(Н.Аришина. «Немилосердные лета»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2023
Наталья Аришина. Немилосердные лета: Стихи, проза, дневниковые записи. — М.: Время, 2023. — (Поэтическая библиотека)
Последняя книга Натальи Аришиной «Немилосердные лета» (изданная уже посмертно) состоит в основном из прозы — с добавлением небольшого раздела стихов последних лет. Проза поэта всегда что-то меняет в читательском представлении об авторе, придавая дополнительное измерение — не столько стихам, сколько образу поэта, порой укрупняя и подчеркивая его цельность, а порой поражая контрастом гениальности и заурядности.
У Иннокентия Анненского есть такая мысль: «…Кроме подневольного участия в жизни, каждый из нас имеет с нею, жизнью, лично свое, чисто мечтательное общение». Приводя эту цитату, Наталья Аришина пишет: «Будем считать, что мои тетради фиксируют “подневольное участие в жизни”, а мое “мечтательное общение” — это мои стихи».
Русские символисты были склонны отделять свои «мечты и грёзы» от «житейского шлака», от всего, что есть «изнанка поэзии», как говорил тот же Анненский. Но книга Аришиной дерзит, возражает любимому поэту: «Поэзия — она и с изнанки поэзия». Ее воспоминания — подтверждение этой замечательной фразы.
У меня на полке стоит большинство поэтических книг Натальи Аришиной, подаренных автором, в том числе три избранные: «Сговор слов» (на двоих с мужем, поэтом Ильей Фаликовым), «Сто стихотворений» и «Общая тетрадь». Я пристрастен к музе Наташи, ее негромкому голосу, необщему выраженью лица. «И как нашел я друга в поколеньи,/ Читателя найду в потомстве я», — писал Баратынский. О потомстве ничего не знаю; но здесь, по эту сторону подвижной границы, я принадлежал (и принадлежу) к числу ее друзей и благодарных читателей.
В стихах она более всего не любила жеманства, напыщенности и самозванства. В самых горьких ее строках нет не то что надрыва, — вообще никакого форсирования звука. Это явно не линия Марины Цветаевой; хотя в юности она и увлекалась ее стихами, и меня поразило количество перечисленных в ее книге стихотворений Цветаевой, которые она до последних лет помнила наизусть (я посчитал: тридцать шесть!).
Больше сходства, пожалуй, с Ахматовой среднего периода, — но без ее статуарности и ложноклассической шали. Лирическая героиня стихов Аришиной может быть занята готовкой, стиркой или походом на рынок, по-женски не чураясь никаких забот и трудов, — и одновременно думать о тысяче других вещей, летая, как в «Слове» сказано, «через поля и горы» — от античности до самой злободневной современности.
То же самое мы видим в ее воспоминаниях. Внимательность, пристальность этой прозы является выражением ее любви к вещам, окружающим человека, будь это дом, дерево или старый блокнот, — ко всей этой бедной утвари мира. Особенная нежность — к вещам с историей: «Я люблю отпечаток времени на предмете».
Зоркость взгляда и точность найденного слова. Чернильница деда, «хрустальный кубик со вставной ёмкостью и крышкой-куполком», чернила в ней — «такой густоты и фиолетовости, что они, высыхая на бумаге, отливали золотом», — все это мгновенно вспыхивает радостью узнавания и упреком собственной забывчивой памяти. Когда она пишет про дом с мозаиками в Лебяжьем переулке, где жил Пастернак в своей каморке — «коробке с красным померанцем», — и про старый клен по соседству — с наростом, похожим на морщинистое лицо Уистена Одена, «излучающее особенное, оденовское обаяние мудрого английского алкаша, никогда не теряющего самообладания», — хочется немедленно бежать в Лебяжий переулок и проверять, всё ли так, всё ли на месте.
Главная часть книги — «Воспоминанья зарифмую» — прозаическая вещь со свободной композицией, наподобие «Улисса» Джойса. На первый взгляд, сравнение может показаться далековатым. Но Наташа любила такого рода «странные сближения», без них (писала она) «нельзя плыть в океане литературы мировой, получится лишь беспомощное барахтанье».
В чем же мне видится параллель? Может быть, в желании соединить вместе столько разнородного — весь этот бестолковый сор жизни. То, о чем современник Джойса Уоллес Стивенс сказал: «Бессмыслица, пронзительно родная». Неслучайно книга Аришиной начинается с похода героини на помойку и рассуждений вокруг этого ежеутреннего ритуала. Вспомним, что и знакомство с Леопольдом Блумом в «Улиссе» начинается со столь же прозаических, и даже еще более шокирующих утренних сцен.
Обращу также внимание на то, как много связано у Наташи с описанием ее городских прогулок; как поклонников Джойса тянет повторить путь Блума по Дублину, так и меня тянет пройтись по ее «маленькому Дублину» — переулкам и скверам в районе Арбатской площади, где пролегали ее обычные маршруты. Там же, рядом, Российская библиотека, в которой она занималась литературными разысканиями; между прочим, и в «Улиссе» есть глава, где действие происходит в Национальной библиотеке Ирландии. Там Стивен Дедалус излагает свою теорию о прототипе шекспировских героинь.
Конечно, не стоит слишком увлекаться такими параллелями. В конце концов, Блум — не поэт, а книга Наташи — о жизни и судьбе поэта. Добавим: поэта, чей путь начался еще в отрочестве, но сложился непросто, так что лучшие стихи были написаны лишь в последние двадцать лет жизни; и кажется, как это ни парадоксально, что она ушла на взлете.
Она и сама это осознавала. Цитирую: «Я слишком долго от себя скрывала — себя, слишком не придавала себе значения. Слишком низкая самооценка — это провал своего кровного дела. Почему же я так поздно спохватилась?»
Читая «Воспоминанья зарифмую», мы видим, как проза вдруг переходит в стихи, а стихи в прозу. Эта связь более тесная, чем может показаться. «Почти каждый абзац имеет себе стихотворную параллель», — прокомментировал когда-то мандельшта-мовскую «Прозу о Данте» его воронежский знакомец Г.М.Рудаков; и Наташа включила эти его слова в свое повествование.
В конечном счете, стихов мне не хватило. Прочитав книгу, я открыл последнее избранное Натальи Аришиной, «Общая тетрадь» (2019), и стал перечитывать его последние разделы. Перечитывать поневоле под знаком ее автобиографической прозы. Мне запомнилось, что уже в три года она знала наизусть стихотворение Некрасова «Генерал Топтыгин» (не короткое); я тоже обожал его в детстве, но наизусть не помнил.
Неудивительно, что писать стихи она начала очень рано. В пятом классе это уже стало осознанным занятием. Об этом ее стихотворение «Знак». В то время она жила попеременно то в Дербенте с дедушкой и бабушкой, то в Прибалтике с отцом, которого по службе перебрасывали с места на место.
Бранденбургский городок, мной обжитый
неумело,
от своих упрямых строк я до времени взрослела.
Я сидела босиком, завернувшись в одеяло,
и тетрадь свою тайком странной прихотью
питала.
Я была что тень тоща той порой послевоенной,
и мерцали два прыща — два светила
во Вселенной,
на девическую грудь не похожие нимало.
Малолетство той порой мне изрядно докучало.
Постоянства знак, сосна золотилась на рассвете.
Не узнала я сполна то, чего не знали дети.
Но достались навсегда и анапесты, и ямбы,
и балтийская сосна, поседевшая у дамбы.
Неожиданный эпитет в последней строке — знак такого мастерства, которому ни в какой школе не учат. Эта «балтийская сосна, поседевшая у дамбы» словно перекидывает мост через целую жизнь — от той девчонки-пятиклассницы, которая, едва проснувшись, записывает стихи в тетрадке, к многое пережившей женщине, до седых волос сохранившей верность услышанному когда-то зову музыки.
Примечательно, что свою детскую страсть к стихам она называет «странной прихотью»: «…И тетрадь свою тайком странной прихотью питала».
Вспоминается пушкинское: «По прихоти своей скитаться здесь и там…» У Пушкина речь идет о свободе, о творческой свободе в том числе. Прихоть, мечта — то достояние, которое труднее всего отнять у человека. В нашей молодости стихи были возможностью невозбранно «скитаться здесь и там», — замысленным и удавшимся побегом. Этой свободой Наташа дорожила больше всего другого. Жизнь не баловала ее, то и дело подкладывала ей «жабью шкурку». А ведь она была красавицей — во всех смыслах этого слова. Но ее всегда поддерживали гордость и верность — верность своему призванию, своей любви, верность жизни, в конце концов. «Красотам внимаем. Остальное — претерпеваем».
Хотя она много пишет об их с Ильёй быте — пишет так, как со времен античности не помню, кто еще писал, — она меньше всего исповедальный поэт. Скорее, объективный, если можно так выразиться. Не случайно ее тяготение к жанру фрагмента, чьи художественные возможности она тонко чувствует. Фрагмент тесней связывает искусство с жизнью, которая ведь тоже насквозь фрагментарна.
Какая манна падала с небес!
С залива облака всё шли. И, снегом
облепленные, сопки вырастали
до облаков. Свой меховой рукав
тряхнула ель — и целый рой снежинок
в оконную фрамугу залетел,
рассыпался и на моих бумагах
растаял. И чернила расплылись,
и строфика набросков черновых
нарушилась. Люблю черновики,
люблю их преходящее значенье.
И почерка поспешные скачки
мне через годы больше объяснят,
чем мыслей непроявленных обрывки.
И, на столе бумаги разложив,
вчитаться в эти давние размывы
не пробую. А… это белый рой
растаявший! Он превратился в тени,
и тени на бумаге разлеглись
вне замысла…
Жизнь важнее искусства, старше мастью, чем искусство. Самое волнующее в картине, когда тени легли как бы «вне замысла»; тогда-то мы и ощущаем присутствие тайны, растворенной в мире, — той самой тайны, без которой жизнь, вероятно, не стоила бы проживания.
Вот только один пример — стихотворение «Бизнесмен», казалось бы, совершенно нехарактерное для Аришиной, сюжет, как будто залетевший к ней по ошибке. Но при всём современном антураже в нем есть что-то от чеховских пьес и одновременно от бунинских стихов: непрозрачность, мерцание смысла при безукоризненной огранке.
Скачет белка в кипарисе,
шмель летает над кустом.
Неудавшейся актрисе
бизнесмен построил дом.
В море камешки бросая,
платьем улицу метя,
ходит попросту, босая.
Отрешенно ждёт дитя.
Понаедет к ней орава,
разведёт ненужный трёп.
На соседнем взгорье, справа, —
новый храм и строгий поп.
Бизнесмен бывает редко,
не ревнует и не бьёт.
Пожурит, пошутит едко,
сигареты отберёт.
Он, когда его не ждали,
прилетит издалека
с ней играть на одеяле
в подкидного дурака.
Композиция здесь кинематографичная: каждая строфа — эпизод, из последовательности которых постепенно вырисовывается ситуация — но не сразу и не до конца. Мы остаемся заинтригованными. Женаты ли эти двое? Строка «Новый храм и строгий поп» — как будто намекает, что не венчаны и не расписаны. Что это за орава, которая наезжает к героине? Ее друзья по театру? В мозаике явно не хватает фрагментов. В конце концов, есть между ними любовь или нет? А если нет, что взамен? То, что герой не ревнует, хорошо. Что отбирает сигареты, еще лучше. А вот то, что по ночам они с героиней играют в подкидного дурака, — я даже не знаю, в какую это графу занести, хорошо это или плохо. Но как психологически убедительна эта концовка!
«Я вас понял, коварная!» — восклицает самоуверенный дурак. А поэт смотрит вокруг и видит: жизнь неправдоподобней всего, что может о ней подумать сосед, глядя через забор. Ощущение своего младенческого невежества — драгоценное свойство художника; он смотрит на мир как бы впервые. В стихотворении «Путь карандаша» замечательно сказано о том, как «томится взгляд», не узнавая предметов, и мучит «сухой озноб карандаша» в кармане.
И в то же время это поэзия зрячая, неразрывно связанная с материальным миром. Ничего приблизительного нет в этих стихах; поэтесса может назвать по имени все, что видит. Ее любопытство — вернее сказать, ее неутомимая любознательность — такая черта, которая очевидна и в ее прозе.
Другое важнейшее свойство лирики Аришиной в том, что, не будучи ни зашифрованной, ни закрытой от читателя, она тем не менее сохраняет с ним некоторую дистанцию. Есть в этом, я бы сказал, что-то английское: при полной естественности — сдержанность, ровность тона. «Поэзия должна быть великой и ненавязчивой» (Джон Китс).
Думаю, что годы рядом с Ильёй Фаликовым (а они прожили вместе всю жизнь) помогли ее музе стать такой, какой она стала. Разговор не о влияниях — это два поэта абсолютно разные, самостоятельные; но для калибровки вкуса и профилактики поэтического жеманства такая близость, я думаю, должна быть ценна.
Книга составлена очень умно. Сначала — два небольших раздела стихов (последних и прежних, тематически собранных в цикл о поэтессах), затем три прозаические вещи, из которых первая недавно печаталась в «Дружбе народов». Вторая — повесть на японском материале, а третья — отрывки из дневников. У составителя (Ильи Фаликова) хватило такта не цензурировать эти записи даже там, где он сам изображен, скажем так, не в самые парадные моменты своей жизни.
Спасибо издательству «Время», которое выпустило книгу в рекордный срок — меньше, чем за три месяца, так что ее презентация успела к восьмидесятилетнему юбилею Натальи Аришиной.