты, но каждое лето родители отвозили меня на своих «Жигулях» в Талды-Курган и, сколько помню, всегда находили бабушку в поле, на летней кухне для рабочих. Она усаживала нас за длинный, покрытый линолеумом стол, наливала наваристый, с кусками жирного мяса лагман, потом мы ехали на ближнее озеро, папа ставил палатку и отправлялся вечером на мостки удить тяжёлых карпов. А утром, проснувшись от жары, я выходила, и меня встречал на своём велике Ёся, сажал на раму, и мы ехали в посёлок к бабушке, там я добывала из сарая своего двухколёсного друга, Ёся подкачивал колёса, и мы целыми днями гоняли по степи и окрестностям, тревожа чужих овец и лошадей. Отпуск у родителей быстро заканчивался, и они, нагрузив машину бабушкиными помидорами и луком, уезжали, а я оставалась до осени — переселялась на стан, обедала лагманом, а светлыми лунными ночами мы с Ёсей помогали сторожам охранять урожай. Ёся уже тогда хотел стать капитаном, безошибочно находил Большую Медведицу и Полярную Звезду, и мы отправлялись в плавание по ночному, открытому во все стороны небу, сверяясь по карте созвездий, выдранной из учебника астрономии.
Всё детство я считала Ёсю братом и очень удивилась, когда в последнее перед учёбой в педучилище лето он крепко поцеловал меня в губы у зелёного вагона на железнодорожном вокзале. Бабушка Урмет отвесила ему подзатыльник, но Ёся даже не пошевелился, смотрел не отрываясь, пока мой поезд не ушёл за поворот на долгие десять лет.
Наша группа ушла к автобусу, я задержалась в палатке, и когда снимала гидрокостюм, зашёл Василий. Попросила его выйти, но он только усмехнулся, я отвернулась от него и сняла лифчик, он подошёл и положил мне руки на плечи, я сбросила их и наклонилась, чтобы взять пакет с одеждой, но Василий схватил меня, я вывернулась и что было сил резко отпихнула его, он, от неожиданности пятясь, выпал из палатки — не зря целый год лёжа толкала штангу в фитнес-клубе, чтобы согнать жирок.
Я переоделась и бросила презрительно, сдерживая накатившую волну гнева:
— Как же туристы нашли Иру на пляже, если она погибла здесь, в пещере?
Шла, мстительно улыбаясь, и чувствовала спиной его злобный бессильный взгляд.
В автобусе Полина, уставшая от путешествия и процедур, капризничала, плакала и требовала какую-то Карлушу, потом перебралась на сиденье к нам с Инной и сразу уснула у меня на коленях в позе эмбриона, прижавшись поникшей головой к моему животу. Зоя, наклоняясь через проход, порывалась взять её к себе, но я не отдала, сдвинула голову девочки на руку, она зашевелилась, расправилась, положила ноги на колени к Инне.
Лоб у Полины был горячим, а тело — прохладным, я каким-то образом чувствовала ток её крови — от головы до ног, как будто у нас была одна, общая кровеносная система. Но вскоре поняла, что это не я, а ребёнок в чреве моём отдаёт Полине энергию и одновременно получает, успокаиваясь и насыщаясь.
Это было немного странное и новое ощущение: я впервые почувствовала ребёнка как кого-то отдельного от меня — он живёт во мне и тянется к другому человеческому существу.
И ребёнка, и Полину, и себя я ощущала как нечто единое, распространяющееся над автобусом, над горной дорогой и даже над всей этой летящей навстречу Землёй. Это осознание космического, вселенского масштаба происходящего наполняло меня тихой трепетной радостью, потому что вместе с нами мчался по Млечному пути и малыш Серафим.
Не знаю, что это было, — сон, на секунду охвативший меня, или явь, но я впервые заглянула так глубоко в себя, что всё остальное — боль, страхи, страдания и даже сама жизнь моя — показалось всего лишь мгновением в этом великом движении вселенского времени.
Глава пятая
1
Стас поджидал нас у входа в пещеру, я не очень убедительно, небрежно, представила его своим братом и потому, спохватившись, добавила для достоверности, что он живёт в Херсоне и приехал повидаться со мной.
Кажется, этому никто не поверил, кроме Григория, он дружелюбно протянул ему руку и распорядился бесплатно пропустить.
— Да я заплачу, — так же дружелюбно отказался Стас и пошёл к кассе.
— Что-то ты про него ничего не говорила, — отреагировала Инна и зачем-то погрозила мне пальчиком.
Зоя откровенно обрадовалась Стасу, но не подошла и удержала Полину, когда та дёрнулась было к нему.
Всех смутило, что я представила Стаса братом. А я сказала первое, что мне пришло в голову, к тому же из Херсона мой дед, казачий атаман.
Видимо, подумали, что Стас мой любовник.
Через сифон Полина поплыла со мной: подхватила за пояс и подгребала свободной ручкой. А Зоя — со Стасом, взяв его за плечо.
Мы выпили воды из источника, но в этот раз Григорий нас, пятерых, сразу же отправил за второй сифон. Полина, увидев, что я плыву дальше, закапризничала, потом, когда Зоя принялась её успокаивать, разрыдалась. Стас взял Полину на руки, и девочка вдруг успокоилась и уснула.
Мы поплыли без него.
Вода в колодце, как показалось, была горячее и солонее обычного и сильнее пахла сероводородом, но мы скоро привыкли, по телу побежали тысячи иголок, нас приподняло над стальной сеткой, как будто кто-то легонько подталкивал под колени из воды; потемнела, почернела серебряная цепочка и распятие, которые я забыла снять… Мы с трудом подчинились Григорию, велевшему снять гидрокостюмы и перебраться на лежаки.
Малыш Серафим поджидал меня на краю безлюдного селения.
Золотистая луковица, перебравшаяся на вершину церквушки, светилась, охваченная прозрачным огнём. Солнечный свет над ней и отражённый от неё не падал, не распространялся прямыми лучами, а как-то клубился, шёл волнами, окутывая всё вокруг, это было сияние, тонкое, нежное, не оставлявшее теней, не освещавшее, а как бы проникавшее внутрь. Должно быть, так было всегда, но я только теперь заметила это.
Вокруг белой высокой колокольни и над ней вились, как стая прозрачных мотыльков, лёгкие блики, пригляделась — они были всюду: над опустевшими улицами, над травой в яблоневых одичавших садах, они хаотично порхали, не пересекаясь, не сталкиваясь друг с другом — заполняя собою всё вокруг. А когда я приближалась к ним, они исчезали, растворялись, но вновь возникали за моей спиной.
Мы пошли вдоль берега по просторной тропинке, протоптанной меж камней белого известняка, задевая склонившиеся, влажные от росы узкие листья пырея, мимо плотины с прибившейся к ней брошенной бамбуковой удочкой вниз — вдоль ручья. Серафим поспешил вперёд, присел над коричневой, как чай, прозрачной водой и стал шарить по дну своими ручонками, наконец, достал обломок закрученного в спираль брахиопода и принялся тереть пальцами, снимая лёгкую бурую тину. Он был встревожен чем-то. Возможно, ему не дают покоя эти двести пятьдесят миллионов лет мезозоя, которые были до него.
— Что-то случилось, — сказал вдруг Серафим, возвращая ископаемый камень в воду и оглядывая меня, овраг и далёкое золотое поле внизу.
На поле, на сосну надвигалась широкая, захватившая всё до горизонта, серая сырая тень. Она теснила, гнала перед собой миллионы сияющих беззащитных мотыльков.
И я побежала туда, вниз по склону, чтобы остановить, рассеять эту гибельную мглу. Понимала, что весь этот мир — это поле, сосна на нём, селение и городок, — вся эта маленькая вселенная существует во мне, вместившись в моё сознание или им рождённая, и чтобы защитить её, не обязательно бежать, можно просто закрыть глаза. Но, существуя во мне, знала я, эта вселенная подчиняется кому-то другому, и я могу только просить, умолять остановить эту тень, надвигающуюся из другого измерения, над которым я не властна.
Станислав стоял, пригнувшись, в группе из пяти рослых, ему под стать, человек. Они были так же, как и он, в чёрных гидрокостюмах, но ещё и в масках и бронежилетах. Двое держали его под вывернутые за спину руки. Я узнала в них «титанов», помогавших киногруппе.
Лицо Стаса было перекошено от боли. Я огляделась, за мной на лежаках сидели Вера, Оля и Клавдия, они непонимающе озирались. Инна спала. К нам подошёл Григорий, заслонил нас, рядом встали Лёша и Артур, который попросился с нами на «досъёмки интерьера», как он выразился.
Из тени, спиной к светильнику Артура, выдвинулся невысокий, но крепкого борцовского телосложения южанин и, чуть склонив чёрную кучерявую голову на грудь, глядя исподлобья, сказал:
— Здравствуйте, уважаемые!
Не дождавшись ответа, усмехнулся:
— Понятно.
Он почти вплотную подошёл к Артуру и тихо предложил снимать на камеру всё, что сейчас будет происходить:
— Вы тут очень кстати оказались. Это ваш звёздный час. С этим сюжетом вы прославитесь на весь мир, его будут крутить все телеканалы, ютуб и инстаграм.
— Да я-то готов, — отозвался Артур, нехотя поднимая камеру на плечо. — А вот свет надо переставить. Или лучше к нам подойдите.
Они поменялись местами.
— Пойдёт, — сказал Артур, глядя в камеру, — только лицо немного левее поверните. А вы, Григорий, выйдите из кадра, присядьте, а то подумают, что вы с ними заодно.
— Я — Арсен Валиев, простой гражданин Крыма, а значит, и Украины, — с неожиданным пафосом заявил кучерявый. — Как вам уже известно, 27 февраля перед зданием Верховного Совета Крыма состоялись два митинга: крымских татар и членов «Русского единства». Во время митинга произошла потасовка между сторонниками присоединения Крымской республики к России и противниками. В результате пострадало более восьмидесяти человек, два погибли…
— Три… погибли, — непроизвольно поправила я.
— Нет два, третья — женщина, — уважаемая Софья Николаевна, скончалась в больнице от сердечного приступа, — с улыбкой повернулся ко мне Валиев. — Не факт, что она была на митинге. Всю вину за происшедшее незаконные власти возложили на меджлис. Мы считаем такое решение вопиющей несправедливостью. Именно руководители меджлиса удержали собравшихся от кровопролития. А их, надо сказать, на площади было несколько тысяч. Крым был украинским и должен им остаться. Это позиция меджлиса. А вот действия «Русского единства», его боевиков, имеют все признаки сепаратизма, и его лидеры должны ответить за бунт, гибель и увечья, — продолжил Арсен. — А что мы имеем сегодня? Арестован один из руководителей меджлиса, четверо находятся под домашним арестом. Парламент захвачен так называемыми вежливыми людьми, глава правительства Крыма отстранён. В этой ситуации мы просто вынуждены пойти на этот крайний шаг!
— На какой шаг? — спросил, посмотрев на меня и неуместно улыбаясь, Григорий.
— А вы не поняли ещё? — удивился Арсен. — С этого момента вы все, уважаемые, — заложники. Пока не освободят нашего депутата от меджлиса и не отменят домашний арест наших товарищей. Более того, мы объявляем голодовку, пещера будет заминирована специалистами из столицы. Всякая попытка разминировать приведёт к катастрофе. Мы даём на всё про всё пять дней. В противном случае уникальная пещера будет взорвана и затоплена. Вместе с заложниками. Есть вопросы?
— Вы забыли сказать, — не удержалась я, — первыми на два часа дня назначило митинг «Русское единство», а меджлис, узнав об этом, призвал сторонников к одиннадцати. Это и привело к столкновению. Можно сказать, всё было срежиссировано.
— Вы, Софья, слишком информированы для простой пациентки клиники, — усмехнулся Арсен. — От Миронова всё узнали? Вы же встречали его в аэропорту, и Слуцкого, заместителя Жириновского, и депутата Госдумы Валуева, этого Башку. И они случайно все прибыли в Крым в день оккупации, и вы так же случайно там оказались? Куда уж нашему меджлису до вашего главного режиссёра и его помощников.
— У меня, как у руководителя клиники, — вмешался вдруг Григорий, — просьба, отпустите Софью…
— Это почему же? Такую важную персону из Службы внешней разведки надо обязательно оставить. Её высокопоставленные друзья быстрее соображать будут, — засмеялся Арсен.
— Она беременна, ей нельзя голодать, — как-то неуверенно объяснил Григорий.
— Тем более скорее примут решение!
Арсен повернулся к Ольге и Вере, сидевшим на одном лежаке, и спросил:
— Ольга Владимировна, не хотите послать видеообращение мужу?
Ольга не ответила, отвернулась.
— Ну, как хотите, министр и так узнает, — ласково проговорил Арсен.
— Замминистра, — поправила Ольга.
— Да, замминистра, — поддержал Арсен. — Но очень скоро станет министром.
— Соглашайся, — сказала Вера. — Лучше пусть Александр Сергеевич от тебя узнает, чем от чужих…
— Разумно, — согласилась Ольга и повернулась к Артуру. — Снимайте!
Артур встал на одно колено и качнул камерой.
— Саша, родной, — улыбнулась Ольга в камеру. — Ты, как всегда, оказался прав, надо было переждать этот майдан, но кто ж поймёт, когда это всё закончится, да и всегда надеешься, что тебя не коснётся. Ты знаешь, как долго я готовилась… Нас запрут в пещере, со мной тут Вера, не беспокойся, я уверена, всё обойдется, ты знаешь, я сильная… — Ольга улыбнулась.
Вера отвернулась, заплакала.
— Ну, всё, уходим! — сказал довольный Арсен парням, державшим Стаса.
— А «беркута» оставляем или с собой? — спросил один из них.
— Да отпустите, возись там с ним, пусть остаётся, девчонкам поможет, если что, — Арсен добродушно хохотнул. — Я бы и сам с такими остался…
— Я бы тоже хотел остаться, это мои пациентки, я за них отвечаю, — поспешно сказал Григорий, обводя нас взглядом. — Во время голодовки медицинская помощь понадобится.
— Нет, уважаемый Григорий Янович, с нами пойдёшь, — Арсен похлопал его по спине. — Ты нам слишком дорог… нужен с той стороны для общения с властями… новыми. Девушки, — он обернулся к нам, — мы будем недалеко, за сеткой, если что-то срочное, пошлёте его, — Валиев кивнул на Стаса, разминавшего затёкшие руки. — Подплывёт, поморгает SOS. Я вам фонарь помощнее оставляю. Сетку не трогать, взорвётся всё нахрен. Если не завалит, то затопит.
Первыми ушли в сифон трое в масках, за ними Лёша, замешкался Артур, паковавший в гермомешок камеру. Григорий воспользовался этим, подошёл и обнял всех нас разом, предупредил, чтобы в воде больше получаса за приём не лежали.
Клавдия не встала, продолжала сидеть на лежаке с окаменевшим лицом.
— Лампу оставляю, — одновременно виновато и обиженно сказал Артур. — На ночь только выключайте, а то сгорит быстро.
— Тут всегда ночь, забыл, дебил? — с несоразмерным гневом ответил ему Стас.
— Ой, мамочки, — вскрикнула вдруг Клавдия и расплакалась, тихо подвывая.
Не скрывая хорошего настроения, напевая по-турецки Тархана, ушёл Арсен, показав Стасу на мешок, лежавший в тени у «колодца». Когда он повернулся к нам спиной, я увидела «калашникова» со сложенным прикладом. Это была охотничья «сайга». Странно, что не заметила раньше. Вместе с ним ушли оставшиеся «титаны» с армейскими «сотыми» за спиной. Один обернулся и сказал Стасу:
— Извини, брат, служба, ничего личного.
Стас кивнул.
— Посмотрим, что в мешке? — Инна тронула меня за локоть.
— Проснулась? — обрадовалась я ей.
— Давно уже. Это правда?
— Ты о чём?
— Насчёт тебя.
— Не думала, что ты в такую чушь можешь поверить.
— Откуда мне знать, — обиделась Инна. — Ты так во всё вникала… вынюхивала, можно сказать.
— Да журналистка я, по заданию редакции!
— Ну, журналистка так журналистка.
Не поверила.
Инна подняла мешок и вскрикнула удивлённо:
— Тяжёлый!
В мешке был фонарь для подводного плавания, вилка для подзарядки, пластиковые ножи, полуторалитровый термос, газовая горелка с запасным баллончиком, банка растворимого кофе, две банки сгущённого молока, котелок с сыром, чаем и сахаром в нём, три буханки хлеба и… два приличных шмата сала, завёрнутые в пергамент.
— Обманщик! — одобрительно сказала Инна. — Может, они и минировать не будут?
— Не вздумайте проверять, — предупредил Стас. — Я закладки с ящиками на той стороне видел, подумал, оборудование какое-то привезли.
— Предлагаю поделить продукты на четыре дня, — подала голос Оля.
— Почему на четыре? — удивилась я.
— Сегодня можно и поголодать, — заметила она.
— Девочки, а я не позавтракала, — отозвалась Инна.
— Я тоже, — мрачно поддержала её Клавдия.
— А я сало не ем, можно мне сыра побольше? — спросила я.
— Вот-вот, — подытожил Стас, — давайте-ка пока без исключений, поделим продукты на четыре дня, а потом каждое утро будем решать, кому чего больше из дневной порции.
— Ещё не проголодались, а уже поделить не можем, — так же мрачно заметила Клавдия. — Что дальше будет?
— А может, ну её, эту вражью подачку? Что мы, четыре дня поголодать не сможем? — тихо заметила Вера. — Я в Центре лечебного голодания была, самые трудные первые три дня, а потом не хочется…
— Почему вражью? Им за свою Украину обидно, — нервно заговорила Инна. — Вот в Смоленск пришли бы поляки и сказали, отдавайте город, он наш был!
— А в Крыму больше половины — русские, им не обидно? — вмешалась Оля. — Мне обидно, я хоть и москвичка, но сама из Севастополя. Эти бандеровцы теперь по-русски запрещают разговаривать! Меня вымораживает, что какой-то лысый мудак взял да просто так отдал Крым, а другой алкаш пальцем не пошевелил, чтобы вернуть. Предатели… Ну ничего, наш всё вернёт, весь мир на уши поставит, а заставит нас уважать.
— Хорошо тебе мозги промыли, — проворчала Инна.
— А тебе? Тебе не промыли? — Оля придвинулась к Инне.
— Девушки, а ну разошлись, нашли время, — встал между ними Стас. — Я понимаю — нервы, но если перегрызёмся — пропадём тут.
— Да, — согласилась Инна, — я вот что думаю, нам нельзя здесь оставаться. Надо выбираться самим. Уверена, они не собираются договариваться, спектакль тут разыграли со съёмками, а сами хотят взорвать пещеру… вместе с нами и Россию объявить виноватой! Вот я почему против Крыма? Вы хохлов не знаете, они нас, русских, ненавидят. Я во Львове жила. Плохо всё может закончиться.
— Это куда же… выбираться? — Стас удивлённо поскрёб затылок.
— Вниз надо идти, там должен быть выход в долину. — Инна махнула в темноту и повернулась ко мне: — Помнишь, я тебе рассказывала? Да ты и сама знаешь.
— Это что-то новенькое, ну-ка, рассказывайте, Софья, — равнодушно сказал Стас и вытянулся во весь рост на лежаке, накрытом керематом. Как будто приготовился к длинному рассказу о чём-то нелепом.
— Долго рассказывать, — сказала я.
— А куда спешить? Ну, так есть проход… или, это… у меня матушка — хохлушка… — невпопад отозвался Стас и вдруг звучно захрапел.
Инна склонилась над ним и засмеялась:
— Надо сказать, нервы у твоего названного братца железные.
— В киевском «Беркуте» служил, его редакция ко мне приставила для охраны, — сказала я. — Он хороший парень, просто перенервничал.
— Хорошие парни по своим не стреляют, — заметила Инна.
— Да что у тебя в голове, дорогая? Если тебя в жизни раз обидели, это не повод… — начала я, но тут же оборвала себя, чтобы не разочаровать её окончательно.
— Украинский инстаграм, вот что у неё в голове, — враждебно заметила Оля.
Инна не ответила, села на лежак, стиснув голову, и зажмурила глаза.
Я тронула её за руку.
— Началось, — сказала она с мукой. — Дразнит… зовёт, лицо прячет, но… я так чувствую его любовь, ведь я ему мать, и… не могу ответить любовью…
Она смотрела мимо меня в глубину пещеры, в темноту.
— Что с ней? — неприязненно спросила Оля.
— А ты не знаешь? — удивилась я.
— Я знаю, — тихо сказала Вера. — Ко мне тоже приходит.
— С ума сойти! Кто? — Оля смотрела на Веру, не понимая.
— Ты не поймёшь, это только после аборта… — сказала Вера, протягивая к ней руку и отворачиваясь одновременно в темноту.
— Да, бог миловал, — Ольга перекрестилась.
Инна легла боком, в позу эмбриона, заслонилась от нас рукой.
Наверное, пошла за ним искать дорогу в долину.
Я взяла большой фонарь, сказала девочкам, что буду недалеко, в Детской, посмотрю вещи Иры, вдруг пригодятся.
Устала от их споров.
Рюкзак и гидрокостюм Иры были на месте, я мысленно сказала ей «спасибо».
Зажгла свечу, чтобы экономить аккумуляторы, пламя заколебалось, я сдвинулась на середину, теперь оно горело ровно, лишь иногда наклонялось вправо, в сторону отверстия в полу. Значит, воздух уходит в щель в потолке. Вероятно, когда-то в неё затекала вода, вымыла этот грот, потом щель забилась или понизился общий уровень, и теперь река проходит гораздо ниже, уже десятки тысяч лет огибая пещерку, а древние люди и последующие их поколения выровняли стены, свод и пол. Для чего? Что они здесь делали? Лечились? Медитировали, молились, путешествовали по мирам между небом и землёй?
Я сняла гидрокостюм и постелила под себя, погасила свечу.
Долго смотрела в темноту, сначала она казалась серой, в метре от меня клубящейся, иногда вспыхивали в ней искры, но я знала, что ничего этого нет, вокруг непроглядная, толстым слоем черноты застилающая всё тьма. Потом закрыла глаза и, как всегда, увидела звёздное небо, миллиарды мелких, словно пыль, горящих точек по всему небосклону, и даже дымный радужный Млечный Путь…
Открыла глаза, вокруг всё та же тьма, без проблесков и движения. И только если в неё долго смотреть, она материализует твои собственные воспоминания.
Я вдруг поняла, что мне хорошо одной в этом гроте.
Достала из рюкзака горелку и кружку, пакетик кофе «три в одном». Воду набрала в реке, она еле слышно пахла сероводородом, и вкус у неё здесь был чуть солоноватый, должно быть, источник находился где-то выше по течению.
Горелка зажглась с одного щелчка, пламя взлетело вверх, оторвавшись от рассекателя, я убавила напор газа, и огонь распустился голубым шипящим цветком.
Запах кофе, смешанный с запахом молока, разошёлся по каменной юрте. Свет свечи доставал до свода и стен. Прихлёбывая сладкий кофе, придвинулась почти вплотную к ближней, над нишей, стене и разглядела смутный, почти смытый временем рисунок, сначала показавшийся просто пятнами краски.
Посветила лобным фонариком, но рисунок исчез, слившись с общим, оттенка светлой охры, цветом стены, тогда подняла к нему свечу, в её подвижном желтоватом пламени рисунок снова проявился, и я поняла, что эти полустёршиеся пятна — часть какого-то животного, похожего на бизона или зубра. Сдвинула свечу и увидела ещё несколько пятен, и чем дальше я перемещала пламя, тем больше их проявлялось, и все они изображали всё то же рогатое существо, как будто кто-то учился рисовать или пробовал краску — рисунки были одного цвета, но разных оттенков: от светло-бурых до почти красных. И красные были наиболее отчётливые и лучше всего передавали движения животного — от неподвижного до бегущего и даже прыгающего. И вдруг — современная надпись, крупно, отчётливо: «Полунины, февраль 2014 г.» и затем — «Федосеевы, 1943 г.».
Полунина — это фамилия Иры, я видела её на могильной плите. Но почему во множественном числе?
Потёрла пальцем по нижней части стены, он окрасился ярким бурым, почти красным цветом, облачком полетела пыль, обмакнула палец в остатки кофе, потёрла по стене. На пальце образовалась липкая тёмная смесь, прижала его к своду — остался чёткий отпечаток.
Здесь люди добывали краску, осенило меня. Смешивали и пробовали её, оставляя рисунки на стене, поэтому они, большей частью, были незакончены. Кто-то нарисовал бизона, за ним, повторяя, стали рисовать это благородное могучее животное другие первобытные мастера. И мне теперь казалось, что я вижу их, этих древних людей, теснившихся у стен в зыбком пламени свечи. И написала, макая палец в кофе: «Смирнова, 2014», сразу после Федосеевых.
Серафим сидел на полу, свесив ноги в дыру. Я впервые увидела его здесь, в пещере.
Мы соскользнули вниз, преодолели несколько сифонов, поднялись по ярко-голубому крутому склону со стекающими по нему ручейками и оказались на небольшой площадке, от неё уходил вверх наклонный тоннель — он был залит ярким слепящим светом.
И вот мы уже наверху, под жарким, должно быть, солнцем — я не чувствую тепла, в самой седловине яйлы на краю узкой, заваленной камнями, заросшей травой извилистой трещины. Вижу ветер, бегущий волнами по зелёной с серебристо-белёсой изнанкой траве.
Свечой взмываем в глубокий синий небосвод и летим над кудрявыми горами прочь от плоского моря, и вот уже селение с горящей золотом маковкой на белой свече колокольни, ветхие деревянные кресты погоста. Мы присаживаемся на краю заброшенного кладбища, густо заросшего высокой травой, зонтиками буйного борщевика и толпой молодых сосенок. Вдали, за глубоким оврагом, уходит на медленное долгое взгорье притихшее пшеничное поле. Впервые я вижу его с этой, западной стороны, размахнувшееся во всю ширь — от горизонта до горизонта.
На этом кладбище давно никого не хоронили, заросла дорога к нему — стрелами подорожника и густым высоким розовым чупа-чупсом клевера. Малыш ведёт меня к могилке в пырее и одуванчиках — от низкой металлической оградки до серой, отлитой из бетона и мраморной крошки плиты. Над ней стоит такая же серая плита со знакомой мне с детства, запечатанной в ней блёклой фотографией, вручную расцвеченной, — это мать и отец папы; прислонившиеся друг к другу, они носители такой же, как и у меня, фамилии — Смирновы: Софья Прохоровна и Серафим Савельевич умерли от какой-то «странной болезни», выкосившей четверть села осенью 1947 года; папе, попавшему в детдом с дистрофией, сказали, что это голод. Уже взрослым, он приезжал сюда поправить могилу родителей, которые пожертвовали собой ради него, и насчитал пять сохранившихся обелисков с датой смерти ноябрь-декабрь 1947 года.
И теперь я понимаю, что Серафим приводил меня в этот край ради них, ради этой дичающей могилки.
Папа — это моя непреходящая боль, он был на двадцать лет старше мамы, я всегда много думаю о нём, может быть, поэтому малыш Серафим и зовёт сюда, на родину человека, передавшего мне не только свои гены, но и свою страдающую душу?
В неверном пламени свечи вижу Стаса, наклонившегося ко мне.
— Ира была здесь с ребёнком, — зачем-то объясняю ему и показываю на оставленное ею послание.
Он кивнул и молча взял рюкзак, переложил в него гидрокостюм Иры, тапочки её я оставила из какого-то суеверного чувства.
Мы вернулись к «колодцу».
Завидев огни наших фонариков, встала и пошла навстречу Инна, быстро негромко спросила:
— Ну, что решили?
— Да мы и не решали, — ответил Стас на ходу, не останавливаясь.
Тем же вопросом нас встретила и Оля.
— Предлагаю пойти всем, — вдруг сказала я.
— Нет, — возразила Клавдия. — Без аквалангов там делать нечего. И я боюсь темноты, с детства, до соплей.
— Кто вам сказал? — спросила я, присев к ней на лежак.
— Ира говорила, она у нас в пещерных делах авторитет, — усмехнулась Клавдия. — Альпинистка. Дайвер. Была.
— Мы бы пошли, но, во-первых, здесь кто-то должен остаться, вдруг решат проверить, — объявила Оля. — Во-вторых, здесь мы можем продолжить лечение водой самостоятельно. Григорий, если я поняла правильно, на связи будет.
— Если они не подорвут тут всё, — заметила Инна.
— Ну, четыре дня у нас есть, а там и вы вернётесь, наших приведёте со снаряжением. Если выберетесь, — уже не так уверенно возразила Оля. — Да и не бросать же Клавдию, она без снаряжения сифоны не пройдёт.
— Ну что, идём? Нет? — спросил у меня Стас. — Не люблю ждать и догонять.
Я кивнула.
— Еду разделим поровну, — сказал Стас — энергично, как человек, принявший решение.
— Нет, — возразила Оля, — вы возьмёте больше, вам идти, ну и мужчине больше нужно. Это не обсуждается.
Клавдия хотела что-то сказать, но промолчала.
На прощание обнялись, Оля и Вера с грустью, не хотели отпускать Стаса, тоже чувствовали исходящую от него уверенную успокаивающую силу.
Клавдия вздохнула, мне показалось, с облегчением, возможно, кто-то из нас раздражал её. Скорее всего, Инна. Или я, — чувствовала непонятную, но отчётливо исходящую от неё неприязнь.
2
Мы зашли в Детскую, я решила взять для Инны тапочки Иры, они подходили для ходьбы больше, чем неопреновые боты. Китайская обувка оказалась ей впору. Я показала рисунки и надписи на стенах грота, Инна удивилась, но как-то неискренне, её что-то беспокоило, она тревожно оглядывалась и как будто пыталась заглянуть себе за спину.
Каскад небольших, размером с Детскую красных пещер, соединённых ниспадающей порогами рекой, заканчивался сифоном, к нему нужно было идти, низко наклоняясь под скалистым, уходящим в воду сводом.
Я пошла первой, чтобы определить его глубину и общую протяжённость. Стас отдал мне свои водонепроницаемые часы с пластиковым браслетом, сдвинув их на моей руке почти до самого локтя.
Я поплыла, освещая путь лобным фонариком, не спеша раздвигая перед собой прозрачную, без взвесей, невидимую воду, и вынырнула в небольшом круглом озере. Свод был низким, в метре. Прошло полторы минуты, но если ускориться, то можно управиться за минуту. Инне должно хватить воздуха. Странно, не было даже позывов вдохнуть и не могла достать до дна, хотя в свете фонарика близко видела белые крупные камни, казалось, они в метре. В несколько гребков доплыла до противоположной стены, но прохода не увидела, значит, он под водой, нашла его правее, градусов под тридцать — определила по всплывавшим пузырькам, которые скапливались над ним. Нырнула, подгребла, наткнулась на порог, оттолкнулась от него и тут же оказалась в высоком узком извилистом зале, скорее трещине, стены которой — во всю высоту — покрыты кристаллами, мелкими, как иней, и крупными, величиной с тюльпан, разного цвета — от белоснежных до сиреневых. Река растекалась по всему полу, потом уходила вправо, освобождая метра два сухого пространства, тоже заросшего разноцветным инеем.
Я вернулась назад.
— Что так долго? — встревоженно спросила Инна. — Такой длинный сифон?
Посмотрела на часы, — действительно, прошло минут десять, а мне показалось — пять максимум.
Я попросила Инну сделать глубокий вдох и засекла время. Она продержалась одну минуту и двадцать секунд. Не так уж и плохо для первого раза, без тренировки.
Пристегнули Инну к Стасу коротким концом фала, выпустив его из рюкзака, и поплыли. После первого длинного сифона у Инны лишь немного сбилось дыхание, она сама этому удивилась, хотела что-то сказать и при этом решила встать на дно, я не успела подхватить, и она ухнула, хлебнула воды; отдышавшись, засмеялась, поняла свою оплошность.
— Ребята, — сказала она, прокашлявшись, — чувствую себя какой-то здоровенькой! Просто удивительно.
Она подтвердила то, что я тоже чувствовала, но не осознавала.
Мы шли довольно медленно и осторожно: кристаллы были и на полу; сначала петляли меж ними, потом и вовсе спустились к воде и брели по самой её кромке.
Понятно, почему в Детской была прочная сеть: если сюда дойдут туристы, — вынесут всё за несколько месяцев.
В глазах уже рябило от непрерывно искрящихся отблесков. Не думала, что красота и мерцающее сияние кристаллов могут быть таким утомительным и однообразным зрелищем.
Темнота была непроглядной, равнодушной, бесшумно поглощавшей пространство за спиной.
Я попросила Стаса пропустить меня вперёд.
— А давайте я пойду последней, — отозвалась вдруг Инна, она всё это время молчала и оглядывалась.
— Нет, потеряешься ещё, тут должен быть очень долгий сифон, — сказала я.
— А ты как узнала? — спросил Стас, в голосе его не было ни тревоги, ни усталости. Он остановился, пропуская Инну, а потом меня.
Я молча пошла вперёд, но скоро остановилась: свод пещеры, густо прорезанный радужными волнистыми бороздами, прожилками какого-то минерала — сердоликового, изумрудного и чёрно-белого благородных цветов, полого опускался и уходил в реку.
Я несколько раз часто и коротко вдохнула, вентилируя лёгкие, потом погрузилась в воду и увидела извилистый тоннель, наполовину заваленный овальными каменными глыбами, под самым сводом его, ребристым, в тех же ярких цветных бороздках, но здесь они были поперечными, серебрилась полоска толщиной сантиметра четыре-пять — это воздух, поняла я. Показала Инне и Стасу на неё, прижалась к ней губами, вдохнула, они сразу меня поняли, и мы двинулись вперёд. Я чувствовала лёгкое попутное течение. Мы плыли почти три минуты, Стас и Инна дважды переворачивались на спину и прижимались к своду губами.
Вынырнули в глубоком озере с обрывавшимся вниз, возможно, на десяток метров, дном и выбрались на плоский узкий берег.
Река вытекала из подземного водоёма метрах в ста пятидесяти впереди; правее, в обход озера, открывалось, по всей видимости, приподнятое пересохшее древнее русло. Мы направились туда.
Возле высокой груды камней, разделявшей пещеру надвое, решили сделать привал.
— Где ты научилась так нырять? — спросил уважительно Стас, распаковывая мешок с едой. — Я два раза дышал, пока плыли!
— И я, — покладисто, за что-то извиняясь, подхватила Инна.
Я рассказала, что люблю нырять с детства, потом тренировалась на Пхукете в дайверском клубе, а на Камчатке — почти каждый выходной ныряла без акваланга на девять метров за морскими ежами и крабами в Авачинской бухте.
Вспомнила солоноватый мягкий вкус пропитанной горьковатой океанской водой икры морского ежа, которую ела прямо с ножа, раскрыв хрупкую колючую скорлупу, и поняла, что хочу пить. Стас и Инна съели несколько кусочков сала, отправляя их в рот вместе с сыром и чёрным хлебом, потом напились чаю со сгущённым молоком, сварив кипяток в котелке. Есть мне по-прежнему не хотелось.
Мы вывернули снятые гидрокостюмы, чтобы проветрить тело, и разошлись по нужде.
Не могу избавиться от ощущения, что у тьмы есть глаза. Пристальные, неотступные.
Стас вернулся первым и стоял, запрокинув голову, смотрел куда-то вверх. Я проследила за лучом его фонарика. Верх стены, на которую он смотрел, состоял из каменных труб бархатистого чистого белого цвета и напоминал огромный, уходивший вверх и во все стороны, орган. Мы прошлись вдоль груды камней, местами трубы осыпались и сформировали фантастические гигантские фигуры, которые, казалось, шевелились в скачущих лучах наших фонариков.
Вскоре я почувствовала сырой пробирающий холод и поспешила надеть гидрокостюм, сразу согрелась.
Часы Стаса показали, что мы за пять часов прошли всего четыре километра, а по ощущению — не меньше семи-девяти. Возможно, часы в пещере фиксируют не все шаги — в темноте приходится ступать мягко и осторожно, а иногда — просто плыть или семенить, особенно в воде. А может, так действует на цифровые часы электромагнитное поле пещеры? Ведь и я чувствую его — как внезапное головокружение, далёкие светлые искры в глазах и покалывание в кончиках пальцев.
После получасового отдыха мы двинулись дальше, появились сначала каменные осыпи, потом отдельные колонны, уходящие далёко ввысь, а затем они выстроились в ряд, образуя коридор, анфиладу, нечто вроде афинского Парфенона или сирийской Пальмиры, и я подумала машинально, что древние греки для своих храмов могли подсмотреть всё это в карстовых пещерах. Наконец, путь нам преградила огромная, блистающая боками зеленоватая башня высотой метров в шесть, с тонкой вершиной-горлышком и широким основанием — настоящий гигантских размеров кувшин. Чем не образец для греков?
За ним открылся ещё один зал, совершенно другой конфигурации: всюду широкими, нависавшими с далёкого потолка занавесями тянулись разноцветные кальцитовые натёки, они переливались оттенками зелёного, жёлтого и голубого, завораживая, притягивая взгляд, и напоминали своей игрой северное сияние, которое я видела на севере Камчатки морозными ночами. Мы пробыли в этом зале не менее получаса, переводя широкий яркий луч большого фонаря от занавеси к занавеси вдоль сверкающей такими же натёками стены, разрывая мрак и открывая очередные кальцитовые волны над нами.
Первым опомнился Стас и выключил фонарь, чтобы не посадить аккумуляторы. В свете лобных светильников картина открывалась не столь грандиозная, и мы пошли дальше — река, вытекавшая из озера, уходила влево и была беспорядочно завалена каменными глыбами, пробираться по ним, скользким и залитым водой, было практически невозможно; правее, за цепочкой чёрных небольших озёр, открывался проход — старое русло, с виду свободное, решили пробираться по нему.
Вскоре под ногами захлюпала густая липкая маслянистая жижа, затхло, с нефтяными нотками пахнущая; в свете фонарика я увидела, что метров через пятнадцать начинается спуск, а потом — долгий подъём, густая жидкость в седловине заполняла тоннель под самый свод, и можно ли там пройти, непонятно. А вдруг в сифоне яма? Тогда из неё не выбраться без опоры, как из болота. Стас хотел обвязаться на всякий случай верёвкой и пойти первым, пришлось объяснять, что лучше идти мне, а он, если начну тонуть в этой клоаке, вытянет меня — нам же с Инной вытягивать его будет гораздо труднее.
Инна не вмешивалась, охарактеризовав это место грубым, но точным словом — «жопамира».
Чем ниже я спускалась, тем сильнее скользили ноги, обгоняя тело, ближе к седловине уже просто съезжала, раздвигая уплотнявшуюся впереди меня грязь. В самом глубоком месте стояла во весь рост, поднявшись на цыпочки, доставала макушкой до свода. Жижи, вонючей, смолистой, было уже по подбородок, и я с трудом ворочала в ней ногами.
Ещё труднее было пробиваться сквозь неё вверх, — она удерживала, не пускала, ноги соскальзывали. Казалось, что-то меня засасывает, тянет вниз.
Стас крикнул, чтобы цеплялась руками за потолок.
Острое переживание мучительной гадкой смерти в этой вонючей густой жидкости захватило меня — я, казалось, почувствовала, как ею заполняются рот, лёгкие, забилась всем телом, проталкиваясь вперёд… И только когда грязь опустилась ниже груди, вместе с громкими ударами сердца, тяжёлым сбившимся дыханием лёгкой судорогой пробежала по рукам и ногам слабость, захотелось сесть, прислонившись к стене, и плакать навзрыд от опустошающего облегчения.
Я вышла из этой жуткой тяжёлой грязи и остановилась, чтобы прийти в себя и соскрести её с гидрокостюма — она сползала под ноги, мешая идти.
Почувствовала мягкие рывки верёвки и вспомнила о Стасе, ответно несколько раз дёрнула за фал и сразу же пошла вверх, помогая ему подниматься. Вскоре тоннель ощутимо круто пошёл вниз, и мне стало легче тянуть за собой Стаса, но вновь почувствовала мягкие, продолжительные рывки и остановилась.
Стас, в отличие от меня, пребывал в хорошем, даже весёлом настроении. Он оживлённо смотал веревку, отвязал от меня, хлопнув по плечу, чтобы повернулась спиной. У него было сильно испачкано лицо, в гидрокостюме, облитом тёмно-коричневой липкой жижей, он походил на большое гладкокожее морское животное.
Теперь очередь была за Инной.
Дойдя до седловины, она дёрнула верёвку, мы выждали полминуты и потом дружно изо всех сил потянули на себя, чтобы протащить её через глубокое место. Мы быстро выбрали метров десять фала и почувствовали резкие беспорядочные толчки. Я поняла, что они обозначают и поспешила спуститься к ней. Инна стояла по грудь в жиже, раскачиваясь всем телом и размахивая руками, словно отбивалась от кого-то. Я резко потянула верёвку, Инна пошла ко мне, продолжая отбиваться.
Крепко обхватила её, но она стала вырываться, пытаясь освободить руки, и только услышав своё имя, обмякла, а потом приникла ко мне и разрыдалась.
Мы не стали расспрашивать, повели её к выходу из тоннеля, к реке.
— Слушай, как ты не испугалась первой идти в темноте по горло в этом говне! — сказал одобрительно Стас. — Я уж сам думал, сдохну, захлебнусь, хотя и шёл после тебя! — он засмеялся.
— Такая мерзость, — сказала жалобно Инна, — как будто тонула в уличном нужнике. Чуть от страха не умерла.
— Смех смехом, а очень на мумиё похоже, — заметил Стас. — Его тут очень много. Озолотиться можно.
На выходе из тоннеля мы обнаружили провал — под нами, метрах в трёх, беспорядочно лежали каменные глыбы. Похожие глыбы опасно нависали сверху. В полуметре ниже нас зал опоясывала узкая прерывистая галерея, судя по блеску поверхности — влажная и скользкая, идти по ней можно было только тесно прижавшись к стене. Река шумела слева, должно быть, где-то там — водопад.
В этот раз Стас меня вперёд не пустил, вылез на карниз, вставил в трещину костыль с карабином, пропустил страховочный конец. Я обвязалась им. Через несколько минут Стас позвал меня и несколько раз дёрнул за шнур, выбранный им метров на пять. Если сорвусь, то повисну над камнями.
Я прижалась всем телом к стене и, цепляясь пальцами за бугорки и вмятины, осторожно двинулась вперёд, стараясь ставить ногу на всю ступню — для лучшего сцепления, зажмурила плотно глаза и вдруг поняла, что так мне идти даже легче, потому что я продолжала видеть карниз внутренним зрением во всех мелких подробностях.
Стас устроился на небольшой площадке, достаточной, чтобы вместить несколько сидящих человек. Река круто уходила влево, скатываясь по долгому пологому спуску в тоннель.
Мы вместе, взявшись за руки, съехали ко входу в него, тщательно, до скрипа, смыли с себя, помогая друг другу, «мазут». Это омовение при красном сигнальном свете большого фонаря пробудило во мне сильное материнское чувство, — как будто этот рослый, под два метра широкогрудый парень был моим ребёнком. И этот ребёнок так бережёт и защищает нас… Я с нежностью и благодарностью смыла грязь с его высокого лба, с его мокрых волос. Должно быть, моё настроение как-то передалось и ему, Стас смутился и осторожно отодвинулся от меня, удерживая мои руки, как мальчик, избегающий материнской ласки.
Я почувствовала облегчение, будто это купание в холодной воде затронуло и мою душу, омыло, очистило от всех мрачных раздражающих чувств, стало светло, спокойно, и впереди было только хорошее.
Прикрыла глаза и увидела во всех подробностях и изгибах этот проход, и в конце его, расширяясь, открывался зал в искристых белоснежных и голубых натёках кальцита. И это конец пути.
Глава шестая
1
Река была завалена крупными обломками известняка, и мы снова выбрали обходной путь, по древнему руслу. Оно увело нас далеко вправо и вдруг упёрлось в стену, в узкую щель, расширяющуюся в самом низу, на высоте сантиметров в сорок. Ползти не хотелось, и я вошла в щель правым боком — очень удачно, — метра через три она стала наклоняться влево, и я просто осторожно согнулась.
Проход вскоре раздался во все стороны, оформился в широкую воронку, почти в мой рост. Я остановилась, поджидая Инну. Она тоже дошла без приключений, не повредив своего гидрокостюма. Стасу пришлось труднее: проход был для него узким, к тому же он нёс рюкзак. Он опустился на колени и пополз по-пластунски, на выходе, занервничав от тесноты, поспешил встать и зацепился за выступ рюкзаком, не смог сразу освободить, сильно дёрнулся, рассёк лоб — глаз и щёку обильно залила кровь. Река шумела теперь где-то рядом, по всей видимости, сильно сократив свой путь.
Мы оказались в огромном зале, украшенном занавесями окаменевших натёков.
Слева перед нами открылась крутая, расходящаяся в ширину, светло-голубая стена-«лестница», поднимавшаяся в темноту. Это действительно была лестница, состоящая из узких ступеней-каскадов, когда-то по ним потоками падала река, а теперь сочились ручейки, собираясь в лужицы.
Вода когда-то вымыла эту огромную, с футбольное поле в ширину и метров двадцать в высоту, пещеру, а потом ещё сотни тысяч лет стекала по стенам, капала со сводов, оставляя после себя, слой за слоем, гладкие сверкающие отложения кальцита, сталагмиты и сталактиты. Всюду в зале возносились вверх, толпились гигантские восковые и голубые колонны, образуя арки, сплетающиеся на высоте в причудливые соты. Трудно поверить, что этот храм создали только вода и время. Звуки капели, всплески водопада сливались в тонкий гул, будто где-то в отдалении затухал колокольный звон, не звон даже, а шорох ветра в колоколах.
Мы расположились на широкой площадке, огибавшей справа «лестницу», под высоким уступом. От древней подземной реки осталась цепочка небольших мелких озёр с пульсирующими тёплыми ключами.
Я сполоснула Стасу лицо и промыла ранку, потом распаковала рюкзак и достала из мешка пластырь и вату, чтобы ещё раз промокнуть кровь, и обнаружила, что она уже не только не течёт, но свернулась, запёкшись в лёгкую корочку.
Ночевать решили здесь же, поиски выхода в долину отложили до завтра. Я не была уверена, что выход, показанный малышом, существует в реальности. И потому ничего не могла объяснить Стасу. Просто сказала, что здесь где-то должен быть выход наружу. Стас молча обвёл лучом большого фонаря стены справа с причудливыми выступами, в которых угадывались фантастические змеящиеся, переплетающиеся фигуры, зубастые пасти, рогатые головы… С далёкого свода свисали тонкие длинные пики трубчатых сталагмитов, которые, казалось, тонко, еле слышно звенели от прикосновения света, вправо уходили ряды толстых двухметровых, оплывших книзу, как гигантские свечи, сталактитов. Казалось, зал в этой стороне населён толпой неуклюжих окаменевших существ, и над ними нависли готовые сразить их, как только оживут, острые копья.
Поставили палатку, вершину её загнули за уступ и придавили камнями, как и углы.
Я решила искупаться, смыть с себя пот, а заодно и погреться, прополоскать изнутри и проветрить гидрокостюм. Взяла большой фонарь, включила в режиме ночника и залезла голышом в тёплое озерцо, чувствуя всем телом горячие мягкие живые прикосновения струй, поднимавшихся со дна, ощутила покалывание всей кожей.
Я потянулась за бельём, разложенным на уступе, и отчётливо почувствовала, как на меня смотрят из темноты сотни, тысячи хищных глаз. Переключила фонарь и медленно, боясь что-то увидеть, провела лучом вверх по лестнице. Вроде никого.
— Ну как, искупалась? — крикнул Стас из палатки.
— Искупалась, но ещё не оделась! — облегчённо ответила я. От его густого весёлого голоса мне разом стало спокойно.
Стас полез в озеро, не сняв лобного фонарика, не дожидаясь, когда я заберусь в палатку к Инне. Она, искупавшись, вымазала лицо и шею «мумиём» — несмотря на переживания, успела добавить его в склянку с кремом, которую всегда носила с собой. Странно, но здесь «мумиё» ничем не пахло. Должно быть, всё дело в количестве. Зато приторно-терпко пахло дешёвым чаем из котелка.
Инна предложила сала и сыра. Есть по-прежнему не хотелось, но Инна настояла, ведь завтра будет трудный день. Я не стала спорить, съела бутерброд с сыром и выпила кружку чая.
Общаться с Инной мне совершенно не хотелось, опасалась, что заведёт свою шарманку о Крыме.
— А ты видела обожжённых людей? — осторожно спросила Инна.
Я нехотя кивнула.
— Стас тоже видел, и это не я у него спросила, а он у меня. Пещера настоятельно показывает нам будущее, причём общее, — сказала Инна скороговоркой, как будто боялась, что я перебью её, и в упор требовательно смотрела на меня.
— Раньше она показывала нам прошлое, причём каждому своё, — нехотя, невольно передразнивая, возразила я.
— Верно, но это было до Крыма, — подхватила Инна. — Получается, Крым — это точка невозврата, Рубикон, как говорили древние римляне.
— Ты считаешь, пещера в курсе Крыма? — невольно засмеялась я.
— Да, если уж мы в курсе, — сказала Инна, подумав. — А ты обратила внимание на ожоги? Я в этом очень хорошо разбираюсь, если ты помнишь, у меня институт медицинской радиологии.
— А ты помнишь про Содом и Гоморру?
— Ну, с тобой всё ясно, — Инна нервно поднялась. — Пойду-ка, смою с себя эту… — она не договорила.
— Между прочим, если ты помнишь, Цезарь переправился через Рубикон и победил Помпея Магна, — сказала я ей вслед.
Стас не спал почти две ночи, мотался с Главным в Севастополь, и потому, вернувшись после купания, не стал ужинать, выпил кружку чая залпом и лёг. Он, не споря, молча взял спальник, я постелила ему рядом с палаткой сухой Ирин гидрокостюм, Стас голышом забрался в мешок с головой, поджал длинные ноги и сразу же уснул, лишь иногда вздрагивая от собственного всхлипывающего храпа.
В палатке, рядом с посапывающей на керемате Инной, я почувствовала себя в безопасности, как в детстве — закрывшись одеялом от всех ночных врагов.
Мы всё ещё были в пещере, а на нас сверху, из расщелины, падал дневной свет, и вместе с этими яркими тёплыми лучами спускались к нам, пятясь в круто наклонённом тоннеле, как по лестнице, люди в белых рубахах. Рядом с нами теснилась большая семья полуголых светловолосых неандертальцев, убирая с грубых лиц всклокоченные проволочно-жёсткие пряди. Часть из них — это были женщины и многочисленные дети — сидели в глубине пещеры возле большого прогоревшего костра, на котором в углях запекалось жирное мясо какого-то животного, судя по брошенной сырой шкуре — кабана. Женщины всех возрастов, но большей частью в зрелых детородных летах, оказавшись на широкой площадке, шли к галерее и спускались по ней дальше — в глубь пещеры, постепенно растворяясь в темноте. Казалось, древние знали, что эти женщины — приговорившие себя детоубийцы, и потому отступали перед ними в священном ужасе.
Впрочем, это были уже не вполне люди — скорее, их прозрачные тени, электронный след.
«Куда они?» — молча спросила я у Серафима. Он взял за руку, и я увидела мгновенно осветившееся нутро пещеры, широкую лестницу, по которой на четвереньках спускались люди, шли мимо красной альпинистской палатки, поднимались в тоннель, и кто безропотно, кто с самоубийственной страстью погружались в коричневую жижу клоаки. Она пульсировала, по её поверхности пробегало голубое пламя… И я поняла, что это своеобразный энергетический котёл пещеры, оттуда животворная энергия распространяется во все её уголки…
Малыш быстро пошёл сквозь толпу, не раздвигая, а проникая сквозь, и я поняла, что и они были светом, полем, хранившими их телесную форму. Возможно, мы двигались по временной дуге, погружаясь вглубь тысячелетий, соприкасаясь с миллионами первых людей и их потомками, но, вероятнее всего, все они были здесь одномоментно — уже вне времени, и каким-то образом видели, чувствовали со священным трепетом этих спускавшихся по тоннелю самоубийц. Малыш шёл и сквозь них, я поспешила вслед, невольно прижимаясь к стене.
Мы вышли из пещеры в самом начале яйлы, как и показывал мне малыш. Снаружи длинная расщелина была скрыта в плотных кустах колючего терновника, перевитого плющом и ежевикой, в тени которого прятались фиолетовые метёлки цветов ядовитого аконита, и только в центре, под скалистой вертикальной стометровой стеной, раскрывалась до овального, освобождённого от зарослей отверстия в несколько обхватов.
Малыш взмыл свечой, огибая встречные людские потоки…
Над полем, не долетая селения с колокольней, Серафим вдруг судорожно завис, как подстреленная птица, но выровнялся и, кругами облетев лежащую сосну-великана, приземлился рядом с ней. Поле было наполовину, до самого оврага, скошено, и на примятой стерне отчётливо виднелись следы большого колёсного трактора.
Мальчик стоял рядом с поверженной сосной, закрыв лицо руками; это могучее бронзовое дерево с ещё живой хвоей и запутавшимися в ней верёвками качелей было похоже на огромного доисторического дикообраза, покрытого мягкими беззащитно поникшими зелёными иглами.
Я помогла Серафиму выпутать верёвки качелей из срезанной ударом о землю ветви; прибравшись таким образом, мы встали перед сосной на колени и стали прихорашивать поникшую хвою. Завершив этот детский обряд поминовения, мы пошли прямиком к селению, не оглядываясь, поднимая перед собой густую завесу мелких птиц, подбиравших упавшее зерно.
Я проснулась с ощущением необычайной лёгкости в теле, и только на краю сознания забился ключик тревоги, заставивший меня сразу же подняться и выйти из палатки. Стас сидел у раскрытого входа в позе лотоса с накинутым на плечи спальником, держа в правой руке бутерброд, а в левой котелок — с задумчивым видом улыбчивого полуголого Будды.
Спросила, где Инна, он кивнул в сторону тёплых озёр.
Я отошла, не включая фонарика, мне казалось, что глаза привыкли к темноте и она уже не была чёрной, стоявшей у самых глаз, а отодвинулась, посерела, и в ней я угадывала смутные очертания «лестницы» и поднимающейся навстречу неуверенным шагом Инны.
Стас налил нам кипятка, я развела в кружке сладкий кофе «три в одном». И от этого копеечного напитка в пещере распространился бодрящий душу аромат, какого, казалось, я никогда в жизни не слышала. Вот и Стас повёл головой в мою сторону, шумно принюхиваясь.
Рана на лбу и ссадины на костяшках кулаков у него совершенно затянулись.
— Знаешь, — похвастался вдруг он, — чувствую себя великолепно, как подросток! Даже старая рана в ноге не ноет, и шрам смягчился, вроде рубец рассасывается.
— А помните Кашпировского? — из палатки подхватила Инна. — У меня мама смотрела его сеансы по телевизору, так у неё рубец тоже рассосался. Мог он людей на активацию выводить.
Стас споро и умело сложил спальник, утрамбовал его в гермомешок, помог мне и Инне собрать палатку. Шнур, титановые костыли и вертлюги, швейцарский нож и узкий плетёный ремешок разложил на уступе лестницы под фонарём, задумчиво оглядел.
— Софья, можно спросить? — сказал он не оборачиваясь. И не дожидаясь согласия, продолжил: — К тебе ведь ангел приходит? Мальчуган такой розовощёкий?
Я посмотрела на Инну, наверняка она ему сказала.
— Я вот не верил, — Стас покачал головой, красный свет фонаря освещал его снизу и сбоку, и половина лица была в тени. — А ведь мне давно говорили, что пещера показывает.
Вздрогнула от странного чувства, что та, другая, невидимая мне сторона его лица — обожжена, покрыта струпьями, с выбитым ударной волной глазом.
— Парнишка приходит, — тихо сказал Стас. — Пацан совсем. Встанет и смотрит.
— Это ничего! Это не страшно! — ободрила я, стараясь его успокоить или утешить.
— Ну, как сказать… — Стас по-прежнему стоял ко мне боком, смотрел в темноту. — У него дырка во лбу… и ползатылка нет. Он и сейчас стоит, за тобой, — Стас протянул руку и придвинул меня к себе.
Я знала, что там никого нет, но не удержалась, обернулась.
Стас спросил, неловко улыбаясь:
— Думаю, тебе не надо объяснять, что «крыша» у меня в порядке?
Я кивнула.
Стас подпоясался ремнём, повесил на него скобу для подъёма на шнуре, пристегнул костыли и вертлюги.
— Мы стояли в оцеплении между Майданом и гостиницей, и оттуда начали палить нам в спину, командир поставил меня снять снайпера, я сдвинулся за фонарь, и как только он снова стрельнул, я ему в обратку, навскидку, как на охоте, пальнул, он и заткнулся… Четвёртый этаж, третье окно… Думаю, это был он, больше некому, — Стас замолчал, отвернулся, делая что-то с лицом.
— С дыркой?
— Я так понял, пещера посылает тех, кого мы убили или не спасли… Если бы я знал, что там вовсе пацан… промышляет, стал бы его снимать? Он двоих наших подстрелил… Вот до чего дошло… А теперь стоит и смотрит! — Стас шагнул было в темноту, но я его удержала. — Слышь, — крикнул Стас, — понял я всё, хватит уже! — голос его дрогнул.
— Пойдём, — я дёрнула с силой его за руку. — Нет там никого!
— Да я не ему, я ей!
— Да кому — ей? — закричала я. — Нет здесь никого! Это только в твоей голове!
Стас повернулся ко мне, присел на самый край уступа, всмотрелся, как будто искал ответ в моём лице.
— Ты хочешь сказать, это всё субъективно? Но если она показывает, значит, она знает? Это уже объективно, согласись?
— Она не знает, она… всего лишь зеркало! — ответила я, не чувствуя уверенности в своих словах.
— А если она не зеркало, если она посредник? Если за ней кто-то есть?
Я промолчала, сама так же думала. И это Он с нами разговаривает, это Он показывает, что мы не вправе распоряжаться ни своей, ни чей бы то ни было жизнью.
Стас пошёл первым, метров через пятнадцать подъёма по узким, в полступни, ступенькам, он достиг вершины и нашёл площадку, на которой свободно могли разместиться трое, скинул шнур, я обвязала им Инну, и она полезла вверх, высоко забрасывая ноги и подтягиваясь на руках.
— Ногами, ногами больше работай, — подсказала я ей. — Не бойся, Стас удержит.
Она кивнула, но тактику подъёма не сменила, должно быть, Стас ей хорошо помогал — подтягивал. Добравшись до вершины, растянулась на площадке, свесив вниз ноги, сбросила мне шнур.
Подъём оказался несложным, ступени располагались хаотично, но часто, всегда можно было выбрать ту, что пониже, и не задирать ногу, а опираться на неё, не нагружая руки. Как только я добралась до площадки, Стас освободил мне место и осторожно двинулся по гребню — осмотреться.
Инна потянула себе левую руку и теперь, морщась, разминала её, намазав кремом с «мумиё». Я как следует продавила ей плечо, стянув до пояса гидрокостюм. Инна морщилась, дёргалась, но терпела. Мышцы были мягкими, даже слишком, «нужна качалка» сказала я. Здесь, наверху, темнота отступила, проглядывали очертания стен и галереи.
Стас сообщил неутешительную новость: выход из пещеры есть, но обрушилась галерея, ведущая к нему, и, кажется, уже очень давно.
Я не поверила, подошла к Стасу.
Расщелина была напротив, метрах в десяти, нас отделяла от неё пропасть такой же глубины. Обрыв был крутой, но ступенчатый, галерея пролегала справа, на другой стороне, — широкая, в провалах. «Лестница» примыкала к ней.
В расщелину ударил узкий яркий луч, должно быть, от заходящего солнца. И я увидела, что эта галерея была местом стоянки древних людей, частью пола пещеры, подмытого потоками воды и обрушенного вниз на десяток метров. На уцелевших площадках — завалы мусора, окаменевшего и относительно свежего, похожие на огромные гнёзда, кости каких-то больших животных, следы кострищ, своды со следами копоти и сажи, ближе к нам, в глубине пещеры, — коричневые рисунки бегущих животных и тонконогих людей, вооружённых длинными пиками. Ниже, метрах в трёх, были следы ещё одной галереи, опоясывавшей всю пещеру, тоже в завалах мусора. И я вздрогнула от ощущения, что на меня оттуда смотрит кто-то древний, тысячеглазый, безжалостный.
Мы бы могли спуститься по известняковым уступам к реке, но как потом подняться к расщелине по плоской стене, имевшей местами отрицательный наклон? На это способны только профессиональные скалолазы.
Выход был так близок и так недоступен.
Свет заполнял зал, выхватывая из темноты всё большую часть «лестницы». И только теперь мы увидели, что она перегораживает весь угол пещеры.
Мы поспешили вниз, пока светло, — в надежде на какое-нибудь чудо, прошли вдоль всего русла, река здесь углублялась, течения не чувствовалось, скорее, это было вытянутое озеро. Так и оказалось: в углу, на входе в сифон, оно упиралось в полутораметровой высоты порог и перетекало через него по низкому длинному тоннелю в следующий зал. Идти в него не было ни смысла, ни желания. Выход был здесь, именно его показывал Серафим. Чуда не случилось.
Но я не могла сказать своим спутникам, что нам придётся вернуться.
На широком берегу, заваленном белыми камнями, которые когда-то подпирали галерею, мы нашли груды древесного мусора, ворохи прозрачной змеиной кожи, перепутавшиеся полусгнившие ветки, отполированные водой мелкие вытянутые черепа каких-то животных, кости, даже деревья с живой ещё корой и корнями — должно быть, нанесло через расщелину в паводок или ливни.
Стас предложил развести костёр.
— Стасик, — вдруг сказала Инна, — родной, мы ошиблись, здесь выхода теперь нет. Был когда-то.
— Да я уже понял. Ну, погреемся хотя бы, — когда ещё живой костёр увидим. Спешить некуда. Может, птичка залетит, поймаем.
— Нет, птичку жалко, — невесело засмеялась старой шутке Инна.
Сократился и погас луч, бивший в расщелину. Вновь стало сумрачно.
Стас подгрёб весь мусор и даже полез в воду, чтобы достать деревья, лежавшие поперёк русла.
— Зачем? Они гореть не будут, — сказала ему Инна.
Я возразила, сказав, что русло надо очистить от деревьев, они мешают.
— Мешают? — удивилась Инна. — Кому?
Я пожала плечами, промолчала. Судя по визгливым ноткам в голосе, Инна была близка к истерике. Надо её чем-то занять.
Стас вытянул на берег деревья и даже достал три небольших морёных бревна, подцепив их ногами. На него было приятно смотреть: он из тех, у кого всё спорится в руках.
— Тут что-то есть, — проворчал Стас, пытаясь поднять со дна ногой что-то тяжёлое.
Я подошла, хотела помочь, но меня бесцеремонно отпихнула Инна:
— Ещё чего, — примирительно сказала она. — Беременным тут не место!
Повозившись, они приподняли почти двухметровый лист металла, соскребли с него толстый слой голубого ила и вытащили на берег.
Инна потопталась, попрыгала на нём, он глухо коротко загудел.
Стас потерял интерес к железяке и стал раскладывать костёр, было видно, что занятие это ему знакомо и приятно: собрал и разложил измочаленные крупные обломки стволов, сухие ветхие деревяшки сверху, насыпал древесной трухи, щепок, которые ловко настругал швейцарским ножом, потом снова трухи, сухих веток, зажёг свечу и подсунул в получившийся шалашик. Пламя быстро перекинулось на ветки, и через несколько минут костёр ярко осветил наши лица.
Стас подгрёб мусор и стал скармливать поднимающемуся с треском жадному огню.
Инна между тем продолжала возиться с находкой, с моей помощью отмыла железяку, попросила Стаса прислонить к стене. В неровном свете костра на нём проявилась и заплясала надпись: Фе.…еевы, 1…
— Федосеевы! — догадалась я, — как в Детской.
Стас достал котелок, набрал воды и стал пристраивать к костру. Я взяла у него нож, срезала две тридцатисантиметровые рогульки, подпёрла ими толстую прямую ветку, подсунув к огню, на длинный конец положила тяжёлый камень, на короткий повесила котелок.
— Ловко! — похвалил Стас.
— Это на Камчатке так делают, — объяснила я. — Коряки придумали, лет так тысяч двадцать назад.
Инна воткнула в отверстие в центре железного листа деревяшку, потом выбила её, достала из рюкзака палатку и безжалостно разрезала по шву. Я не стала спрашивать, пусть развлекается.
Стас взял у неё нож, должно быть, ему тоже не понравилось, как она обошлась с палаткой, нарезал сыра и сала, хлеб, позвал к столу, приспособив под него плоский камень.
Мне есть по-прежнему не хотелось, но я, чтобы не привлекать внимания, снова съела бутерброд с сыром и запила сладким чаем.
— Ребята, — торжественно сказала Инна, старательно пережёвывая сало, — я, кажется, знаю, для чего эта железяка здесь.
— На орудийный… как его… бронещит, одним словом, похожа, — объявил Стас.
— Ею партизаны перекрывали воду в тоннеле, — победно закончила Инна.
— Зачем это? — не понял Стас.
— Водный лифт, — догадалась я и бросилась на Инну с объятиями.
Стас несколько секунд разглядывал нас, потом тоже бросился обнимать, схватив в охапку и приподняв обеих разом.
— Котелок-то ещё варит! — Инна, смеясь, постучала себя по голове.
Инна велела уложить два бревна поперёк входа, подпёрли их камнями, чтобы не разъехались, сверху взгромоздили щит, завёрнутый в палатку, прижали его третьим бревном, вставив округлённый конец в центральное отверстие и уперев в бугристое дно реки, в щель сверху затолкали развёрнутый спальник, по бокам, там, где стена была неровной, напихали плоских камней.
Инна оглядела нашу плотину и осталась довольна:
— Водой прижмёт, не оторвёшь!
— И как это ты додумалась? — спросил Стас, одобрительно приобнимая её за плечи.
— Да увидела железяку, а потом фамилию на ней, так и осенило, — засмеялась Инна, ответно прижимаясь к нему.
— Спасибо партизанам, — сказала я, позавидовав её догадливости. Доктор наук, как никак. И не такие задачки решала.
Река поднималась медленно, костёр наш всплыл, но ещё несколько минут горел; мы дождались, когда плотина скроется в воде, и вернулись на гребень «лестницы» по прокинутым верёвкам.
Стас внимательно оглядел сверху окрестности и заявил, что вода до галереи не поднимется, будет вытекать под водопадом, в самом углу, который ниже общего уровня где-то на полтора метра, нужен плот, а дерева больше нет.
— Зато у нас есть гермомешок, даже два, — вспомнила я, — один Иры, царство ей небесное, от спальника, другой с продуктами, от террористов. Оба шестидесятилитровые, я смогу на них даже стоять, если связать.
— Слава Аллаху, что послал мне таких умных женщин! — воскликнул Стас, театрально воздев кверху руки.
— А ты что, мусульманин? — смеясь, подтолкнула его плечом Инна.
— Да нет, дружок у меня был татарин, от него ко мне прилипло, — улыбнулся Стас. — Его пацан этот подстрелил, — добавил он, помолчав, отвернулся и посмотрел вниз, в глубокую тень.
Мы уснули с Инной на площадке, обнявшись. Нас разбудил Стас, он сидел рядом, не спал, страховал, чтобы не скатились.
— Пора, — сказал он, поднимаясь.
В пещере было ещё сумрачно, вода плескалась в полутора метрах от вершины «лестницы» и с шумом переливалась в углу через гребень.
Я достала прорезиненный гермомешок Иры, раскрыла, встряхнула так, чтобы зачерпнуть воздуха, и быстро завернула несколько раз жёсткую липучку на горловине. Мешок раздулся, стал упругим. Второй мешок был сшит из мягкой ткани, не хотел расправляться, обвисал, и я, перенервничав, зачерпнула им воздух только с третьего раза.
Поверх мешков мы уложили керематы, гидрокостюм Иры и перетянули шнуром. Получился небольшой, но объёмный плот.
Спустили на воду, и Стас забрался на него, плот вывернулся, отплыл.
— Ладно, давайте в воду, по ходу разберёмся, — позвал Стас, откашливаясь.
Мы подплыли к расщелине. Я забралась на плот, Стас, удерживая его, подал руку и помог мне встать. Я схватилась за край галереи, он был чуть ниже моих плеч, и закинула на него локти; Стас опёрся о плот, одновременно с силой вытолкнул меня вверх, я легла животом на площадку и тотчас же откатилась.
— Получилось! — закричала Инна и ударила рукой по воде.
Я закрепила шнур и спустила вниз. Стас, подтянувшись на нём, вытащил Инну, потом выбрался сам и вытянул за шнур плот.
Я обернулась к расщелине, к свету и вновь — затылком, спиной, всем телом — почувствовала этот жуткий взгляд невидимого в темноте убийцы. Cтрах сковывающим холодом проник в меня; зашевелились, поднялись волоски на руках, заныло в низу живота, захотелось поджать ноги, закрыться руками и упасть на землю — словно на меня смотрели неотрывно сотни, тысячи мерцающих глаз разбуженного в пещере древнего Зла.
И тут я увидела змей, полезших на площадку, на свет; сотня, тысяча безжалостных убийц, огромных, толщиной с ногу, мелких, с ящерицу, чёрных, жёлтых, белых, пятнистых, в геометрически правильных крестообразных узорах, — ползли, приподняв головы, гроздьями выбирались из воды на стену, падали со свода, перекрывая нам путь… Вместе с ними вырвалась из пещеры, всколыхнув волну воздуха, накрыв запахом мочи, аммиака, сияя в темноте дьявольскими глазами, несметная туча чёрных летучих мышей.
— Бежим, — закричал Стас, — они не укусят! Они спасаются!
Он схватил нас за руки и потянул в расщелину, но я вырвалась и замерла, одеревенела — меня разом захватила детская герпетофобия: замелькали, приближаясь, острые, по-кошачьи зелёные глаза, закружились, подступили огромные слизистые клубки змей, тысячи гусениц, они уже ползли по мне, проникали под одежду, в рот…
Стас обернулся, подхватил меня на руки и побежал за Инной на свет, к красному солнцу.
Солнце опустилось за море, в застывшую алую ртуть.
Я подумала, как это красиво: две фигурки, большая и маленькая, взлетают в высокий закат с кудрявого склона константинопольского холма к лежащему в тени далёкому вечному граду Иерушалаиму.
Мы идём в плотном сиреневом тумане, в его разрывах вижу яркую нарядную улицу, выходящую к храму Девы, толпы, застывшее в ликовании людское море, и вдруг в ушах, уже под яркими далёкими сводами, взрывается голос, несущий благую весть: «Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою, благословенна Ты между жёнами и благословен плод, Тобою рождённый, потому что Ты родила Спасительницу душ наших…»
«Слышала? Ты родишь дочь, не сына, — почему-то кричит мне Серафим, — сестру Иисусу по имени Софья!»
Малыш крепко сжимает мою руку и решительно ведёт сквозь призрачный город, с лёгкостью проникая за стены. Мы спускаемся с пологого холма, тесно застроенного, и оказываемся на берегу медленной неслышной мёртвой реки, несущей ядовитую пену.
С нетерпеливым приветственным визгом поднимается навстречу рыжий двухвостый Дружок, вьётся, катится перед нами. А вот и старый стальной трос в ржавых заусенцах, сильно натянутый над водой, и выплывает из серой мглы ветхая лодка, мягко протискивается сквозь пики засохшего камыша. И как только я ступаю в лодку, опираясь на худую, но сильную ещё руку перевозчика, Дружок злобно впивается мне в ногу, я брыкаюсь, Серафим хватает Дружка за хвост и отрывает от меня, я падаю в лодку, нечаянно обмакнув в воду большой палец правой руки, дед поспешно отталкивается веслом, и мы отплываем.
— Говорил тебе, коньяк принеси! Теперь укус нечем залить! — ворчит старик. — Это самое противоядие! Теперь околеешь, хорошо, если не навсегда!
Дружок злобно, разбрызгивая слюну, рвётся ко мне, но в воду не заходит, знает, что она ядовитая, мотает малыша, удерживающего его за хвост, по всему берегу. За эти несколько мгновений он раздался до размеров гривастого льва.
Серафим, прощаясь, взмахнул рукой, потом, подтянувшись, оседлал Дружка, вцепился в его гриву, развернул вырвавшиеся из спины крылья, и погнал его, ударив пятками, в туман.
Стас почему-то нёс меня на руках, я хотела освободиться, но не смогла — ноги онемели, не откликались, спина отвердела, стала колом.
— Что случилось? — успела спросить, и немота охватила меня, пробежала судорогой, но вслед за этим тело вдруг обмякло, и я поняла, что могу двигать только большим пальцем и веками.
— Какая-то тварь всё-таки цапнула тебя за ногу! — сказал, шумно дыша от возбуждения Стас. — Мы кровь из ранки отсосали, но не помогает!
Стас положил меня в траву рядом с Инной. — Она, видать, слюну ядовитую проглотила, спит или без сознания.
— Можешь чем-нибудь двигать? — спросил он, склонившись надо мной.
Я ему часто поморгала.
— Только веками?
Я моргнула.
— Давай так, — сказал Стас, подумав, — один раз — да, два раза — нет! Поняла?
Я моргнула.
Так Стас определил, что я могу шевелить большим пальцем правой руки. Он вложил мне в ладонь рукоять большого фонаря, примотал плетью плюща.
— Когда стемнеет — нажимай: три коротких, три длинных, три коротких — это СОС, с дороги увидят морские! Может, и пещеру уже оцепили, — сказал Стас. — А я пойду за помощью. Поняла?
Я не стала моргать, не хотела, чтобы из глаз пролились слёзы. Стас мог погибнуть, ведь он снайпер, а не скалолаз. И я так боялась за ребёнка, я изо всех сил надеялась, что он не пострадает, ведь я дышу и сердце моё бьётся, значит, ребёнок тоже дышит и живёт.
Стас подстелил под меня керемат и прикрыл рюкзаком, гидрокостюмом и сдутыми мешками, окинул взглядом и сдвинул моё тело так, чтобы я видела противоположный край ущелья с дорогой, древний оползень, самый его конец, ворвавшийся в долину, затянутый землёй, травой, кустами терновника и акации.
До оползня Стас бежал, его фигурка временами проваливалась, потом снова появлялась, но уже дальше от меня, уменьшившаяся, я смотрела, пока он не исчез за первыми огромными, много выше его, островерхими базальтовыми глыбами.
По травинке взбиралась божья коровка. Я видела близко чёрный пузырёк её глаза, усики и настойчивые движения крохотных лапок, и чем выше она поднималась, тем сильнее пригибался тонкий стебелёк, наконец, она раздвинула свои красные, в двенадцати чёрных пятнышках доспехи, расправила прозрачные смятые крылышки и мягко взлетела, обещая удачу.
Немцы называют божью коровку Marienkoefer, вспомнила я и поняла, что пещера продолжает диктовать мне, ведь она находится прямо подо мной, я в её поле, её энергия поддерживает — и она обещает благополучные роды.
Я почувствовала себя существом, замершим для перерождения.
Ребёнок будет жить внутри меня, внутри спасительного кокона, и выйдет в назначенный природой час, наделённый чудесным знанием о бесконечной и вечной Вселенной!
От этой озарившей меня мысли я приподнялась над травой, над долиной, увидела Стаса, паучком прилипшего к утёсу…
Солнце, огромное, плоское, стеклянно кровавое, сверкающим блюдом опускалось к морскому горизонту, в вечернюю мглу.
Проникаю в светило, не чувствуя жара, ощущаю себя над ним, над планетами и горбатым радужным Млечным Путём. Я и есть сама Вселенная, великая, живая…
Три коротких, три длинных, три коротких, три длинных…
Реанимация, аппарат гемодиализа. Жжение в левой пятке. Лицо. Ещё лица. Григорий. Зелёные хирургические одежды.
— Глаза открыла! — женский удивлённый голос.
Мужское носатое, с седыми волосками в ноздрях, лицо.
— Вы слышите? — грубый низкий голос. — Вы были четырнадцать дней в коме.
Я узнала, что Стас, чудом одолев неприступную отвесную скалу, добрался до дороги, меня и Инну вывезли российским военным вертолётом ночью. Инну быстро откачали. Стас вернулся в пещеру с дайверами и вывел Ольгу и Веру, Клавдия на выходе вдруг бросилась назад, в воду. Стас сказал, что она испугалась змей и забилась в трещину в скале.
Вера говорила Инне, что Клавдию кто-то позвал из пещеры, её нашли в то же утро, открыв плотину, лицо её было удивительно спокойным, даже умиротворённым, будто она не утонула, а просто уснула и увидела счастливый сон.
«Укропы» пещеру затопили, и, как сообщило CNN, в результате диверсии подводников военно-морских сил России утрачена уникальная пещера, памятник природы, погибли двенадцать человек, среди них пять женщин и один гражданин Украины, попытавшийся их спасти.
Через два дня меня заберут в Москве в Центр акушерства и гинекологии. Это в интересах ребёнка, здесь нет необходимого оборудования и специалистов.
Когда врачи наконец оставили меня в покое, подошёл Григорий, и я услышала:
— У тебя всё будет хорошо, ты родишь дочь…
Я молча, ведь он экстрасенс, предупредила, что через семь лет, на пике популярности в интернете, если он пойдёт на выборы, его изберут президентом соседней страны, и она станет Армагеддоном, местом сражения сил Добра и Зла, и он её погубит и погибнет сам.
Перед выпиской в Москву ко мне пришли Стас, Зоя и Полина — вместе. Стояли передо мной, держась за руки. Я была очень рада за них. Полина немного удивила — она слышала меня, и мы могли разговаривать, впрочем, у нас это получалось и раньше, только прежде я почему-то закрывалась, чего-то боясь. Зоя сказала, что Полине удивительным образом стало лучше, обмороки прекратились, но видения пока остаются; главное, сообщила ей по секрету Лилия — чтобы не сглазить, — опухоль уменьшилась. И она за это благодарна, конечно, врачам, но больше всего — мне. У Зои выступили на глазах слёзы радости, и она быстро схватила меня за руку, прошептав «прости, прости», как будто была виновата в том, что у неё радость и всё налаживается, а у меня такая беда.
Полина посмотрела на меня сердито, сказала молча:
— Не плачь!
— Я не плачу, — ответила ей. И непроизвольно пожаловалась: — Просто мне очень больно!
— Ножка вава! — по-детски пожалела меня Полина и спросила об ангеле — как ему там, в облаках.
Я ответила, что ангел — этот только в кино, к тому же он — это она сама, и, значит, ей лучше знать.
Полина закрыла лицо руками, затопала ножками, закричала вслух обиженно:
— Нет! Нет! Он сам! Он каждый день прилетает! Он сказал, в следующем году у меня будет братик!
Стас внимательно посмотрел на Зою, та смутилась, обняла Полину и сказала ему неловко:
— Это у неё из-за гипофиза! Это пройдёт!
На следующий день, в пик боли в ноге, снова пришла Инна, одна, без мужа, сходу пересекла палату, осторожно, коротко обняла меня, быстро счастливо шепнула на ухо:
— Сестра, я беременна!
Я открыла глаза и дала этим понять, что услышала её. Мне с каждым днём всё труднее их открывать, к тому же в этом нет необходимости — я и так вижу, ощущаю всё вокруг. Это внутреннее зрение само по себе становится всё лучше, острее, более того, поняла я в эти несколько дней, оно поддаётся тренировке — надо просто сосредоточиться на том, кто нужен. Мне кажется, что очень скоро смогу значительно улучшить свои новые возможности, расширить радиус перемещения, боюсь даже думать, до каких пределов.
Инна отстранилась и внимательно оглядела меня, будто только что увидела; возможно, её расстроил вид моего обмякшего неподвижного тела, растёкшегося по постели, съехавшая нижняя челюсть, которую мне трудно держать, и капелька слюны, набухшая в уголке рта. Инна вдруг отвернулась и беззвучно, подавляя рыдания, расплакалась.
Как же мы, женщины, бываем слезливы!
В Москву и в Москве меня сопровождал Влад, он уже был замом Главного. Обнаружив его возле себя, я сразу успокоилась, знала, что у них всё получится. Им всегда удаётся устраивать дела таким образом, будто события развиваются своим чередом, без их вмешательства. И организовался самолёт, медицинская бригада, «скорая» в сопровождении ГИБДД по запруженной Москве. И сама собой возникла палата на одиннадцатом этаже с видом на сквер и далёкий проспект, кровать с электроприводом.
Меня беспокоит некое раздвоение: я знаю, что лежу в коме в больничной палате для ветеранов, что в декабре рожу девочку, а в январе мне исполнится тридцать, но в то же время во мне живёт другая, вне времени и возраста, способная мгновенно преодолевать огромные расстояния, мчаться вперёд и назад по шкале времени — не только скользить по поверхности пространства, но и проникать вглубь, умирать и возрождаться в недоступных взгляду уголках Вселенной. И где-то там, в миллиардах световых лет, за пшеничным жёлтым полем, под великой восставшей сосной ко мне приходит малыш, вкладывает в мою руку свою крохотную нежную ладонь и ведёт мимо оврага, пруда, мимо златоглавой церквушки, молчаливой колокольни в деревянную избу отселившегося в другое измерение Старика. Вижу в окно на противоположной стороне улицы простой дом, обшитый фасадными панелями под каменную кладку, во дворе, на высоких качелях, — молодая красивая женщина, похожая на Монику Беллуччи, у неё на коленях годовалая кудрявая девочка заливается необычно громким звучным смехом, чуть поодаль — черноусый парень в капитанском рыбацком кителе пытается сделать селфи с ними, взлетающими над яблоневым садом.
Малыш, чуть высунув кончик языка, рисует за столом у окна, поглядывая на счастливое семейство. Я точу острым, как бритва, ножом карандаши, их семь основных цветов. Малыш рисует дом, качели и Дружка на цепи.
— Мама, — спрашивает он, — я нежеланный? Ты поэтому не хотела, чтобы я был?
Я валюсь перед ним на колени, он подхватывает детской слабой своей рукой, я хочу поцеловать эту спасительную руку, чувствую, как нож входит в большой палец, но боль не в нём, боль в сердце.
Малыш склоняется ко мне, обнимает тёплыми крепкими крыльями.