Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2023
Автор, сочиняющий под псевдонимом О.Камов, — специалист в области прикладной и вычислительной физики, окончил МФТИ, работал в одном из московских академических институтов. Рассказы опубликованы в журналах «Знамя», «Урал», «Новый Берег», «Звезда». Постоянный автор «Дружбы народов».
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 6.
Презентация
Солнце шпарит как сумасшедшее, на гальку босой ногой не ступить. И на всём куске их отдельного пляжа, от мола и до мола — один лишь он, Виталий Александрович Ласточкин. Царит, так сказать, или председательствует, если по-современному — будто в президиуме на сцене заседает. Точнее — залегает под бамбуковым навесом на комфортабельной пластмассовой кушетке. Поигрывает лениво новой игрушкой — телефоном Vertu, то одну кнопочку нажмёт, то другую: кто в теме — объяснять не надо. Только вот в зрительном как бы зале — никого, некому продемонстрировать аксессуар для солидных господ.
Да и во всём их Доме творчества отдыхающего народу сколько наберётся, человек двадцать? Или двадцать пять? Девственно чистые скатерти в большой столовой застыли в крахмале, ожидая едоков. Коридор в его Третьем корпусе пуст в любое время суток. Однажды не выдержал, прямо спросил на вахте: «Много ли гостей у вас сейчас загорает?» Ответили конкретно: «Ожидаем побольше к бархатному сезону, нужно время, сами знаете, потом всё наладится, зато снова вместе».
А ведь вынужденное отшельничество вначале спасением казалось: «Осточертела эта пыльная московская суета, новости каждодневные обескураживающие. Отдохну, наконец, пусть пару недель. Может, забуду ненадолго дикую чертовщину».
— Ты в какой колонне, Вал? — спросил его тогда Паша в своём кабинете, то ли в шутку, то ли всерьёз. Попробуй пойми, — босс всегда улыбается. Даже когда увольняет отдельных лузеров. В общем, разговаривать с этим иезуитом — чистое мучение, даже по телефону, а уж чтобы по своей инициативе набрать такого, посоветоваться — и речи быть не может.
— Что-то не въезжаю, Павел Максимович, — прикинулся он депутатом, чтобы потянуть время, вернуть подачу, хоть прекрасно знал, что с Пашей такое не прокатит, — высокий офицер действующего резерва Службы Внешней Разведки колол нехитрое отрицалово как грецкий орех лёгким сближением большого и указательного пальцев.
— Вот те на, Виталий Александрович, — Паша начал мгновенно каменеть взглядом, будто удав, встретивший кролика, сразу имя-отчество подключил, хотя обычно, как все вокруг, по трём заглавным буквам его называл, а иногда, в добром расположении, даже добавлял: «Хорошо ещё, что ты не Харитон Устиныч Йорк по паспорту». И ему приходилось только вежливо улыбаться в ответ на злую шутку, сворованную боссом у одного писателя, Ласточкин не поленился поинтересоваться, благо Гугл пока не успели запретить, имя какое-то странное, запомнил в конце биллиардное «кий»…
АлКаидский? АлКашевский? — не важно, узнал — и забыл давно.
Паша продолжил спокойно, но с нарастающей внутренней силой:
— Не в пятую ли решил записаться, объединиться с либерастами склизкими в нелёгкие для родины времена? Этих упырей сейчас пачками разоблачают, газеты, небось, читаешь, ящик смотришь… А выводы какие делаешь?
Яркие узкие лучи модных светильников под потолком отражались произвольно от идеально выбритой и благоухающей французским лосьоном крупной головы шефа, слепя, мешая сосредоточиться и найти нужные слова.
— Ну что вы, право, Павел Максимович, какой из меня национал-предатель, я родину люблю. А газеты-телевизоры… — попытался он укрыться за щитом профессии. — У меня на них и времени нет, успеваю лишь интернет по диагонали проглядеть, когда не работаю, и то под профессиональным углом, сами знаете, наверняка видите, как верчусь каждый день…
— Не видел бы — не разговаривали бы мы с тобой сегодня. И пару месяцев спустя ты бы со своим волчьим билетом машины на автозаправках запарился мыть, гарантированно, — усмехнулся Паша. — Чего ж тогда не приветствуешь историческое воссоединение, ленточку георгиевскую к компу не присандалишь или флажок трёхцветный на стол… Не волнует?
— Ещё как волнует, но это ведь чистая формальность, — продолжил он неумно и неумело оправдываться. — Да у меня, если хотите, жена из тех краёв, представляю, как она радуется сейчас…
— Какая жена — первая или вторая? — как бы вскользь осведомился инквизитор.
— Первая.
— Не понял, у первой место рождения город Владивосток, или я ошибаюсь?
— Всё точно, только её папу перевели с Тихоокеанского на Самый Синеморский, когда ей всего три годика было, там и школу закончила, там мы и познакомились на пляже… А потом встречались под инжировым деревом, — вдруг ни с того ни с сего вспомнил он.
— Теперь понятно. А вторая твоя — она ведь из города Таллиннаа, таакк? — протяжно пропел Паша на эстонский манер. — Значит, в стане врагов сейчас. Послушай, да они же у тебя обе припортовые царевны, получается? Шучу, шучу, я же сам интернационалист, тбилисец.
«Ну ты и…» — подумал он, улыбаясь. И опять попытался извиниться:
— Муж ведь за бывшую жену не отвечает, верно?
— В тридцать восьмом тебе бы объяснили, — бормотнул Паша. И дальше, в полный голос: — Боттом лайн, благодаря долгожданной победе освобождается стратегически важный и финансовоёмкий рынок для нашего хайтек-продукта, сейчас сидеть и скрипеть тестикулами времени нету. Тут, грубо, или Vertu — или хрен во рту. Я уже связался с кем надо, они будут в полном сборе ровно через две недели и два дня. Так что поедешь туда, сделаешь презентацию, как обычно. Нет, — лучше, чем обычно, поэтому даю тебе две недели на подготовку, прямо на месте, в Доме творчества. А мне там появляться никак нельзя, сам знаешь, моя карточка слишком многим знакома и не всех в нашем бизнесе радует. В общем, готовься. И отдыхай. Если получится. Я в тебя верю, Вал. Но и спрошу, конечно. И аз воздам в случае чего, за мной не заржавеет. Теперь о хорошем: чтобы настроение у тебя чуть поднялось, — держи, от фирмы, — Паша протянул конверт со стола. — Здесь подтверждение бронирования, авиабилеты и кэш. И не отказывай себе ни в чём, пока с нами трудишься. А вот… — он прижал к своему объёмистому животу ящик письменного стола и с трудом вытащил на свет футляр благородной кожи. — Персонально от меня презентик: аутентичная, повышенной безопасности и надёжности, переоборудованная по нашим новейшим методикам машина-зверь Vertu, чаще расчехляй и звони куда хочешь — хоть в Австралию, хоть в Италию, — всё включено, ты ведь не сам по себе существуешь, пусть видят, с кем им работать придётся, воспринимай как часть общего дресс-кода. И не мандражируй чрезмерно. Как мы говорили: «Бог не выдаст, свинья из Второго Главка не съест». Надеюсь на тебя. И не дай тебе Бог не оправдать моих надежд, сынок.
«Вот и ладушки, — подумал он, принимая с благодарностями дорогой подарок. — Чего там особенно готовиться, это же мои собственные идеи, там Пашины — только деньги да интриги».
…Самолёт нескончаемо долго рулил среди сгоревшей травы в узком коридоре между двумя полуразрушенными грязными бетонными заборами с проржавевшей колючкой поверху. Наконец подъехали к огороженному рабицей прямоугольнику, разбитому внутри на загончики-накопители для отлетающих пассажиров.
«Всё как в молодости, двадцать пять лет назад, — подумал он, — всё тот же Скотопригоньевск».
На выдаче багажа крепкий парень с единственной в аэропорту огромной допотопной тележкой времён Последнего Партсъезда предлагал свои услуги всем желающим, пытаясь определить самого выгодного клиента. На Ласточкина с его кучей денег извозчик даже не взглянул. Виталий Александрович выкатил свой чемодан наружу и сразу увидел высокого сухого мужчину, державшего плакатик со знакомой фамилией.
Поехали.
Встречавший водитель оказался общительным и гуманным — даром что бывший вояка:
— Вы по сторонам не глядите пока, приезжайте сюда лет через пять — тут всё по-другому будет.
Он не послушал доброго совета, взглянул всё-таки мельком.
И немедленно закрыл глаза, нащупал в кармане упаковку снотворных таблеток, привычно не запивая проглотил две…
Его разбудили уже перед парадным подъездом — приехали.
Дальше всё было замечательно: для наглядности представьте себе отель-четыре-звезды — хоть в Италии, хоть в Австралии.
Он вошёл в просторный номер, распахнул балконные двери. Освещённое полной луной неспокойное море внизу с шумом полировало прибойную гальку: плесссквверххх-шелессствниззз, плессск-шелессст…
Ласточкин посмотрел налево — и остолбенел: склон крутого утёса на внутренней территории венчал полуобрушенный железобетонный остов недостроенного высотного корпуса с чёрными дырами несуществующих окон и дверей. В голову немедленно полезли документальные кадры Вторых — Мировой и Чеченской.
К своему удовольствию он обнаружил в минибаре коллекцию сувенирных бутылочек со знакомой выпивкой, одним махом опустошил за казённый счёт три мелкие посудинки и продолжил сон уже на пахнувших лавандой белейших домтворческих простынях. «Всё включено могучим ураганом, не печалься, ступай себе с Богом», — была его последняя в ту ночь мысль.
Проснулся в радостном настроении, море к утру успокоилось и поражало гладью и прозрачностью, в воде уже неторопливо разводили руками и ногами несколько энтузиастов.
Привёл себя в презентабельный вид и вышел из номера.
Закрывая дверь, обнаружил в коридорной нише рядом с косяком большой фотопортрет своего любимого Актёра.
Талантливого. Благородного. И, видно, уже покойного.
«Развели здесь некрополь», — подумал он. И даже спросил внизу:
— А нельзя ли мне комнату поменять: он, бедный, что же — прямо в моей умер?
Красивая девушка в форменной одежде и с бейджиком «Дом творчества/Галина» на запоминающейся груди мягко ответила:
— Поменяем без проблем. Он пять лет назад у нас отдыхал, обаятельный мужчина, секссимвол стопудов. Вы уверены?.. Давайте-ка справимся в интернете на всякий случай… ой, нет соединения.
— Я вам помогу. — Он вытащил из кармана Пашин презентик.
— А, Vertu, — спокойно сказала южанка. — У нас в прошлом году семейная пара из Донецка с такими же останавливалась, приехали на «Порше Кайене»… Только у вашего корпус титановый, а у тех золотые бушероны были, они целый день друг другу названивали: «Красава, ты уже хотова?» — а она: «Не хони лошадей, пузан»… что-нибудь отыскали?
— Тяжело болеет, — пробормотал Ласточкин, манипулируя клавишами. — Нет, десять лет назад было… послушайте, его в прошлом месяце орденом Неукротимого Юрия Любимого в Кремле награждали… и в Вики только одна дата…
— Ну и слава Боху, теперь до ста лет жить будет. Так вы переезжаете? — на вашем этаже семь номеров свободных…
— Нет-нет, извините за беспокойство.
— Да шо вы, какое беспокойство, это же наша работа, звоните, если шо.
И на стене по обе стороны резных дверей столовой — огромный иконостас — портреты бывших постояльцев, большинство — уже на небесах, и все как один люди знаменитые, творческие: актёры, режиссёры, сценаристы, либреттисты разные… Эта новость уже легче прошла, а после изумительного завтрака и вовсе забылась, жизнь коротка — наслаждайся, минимизируй неприятности.
Вернулся к себе и сразу принялся за работу, специфика места и времени всё-таки потребовала заметных изменений в докладе, тем более что Паша уже успел к утру ему мэйл подогнать с ценными указаниями. Он продуктивно поработал до обеда и так увлёкся, что даже решил продинамить кулинарные излишества, собираясь приступить к самому интересному — техническому воплощению.
Их цель оставалась той же самой: выявить во всемирной паутине всех этих хакеров-крэкеров, вирусологов и прочих киберкриминалов — реальных или даже потенциальных, защитить от виртуальных атак наиболее важные и уязвимые государственные объекты и, насколько возможно, личную свободу пользователей…
Он зателнетил свой лэптоп с Пашиной гордостью — их московским уникальным Суперкомпьютером, тайно добытым боссом в обход всех международных договоров и торговых ограничений, вошёл в базу данных, привычно просмотрел сводки за последнюю неделю, список обнаруженных дефектов… Это была высококвали-фицированная интеллектуальная работа; чтобы ею успешно заниматься, необходимо знать теорию сетей, и теорию алгоритмов, и теорию вероятностей, и ещё много-много других теорий и практик.
И ещё закончить с красным дипломом Храм Науки-на-Горках.
А потом трудиться двадцать лет, спины не разгибая, без выходных, перекуров и перерывов на обед.
И на длинном кремнистом пути… Куда?
К богатству? — его как не было, так и нет в помине, вместе с личной свободой, кстати.
Или к славе? Ну, хоть к известности, к раннему профессорству на солидной кафедре, трепету студенточек раскрепощённых… — отрицательно.
Но ведь не к модной подаренной железной игрушке.
Потерять на пути зрение в подмигивании первых несовершенных дисплеев.
Здоровье в дешёвых столовках.
Замечательных друзей, двинувших другим, классическим, путём отцов и дедов.
Двух красивых жён: одну по бедности, другую по тупому эгоизму.
И для чего?
Чтобы стать, наконец, к сорока четырём Главным Архитектором в Пашиной Фирме?
Выходит, так.
Только не надо думать, будто он собрался нравы в обществе улучшать. Как с выявленными преступниками потом поступать — не его забота, в государстве достаточно компетентных органов, в которых упорно трудятся Пашины коллеги, друзья и партнёры — действующие и резервные, куда же без них.
Кто-то там уже готов орать-возмущаться: «Эти звезданутые всех во враги зачислить готовы, а очкующий чувак помогает им бороться с оппозицией, ещё один верный слуга режима, к ногтю его, гниду!»
Пусть горячие оппоненты остынут немного и подумают: он лишь предлагает новый эффективный инструмент, почти не дающий злоумышленникам шансов остаться анонимными. А уж как тот инструмент использовать — ваша новая социальная проблема, господа, ваша головная боль.
Могут пострадать невинные люди? — могут, и уже страдали… Но это лишь означает, что в обществе имеются проблемы, причём здесь его алгоритмы — они-то работают как надо.
А будем пытаться удержать прогресс — прямиком назад двинем, в пещеры.
Добравшись в очередной раз до своего давнего логического вывода, Ласточкин глянул в окно на окончательно опустевший вечерний пляж, позвонил вниз и заказал в номер бутылку шотландского подороже и чего-нибудь закусить на их выбор.
Открывая скороходу из буфета, подумал, как обычно, в конце метаний: «Гори огнём, всё равно мне страшно интересно».
И ещё: «Сегодня буду гудеть по-серьёзному…»
Ночью его поднял с постели негромкий, но настойчивый стук в дверь.
Ласточкин отворил, позёвывая, но в то же мгновение весь его сон как рукой сняло: на пороге стояла Галина, на ней были только две инфинитезимальные купальные принадлежности — на бёдрах и груди, на цепочке вокруг лебединой шеи висел рабочий бейдж.
Она была прекрасна… Ласточкин мгновенно почувствовал необычайное возбуждение и даже попытался поцеловать сотрудницу в обнажённое плечико для начала.
— Потом, потом, — сказала она, — неужели забыли? Презентация! Вы же сами просили разбудить.
«Вот так заработался», — спохватился он и извинился.
— Одну секунду, плавки надену.
Галина взглянула на его украшенные носорогами трусы до колен и успокоила:
— Всё в порядке, эти вполне подходят — модные, сейчас все творческие люди такие носят, даже АлШаковский, твиттер не даст соврать. А где ваш бейдж? — без него нельзя.
«Что же делать?» — подумал он. Внезапно осенило:
— Vertu подойдёт?
— Конечно, — подтвердила Галина. — Vertu ко всему подойдёт, у вас цепочка есть? — Он отрицательно замотал головой. — А шнурок, из ботинок?
Через минуту смартфон уже покоился у него на груди.
— Отлично, — сказала Галина, — змей ждёт.
— Зелёный? — он незаметно облизал языком сухие губы.
Она посмотрела на него с удивлением и ответила непонятно:
— А то!
Быстро спустились к морю, гладкая пляжная галька приятно холодила ступни.
Ласточкин увидел поджидавший у мола катер и спросил с опаской:
— А мы не перебудим всех вокруг?
— Да шо вы, — ответила Галина, — это же бесшумная секретная модель, город Николаев.
— Фарфоровый завод? — попытался он опять угадать.
— А то! — снова согласилась Галина. И тихо спросила людей в катере: — Змей готов?
Теперь он понял: на корме плавсредства лежала стопа аккуратно уложенной материи зелёного цвета — воздушный змей.
Галина скомандовала:
— Пристёгиваемся…
Катер стартовал, змей поднимал их быстро и беззвучно, внезапно глазам открылась недостроенная дырявая бетонная громада, украшенная со стороны моря пятью ничего не поддерживающими колоннами.
— Корпус Четыре, по-другому к нему не подберёшься — забор и охрана, — объяснила спутница.
Уже и мол внизу казался не длиннее спички, стало трудней дышать из-за разреженного воздуха, сопровождавшая их чайка со стоном завалилась на крыло и в штопоре понеслась к земле… а последний этаж всё не появлялся.
— Скоро будем, — предупредила Галина, и в тот же почти момент они мягко приблизились к неограждённому балкону.
Там их уже поджидал Актёр, распростёрший руки и улыбающийся, как всегда, неподражаемо обаятельно своими выразительными тонкими губами.
«Какой крепкий, ему до ста ещё далеко», — подумал Ласточкин.
Мощную мохнатую грудь Актёра украшал бейдж на тяжёлой гамлетовской цепи: Орден Неукротимого Юрия Любимого. И Актёровы трусы были точь-в-точь того же размера и с тем же рисунком. Только рога у его животных были раза в три длиннее, чем в стаде Ласточкина.
Актёр лучисто сощурил глаза и сказал:
— Ну наконец-то, велкам, гости дорогие, здоровеньки булы по-несвободному.
И представился:
— Валя. А вас, Галя, я сразу вспомнил. Четыре? Нет, пять лет назад. Вы хорошеете непрерывно.
— Да шо вы, — ответила Галина, — это же наша работа такая.
Ласточкин понял, что настала пора назвать себя. Но один Валя уже стоял на балконе, не стоило Актёра напрягать этим Валом, вот он и сказал, как тот письменник бильярдный выдумал:
— Харитон Устиныч Йорк.
Актёр обменялся с Ласточкиным крепким рукопожатием:
— Очень приятно. Сокращать по трём заглавным будем?
— Нет, — твёрдо ответил новоявленный Харитон Устиныч.
— Как хотите, — дружелюбно произнёс Валя, — всё равно звучит замечательно.
Большой кусок бетона оторвался почти из-под ног Ласточкина и исчез внизу. Он тут же начал прислушиваться и считать про себя, чтобы по звуку падения оценить высоту здания.
— Запаритесь ждать, — просто сказал Валя, — как грязную машину на здешней автозаправке, гарантированно.
— А как же охранники внизу?
— А что им случится? Они даже спят в касках, правда, Галочка?
— А то, — привычно ответила Галя.
Валя вдруг пафосно, с неожиданным мягким «р», обратился к ним:
— Господа!.. Я не оговорился, я говорю вам: господа! Рабочим, работницам! Труженикам освобождённой земли!..
Ошибка, для завтрашней встречи отрывок, — «р» опять зазвучало, как из мотора стартующего мотоцикла.
— Прошу прощения, всё московская суета, новости обескураживающие. Да… Сейчас мы спустимся с вами в залу и увидимся с коллегами. Должен поставить вас в известность: в Четвёртом корпусе Дома Творчества живых — всего нас трое, поэтому постарайтесь быть чуткими и деликатными с ушедшими. И глядите себе под ноги, а я подстрахую в случае чего.
Спускаться — не подниматься, скоро им открылось большое освещённое яркой луной помещение, полное народу в скудных расслабляющих одеждах, все персонажи — прямо из столовского иконостаса.
Валя объявил:
— Галя! И Харитон Устиныч Йорк с ней.
Реакцию залы Ласточкин не уловил и сразу приступил к презентации:
— Уважаемые дамы и господа, всемирная компьютерная паутина подвергается сегодня тысячам атак, угрожающих развитию нашей цивилизации.
Больше он, к сожалению, ничего сказать не успел, в зале начался ропот, быстро перешедший в свист и крики: «Долой душителя свободы!»; «Помогаешь невинных людей за решётку прятать?»; «Гнида гэбэшная!»
Ласточкина бросило в жар, с языка уже готовы были сорваться привычные аргументы про инструмент и про улучшение нравов, подкреплённые суровым предупреждением об откате раком прямо в пещеры…
Но в это время один очень известный, тоже в трусах и с золотой геройской звёздочкой-бейджиком на груди — Ласточкин вспомнил, как тот сельхозакадемика хитромудрого гениально изображал — попросил с Пашиными интонациями:
— Галю, царевна моя припортовая, Хичкоком клянусь, ну шо цей склизкий Павло Остапович Цукерберг, который с тобой, нам про паутину гонит в нелёгкие для родины времена. Он, случаем, не из города Таллиннаа, неетт? Таких сейчас пачками разоблачают. Забудь про извращенца, дочка, заспивай-ка лучше наше, душевное…
И Галя немедленно запела высоким, чистым, чуть металлическим голосом:
– Впал комарик та й не дыше.
А потом громче:
– Впал комарик та й не дыше.
И ещё громче, с какой-то волнующей вибрацией:
– Впал комарик та й не дыше.
Ещё до громоподобного окончания куплета: «Тiльки яйцами колыше» Ласточкин понял, что его вызывает Vertu.
Он обессиленно нажал на клавишу приёма и услышал бодрый Пашин голос:
— Доброе утро, Вал, закончил знакомиться с первым вариантом твоей презентации. Поздравляю — замечательная работа, можно принять за черновую основу, я сегодня к вечеру зашлю тебе свои поправки. Но не торопись, тем более, по моей информации, ты уже начал расслабляться. Хотя я не осуждаю нисколько, имеешь полное право, заслужил. Кстати, как тебе новая мелодия дозвона? — час назад установил дистанционно, гвоздь сезона — двухсотого разбудит! Ну, бывай, сынок, мы их всех зароем.
…Первая неделя плавно подошла к концу. Он даже попытался однажды в похмелье выйти к людям за забор. Но сразу за проходной обнаружил ряды убогих торговых палаток, грязь и тотальное запустение, непереносимые запахи человеческих экскрементов, бегущих боком насторожённых собак, пустые многоэтажные гостиницы-эллинги прямо на морском берегу, убитые стройки и сильно озабоченных аборигенов среди разорённой природы…
На обратном пути увидел прилепленное на заборе, на самом верху, большое объявление в окружении полусорванной бумажной шелухи и классических подростковых сексфантазий: «Патирял верту». Дальше шло перечёркнутое крестом «Вазнаг». И в конце «ни абижу» с телефонным номером.
Короче, после ознакомительной прогулки по окрестностям он вернулся огорошенный и решил оставаться затворником Дома вплоть до окончания командировки. «А что — легко, — думал он, — жили же так советские вожди годами. И ничего. И нынешние тоже не по коммуналкам мыкаются… Вот только с кем поговорить-то?» — думал он.
Ласточкин заметил вверху на набережной бармена Костю и показал ему на пальцах по-баскетбольному число 23 — их условный знак: два новомодных коктейля «Победа». Костя коротко кивнул и через пять минут притащил на подносике пару высоких стаканов с популярнейшим в Доме трёхцветным патриотическим нектаром. Тяжёлые белые капли мятного ликёра уже начали понемногу проваливаться в среднюю почти морскую синеву неопознанного происхождения и приближаться к пурпурно-красной портвейной основе.
«Типичная Релей-Тейлоровская неустойчивость», — с удовлетворением, не в первый раз за день, освежил Ласточкин университетский курс и своё горящее от жары горло…
Он вдруг понял, что ему совершенно некому позвонить по его грёбаному Vertu, ну хоть спросить коротко, как тот донецкий: «Красава, ты уже хотова?»
Не Елене же, второй его бывшей, хотя она действительно красава, живёт уже где-то в Канаде, но он её там, на спор, найдёт быстрее чем за час. Только не захочет она с ним разговаривать, некоторые вещи не прощают.
А Ольгин телефон он и сейчас помнит, до неё всего-то полтора часа езды, до её двух дочек-близнецов, мужа-коммерсанта, мамы неврастенической… Да что ему там делать — обсуждать, как хорошо, что снова вместе? — ведь не про них двоих сказано.
«…А вас не пугает цена, которую придётся заплатить за достижение благой цели? Звоните нам прямо сейчас по телефону…» — зазвучал из Vertu голос ведущего популярной московской радиостанции, шла прямая видеотрансляция.
Его привыкшие за неделю к клавиатуре гаджета пальцы автоматически набрали нужный номер и послали сигнал.
В следующий момент ведущий на экране потянулся к телефонной трубке.
Vertu переключился на приём, и Ласточкин услышал: «Говорите, пожалуйста, вас как зовут?»
От неожиданности он исторгнул привычное «Вал».
«Ну же, не тратьте наше время, — упорствовал журналист, — Валерий? Валентин?»
«Валентин», — согласился он.
«Давайте ваше мнение, только быстрее, а то отключу», — пригрозил хозяин передачи.
И, уже сильно нетрезвый, Виталий Александрович Ласточкин совершенно неожиданно для самого себя, прокричал в микрофон:
— Да пошёл ты…
Снова возникла картинка из студии, журналюга, как ни в чём не бывало, вещал: «Оригинальная презентация, очень вежливо излагает свои мысли Валентин… номер какой-то странный. Озвучиваю для вас… Позвоните ему, пожалуйста, скажите фану русского языка всё, что вы о нём думаете».
— Звоните, набирайте, хрен с вами, — по инерции продолжал орать Ласточкин в сторону моря, его бил озноб. — Не жалейте денег, вас ожидает город Хелена, штат Монтана, север Пиндостана, — Главный Архитектор хоть и был вне себя, но своё дело знал крепко — номер его телефона мог засечь только другой Главный Архитектор.
А потом он потерял ориентацию в пространстве и времени — точно, как тот несчастный комарик из Vertu.
Вдруг прямо над ним зазвенел детский голос:
— Я же сказала, он плачет.
И тихий женский в ответ:
— Нет, Светочка, просто маленькая мушка дяде в глазик попала, видишь, сколько их вокруг стаканчика вьётся.
— А почему слёзки из двух глазиков?
— Я пошла, догоняй, — захрустела галька под удаляющимися ногами.
И через мгновение:
— Дядя, ты плачешь? Ты не плачь, я тоже сейчас плакала, мне мама шоколадку купила — и я уже нет… На, возьми мою. Я только чуть-чуть откусила… Очень вкусная.
Ласточкин чуть разомкнул веки: Светочка с перемазанной расплывающимся шоколадом мордочкой предлагала ему свой щедрый дар.
Он протянул покорно руку, потом развернул остатки фольги и автоматически засунул в рот нежданное лекарство.
Целиком.
И сразу громадная, сладкая, успокоительная волна объяла его, и ему сделалось хорошо и уверенно, как в детстве, рядом с папиной ногой.
Ласточкин улыбнулся, радуясь свершившемуся чуду, и закрыл глаза.
Когда он раскрыл их снова — увидел лишь спину своей волшебной спасительницы, убегающей к маме быстро и беззвучно над раскалённой галькой.
Ялта, 2014
Мишень
Закон торжествует. Смогу теперь и печать предъявить, если там спросят.
Из последнего интервью писателя-фантаста
П.Окуенко интернет-изданию «Рука Закона»
…И всё у тебя в порядке. Но вдруг в один несчастный день, обычно с утра, до водных процедур, ты бросаешь быстрый взгляд в зеркало… Что это за тату на твоём левом плече красуется — лилии Миледи? Ничего подобного, всё гораздо проще и страшнее. Микромишенька ржавого оттенка: кружок «яблочка» на тарелочке колечка — природа сама распорядилась и нанесла смертельное клеймо на твоё вчера ещё здоровое тело, как бы говоря: ну что, позабавился на этом свете? — готовься к тому, особых задержек не ожидай, соскучиться не успеешь.
— Здравствуйте, это Морган из «Успокоительной Прохлады», могу я говорить с мистером Затс… Заз?..
— Слушаю вас, чем обязан?
— Что? А… Официально извещаю вас, сэр, что с первого числа следующего месяца плата за хранение увеличивается на… Секундочку, в вашем штате… На 9.99 процента. — Цыплячий писк, а не голос — детей эксплуатируют.
— Постойте, постойте, полгода не прошло, вы там не перегрелись в своей прохладе? В нашем договоре прямо написано: все цены фиксированы без ограничения срока, так?
— Не совсем так, мистер За… Там, сверху, маленькая звёздочка, а на следующей странице пояснение: «В отсутствие экстраординарных обстоятельств». Не расстраивайтесь, сэр, деловые бумаги почти все читают невнимательно.
— То есть вы думаете, что именно эти обстоятельства и грянули?
— Что, сэр?
— Ну, случились, наступили, имеют место, чёрт их подери.
— Конечно, сэр, сами знаете — Мишень не шутит.
— При чём тут Мишень, что вы мне Америку открываете, она уже год по свету гуляла, когда мы договор подписывали, или не помните? Сколько вам лет, милая Морган, имя необычное, вы откуда сами?
— Имя красивое, кельтское, я из Бостона, штат Массачусетс, лет мне достаточно, чтобы успешно выполнять мои обязанности, в подробности вступать не могу, извините. И я хорошо помню, какая Мишень тогда была: центральный круг да кольцо вокруг. А сейчас в некоторых местах до пяти колец доходит, просто нельзя сравнивать, люди как мухи… Простите, сэр, не должна была говорить. Очень тяжело работать, все клиенты возмущаются вроде вас. А ведь мы используем самые передовые технологии, никто не знает, где его заказ находится: в трейлере, рефрижераторном вагоне, глубокой карстовой пещере… Или плывёт на огромном айсберге где-нибудь в Атлантическом океане, да-да! Но айсберг — он же без мотора, его течение несёт, за ним спутники сверху следить должны. А возможное столкновение с другими ледяными горами? Сложная логистика: постоянно перевозить объекты из одного места в другое, плюс непрерывно обновлять базы данных, цены подправлять…
Теперь и в Гренландии работать не особенно удобно — Всемирное Потепление-Затопление. Мне ребята из MIT объясняли, они всё на суперкомпьютерах рассчитывают для нашей компании и конкурентов. Кстати, считается, что имя Морган состоит из двух элементов: Море и Круг, получается, мне в самый раз этим заниматься, правда, сэр?.. И, конечно, вы можете расторгнуть наше соглашение и забрать свою собственность в любой момент.
Дожили: не осталось на всей Земле места, где можно спокойно предков закопать по их же воле. Учёные до сих пор не разобрались с Мишенью и, естественно, перестраховываются: что, если и в земле зараза останется активной? В виде исключения, по специальному разрешению пока ещё позволяют подхоранивать нежильцов к родственникам в старые могилы, с дополнительной обработкой. Не наш случай, к сожалению.
И сжечь не получается без последствий: слишком неэкологично-антисанитарно и запредельно дорого: двуногие уходят за миллионами миллионы.
Вот и держим временно трупы родных людей в холодке, да не Христа ради, а за большие деньги, пока какой-нибудь гениальный и предприимчивый не скажет нового слова в терминации бывшего скромного homo sapiens по привычному классу «эконом».
Папа давно твердит: «Пестдетс грядёт, скоро от человечества горы радиоактивного пепла останутся, я их ещё в прошлом веке предупреждал, но они только посмеивались: “Делайте своё дело, Григорий Львович, а мы своё делать будем. А те, кто выше, — пусть обо всём остальном думают”. Нихренасебе обязанности распределили!.. прямо на банкете его подкараулил, в туалете, с глазу на глаз: “Товарищ генерал-полковник, Сергей Сергеич, хоть музыку сохранить надо: Баха, Генделя, там… итальянцев, Мусоргского, Шопена, Шнитке, простите, волнуюсь, всё переписать, захоронить поглубже, забетонировать надёжно, оставить маячки. Даже если отдельные уроды ухитрятся выжить после финальной мясни, они ведь и за десять тысяч лет удачной эволюции к такой музыке не приблизятся. Книги спасать — бесполезно: современные языки наверняка исчезнут, изобразительное искусство — попробуй его сбереги. Это же планетарная задача, её через ООН проводить надо как можно быстрее”. А он: “Гриша, сынок, найди своего академика хитромудрого и скажи, что я пить тебе сегодня запретил. Ты меня растрогал, одному тебе и никому более, размести в самой своей глубине: пока я командую всей… этой… этого не случится, чего бы мне ни приказали. Запомни”. — Генерал нелепо погиб через три месяца на испытаниях, с тех пор почти полвека прошло, подписанная сзади чёрно-белая фотокарточка на папином столе выцвести успела… Ну чего бы нам с мамой не отвалить к Харонам чуть раньше, в приличном настроении, и не видеть нынешнего долболомства, подлости и лжи».
Папа мой, Г.Л.Зацепин, был отличный учёный, я ему не чета. И вообще замечательный человек, несгибаемо прямой и честный.
Только немного горячий, из-за чего немало претерпел.
Меломан к тому же, он и мне эту любовь передал, сейчас стараюсь приобщать к музыке его внуков.
Как он и задумал, после окончания института стал заниматься престижными тогда задачами прикладной физики и механики, выражаясь по-простому, оружием-оружием-оружием, будь оно неладно. Хотя ему было очень интересно, он много раз подчёркивал это в наших задушевных беседах, добавляя: «Конечно, дурак был».
Он никогда не экономил время на занудных совещаниях с армейскими заказчиками, трудился изо всех сил и постепенно заработал устойчивый авторитет и в научной, и в военной среде.
Коллеги в погонах, когда случался очередной затык, говорили: «Едем к Грише, он вразумит». И действительно, вразумлял, а иногда даже изумлял, правда, особых лавров, кроме лауреатской медальки, не снискал.
А закрытую докторскую диссертацию защищать отказался наотрез, понимал, что после этого его самого закроют навсегда, его это не устраивало, он мечтал на мир взглянуть: в приоткрытое окно его кабинета уже проникали слабые запахи свободы, перемешанные с ароматами автографов расплодившихся бродячих собак на бетонном фундаменте здания Исследовательского Центра. Прошло немало лет, прежде чем его поразила мысль, что отдать приказ о применении смертоносного сверхоружия, которое с гарантией истребило бы земную цивилизацию, может один посторонний чувак.
Ну, пусть не один, а три, неважно: лидер-тиран может подчинить двух других при необходимости, особенно в отсутствие законных противовесов, — не новость в истории.
Как такое терпеть?
А если они внезапно заболели? — смертельным вирусом надышались, героином обкололись, обкурились анашой… Крыша поехала, богами себя ощутили? Прикинули: «Кругом враги, надо первыми ударить, может, и уцелеем под землёй…» Они же случайные и в массе — плохо образованные, не видели, как это действует и какие последствия имеет — «молодые», не понимают, ЧТО неминуемо прилетит взамен минутой позже.
И самое главное, откуда бы и куда бы ни прилетело — погибнут ВСЕ, только не одновременно и с разной степенью мучений.
Вот что могут наделать три богатыря, три новейших скифских воина, желающих, если помереть придётся, к себе в могилу весь мир утянуть — это ужасная сказка или завтрашние будни?
А за что приговорили абсолютно невиновных человеков в Австралии, Африке, Латинской Америке, Океании?.. — почему о них никто не скорбит, слёз не проливает?
На что же надеялись Учителя-Героитруда-Фидорасыблизорукие, отдавая без трепета эту мощь в чужие руки? Думали, что мир сберегают, — ведь никому в голову не придёт такая ужасная идея. Учёные мужи в людях разбирались хуже, чем в физике — ещё как придёт.
Впервые объявили про Мишень в новостях FoxTV, мы тогда на даче над Гудзоном субботние чаи гоняли. Папа сразу сказал: «Ну, здравствуйте, товарищи чекисты!» — у него не было даже малейших сомнений, что это подарок с родины: разве может природа создавать такие идеальные концентрические кольца, да на таком особенном месте.
«Фидорасы это по приколу устроили», — говорил он и намекал смутно, что ещё в далёкие времена его с коллегами просили дать заключения по разработке специальных головных частей для запрещённого в мире химического и биологического оружия.
Только не подумайте, что папа был ненавистник гомогенных связей: в природе всегда девиации существовали, он с юных лет использовал грубое искажённое в народе слово исключительно как ругательство — из-за убедительного звука, игнорируя смысл.
А когда одним из первых накрыло Урал, — страшно возмутился: «Со своих начать решили, суки?» — он вообще пользовался языком очень свободно — армейская привычка.
Я кинул свою ржавую копейку в дискуссию: «А годовые кольца?»
Папа сходу жутко завёлся, закричал: «Ты видел, какие они неидеальные? Сейчас покажу!» — побежал за пилой, но я раскрыл свой лэптоп быстрее и немедленно согласился с родителем и Гуглом, чем спас нашу липу под окнами, — хрен с теми кольцами, не губить же красивое дерево, сколько ему теперь жить оставалось вместе со всеми нами.
Генерал тогда неслучайно папиного шефа словом неприличным обозвал: академик разбирался в начальственных рангах даже лучше, чем в науке, где считался корифеем. Предпочитал иметь дело не со строптивыми заказчиками в погонах, а с высокими партийными чиновниками, которых успевал охмурить за полчаса и решения которых обсуждению не подлежали.
Только время всегда течёт в одну сторону, однажды корифею однозначно посоветовали передать руководство Центром в руки помоложе.
Тогда-то и настал папин звёздный час: коллектив его поддерживал, военные любили, да и сам академик склонялся к тому, что лучше кандидатуры не найти, хотя категорически не представлял, как может беспартийный человек нагревать своей политически несознательной дупой его, ручной работы, кожаное кресло, конфискованное в тысяча девятьсот сорок шестом году в городе Вене.
Но главным было Дело. И оно должно быть продолжено наилучшим образом, что бы ни случилось. Старая гвардия есть старая гвардия.
— Понимаешь, Гришутка, — говорил он папе в кабинете, — почти всё у нас сложилось, все за тебя. И вдруг меня ТАМ спрашивают: Зацепин — откуда он такой взялся? Отвечаю: тут всё написано — эвакуация, Свердловск, папа геолог-лауреат, никель, бокситы, уран, правительственные награды, мама домохозяйка… Его органы десять раз проверяли, неужели не достаточно? Если надо — и сто раз проверят, ты можешь поручиться, что он не Зацепер какой-нибудь? Чего молчишь? А потом сдристнёт со всеми секретами в свой Израиль, вот и думай. А я: товарищ Секретарь ЦК, Зацепин — русская фамилия. И композитор такой есть. А он: а Григорий? А я: Мелехов. А он: а папа Лев? А я: Толстой…
— Что вы этих фидорасов слушаете, Андрей Александрович, — сказал папа, — их власть заканчивается, через пару лет вы их, как вандавошек у товарища Генерального Секретаря, с прожектором не найдёте. Спасибо за поддержку, но вы же понимаете, как мне административная карьера нужна. И без этого интересно.
А недавно Интернет весть с покинутой родины принёс — кто-то там официально заявил: «И не пора ли уже прекратить бояться пресловутых ядерных ударов? Да мы их всех, уродов, первые уничтожим. Превентивно. И даже если на небеса угодим, и они-то, нехристи, просто сдохнут без покаяния». То ли обкурился мужик, то ли Мишень заработал в тяжелейшем варианте с ментальными осложнениями.
Как вам?
Задрожали?
И в нашей квартирке на Верхнем Вест-Сайде задрожали все.
Кроме папы и несмышлёных детей.
А папа пошёл в чулан, взял там пару крепких пакетов из магазина Target — та же Мишень, — вырезал ножницами эмблему мишени и прикрепил липкой лентой к своей куртке-худи спереди и сзади.
Да ещё подписал крупно спереди: НЕ ПРОМАХНИТЕСЬ, УДАКИ на русском, а сзади — тот же текст на английском: DON’T MISS, АSSHOLES.
Ровно в семь он уже гулял в разрисованной одежде по Бруклинскому Мосту.
До восьми.
А потом на следующий день, с семи до восьми.
И опять то же самое.
И снова…
Через неделю с ним прогуливалось десять человек в таких же одеждах, с теми же призывами.
Через две — двести.
А ещё через день полиция сдерживала тысячную толпу его последователей, прорывавшихся на мост: папа хорошо знал, как работает экспонента.
Уже и основные TV каналы там побывали, и The New York Times разразилась редакционной статьёй о странном русском инженере на Бруклинском Мосту. Папа становился знаменитым, но упорно отказывался от любых интервью.
Кто знает, как могла повернуться наша жизнь, если бы в одно утро он не вышел к столу в пальто и в маске, хлопнул себя по левому плечу, сказал без выражения: у мамы то же самое, мы отваливаем на дачу, берегите детей.
Двух недель не прошло, как они позвонили, попрощались, предупредили, что оставили письмо с последней волей. Голоса звучали глухо и безжизненно.
Мы долго плакали в четыре голоса, жена успокаивала меня, я — детей.
Когда я добрался до посёлка, — в доме уже работали дезинфекторы.
Как они умирали? Кто кого успокаивал?
Письмо было недлинное и без знаков препинания, по-современному: «Спасибо похороните нас на местном сельском кладбище если сможете знаете где любим всех берегите детей».
* * *
В годовщину их ухода поехали на дачу, зажгли свечки под портретами, потом пошли в соседние горы. Долго карабкались, прямо до белой башни на самом верху, раньше мы сюда вшестером поднимались, Зацепины — крепкие ребята. Были. Оттуда кладбище — как на ладони. Маленькое только. Скромное.
Когда спустились, я предложил: «Давайте заедем туда».
Пара минут на машине. Вылезли. Разбрелись.
Вдруг вижу, деточки бегут ко мне: «Папа, там наша фамилия на камне!»
Приблизились вчетвером, читаем: BORUCH ZATCEPER. Годы проставлены ранние. Наверху звезда шестиконечная. Как они углядели-то!
— Подождите меня тут, — говорю, — я на минуту.
Зашёл в контору, женщина сидит.
— Простите, — говорю, — очень непростая история, ещё много лет назад власти в России подозревали, что мои предки окончание их еврейской фамилии изменили ради личной выгоды, папа мой из-за этого, можно сказать, даже пострадал. А здесь наши дети нашли могилу с практически тем же именем.
И протягиваю ей свой университетский профессорский бейдж, где моё фото и фамилия ZATCEPIN.
Хотел ей в деталях объяснить наши мытарства, но она неожиданно прервала:
— Погодите, погодите, а вы случайно не сын того отважного инженера с Бруклинского Моста?
— Так и есть, неужели вы знаете?
— Не только знаю, но и горжусь его беспримерной смелостью, сама хотела присоединиться, да не успела, он, кажется, простите меня…
— И он, и мама. Мишень. Tеперь, может быть, на айсберге прохлаждаются, а просили похоронить их здесь.
— Не расстраивайтесь, думаю, смогу вам помочь, — сказала она, — забирайте своих бедных родителей со льда…
В общем, скоро на том могильном камне два новых имени появятся: GREGORY ZATCEPIN и MARIA ZATCEPIN, уже под охраной магендовида.
Возвратились на Манхэттен, стал вешать куртку в шкаф — увидел папину худи со всей графикой. Пять часов сейчас.
А ведь я ещё успею на Бруклинский Мост к семи!
Дом
Вернувшись с дачи, Горемыкин обнаружил в распахнутом почтовом ящике у лифта сложенную телеграмму. Пока тросы неторопливо тянули поскрипывающую кабину на последний этаж, он поддел не отмытым дочиста от подмосковной глины указательным пальцем бумажную перепонку, прочёл: «Глубокоуважаемый Юрий Глебович! АСП скончался вчера в клинике ВМА. Похороны через три дня на Сестрорецком кладбище. АМП».
«Неделя, — автоматически отметил адресат, взглянув на дату. — Что ж, неожиданного мало, теперь пожелавшие встретиться или проводить могут не торопиться. Чем там его неуёмной православной душе заниматься сейчас положено, успокоилась ли?» — подумал, входя в пустую квартиру.
И уже в следующее мгновение удивился своему неуместному хладнокровию: не было дня, чтобы он не вспомнил об этом выдающемся человеке — с тех пор как встретил.
С которым даже выпивал однажды и обменялся несколькими письмами, обращаясь к нему, как тот просил, АСП. Который разбил его душу и ушёл вместе с их общей тайной. Лишь пригрозил: «Измены не прощу». «То-то и оно», — вздохнул Горемыкин в душноватой тишине и пошёл в душ.
Однако водные процедуры не привели его в равновесное состояние, не смогли затушить костёр страстей, медленно разгорающийся где-то внутри его умытого тела. Юрий Глебович прошёл на кухню, достал из шкафчика практически полную бутылку настоящего коньяка, он хранил её на всякий случай для расширения сосудов. Плеснул на донышко в первую подвернувшуюся чашку: «Ну, пухом». Выпил в один мелкий глоток, ощутил крепость и аромат. И сразу же повторил. Понравилось ещё больше, подумал: «Есть везунки…»
Он прекрасно помнил, как они увиделись впервые в крупном книжном магазине по соседству, Горемыкин был там завсегдатаем, многих продавцов по именам знал.
Неказистый кусок картона в витрине приглашал посетить проходящую внутри встречу с мастером приключенческого жанра, прибывшим из СПб, воскрешённого самонадеянно, будто мистический Союз Писателей бермудских, — на презентацию своего нового сборника.
Писателя Александра Сергеевича Пешкина он давно знал и ценил — как читатель, разумеется. Как только нашёл в выходных данных этот ФИО-набор — сразу подумал о наивном энтузиазме родителей автора, наверняка, как и его собственные предки, книгочеев. Так и оказалось. Но с начальной фразы Горемыкин забыл об анекдоте. Особенно нравились ему написанные прозрачным русским языком первые пешкинские повести с их непривычно неустроенными героями по обе стороны колючей проволоки, с неприукрашенным каждодневным бытом, показанным с какой-то редкой правдой, что дозволили по недомыслию открыть в те незабываемые годы.
А ведь автор тогда четвёртый десяток не разменял — всего лишь на десять лет старше своего почитателя был.
А казалось — на целую жизнь.
И какая разница, был ли в тех текстах труп в начале истории или в финале. Или все концы были попрятаны в воду, а отмытый топор из мёртвой петли возвращён в дворницкую.
Со временем мастерство Александра Сергеевича вроде начало угасать, будто какая-то усталость наступила, может, от известного многим творческим личностям постоянного существования между молотом цензуры и наковальней предательств.
И вдруг за год до крушения империи он выдал рассказ под названием «В угаре», заставивший замолчать в изумлении и поклонников, и недоброжелателей. Там он сказал, по-видимому, всё, что хотел и сумел.
Но его скромный чистый голос быстро слился с половодьем других, не менее талантливых и просто гениальных, мощно зазвучавших из закрытых на ключ ящиков письменных столов, полок спецхранов, тайных архивов вдов и верных друзей… Правильней было бы сказать «с Небес», где уже пребывало большинство тех литераторов.
Не хватало бумаги, чтобы издавать шедевры стотысячными и миллионными тиражами.
Но нашли, наконец. Напечатали. Всё напечатанное раскупили мгновенно.
Кто прочёл? Что изменилось?.. Просто свой черёд не наступил этим винам — тем больше радостей ожидает будущих дегустаторов.
…Конечно, он не прошёл мимо, поднялся на второй этаж, увидел в отдалении за столиком хмурого мужика, играющего желваками в ожидании читателей. Снял с полки только что изданный сборник, пробежал глазами оглавление: так и есть — всего один новый рассказ, писатели тоже люди. Подошёл к Пешкину, протянул книгу, какую-то дежурную ерунду бормотал.
Тот вытащил из кармана очки, открыл красивое старомодное перо, автоматически поинтересовался:
— Вас как зовут?
— Александр Сергеевич, — решился он, — я ваш давний читатель, живу одиноко совсем рядом — двести метров за углом, хочу пригласить вас к себе ненадолго: поговорить, можно и выпить, а нет — так хоть чаю. Я Горемыкин, Юрий Глебович.
— Большое вам спасибо за ваше московское хлебосольство, Юрий Глебович, не беспокойтесь, хозяина не обижу: и выпить захочу, и закусить. Только чуть позже. Приходите сюда, если сможете, через час — они меня до вечера подрядили, хотя народная тропа уже заросла, сами видите. А книгу я тогда прямо у вас дома и подпишу.
…Посидели замечательно, мастер после второй стал демократично говорить ему «ты» и «Юра», тепло подписал тот самый, лучший свой, текст.
А потом Юра возьми да и расколись: дескать, сам сочиняет уже два года — как достиг пенсионного возраста. Только никому не показывает. А тот и скажи: «Прочесть что-нибудь не желаешь? Я сейчас добрый, к тому же я у тебя в дому, не понравится — совру легко».
Хозяин догадывался, что предложение гостя не на пустом месте возникло: читатель Юрий Глебович был образцовый, книги в квартире лежали повсюду, на полках еле в два ряда размещались, свешивались корешками.
Он вообще наслаждался словом иногда до слезы, слышал музыку прозы, тексты правильно анализировал.
И мог достойно объяснить то, что чувствовал: он же точными науками десятки лет занимался, статьи в специальных журналах выпускал, перфокарты в огромный компьютер вводил, когда обычные люди и слов таких ещё не знали.
Он выбрал короткий рассказик о покойном отце, один из самых первых. Пешкин спросил с шутливым опасением:
— Завывать, как Бродский, не будешь? А то я сам тогда.
По мере чтения слушатель становился серьёзнее и серьёзнее.
Наконец отзвучало последнее слово.
Мэтр разлил в стопки околодонные остатки и сказал торжественно:
— Спасибо, Юра, — прямо камень с души, даже врать не понадобилось, вот те крест святой. Предлагаю выпить за нового писателя Горемыкина.
У нового горели щёки, когда его критик продолжил:
— Стилистически и композиционно твой текст почти безупречен. Только биографический материал сильно чувствуется, тормоши свою фантазию, подгоняй воображение — без этого никак, ты детективы сочинять не пробовал? — помогает.
И новый пис, будучи уже в подпитии, спросил старого:
— А разве сейчас это ещё необходимо? Это тогда у вас, наверное, выбора не было.
— Умный мальчик, предрекаю тебе прекрасное будущее, если не станешь лениться и пить, особенно с утра. Был у меня тогда один ещё более перспективный выбор: переводить с каракалпакского или аварского. Только вот поэтический дар… Увы. А желающих орусскоязычить испанскую прозу слишком много набралось, и меня в сутолоке не заметили, вот и весь сказ. Если хочешь, я тобой поруковожу немного, абсолютно бескорыстно, ты в компьютерах сечёшь? — совсем бухой — кого спрашиваю? Запиши-ка мой емельный адрес и пришли несколько новых рассказиков. Но учти: в обычном состоянии я хоть и незлой, но резкий, могу ненамеренно обидеть, сильно, хотя потом почти наверняка извиняться буду. Так что прости наперёд… Нет, нет, у меня ночная «стрела», или как они её теперь называют. И Шурочка моя уже заждалась, спасибо тебе за всё… Ещё чего придумал, какие проводы, дай-ка я тебя поцелую по-родительски, Юрочка, порадовал ты меня сегодня.
И уже из лифта, закрывая двери:
— И сделай милость, называй меня АСП, мне так привычнее, идёт?
…Его рецензия на тщательно отобранные и отредактированные три рассказика, посланные неделю спустя, была телеграфно краткой: «Самолюбование, логорея, графомания, всё переписать. Измены не прощу».
Последнее предложение ввело автора в ступор. Он не понял не только смысла: измены кому? — лично Руководителю или, может быть, Литературному Делу? Он даже тона не понял. И если это не шутка была, то что?
Но в целом упрёки из Питера отрицать было сложно, особенно в логорее — слишком о многом не терпелось сказать. А в коротком тексте не очень-то развернёшься, тут каждое слово на счету. Тем более только недавно начал, ничего не знал, всё делал наугад, как слепой, обстукивающий тростью незнакомый путь…
«И зачем я ему такой тупой сдался? — решил автор в смятении. — Сейчас, наверное, уже жалеет о своём порыве».
Хотя было очевидно, что бросить это занятие он уже не сможет никогда, получи он такой совет хоть от нобелевского лауреата по литературе.
Немного успокоился только через месяц, когда подоспела вторая емеля от АСП: «Не переживай слишком долго. Все себя слышат плохо. Работай терпеливо. Великого Маркеса перечитай пару раз, жаль, что не в моём переводе.
Хватит смелости — присылай ещё, но щадить тебя не намерен — только во вред будет. Аста ла виста».
Два письма не особенно много ему открыли и вовсе не прояснили, куда двигаться дальше. Он понимал, что внезапно появившаяся возможность говорить всё — неожиданно обесценила слово, из новейшей русской литературы всего за двадцать лет исчезла глубина, многозначность недосказанного, непобедимая сила подтекста — то, что было всегда в лучших книгах Трифонова, Искандера, Битова… всех не перечислить. А кто им на смену пришёл?
Но ведь жизнь ускорилась за эти годы как за столетие, сочинять по-старому невозможно стало…
А как тогда? — он не знал. Да особенно и не искал, пальцы сами печатали текст. Сами вели хозяина — непонятно куда.
Потом он сделал первый свой «странный» рассказик, где в качестве персонажей выступали неодушевлённые предметы, случайный набор столовых приборов, помнящих прикосновения «пользователей» — ничего нового, таких сказок в литературе всегда хватало.
Он долго вычитывал и правил своё творение, потом хранил на компе около месяца, размышлял… И наконец отважился отправить руководителю-консультанту.
Через неделю получил ответ: «Прочёл с интересом. Теперь твоя очередь». Далее через абзац следовал текст. Горемыкин перечитывал слова по многу раз, и в конце концов запомнил наизусть:
«Глубокоуважаемый Глеб Андреевич!
Вам хорошо известно, что тайное соглашение, подписанное мною, содержало и некоторые гарантии вашего ведомства. Напомню, они включали ваши обещания изъять из дела все материалы об участии моей жены, Александры Михайловны Пешкиной (Илларионовой в девичестве) в антисоветской группе “Ленинцы”.
И вот сейчас в периодической печати и интернете появляются странные публикации. В них намекается или даже прямо утверждается, что группа была выдана органам безопасности одной из участниц, И., неожиданно избежавшей наказания.
Ни у одного из тех несчастных семи “заговорщиков”, кроме моей жены, фамилия не начиналась с И.
Да и в чём заключалась их вина — в неформальном изучении истории родной страны, в попытке с помощью дискуссий (sic!) за обеденным столом способствовать восстановлению ленинских норм партийной жизни и политическому просвещению населения?
Это было просто смешно даже по тем временам, не говоря уже, что вскоре после смерти Сталина его преступления против собственного народа осудили почти все ближайшие соратники тирана. Стоит ли упоминать, что фактически нечего было и восстанавливать, потому что так называемые нормы партийной жизни Учителя и его Первого Ученика оказались абсолютно одинаковы — задним умом все хитры, а вот у тех чистых ребят на такой вывод силёнок не хватило.
Но Вы-то умный человек и не могли не понимать грубых подтасовок во время следствия, развёрнутого практически параллельно с делами безродных космополитов и врачей-вредителей и закончившегося закрытым судом в декабре 1952 года в городе Сестрорецке Ленинградской области.
А что вынесла моя жена, тогда ещё незамужняя девушка двадцати лет, участница всего двух таких дискуссий, моя сокурсница по Первому ЛИИЯ, беременная на третьем месяце моим ребёнком… — Вы знали тогда?
И про её нервный срыв, начавшееся заикание, выкидыш и долгое последующее лечение, потерю репродуктивной функции?
И про моё добровольное согласие сотрудничать с вами? Стучать — за то, что вы её, невинную, отпустите… Не забыли ещё?
Конечно, Вы можете сказать, что судьба остальной шестёрки, получившей по десять-пятнадцать лет со строгой изоляцией, была ещё страшнее — и будете правы, двое даже не дождались реабилитации, знаю, но я не испытываю от этого облегчения.
Я сам теперь ожидаю скандальных разоблачений, я же был ваш помощник, хотя, слава Богу, успел сообщить только про сговор двух уродов-антисемитов, комсомольских начальников на нашем переводческом факультете, не жалею до сих пор.
Только, видно, они сами вам стучали — последствий не то что не было, а они даже на повышение пошли по партийной линии.
А потом обо мне, видимо, забыли в суете после похорон и больше не обращались ни разу — часто в вашем ведомстве такое случалось?
Но подсылать шпионить ко мне своего сына — это низко, Глеб Андреевич. Ведь могли бы просто спросить меня о том, что Вас беспокоит, безо всех этих дешёвых инсценировок.
Как видите, моя память ещё способна хранить Ваши имя, отчество и белорусскую фамилию Горемыко, которую Вы, естественно, без труда русифицировали.
Предупреждаю: если Вы не оставите своих не понятных мне грязных намерений, я буду вынужден предать широкой огласке нашу с Шурочкой семейную трагедию и Ваше участие в ней.
АСП».
А в конце: «Передай это своему отцу. И запомни, что “многоуважаемый” — только общепринятая форма обращения».
Юрия Глебовича письмо потрясло.
Он не мог понять, что это было — урок на тему, как следует воображение будить? Только с именами не выдуманных персонажей, а живых людей — не перебор ли? — история ведь страшная.
И не все упомянутые люди живы и могут ответить: его папа, например, умер пять лет назад, разменяв десятый десяток. Хотя отчество папино не Андреевич, а Алексеевич. Но кто сказал, что память у АСП — капкан? — всё-таки шестьдесят лет прошло.
Да, он действительно был чекист, даже почётный знак имел.
А его сын в первых классах ленинградской школы выводил на обложках тетрадок свою фамилию в белорусском варианте, и только в Москве они стали Горемыкиными. Он даже интересовался у отца почему, и тот рассказал целую историю начертания их фамилии, начиная с царских времён. Только о своей работе папа не разговаривал с ним никогда, даже перед смертью.
А «подсылать шпионить» — это что такое? Пьяный он это сочинял, что ли? Может, он вообще алкоголик запойный, неадекватный человек с изменённым сознанием?
При таком таланте. А что — и это бывало.
Конечно, руки у Юрия Глебовича так и чесались, хотелось мгновенно ответить на оскорбления, задать все вопросы.
И расплеваться навсегда — аста ла виста, бэби, именно так.
Но он пересилил себя, он ведь был уже немолод, успел всякое в жизни повидать.
И оказался прав: через неделю раздался звонок из Питера, и пешкинская жена, Александра Михайловна, представившись, слегка заикаясь, сообщила, что АСП заболел.
Бедная АМ обзванивала всех знакомых на всякий случай. Потому что выяснилось, что АСП успел послать со своего компа по разным адресам кучу мейлов: странных, пугающих и смешных, хвалебных и оскорбительных…
Придуманных им от первого слова до последнего.
Оказалось, что болел Александр Сергеевич давно, хронически, с нечастыми рецидивами, близкие друзья знали об этом. Психиатры считали, что спусковым крючком могла быть травма головы при падении на лёд в детстве, в блокадном Ленинграде, где АСП потерял всех родственников.
Это последнее ухудшение оказалось самым сильным, пришлось поместить АСП в клинику Военно-Медицинской Академии, его там лечили и раньше, врачи сказали: «Состояние средней тяжести».
Ещё Горемыкин услышал от Александры Михайловны, что муж тепло вспоминал о нём, называл Юрочкой и отмечал его литературные способности.
Искренне огорчённый, он не нашёл ничего лучшего, чем казённо попросить передать АСП пожелания скорейшего выздоровления и повесил трубку.
Вот ситуация и разъяснилась.
Только новое знание не принесло облегчения.
Горемыкин достал с антресолей увесистую пыльную коробку из-под обуви. Начал вынимать по одной и рассматривать старые семейные фотографии, с обеих сторон. Ничего не нашёл.
А что он вообще искал? Он не знал. Но он и по образованию, и по образу жизни материалист был, не мог он заставить себя поверить, что прочитанные им слова родились от случайного взаимодействия нейронов в растревоженной голове АСП.
Он даже начал листать извлечённую из той же пыли потрёпанную телефонную книжку, выписывать на бумажку некоторые фамилии, чтобы потом посмотреть в Гугле, может, позвонить кому-нибудь, поговорить — как АМ с ним разговаривала.
И смотрел, и звонил — ему отвечали или престарелые дети вроде него самого, или новые жильцы.
Его самодеятельное расследование можно было считать законченным.
Но он не мог, не хотел ничего забывать, его папа порядочным человеком был, его в Органы прямо из Академии призвали — бериевский набор, сразу после ежовской резни, даже последний курс закончить не дали, потом война, маму встретил, сын Юрчик родился…
«Он ведь на всех фотографиях седой, или кто-нибудь скажет “пигментация”? А что бы я сам тогда делал на папином месте? Скорее всего, повторил бы его путь, у меня и половины его твёрдости нет, а страхов даже сейчас хоть отбавляй, хотя уже поздно пугаться — всё предопределено и скоро будет решено.
Чего же ты наделал, АСП, дай тебе Бог здоровья, пожалуй, поеду к тебе в Питер, попробую поговорить, может, к этому времени уже просветлится в твоей больной голове.
Только вот на дачу съезжу, там же половина досок в полу прогнила, в печке трещины в палец толщиной — хоть глиной обмазать, гибнет гнездо семейное…»
* * *
«Что же, остаюсь хранить что осталось, сколько сумею», — подумал Горемыкин. А потом: «АСП в первой своей повести хорошо про возвращение домой писал…» — с неосушенной чашкой в руке он разыскал старую книжку, раскрыл в конце:
«…По прогибающимся и скрипящим ступеням я поднялся на кособокое крыльцо, размотал проволоку между ручкой и ржавой скобой, толкнул плечом просевшую дверь.
Будто в могилу зашёл, в ноздри ударил тяжёлый земляной дух, паутина облепила лицо.
Я осторожно подошёл к щербатой печи, открыл вьюшку и поддувало, поднял с шаткого пола замызганный журнал “Огонёк”, оторвал обложку, смял, положил на колосники между кусков сломанной половицы, щёлкнул зажигалкой…
Разгоралось слабо.
Я вдруг понял, что в ответе не только за то, что есть и что будет, но и за всё, что случилось раньше.
Со мной. Без меня. До меня.
За всех своих близких людей в ответе.
За родительский дом.
Пока живу».