Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2023
Сванидзе Гурам Александрович родился в 1954 году в городе Зестафони (Грузия), окончил факультет журналистики Тбилисского государственного университета и аспирантуру Института социологических исследований АН СССР, кандидат философских наук, работал в правозащитных организациях. Автор ряда научных статей по вопросам глобализации, гражданской интеграции, эмиграции, а также рассказов, печатавшихся в российских толстых журналах. Живёт в Тбилиси.
Предыдущая публикация публикация в «ДН» — 2020, № 7.
Сосед
Был у меня сосед по комнате в московском общежитии. Весьма экзотичный тип — якут. Феликс (так его звали) прекрасно играл в шахматы, считался блистательным математиком, и неслучайно — в Новосибирске окончил известную физмат-школу, а потом и университет. Когда нас знакомили, Феликс первым делом попросил показать ему образчик моего почерка. Я показал первую подвернувшуюся бумагу. Сосед внимательно изучил и сказал: «У вас неплохой интеллект, но почерк выдаёт в вас явного шизоида!» На мой несколько недоумённый взгляд пояснил, что увлекается графологией.
— Но вы не беспокойтесь, шизоидность — это не шизофрения, а склад характера. Судя по всему, вы вполне адекватны, — успокоил он.
Другой раз, когда играли в шахматы, Феликс спросил, не водятся ли у меня в роду евреи.
— Ты что, антисемит?
— А ты думаешь, якутом быть менее обременительно? — съязвил он.
Потом рассказал: Феликс изобрёл циркуль для обмера глазных и носовых впадин черепов. Был момент, когда его приглашали в институт антропологии. После этого и появилась мания «вычислять», кто какой расы.
Его интерес к черепам стал поводом для анекдота. Один остряк пустил в общежитии байку о том, как Феликс по ночам ходит на кладбище, выкапывает трупы и, набрав черепов, приносит их в общагу. По ночам на общей кухне он варит их в большом чане. Получившийся бульон потребляет в пищу, а новые образцы своей коллекции показывает всем подряд. Некоторые легковерные нервические натуры начали его сторониться.
Байка была маленькой местью того остряка. Он скрывал своё этническое происхождение. Ему хотелось, чтобы его принимали за русского. Феликс «расшифровал» этот деликатный секрет, причём публично. Он ничего не имел против него и его происхождения. Главным для любителя-антрополога было сделать открытие.
Тот остряк спросил однажды не без подковырки, не угощал ли меня мой сосед своими хвалёными супами. Кстати, Феликс любил и находил полезным есть супы. Он считал, что они питательны и содействуют пищеварению, а кроме того — «прочищают мозги, особенно в горячем виде».
Когда Феликс занимался своей диссертацией — неизвестно. Круглые сутки он торчал в общежитии, точнее, возлежал на кровати. Не пользовался даже учебниками. Уверял, что решает задачу для некой компьютерной программы.
Однажды он всё-таки посвятил в содержание своей работы. Был вечер. Я собирался в душ, обрядился в халат. Тут Феликс начал «излагать теорию», как всегда, лёжа и уставившись в потолок. Казалось, он проповедует, а не пересказывает концепцию, так как вещал выспренно и категорично.
Так я простоял в халате три часа. Если бы не томительное ожидание и острое желание встать под душ, я, наверное, что-то выудил бы из вдохновенного потока неведомых мне словес. Запомнилось: «…Трансцендентный и трансцендентальный ряды сомкнутся в виртуальной действительности, и это есть не что иное как овеществлённое человеческое сознание».
Когда убедился, что меня перестали мучить, я поспешил в постель.
— Ты вроде в душ собирался? — последовал вопрос.
— Ничего, завтра утром приму, — ответил я не без намёка: Феликс вставал позже всех в общежитии, поэтому утром помешать мне принять душ не мог.
Но на следующее утро Феликс встал раньше обычного, привёл себя в порядок. Потом разбудил меня.
— Я иду в райком. Составь мне компанию, — заявил он.
Моя реакция на его бесцеремонность глубоко оскорбила Феликса.
— Ты ничего не понял из вчерашнего?! — воскликнул он, тараща на меня свои узкие глаза.
Я хотел было уточнить, о чём шла речь вчера, но спохватился.
— Знаешь, какое бы большое государственное значение ни имели мои наблюдения, всё-таки неудобно заявляться в райком одному. Эти чиновники такие чванливые. И потом, у них манера присваивать чужие идеи!
Сильно хотелось спать. Я отказался от сомнительного паломничества в райком.
Вечером Феликс запаздывал. Но спустя некоторое время некто позвонил в администрацию общежития и сообщил, что Феликса увезли прямо из райкома в Кащенко. В общежитии на меня косились: дескать, мог бы быть повнимательнее к товарищу и не отпускать его гулять по райкомам без присмотра.
Лечащий врач Феликса смотрел на меня испытующе. Спросил, замечал ли я за соседом странности. Я ответил уклончиво: может, да, а может, нет.
— На самом деле у него острый психоз, — сказал врач.
Я исправно посещал соседа в больнице. Феликс был сломлен. Ворчал:
— Ухода нет настоящего. Накачивают лекарствами всех подряд, чтобы смирные были.
Через некоторое время я вызвал его родителей. Мне впервые наяву довелось увидеть оленеводов. Поводил их по Москве. Потом они увезли сына домой.
Лет через десять в прессе я случайно наткнулся на имя моего соседа. Не помню, о чём там говорилось, но Феликс был упомянут как доктор физмат-наук. Я по-прежнему хожу в кандидатах.
Наследство от идиота
В одном просвещённом московском обществе я принял участие в салонной игре. Все по очереди называли иносказательные фразы, означающие «смерть». Запнувшийся выбывал. Мне, технарю, было трудно тягаться с филологами. Выражения типа «уйти в мир иной», «преставиться», «отдать концы», «протянуть ноги», «отбросить копыта», «сыграть в ящик», «дать дуба», «почить в бозе» казались им тривиальными, и они снобистски морщились. Игру усложняло то обстоятельство, что компания была многонациональная и допускались переводы на русский. Но и эта поблажка не помогла мне, и я долго оставался в аутсайдерах. Одна дама-лингвист записывала новые для неё обороты.
Вдруг меня осенило, и я произнёс: «Ке-ке». От неожиданности все смолкли. Потом попросили перевести, кое-кто засомневался, слово ли это вообще.
Та самая лингвистка, что записывала, заметила: «Знаю я эти ваши кавказские гортанные, или фарингальные согласные». Затем без запинки и правильно произнесла на грузинском: «Бакаки цкалши кикинебс», что означает: «Квакушка квакает в аквариуме». Видимо, она — хороший специалист, подумал я. Но в свой блокнот «специалист» мою фразу не внесла. Между тем, с этим неологизмом связаны многие истории.
Слово изобрёл Важа — местный дурачок. У него была инфантильная речь, что доставляло ему немало неприятностей. Однажды мужчины играли на улице в нарды, когда вдруг принесли весть, что скончался столетний дядя Вано. Возникла заминка. И тут Важа произнёс: «Вано ке-ке!» Слово прижилось. У нас, в одном из кварталов тбилисской Нахаловки, оно считалось интернациональным. Правда, русским произносить его было трудно из-за этого «к’».
Что ни говори, такие, как Важа, нужны! Можно было прикинуться Важой, куролесить, лепетать, как дитя. Но без последствий ли?
Одним из первых этим вопросом задался наш сосед Бежан, когда ему стало совсем плохо. До того он долго корил себя за то, что злоупотреблял алкоголем, и тут на него нашло: он наказан.
Случилось это в тот день, когда умер Роберт, молодой парень. Он страдал от беспощадной болезни и скончался в больнице. Позвонили соседке. Женщина вышла из своих ворот на улицу и со слезами в голосе сообщила новость. В это время Бежан с другими мужчинами играл в домино. Он выигрывал и пребывал в хорошем настроении. «Роберт ке-ке!» — вырвалось у него невольно. Но этого никто не заметил, потому что остальные мужчины всполошились и подошли к соседке.
Через некоторое время у Бежана стала побаливать печень, пропал аппетит, появилась слабость. Он вынужден был оставить работу в таксопарке. Потом начал расти живот… Врачи установили — цирроз.
Он лежал в постели, когда в голове щёлкнуло: «Бежан ке-ке!» Стало обидно. Он позвал жену и попросил подвести его к окну посмотреть, что там, на улице. Как всегда летним вечером, мужчины играли в домино, бегали дети. А Бежану слышалось непрекращающееся: «Ке-ке-ке!» Похоже, как гуси гогочут.
Был случай, когда слово стало причиной убийства.
Петре ненавидел своего старика-тестя. Он называл его «пердящей субстанцией». Филиппе (так звали отца жены), в свою очередь, считал зятя неудачником — «умным дураком» или «дурным умником». Тот был единственным, кто имел высшее образование из всех живших в убане[1] , но зарабатывал меньше шофёров и работников прилавка, которые преобладали в соседском окружении. Петре бесило, как Филиппе чавкал во время еды, но особенно — как произносилось им одиозное «ке-ке». «Каркает, как ворон!» Ему становилось жутко, когда он представлял себе картину: он умер, а Филиппе говорит на улице: «Мой зять ке-ке!»
Петре действительно смертельно заболел.
В то мартовское утро он отдыхал на скамейке в садике. Он ослаб. Сидел, кутаясь в воротник пальто. Филиппе ковырялся в земле, подкапывая виноградник. В какой-то момент Петре послышалось старческое брюзжание: дескать, у людей зятья как зятья, а ему, старику, самому приходится в саду ковыряться. Больной разнервничался, в нём вскипел гнев. Он схватил садовый нож, встал, качаясь, и с воплем «ке-ке!» бросился на тестя…
Следствие списало убийство на временное помутнение разума у больного. Петре что-то лепетал, как Важа. И сам вскоре умер. Его похоронили в деревне, далеко от тех мест.
А однажды я услышал это сакраментальное слово в женском исполнении. Моя соседка — врач. У неё жила сестра, приживалка и старая дева. Однажды по просьбе хозяйки я возился у них на кухне, починяя кран. В это время докторша принимала пациентку, обследовала её грудь на предмет опухоли. Слышу, как она сказала женщине, мол, снимок сделай, на ощупь что-то есть. Стукнула дверь, пациентка ушла. Тут приживалка торжественно и радостно выдала: «С ней ке-ке, так ведь?» Обе злорадно захихикали. Пикантности ситуации добавляло то, что пациентка приходилась сестричкам подружкой.
Я помню Важу постаревшим и неприкаянным. Вольности, которые ему дозволялись, не делали его счастливым. Этот идиот всегда страдал. Он, может, и не помнил, что одарил Нахаловку таким словом. Но вот в Москве я про него вспомнил.
И ещё, совсем недавно, тоже…
Мне с сотрудниками довелось поехать в Мегрелию на похороны родственника нашего начальника. Мегрельцы вообще отличаются большой изобретательностью по части разных церемоний. И на этот раз нас ожидал «сюрприз». Когда мы вышли из автобуса и понуро направились к воротам, то у самого входа наткнулись на ростовой портрет пожилого мужчины. С холста на нас сурово смотрел человек в сером костюме. Его правая рука выдавалась вперёд, — преодолевая двухмерность изображения, из картины торчал муляж руки. Рядом стоявшие родственники плачущими голосами разъясняли прибывающим, что покойник любил встречать гостей у самых ворот и всегда подавал им руку. Среди людей в трауре я увидел мужчину, правый рукав костюма которого был пуст и заправлен в карман. С жутким чувством я пожал протез усопшего. Одной из сотрудниц стало дурно.
Но вот церемония закончилась. Мы вернулись с кладбища. Зашли в разбитую во дворе палатку с накрытыми столами. Помянули вином умершего. А когда выходили из палатки «под мухой», качаясь, увидели, как мимо нас на тележке провозили портрет. Уже без «руки». Что-то знакомое вдруг послышалось: плохо смазанные колёса тележки издавали «ке-ке-ке».
Кстати, под конец той самой салонной игры в Москве кто-то предложил перебрать словесные обороты — синонимы слова «жизнь». Увы, таковых не нашлось.
Маршал
Это семейство снимало комнату по соседству. Многочисленное и бедное. Оно прибыло в Тбилиси из одного горного района. Отец, молодой мужчина, был горбатым, с впалой грудью и небольшого роста. Говорил он не без апломба, тонкий голос вибрировал от напряжения. Я спросил дочку горбуна, чем занимается её родитель. Девочка была довольно плохо одета, выглядела бледной. Она неуверенно ответила: «Мой папа — творческий работник». Он, оказывается, работал на киностудии. Я ещё подумал: достаточно устроиться работать на киностудию, и можно выдавать себя за человека искусства.
Однажды утром я с соседями стоял на улице. Мимо прошёл «творческий работник». Он торжественно отвесил нам поклон и продолжил свой путь. Мы посмотрели вслед. Большой горб, проваленная в плечи маленькая голова, непропорционально длинные ноги долго привлекали наше внимание.
— Говорят, он — человек искусства, — сказал я в задумчивости.
— Фанфаронство всё это! — заметил сосед, стоявший рядом. И пояснил: — Видел я его на территории студии. Он работает билетёром в одном из кинозалов. Проверяет билеты на входе. Этот тип своим тонким голосом призывает зрителей не курить в помещении. Вроде как командует!
Через некоторое время бедняга заболел воспалением лёгких и умер. Покойника увезли хоронить в деревню… Звали его Звиадом.
Прогуливаясь по Руставели, я встретил старого знакомого, Коку Г. Тот эмигрировал в Германию. Но вот приехал в гости. Эмигрант проявлял озабоченность. Ему срочно надо было раздобыть кассеты с фильмами Годердзи Чохели. Мы зашли в магазин.
— «Великий поход за невестой» есть у вас? — спросил продавщицу мой знакомый. А мне заметил: — Это лучший фильм режиссёра.
— Почему же, — возразил я и продолжил список лент, снятых Чохели.
Получив желанную кассету, мой неугомонный товарищ сгорал от нетерпения: давай, дескать, посмотрим фильм прямо здесь, в магазине. Я не разделил его энтузиазма… Позже в одной компании с моей подачи шутили об идефикс Коки Г.: одно слово — одержимый, только-только из аэропорта — и прямиком в магазин, фильм Чохели смотреть…
Вспомнил я эпизод с Кокой потому, что на днях по ТВ ещё раз показали этот фильм. В юмористически-шизоидный сюжет о захватническом походе сельчан, разгневанных тем, что их жениху отказала невеста из другого рода, была вплетена тема смерти. Дурковатые воители и воительницы вдруг осознали, что и без их потуг в мире много смертей. Есть там проходной персонаж — двухметровый жердяй, который, впадая в буйство, гонял кур и индюков, размахивая шашкой. Его постоянно связывали. Но вот сельчане заговорили о походе. Он стоит, привязанный к дереву, и слушает, а потом как завопит: «Война! Война!» Столько было терапевтически высвобождающего в этом вопле. В конце фильма наступает другой катарсис. Не выдержав зрелища похорон молодки, долговязый бежит с криком: «Нет! Нет!» Бес покинул его душу, освободил от наваждения…
Кроме Коки Г. я вдруг вспомнил и… Звиада. В фильме при жуликоватом главнокомандующем походом «маршале» состоял некий горбун. Стратег после каждой своей огненной речи обращался к «маршалу»: мол, ну, каков я? И каждый раз следовало обескураживающее: «Так себе». «Прекратить разговорчики!» — обижался вития. Или: стратег опростоволосился, вдруг поскользнулся и упал. Женская часть армии заверещала: «Теракт! Предательство!» Их урезонивает горбун: что, мол, человеку и поскользнуться нельзя?
Я c величайшим напряжением вглядывался в титры фильма, чтобы убедиться, что «маршала» играл артист по имени Звиад. Его фамилии я не знал. Незнакомыми показались мне и фамилии других исполнителей. Годердзи Чохели любил приглашать артистов «из народа». Непрофессиональных «творческих работников».
Медведицы
…Как бы набираясь духу перед тем, как свернуть с улицы Кахиани на Лоткинскую, старенький трамвай делал на углу остановку. Ему предстояло вписаться в крутой вираж. И вот, когда он, накренившись, начинал отчаянно скрежетать колёсами, с задней площадки один за другим спрыгивали мужчины разного возраста и комплекции. До самого того момента, когда трамвай начинал сворачивать, они изображали безучастность, но как только вагон двигался с места, начинали слегка волноваться и толкаться в проходе. Они плавно отделялись от подножки, чуточку как бы задерживаясь в воздухе, приземлялись, по инерции делали короткую пробежку вдогонку уходящему вагону и степенно продолжали свой путь. Таким образом взрослые подавали дурной пример детям, тоже норовившим прыгать с подножки движущегося транспорта. Выйдя из виража, только-только выпрямившись, трамвай делал очередную остановку — всего метрах в тридцати от поворота.
Стоя в сквере на углу двух улиц, эту сцену, широко разинув рот, часами мог наблюдать Арутик. Трудно сказать, завораживал ли его молодцеватый пластический этюд взрослых мужчин, или нервы щекотал металлический скрежет трамвайных колёс, оглашавший окрестности, надолго зависая в воздухе. Может быть, он сочувствовал многотрудной жизни старенького вагона. В пятилетнем возрасте Арутик переболел менингитом с фатальными последствиями для психики, так что вряд ли мог что-либо объяснить. Одно его интересовало точно: почему трамваи бывают красные и зелёные? С этим вопросом бедняга приставал к прохожим уже лет тридцать.
Сегодня Арутик выглядел смущённым. Трамвай, которым я приехал, был фиолетового цвета. «Арутик, как дела?» — спросил я. Он вежливо поздоровался и озадаченно справился: «Почему трамвай не красный?» Мне стоило труда придумать ответ на такой каверзный вопрос. Он благосклонно слушал, но было видно, что вопрос будет повторён. Однако вдруг его блаженно-ясное лицо потемнело. «Нельзя, неприлично показывать язык! Прекратите!» — скороговоркой затараторил он. Я обернулся. Гориллоподобное существо — огромный толстяк, обросший чёрной щетиной, волосатый живот навыпуск, заплывший пуп, в руках два арбуза, — силясь, максимально вытянул изо рта алый язык. Арутик не любил, когда ему показывали язык. Он отвернулся и заспешил прочь, переваливаясь с ноги на ногу, что-то бормоча. Гориллоид с арбузами, который прибыл тем же трамваем, что и я, удовлетворённо крякнул, затем поздоровался со мной и прошёл мимо.
На свою беду Арутик обладал самолюбием. Он доверчиво реагировал на меня, ибо не причислял мою персону к разряду людей, которые, завидев его, начинали кричать: «Арутик придурок! Арутик придурок!» Каждый раз, когда начиналась эта травля, он истошно кричал и нецензурно бранился. Педофильные мотивы преобладали в его обсценном лексиконе. Ему сильно доставалось от мальчишек. Они преследовали его, держась на расстоянии, и напоминали дворняжек, облаивающих не приглянувшийся им объект.
За Арутика некому было заступиться. Я пытался посоветовать ему не обращать внимания на приставал. Он благодарно кивал, но по глазам было видно, что ничего не понял. У него была старая мать. Я её видел один раз мельком, со спины. Они поднимались вверх по улице, он — тучный, рыхлый, она — согбенная возрастом женщина в чёрном. Отец умер давно. Рассказывали, что перед смертью он сильно страдал от сознания того, что оставляет бедолагу-сына. Кстати, кроме цвета трамвая, Арутика занимала ещё одна проблема: «Почему отца закопали в землю?» Спрашивал он это исключительно из любопытства.
Нельзя сказать, что его окружали сплошь садисты. Иногда беднягу защищали женщины, пытавшиеся унять дразнящих, и отборные ругательства самого Арутика сильно их разочаровывали. Соседи, схоронив его мать, подкармливали. Он не выглядел убогим. Единственное, что у него иногда просили, — вынести мусор, сходить за керосином. Позже, когда стали давать о себе знать разные болезни, у Арутика в карманах не переводились лекарства. Доведённый чуть ли не до кондрашки, он дрожал всем телом, появлялась синюшность, иногда бывало хуже: из-за конвульсий он падал на землю. Даже безжалостные мальчишки проникались сочувствием, когда Арутик, обессиленный, сидел на земле и горестно плакал.
Особенно тяжёлыми были для Арутика выходные дни тёплых месяцев. Мужчины собирались на улице с утра. Играли в нарды, домино, карты, пили пиво. Арутик жил чуть выше по нашей улице. Когда там появлялась его пузатая фигура, наиболее легкомысленные из мужчин начинали дразнить. Те, кто посолиднее, слабо пытались унять распоясавшихся, ещё более солидные делали вид, что ничего не замечают.
Очень усердствовал малый по имени Дуде. Репутация у него была не ахти какая: тунеядец, пьяница, игрок. Но без него не обходилось ни одно уличное событие: поминки, свадьбы, драки. Его присутствие было необходимым антуражем и усиливало впечатление массовости. На языческом действе типа «чиакокноба», когда по весне жгут огромные костры, чтобы изгонять чертей, он со своим сыном, тоже оболтусом, проявлял энтузиазм: громоздил самые высокие кучи и с дикими воплями перепрыгивал через костёр. Этот субъект выказывал незаурядную осведомлённость по части местных сплетен и играл немаловажную роль, когда шушуканье переходило в громкие разговоры и уличные сцены, а жертву наиболее одиозных сплетен подвергали открытой обструкции.
Видимо, издеваться над Арутиком тоже было его функцией. Однажды, завидев его на гребне взгорка в конце улицы, он запустил свой репертуар: «Арутик, сумасшодш, сумасшодш!» (С русским у него были трудности.) Дуде позорно проиграл в нарды и вымещал зло на Арутике. Тот выдал в ответ залп ругательств, потом разнервничался и упал, скрывшись из поля зрения. Видно было лишь какое-то хлопотливое движение людей в том месте. Потом послышались громкие требования прекратить безобразие. Вероятно, несчастному было совсем худо. А Дуде в исступлении продолжал кричать уже осипшим голосом — глаза пустые, остекленевшие. Его тоже пришлось отпаивать валерьянкой.
Как-то раз у меня случился интересный разговор об Арутике с соседом по имени Ромео. Семейство, из которого он происходил, окружал ореол образованности. Мамаша соседа носила университетский ромбик, что производило эффект, так как вокруг жили преимущественно простые люди. Вообще, вся семья Ромео состояла из снобов. Помню, в начальных классах он ходил в школу с бабушкой. Она оберегала его от мальчишек, размахивая своей тростью, когда те пытались к ним приблизиться. Мать Ромео некоторое время сочувствовала Арутику, пока ей казалось, что того зовут Рудиком. Наверное, она полагала, что жертвой уличных издевательств является человек с иностранным именем Рудольф. Но быстро потеряла к нему интерес, узнав, что на самом деле его зовут Арутюн. Просветил на этот счет её я — редкий избранник, которому дозволено было заходить к ним в гости. Сблизило меня с Ромео то, что мы оба учились в университете. По месту жительства он обращался ко мне на «вы», не из уважения, а потому, что не выделял меня из окружения; по месту учёбы был на «ты», — льщу себя надеждой, что из товарищеских побуждений.
На улице за их высокой оградой происходила обычная перепалка с Арутюном.
— Вы знаете, почему его так шпыняют? — спросил Ромео, кивая в сторону, откуда доносились ругательства. — Вам всем доставляет явное или тайное удовольствие слушать всё это. Учат же мужчины на вашей улице маленьких детей матерщине, чтобы потом те выдавали её в присутствии женщин, желательно незамужних. Какое удовольствие для всех! Так что Арутик для них — находка! Обратите внимание — сколько экспрессии!
И он стал вслушиваться в происходившее на улице. Я вынужденно признал правоту его слов, хотя меня коробил такой огульный навет. Мои племянники, например, совсем не умели материться.
У Арутика была манера: как увидит «опасный объект», закроет глаза и идёт, крадучись, по противоположной стороне. Вот он — спасительный поворот на соседнюю улицу, и именно в этот момент его настигал тот самый клич, поражающий, как прямое попадание снаряда. Спасения не было нигде — в нашем районе Арутика «обложили со всех сторон».
Однако существовало место, где он бывал вполне счастливым… Арутик любил ходить в кино. Он проявлял предусмотрительность и посещал дальний кинотеатр, где о нём могли не знать и, значит, не стали бы дразнить. Смотрел всё подряд, — наверное, его привлекал калейдоскоп изображений, а не смысл. По случаю похода в кино одевался он чистенько. Помню его в сорочке с короткими рукавами, в широких брюках и сандалиях и неизменную реплику Дуде: «Наверное, в кино намылился». Информация была для компании, которая резалась в карты на улице. Но никто и ухом не вёл. После киносеансов Арутик возвращался умиротворённым и даже не реагировал на дразнилки.
Несчастного всё-таки «застукали» прямо в очереди в кассу кинотеатра. Какой-то хмырь из нашего района узнал его и не преминул покуражиться: показал язык и обозвал. Но Арутик стоически вытерпел наскок, выстоял очередь и не обратил внимания на лёгкий ажиотаж среди окружающих. Своё спасение он хотел найти в темноте кинозала.
Фильм в тот день был скучный, про любовь. В те времена в лентах такого сорта совсем не было эротики. Оживление вызывали только долгие поцелуи, и наиболее простодушные зрители кричали из зала: «Сорок, сорок!» — то есть — поделитесь. На этот раз прозвучало: «Арутик…» — и далее как обычно. Арутюн не выдержал и отреагировал залпом матерщины, чем только подогрел зал. Уже никто не смотрел на экран, где события развивались нудно. Когда включили свет, бедняга выскочил из зала первым, вслед ему неслось улюлюканье.
Его запомнили и стали узнавать. Дело дошло до того, что однажды Арутика просто не пустил в кинотеатр администратор. Ходить в другой, более дальний, он позволить себе не мог — плохо знал город.
После этого Арутик умер довольно скоро, прямо на улице, от кровоизлияния в мозг. Состоялись похороны, всё прошло весьма чинно. Соседи постарались. Хотя на поминках не обошлось без инцидента: Дуде напился и устроил скандал.
Но ещё некоторое время после смерти Арутика в кинотеатре сохранялся «милый» обычай: посреди сеанса кто-то выкрикивал то самое оскорбление, и несознательные зрители гоготали, а сознательные жаловались дирекции кинотеатра, требуя навести порядок. Хулиганов, которые срывали таким образом сеансы, пыталась урезонить милиция. Но что можно сделать в темноте с анонимной толпой? Да и сами милиционеры не прочь были поразвлечься.
Однажды в зале произошло нечто непонятное. Шёл обычный фильм «про любовь». Зевавшие зрители прибегли к испытанному развлечению. И тут… Позже проходившие тогда мимо кинотеатра рассказывали, что смех, который доносился из зала, вдруг вылился в истерический крик людей, охваченных ужасом. Сначала можно было подумать, что показывают триллер, но и тогда обычно мужчины не кричат, как женщины. Достигнув наивысшей точки, всеобщий вопль оборвался, наступила мёртвая тишина. Только неразборчиво был слышен диалог на экране, кстати, довольно спокойный.
Когда распахнулись двери зала, из него в изнеможении медленно выходили напуганные люди. Они невнятно мямлили что-то о двух медведицах, которые якобы спустились с экрана в зал.
— Никаких животных в этом фильме нет! — заявил один из пешеходов. Но, поразмыслив, добавил: — Не случай ли это коллективного помешательства?
После этого инцидента сеансы в кинотеатре больше не срывались.
Об Арутике на улице забыли довольно скоро и безнаказанно. Медведицам до наших мест было не добраться.
Впрочем, умер Дуде. У него вдруг стал заплетаться язык. Оказалось — опухоль. «Не любил Арутик, когда я ему язык показывал», — однажды обронил он.
Несносный Шакро
Я работал за городом. Когда опаздывал к служебному автобусу, пользовался пазиком[2] Общества слепых. Слепые, слабовидящие и зрячие пассажиры сильно оживлялись, когда я поднимался в салон. Но не из-за меня. Обычно вперёд я пропускал их товарища — мужчину средних лет в чёрных очках и с палочкой. Он был невероятно разговорчив и начинал витийствовать уже на первой ступеньке. Не замолкал всю дорогу, до места работы пассажиров маленького завода. Насколько я знал, там штамповали какие-то детали.
Мне казалось, что люди с таким недугом обычно молчаливы и поглощены собой. Этот мужик являл прямую им противоположность, чем и досаждал. Шакро (так его звали) получал физиологическое удовольствие от самого процесса говорения. На его лице отражалось нечто вроде сытости.
Ещё на остановке я замечал, как хладнокровно игнорировала этого типа не то сестра, не то жена, провожавшая его. Она стояла чуть поодаль, а он, опёршись на тросточку, говорил без остановки, развернувшись совсем не в ту сторону, где стояла женщина. Как-то проходивший мимо мужчина знаком показал, что с ней говорит слепой. Её лицо изобразило такую степень изнеможения, что всё сразу стало ясно. Спровадив слепого, она с лёгким сердцем, чуть ли не вприпрыжку, отправлялась восвояси.
Между тем Шакро рассказывал интересные истории. Так, выяснив, из какой деревни один из его попутчиков, он тут же выдал занимательную историческую справку. Говорун заявил во всеуслышание, что жители этого села делают неплохое вино, они — хорошие наездники и стихотворцы, но драчуны и воры. Когда в ту деревню приехал Илья Чавчавадзе, у него украли каракулевую шапку.
С превеликой важностью Шакро судачил о политике.
Он выдавал фразы вроде: «Говорил я вам не отдавать голос этому бесноватому… Жена его — известная стерва, вот кто его погубил. И ещё сёстры жены, которые… Не президент, а подкаблучник!» К дискуссии подключались пассажиры. «Президента-подкаблучника» кто-то любил, а кто-то наоборот. Начиналась шумная, иногда агрессивная разборка. Пассажиры грозно тянулись руками в сторону оппонентов, нередко ошибаясь направлением. Шакро в это время потрясал своей палочкой. Свару окриком прерывал шофёр. Он угрожал остановить автобус и выгнать Шакро, «провокатора и надоеду».
Однажды я сидел рядом с Шарко. Он долго пытливо будто бы смотрел на меня. Я даже заметил некоторую враждебность в том, как Шакро изучал меня сквозь чёрные очки. Стало не по себе. Но я делал вид, что меня нет. Тут к нам подсела пышная высокая дама. Я раньше её не замечал. Шакро приосанился, потёр руки и вежливо задал незнакомке один-два зондирующих вопроса. Вначале женщина отреагировала насторожённо. Приставания незнакомого слепого мужчины в транспорте?! Но потом успокоилась. В основном собеседники перебирали общих знакомых. По опыту знаю, что подобного рода разговоры любят вести провинциалы. Они долго ищут «знакомого среди незнакомых». Цель считается достигнутой и наступает полнейшее удовлетворение, если общий знакомый найден, и неважно, обладателем каких достоинств он является.
Истории Шакро бывали увлекательны, но автор явно пресыщал ими публику. Уже никто не спрашивал, откуда он их берёт. Справедливости ради надо заметить, что это не были байки барона Мюнхгаузена. События происходили без участия рассказчика. Шакро в чёрных очках появлялся со своей палочкой лишь под занавес, когда надо было высказать компетентное мнение. Чаще забавлялся баснями на исторические темы. Вроде того, например, что родственник соседа, играя с самим Лаврентием Берией в волейбол, угодил тому мячом в лицо и сломал его очки. Лаврентий Павлович только посетовал на свою неловкость. Затем следовал вывод Шакро: чёрный комиссар был извергом, но спорт любил.
Однажды Шакро сильно удивил своим рассказом.
К нему приехал товарищ из России. Тоже слепой. После обильного обеда с вином пьяные друзья по крутой тропинке поднялись на гору. Я несколько встревожился — такое легкомыслие со стороны Шакро! Но тот продолжил:
— С горы открывался вид на Алазанскую долину, дул приятный ветер, Алазани сверкал в лучах заходящего солнца, небо было багровым. Казалось, что от его лучей горят деревни.
Озадаченный, я спросил одного из его товарищей: что, мол, происходит? Тот довольно лениво ответил:
— Услышал где-то от кого-то, а теперь пересказывает.
На работе я рассказал сотрудникам о живописаниях Шакро. По случайному совпадению один мой коллега тоже был под впечатлением — накануне на городском турнире по шахматам он проиграл слепому партнёру.
— За всю игру он ни разу не взглянул на доску!
Через какое-то время я снова опоздал на служебный автобус и воспользовался пазиком Общества слепых. Как обычно, Шакро ораторствовал, а другие пассажиры стоически терпели. Проехав некоторое расстояние, автобус остановился. На улице случилась авария, и дорогу на время перекрыли.
Все стали проявлять любопытство, зрячие комментировали происходившее на улице. В салоне стоял лёгкий гул возбуждения. Неожиданно я ощутил, что чего-то не хватает, а именно — зычного голоса Шакро. Я посмотрел на него. Он затаился, как будто ушёл в себя, от напряжённого внимания его лицо вытянулось.
Чуть позже Шакро солировал. Обсуждая перипетии аварии, он проявлял завидное знание деталей. Правда, допустил неточность, сказав, что серая «Волга» въехала в красные «Жигули». Жигулёнок был синего цвета.
Диспетчер
Наркоманы в наше время были большой редкостью. Тогда их называли морфинистами. Другого наркотика у нас просто не знали. Мне было лет пять, когда я увидел такого впервые. Очень худой молодой человек. У него сильно дрожали руки, голова дёргалась. Особенно запомнился выдававшийся вперёд кадык. Я с мамой сидел в трамвае, когда заметил его на остановке. Он громко, по-свойски общался с ватманом[3] и кондуктором нашего вагона.
— Смотри, морфинист! — шепнул я маме.
Она строго посмотрела на меня и сказала, что это — очень больной молодой человек.
Должно быть, парень страдал от последствий церебрального детского паралича.
Через некоторое время я увидел его на конечной остановке, на Колхозной площади. Он сидел в будке, — видимо, работал диспетчером. От него требовалось вписывать в журнал время прибытия и отправления трамваев. Когда мешкал кто-нибудь из ватманов, диспетчер выглядывал из будки и громко призывал его занять место и отъезжать. При этом его приметный кадык ходил ходуном, а голова дёргалась.
…Бойкое место, снующие пассажиры, лязг трамвайных колёс, их скрежет на вираже и голос диспетчера запечатлелись в моей памяти. У будки всегда толпились водители и кондукторы. Этакая биржа. Народ был простой, и шутки были вульгарные. Мужчины задирали местных проституток, собиравшихся стайкой поблизости. Иногда эти две биржи объединялись. Обычно диспетчер молчал и важно восседал на своём табурете.
К весёлой компании примыкал один инвалид, у него не было ног. Потерял в детстве. Он являл собой скорбную примету городов, где ходят трамваи. Тип был с характером. Имей он ноги, мог быть высокого роста. Однажды я проходил мимо и увидел, как он ударил рукой проститутку. Мужчина с усилием дотягивался до её лица и что-то говорил по-армянски. Девица, сама неробкого десятка, сохраняла сдержанность и практически не сопротивлялась. Она смотрела на него сверху и что-то выговаривала, пытаясь урезонить.
— Если хочешь, спросим у Сандро, — сказала она по-грузински и показала глазами на диспетчера.
С некоторых пор трамваи у нас упразднили. Рельсы закатали в асфальт. На работу я ездил на метро, потом купил «Жигули». Во время перестроечного кризиса авто продал. Вырученные деньги положил в банк, который впоследствии лопнул. Потерял я на какое-то время и работу. На новое место службы добирался с вокзала на пригородной электричке. Снова купил авто. На этот раз подержанный мерс. Я уезжал из страны. Потом вернулся.
Жизнь шла своим чередом. На Колхозной площади бывал я редко. Разве что иногда наведывался туда по делам: у меня была доля в двух забегаловках. Заезжал я туда на машине поздно под вечер.
Как-то я пригласил в одну из забегаловок новых знакомых. Горячие пышные пельмени, щедро посыпанные чёрным перцем, мы запивали холодным немецким пивом. Стоял приятный вечер. Решили пройтись.
Проходя мимо того места, где когда-то находилась конечная остановка трамваев, я стал рассказывать гостям о тбилисских трамваях. О том, как шкодил — подпрыгивал и на ходу вскакивал на подножку вагона, — чтоб понравиться девчонкам. Они потом ябедничали моим родителям, и мне крепко доставалось.
— А вот здесь стояла будка диспетчера, — сказал я, картинно повернулся к тому месту, где она когда-то стояла, и… осёкся.
Будки не было, но, притулившись в углу, на старой-престарой табуретке восседал тщедушный старичок. Его руки и голова дёргались, кадык ходил вверх-вниз, когда он сглатывал слюну. Он сидел, углубившись в своё молчание. Как некогда… диспетчер Сандро! На старом столике он разложил несколько коробок сигарет. Видимо, продавал.
Гости обратили внимание на мою оторопь. Я рассказал им, повинившись:
— Лет пятьдесят назад я по детскому недомыслию принял этого человека за наркомана. Мама меня поправила и сказала, что старик тяжело болен. Пардон! Тогда он был молодым парнем.
Двое
Сегодня в метро встретил П.С. Она прощалась с молодым человеком, когда я подходил. Некоторое время моя приятельница смотрела ему вслед. Глаза чуть влажные, лицо восторженное.
— Как приятно: парубок из горного села, отец его чабан, но какие у парня изысканные запросы! То прочесть, это посмотреть в картинной галерее, подготовиться к аспирантуре!
Дама отличалась впечатлительностью и склонна была пустить слезу умиления. Иногда это забавляло. Я попытался несколько сбить градус её сентиментальности, заметив, что такие потребности иногда мешают. Она только слегка дёрнула плечиком в знак несогласия и продолжала смотреть в сторону удалявшегося молодого человека.
Мы направились к эскалатору. Тут я решил попотчевать её одной историей, которая, как казалось, в тему:
— У соседей родились близнецы. Родители их нарекли Парвизом и Тенгизом. С какого-то момента стало ясно, что мальчики страдают болезнью Дауна. Оба были добродушными и мягкосердечными. Я наблюдал: когда плакала их мать, они начинали суетиться, паниковать и почему-то предлагать ей разные попавшиеся под руку предметы. Близнецы любили друг друга. Иногда по-братски ласкались — грубовато, неумело целовали друг друга в низкие лбы, при этом у них текли слюни, и они издавали неприятные воркующие звуки…
П.С. пристально посмотрела на меня. В её глазах обозначилась печаль.
— Близнецов повели в школу. В специальную, конечно. Скоро Тенгиз отсеялся. Не потянул. Парвиз же проявлял настойчивость. Я его часто видел с книжками. А ещё он повадился носить тёмные очки и шляпу. Прятал глаза и прикрывал череп, хотя, конечно, характерную фигуру не спрятать, а в речи было много дефектов. Вместе с тем он был подчёркнуто вежлив. Выработал свой стиль. Так и рос.
Моя спутница стала улыбаться по-доброму.
— И вот однажды ко мне в кабинет заглянула секретарша и с гадкой улыбкой сообщила: «Там к вам тип в чёрных очках и шляпе!»
Вошёл Парвиз. Молодой человек пытался держаться с достоинством, пыжился, по-старомодному поблагодарил секретаршу: «Покорно благодарю!» Та только прыснула.
— Что за дура такая! — отреагировала П.С. и ещё некоторое время сокрушалась о том, как много недобрых людей вокруг. Потом замолкла и заинтересованно посмотрела на меня.
— Парвиз говорил несвязно. Горячился. Я проявил терпение, что его успокоило. У него была проблема: чиновники от образования вознамерились закрыть их школу. Одноклассники в тревоге. Парвиз вспомнил обо мне, журналисте, и обратился за помощью.
— Вот молодец! — воскликнула собеседница. — Этот парень решил взять судьбу в свои руки. Он — прелесть! Его товарищи тоже молодцы! Сорганизовались, чтобы школу не потерять! Обрати внимание — школу! Кстати, чем кончилась история?
— Удалось мобилизовать общественность. Школу сохранили, хотя в старших классах был некомплект — три-четыре ученика.
Второй раз за день я удостоился восторженно-умильного взгляда приятельницы. Она светилась, по щеке скатилась слёзка.
— Да, а как другой близнец? Как его имя, не запомнила, — вдруг спохватилась П.С.
— Он постоянно на улице торчит. Сорванцы-мальчишки науськивают потешного дурачка на проходящих девиц. Те убегают от несчастного, не зная, на что реагировать: на его беспардонные приставания или на его внешность…
— Увы, увы! — последовала реплика.
Мы уже выходили на улицу. Потом она вспомнила, что должна что-то купить. Я вызвался сопроводить её. Говорили о разных мелочах.
При входе в магазин нас ожидал сюрприз. П.С. нашла портмоне. Она быстро подняла его. Кошелёк был тугим. В это время я обратил внимание на пожилую женщину. Та с озабоченным видом рыскала глазами по тротуару, явно что-то потеряла. Я взглянул на П.С.
— Молчи, — прозвучало вдруг резко и категорично, вполголоса. Взгляд её сухих глаз был жёстким и решительным. Рот сжался, стал безгубым. Женщина прошла мимо, продолжая тщетно что-то искать.
Джим Гренландский
— Меня не интересует текущий литературный процесс, — заявил мне один профессор филологии — специалист по новейшей русской литературе. Затем он немножко порассуждал о взыскательности к литературе, которую в себе выработал. После таких слов я не рискнул показать ему свои рассказы.
Его коллега — доцент Елена К. — придерживалась иных взглядов. Она сотрудничала с Русским просветительским обществом в Тбилиси. В тяжелейшие времена кризиса сил этого общества хватало лишь на распределение гуманитарной помощи. Елена же днём с огнём искала «действующих» русскоязычных авторов.
— Здесь, на краю русскоязычной ойкумены, ещё кто-то пытается создавать литературу на этом языке, — говаривала она.
Однажды Елена сообщила:
— Недавно в библиотеке, в журнале «Техника — молодежи» 80-х годов, я обнаружила одного тбилисского автора. В Тбилиси есть поэты, много меньше прозаиков, и вот уникальный случай — прозаик-фантаст! Некий Джим Гренландский. Понимаю, что это псевдоним. Но я всё равно просмотрела телефонную книжку и, как и предполагала, не нашла абонента с такой фамилией.
— Кажется, я его знаю, вернее, знал. Его настоящая фамилия не менее диковинная для наших мест — Гриша Модзолевский.
Елена загорелась, предвкушая удачу.
— Как ты думаешь, есть возможность найти его? — спросила она.
— Увы, это невозможно!
Это было давно. Познакомил меня с Гришей Модзолевским мой сотрудник Эдик. Не добрав баллов при поступлении в вуз, я временно кантовался в одной конторе. Её деятельность была связана с обслуживанием ВЦ какой-то пищевой отрасли. Центр территориально находился на другом конце города, на каком именно, я так и не удосужился узнать. Эдик числился переводчиком. О нём говорили как о полиглоте, владевшем не то семью, не то девятью языками. Мало задействованный по службе, он если не играл со мной в домино, то писал статью на тему, весьма далёкую от проблем пищевой отрасли — о когнитивном диссонансе. «Пишу для души!» — заметил он.
В момент знакомства Гриша представлялся долго, нараспев, как бы перечисляя титулы: «Физик-теоретик, психолог, социолог, искусствовед, математик, писатель-фантаст и… сексуальный маньяк! — Потом, обратившись к Эдику, добавил: — Хочу написать статью под названием “Нголо, аллилуйя, нголо!” Так, для души!»
— Что такое «нголо»? — поинтересовался я.
Мне стали объяснять, что это понятие у африканских негров обозначает маскулинное начало, что оно — атрибут мужской доблести.
— Тип африканского мачо, что ли? — переспросил я. После некоторого замешательства Гриша со мной согласился.
Из длинного ряда «титулов» Гриши поневоле обращал на себя внимание последний. Поначалу я принял его за пьяную шутку: от него, маленького и неказистого, со слабым голосом, в тот момент пахло водкой.
Во всяком случае, как писатель-фантаст он себя в тот день не проявил.
Как-то раз Гриша принёс ксерокопии юмористических рисунков из «Плейбоя», объяснив, что достать их стоило усилий. Для того времени это звучало весьма правдоподобно. На одном из них была изображена сценка: скамейка в парке, на скамье старичок, мужчина средних лет, юноша и мальчонка. Мимо проходят пожилая женщина, женщина средних лет, девушка и девочка. За ними вприпрыжку увивается весёлый пёсик. Джентльмены вожделенно смотрят на дам: пакостный старик на нимфетку, мужчина средних лет на женщину соответствующего возраста, гиперсексуальный юнец алкал всех, мальчонка же предпочёл бы поиграть с занятным псом.
— Судя по всему, этот парень твоего возраста, — сказал мне Гриша, весело ухмыляясь.
— Судя по всему, этому типу лет под сорок, как вам и Эдику, — парировал я, показывая на мужчину средних лет.
— Меня на этой скамейке нет, — ответил Гриша.
А однажды… В конторе никого не было. Я сидел в своей комнатушке и решал кроссворды. Вбежала встревоженная секретарша.
— Там, в приёмной, сексуальный маньяк! — почему-то шёпотом сказала она.
— Он сам в этом признался? — спросил я.
— Да.
— Он маленький, голос как у педа, и усы смешные?
— Откуда вы знаете?
— Бояться, по-моему, не следует. Это Гриша — приятель Эдика.
Потом вошёл и сам смутьян. Он извинился за причинённое беспокойство и попросил, чтобы я разрешил ему подождать Эдика. Я не возражал. Мы остались вдвоём. Гриша сделал паузу и вдруг разразился монологом. Пассажи на эротические темы могут быть организованы в добротный текст и представлять собой хорошую литературу. Можно обходиться без скабрезностей, повествовал он. Но мне стало не по себе от таких «откровений», ибо несчастный пересказывал свою историю болезни и делал это в стиле текстов Зигмунда Фрейда.
Потом Гриша смолк. Я сидел озадаченный. Ничего больше не сказав, он ушёл. В тот вечер, как выразился Эдик, «Гришу взяли».
Он оказался беспокойным больным — постоянно качал права, требовал встречи с видным правозащитником. Это было нечто новое для местных эскулапов. В качестве бреда в истории болезни они зафиксировали угрозы пациента устроить им головомойку похлеще той, что была в Гонолулу. Далеко не многим из врачей было известно, что на том гавайском конгрессе советских психиатров изгнали из международной ассоциации. Обо всём этом поведал нам лечащий врач Гриши. Гриша сбежал из больницы, и доктор обходил знакомых своего пациента. Заглянул и к нам, в ВЦ. Интеллигентный, мягкий в обращении мужчина рассказывал, что «идейность» беглеца мешает его излечению. «Завышенный уровень притязаний с непомерно развитой фантазией — риск-фактор, — сказал он. И добавил: — Он почему-то взъелся на галоперидол. Сколько ни пытаются санитары заставить его принять лекарство, он постоянно сопротивляется».
На следующее утро Эдик доложил:
— Весь день Гриша прятался в городском саду. Вечером заявился домой, пытался нарядиться в женское платье и так скрыться от преследователей. Пока с ним боролись мать и жена, мне позвонила его дочь. Пришлось брать такси. «Ты бы хоть усы сбрил!» — указал я ему, приехав. Это его немного успокоило, потом прибыла «скорая», сделали укол. Беднягу оглоушило.
Тут Эдику позвонили, и он углубился в разговор.
С некоторых пор наш полиглот засобирался в Америку. Мой сослуживец был последним из друзей Гриши. Кстати, в саду от психиатров бедняга прятался в оплетённой вековой лозой беседке, где они когда-то собирались. Народ был образованный. Обычно играли в шахматы, говорили на разные темы (не исключено, что о когнитивном диссонансе). Пили пиво. Народ разъехался: кто в РФ, кто в Израиль, кто в Америку.
Лет через пять я встретил Гришу в бассейне. Он привёл в секцию своих детей-подростков. Меня он не узнал. Я обратил внимание, как крепко Гриша держал за руки мальчика и девочку, уже вполне взрослых. Дети явно устали сопротивляться отцовской гиперопеке. Шла она от тревожности, которую выдавали Гришины глаза. Дети совсем сникли, когда из-за занавесок раздевалки появился угрюмый тип в спортивной форме, со свистком — тренер. Он объявлял номер группы, зачитывал список и по одному пропускал детей внутрь. Даже самые суматошные мамаши самых маленьких детей смирялись и безропотно отдавали своих чад в его руки. «Лёва и Катя Модзолевские!» — чётко произнёс тренер. И тут его физиономия приняла свирепое выражение: плюгавый мужчина, лепеча нечто невразумительное, вслед за Катей и Лёвой Модзолевскими бочком пытался протиснуться в помещение, а потом тренер опешил, когда брат и сестра дружно набросились на папашу: «Надоел, и здесь нет от тебя покоя!», девочка даже обозвала его дураком. Не знаю, чем там закончилось, потому что объявили номер моей группы, и я заспешил в раздевалку для взрослых.
В следующий раз детей привела бабушка — маленького роста женщина. Ждать было ещё долго, и мы разговорились. Меня разбирало любопытство. Дети тем временем смешались со сверстниками. После общих тем я спросил об Эдике, друге её сына.
— Уже три года как не пишет, — сказала она горько. — Все бросили моего сыночка!
Потом я поинтересовался здоровьем Гриши, дав понять, что мне ведомо, о чём идёт речь.
Она охотно отвечала. Во время этого разговора я испытал такое же жутковатое ощущение, как и тогда, когда стал свидетелем психического срыва самого Гриши. Тем более что и голоса у них были похожи.
В какой-то момент, отвлёкшись от меня, она обратилась к сбившимся в группу ребятишкам: «Малыши, вам никто не говорил, что перед тем, как прийти в бассейн, вы должны мыть свои попки?»
Из разговора с ней мне запомнилось, что Гриша писал фантастику и что у него был чудной литературный псевдоним — Джим Гренландский: он мнил себя губернатором Гренландии.
Через какое-то, довольно долгое, время я, едучи в трамвае, мельком увидел его на улице. Он передвигался на костылях. Случайно узнал от общего знакомого, что в тяжёлой депрессии Гриша бросился с третьего этажа больницы. Поломал ноги.
Другой раз я наблюдал несчастного в совершенно невероятных обстоятельствах. Только-только закончилась война в Абхазии. Начался миротворческий процесс, на который иностранцы тратили большие деньги. Меня как подвизавшегося на этой стезе включили в жюри конкурса, который должен был определить лучший фильм на тему преодоления конфликта в регионе. Одна из лент посвящалась мосту через реку Ингури. Фильм был о том, как через мост ежедневно туда и обратно ходят беженцы — они покупали продукты на грузинской стороне и несли их на абхазскую. Неожиданно в группе беженцев я увидел Гришу.
— Стоп! — крикнул я механику. Тот повиновался. — Увеличьте этот кадр!
Сомнений не оставалось, в кадре был Гриша, ковылявший на костылях.
— Вы тоже обратили внимание на этого эксцентричного типа? — обратился ко мне автор фильма. — Его нельзя было не запомнить. Кто за чем, а он на тот берег шёл за информацией. Этакий Штирлиц.
— Вы видели его вернувшимся с той стороны?
— Нет. Мы работали у моста два дня, но его больше не видели.
Прошло ещё время. Губернатор Гренландии окончательно спился. Его болезнь прогрессировала. Я увидел его на Воронцовской площади. Как оказалось, в последний раз. Он стоял, опираясь на костыли, лицо серое, правда, одет был, как всегда, аккуратно. Меня неприятно поразило, что в правой руке Гриша держал заострённый штырь, деталь от костыля. Зачем? Помню только, что он доверительно и громко обратился к одной из торговок фруктами. Та отвечала охотно. Он был здесь своим, жил недалеко. Я тихо заметил милиционеру (он стоял рядом), что мой знакомый болен психически, а у него опасный предмет в руке. Страж порядка только улыбнулся и ответил: «Он неопасный!»
Но вот я уже в должности, принимаю граждан. Ко мне на приём записался сын моей бывшей сотрудницы, которая просила за него: дескать, ходит без дела, не находит себе применения, помогите с работой. Пришёл молодой человек, бородатый, по всему видно, что склонен выпить. Я расспросил о его увлечениях.
— Как-то я увлекался фантастикой, писал её.
— Наверное, были знакомы с Гришей Модзолевским?
— Как же! Мы дружили. Он даже предлагал мне место министра в Гренландии. Земля ничейная, давай, мол, её вместе осваивать. Он был очень многообещающий фантаст! Его даже братья Стругацкие благословили… Жаль, пропал человек!
И рассказал историю. Из психушек Гриша не вылезал. Дети повзрослели и разъехались. Дочь вышла замуж за концептуального наркомана из Голландии. Сын уехал в Москву.
— А его мать?
Тут посетитель побледнел.
— Вы разве не слышали эту страшную историю? Она произошла лет пять назад. — Сделал паузу. Ему трудно было говорить. — В припадке Гриша заострённым штырём убил мать, а потом, весь в крови, с выпученными глазами, еле доковылял до трамвайной линии и бросился под движущийся вагон.
Парковщик и его брат
С тех пор, как в городе парковка автомобилей стала проблемой, авторитет парковщиков заметно вырос. Они приосанились, даже позволяют себе бесцеремонность. Тему об их буднях подхватили ребята из юмористического шоу. Популярностью пользовалась сценка, где парковщик в униформе ввалился на заседание парламента. Из блокнота он зачитывал номера автомобилей и грозно размахивал полосатым жезлом. Его пытались урезонить, но тщетно. Кончилось тем, что «этот грозный мужик при исполнении» взгромоздился в президиум.
Существует ещё нюанс. Парковщиками у нас по особой квоте назначали инвалидов. Таким образом власти решали проблему их трудоустройства.
Как-то я смотрел по ТВ передачу. Представитель некой международной организации брал интервью у парковщика. Респондент говорил складно, от имени всех своих коллег. Телекамера навязчиво акцентировала внимание на дефектах тела молодого человека.
Я давно его знаю. Георгий проживает на улице Пиросмани, которая соединяет Молоканскую площадь с железнодорожным вокзалом. У него есть брат-близнец Васо, не инвалид. Их детство пришлось на тяжёлые времена начала девяностых. Как-то я возвращался домой через эту улицу и наблюдал, как соседи, среди которых отец мальчиков, лакомились неспелыми корольками, которые с дерева сбрасывал им Васо. Вроде как веселились. Но вдруг один из мужчин расплакался. Он признался, что уже два дня ему нечем кормить семью. Все приуныли.
Профиль у Георгия был птичий, смотрел он пытливо, даже дерзко. Угрюмый, согбенный, держа короткие руки в карманах, ковыляя на кривых ногах, он проходил мимо неунывающей компании пьяниц у магазина. Инвалид не реагировал на их зазывания и шёл своей дорогой. Его постоянно можно было видеть на вокзальной площади на бойком месте. Он торговал папиросами и спичками. Курево было дешёвое: папиросы «Прима», «Экстра», «Дружок».
Однажды, выйдя из метро, я обратил внимание, что снующие по площади люди смотрят в одну сторону, кто на ходу, кто остановившись. Их интриговало зрелище: юноша, шутки ради, попытался умыкнуть с прилавка пачку папирос. Георгий схватил его за грудки и сверлил глазами. Бурная агрессия со стороны убогого с виду торговца удивила шутника. Он оторопело смотрел на своих дружков, стоявших рядом. Те пребывали в нерешительности. Бросив пачку на прилавок, молодой человек вырвался из рук инвалида и ринулся прочь. Его дружки — за ним. А вслед им слышалась отборная брань продавца. «Жоржик своего не уступит!» — послышался комментарий.
Видимо, торговля папиросами не давала дохода. Жоржик бросил это занятие. Кроме него по всему периметру площади стояло много продавцов, которые предлагали товар получше.
Через какое-то время я стал замечать его в новом амплуа. С некоторых пор в городе объявили борьбу с уличной торговлей. Полиция устраивала облавы, гоняла несчастных продавцов. Мужчины слабо сопротивлялись, женщины голосили. Именно в этот момент активность начал проявлять Жоржик — помогал полицейским: с видом хозяина улицы он безжалостно опрокидывал самодельные лотки, выворачивал сумки с товаром, расправлялся с недавними коллегами. Нелегко ему это давалось, но в движениях и во взгляде его была решимость. Что меня удивило, так это то, что он добровольно участвовал в облавах. Повязки дружинника у него не было.
Когда его назначили парковщиком, то облачили в жёлтый светоотражающий костюм и дали в руки жезл. Снарядили свистком. Надо признать, он не злоупотреблял своим положением, как его коллеги на соседних парковках. Всегда был деловит. Однажды мне довелось быть его клиентом. Георгий быстро нашёл место для моего мерса, помогал, когда я выруливал, не совсем ловко, но старательно размахивая жезлом. Получив чаевые, осклабился. Зубы у него были как на подбор. Физиономия тщательно выбрита.
Кстати, близнец Жоржика Васо очень походил на брата. Профиль у него был таким же, но взгляд мягкий. Он был приветливым и, если кто-нибудь обращался к нему с вопросом или просьбой, начинал суетиться и мельтешить — так сильно его желание угодить. Васо легко поддался влиянию улицы, рано пристрастился к выпивке, торчал у магазина с местными пьяницами. Потом влип в историю и попал в тюрьму. Вернулся оттуда совершенно опустившимся. Ходил заросший щетиной, в лохмотьях, рот проваленный из-за преждевременно выпавших зубов. Его легко было принять за бомжа. Васо регулярно клянчил деньги у Георгия.
Парочка
Эту парочку я видел частенько. Они встречались у входа в метро, где я дежурил на стоянке такси со своим видавшим виды ГАЗ-24. Сцепив руки, молодые люди шли по проспекту Руставели, ворковали, обменивались томными взглядами. Мои коллеги-таксисты — народ наблюдательный и склонный посплетничать. Но эту парочку они не обсуждали.
Я тоже не обратил бы на неё внимания, если бы всякий раз при виде их не вспоминал однокурсника Коку. У того была мания — вычислять «голубых». Другие курили на балконе лаборатории, а он с высоты нашего этажа озирал прохожих и строил догадки о их гомосексуальной принадлежности — дескать, походка выдаёт, жесты.
Но как-то Коку «излечили» от грозившей перейти в манию привычки. Он стал даже заговариваться и Петю, нашего общего знакомого, назвал однажды в курилке библиотеки Педей. Спохватился, понял, что обмолвился, но было поздно. Петя, детина под два метра ростом, влепил Коке затрещину. Подоспевшим курильщикам пришлось приводить несчастного в чувство. Но дурь из его головы тогда выбило.
Кстати, впоследствии Кока стал модным физиком, его часто приглашали за рубеж. Мне повезло меньше, я стал таксистом.
Я ничего не знал ни об одном из них: ни о худощавом, довольно интеллигентном с виду молодом человеке, ни о высоком, внешне приятном, монголоидного типа парне (вероятно, студенте-иностранце). Помню, как завязалось их знакомство. К прогуливавшемуся у метро не то корейцу, не то вьетнамцу обратился с вопросом тот самый худощавый тип. Иностранец казался испуганным. Глядя на него, можно было подумать, что он только-только свалился с луны и не может понять, где находится. Трудно было предположить, что уличный приставала, в повадках весьма мягкий, неагрессивный, своим слабым голосом сможет объясниться с впавшим в коматозное состояние азиатом. Однако через некоторое время, проезжая по проспекту и увидев их вместе слоняющимися у здания оперы, я дал протяжный сигнал — скорее, от удивления, что этот худощавый всё-таки достучался до сознания иностранца. Клиент, сидевший рядом, спросил меня, чего это я сигналю. Я промолчал. Что я мог сказать?
Прошло время, и парочка пропала. Куда? Я не задавался вопросами о подобной ерунде. Но однажды…
У соседской девочки произошёл нервный срыв. Причиной называли переходный возраст. Девочку преследовал страх, она кричала, говорила что-то невразумительное. Я вызвался отвезти её в психиатрическую больницу. В машине девочка притихла. Она сидела с матерью и отцом на заднем сиденье. Родители ласкали её, мать обвила дочь руками. Когда въехали на территорию лечебницы, девочка, заподозрив неладное, встревожилась. А когда мы подъехали к приёмному покою и из него к нам навстречу вышел санитар (огромного роста толстый гермафродит), она забилась в истерике. В какой-то момент вырвалась из объятий матери и бросилась бежать. Отец — коротконогий, маленького роста лысый мужчина — побежал вдогонку. Я легко перегнал его и настиг девочку в конце аллеи. Она сама вдруг остановилась, закрыв лицо руками. Я осторожно подошёл к ней, опустил руки на худенькие плечи и тут… отвлёкся. Из-за розового куста на нас смотрел измождённого вида молодой человек в казённой пижаме. За неподдельным любопытством явно проступало идиотическое выражение лица. Это был один из той самой пары, когда-то прогуливавшейся по проспекту.
— Женя, — окликнула его женщина в белом халате, — пора принимать лекарства.
По проспекту Руставели прошлась война. Я поменял место стоянки. Клиентуры не было. От нечего делать я поднимался к проспекту и, смешавшись с толпой зевак, наблюдал. Как будто на сцене, по проспекту носились взад-вперёд ошалевшие сторонники и противники президента Гамсахурдиа. Они истошно матерились и стреляли друг в друга из автоматов. Иногда туда-сюда с угрожающим рёвом проезжали бэ-тэ-эры. Эпицентр баталий находился метрах в двухстах, у здания парламента. При желании можно было подняться ещё выше по улице, к горе, и обозревать всю панораму. Но это было рискованно.
В зону боевых действий забрёл бомж — обросший, в грязной телогрейке. Не прячась и не пригибаясь, он направлялся прямо в гущу. На него, хихикая, показал пальцем стоявший рядом со мной тип. Я с трудом узнал в бродяге Женю. С криком: «Куда прёшь, идиот!» — к Жене подскочил гвардеец. «Мне к метро надо», — слабо отвечал несчастный. «Пулю в башку тебе надо, а не метро!» — кричал гвардеец, оттесняя Женю к толпе.
Я был совсем близко — от него разило. Он мямлил вполголоса что-то о свидании с другом.
Позже я увидел Женю в ещё более ужасных обстоятельствах. Упав на тротуар, он тянул губами воду из лужи. Его грязная борода промокла. Это было уже после войны, после того, как более или менее расчистили проспект и была восстановлена стоянка такси напротив метро. До меня донеслось: «Молодой человек, что вы делаете? Где ваш дом?» — укоризненно обращалась к нему женщина. Вокруг бродило немало попрошаек и забулдыг, но поступок Жени был из ряда вон.
Он часами сиживал на парапете, согбенный, что-то черкая в ученической тетради. Всегда один. Иногда он вставал и, скособочившись, прихрамывая от долгого сидения, куда-то отправлялся.
— Посмотри на этого несчастного, — обратился я к коллеге.
Не глянув тому вслед, таксист ухмыльнулся и сказал:
— Он давно такой. Ещё с детства его периодически укладывали в психушку. С тех пор, как умерла мать, некому за ним присмотреть. Вообще он — не дурак, много знает, пишет стихи.
Я подивился информированности таксиста, но переспрашивать не стал, принимая такую осведомлённость за данность. О дружке Жени я не спросил. Признаться, и не вспомнил о нём в тот момент.
Прошло ещё некоторое время. Руины огородили цветными заборами, за которыми суетились строители. Уцелевшие фасады подремонтировали. Не было отбоя от клиентов. Я гонял свой старенький «лимузин» в хвост и в гриву. Прохлаждаться не приходилось. Озираться тоже. Но однажды, подкатывая к стоянке, я периферийным зрением зафиксировал того самого не то вьетнамца, не то корейца. Он стоял в нерешительности, осматриваясь. Иностранец держал в руках подарок. Именно подарок, потому что свёрток был в красочной упаковке. Я не отрывал от него глаз ни пока выходил из машины, ни пока прикуривал у стоявшего впереди в очереди коллеги-таксиста, ни когда поднимал капот, чтобы проверить, не перегрелся ли радиатор… Женя пребывал в худшем из своих состояний. Весь почерневший от грязи, бородатый, в рваных ботинках, из которых выглядывало по полступни, он полулежал на парапете и тупо смотрел на прохожих. С замиранием сердца я ждал, когда их взгляды встретятся. Это могло быть «узнавание», как в древнегреческих трагедиях! Иностранец находился метрах в пяти от своего дружка, стоял боком к нему — стоило лишь чуточку повернуть голову. Сзади уже подстроились другие машины, послышались нетерпеливые гудки. Знаками я показал им, что задерживаюсь (ковыряюсь в моторе), мол, объезжайте. Меня объехали один, второй, третий таксомотор, а эти двое так и не замечали друг друга. Наконец, вьетнамец-кореец повернулся и понуро двинулся по проспекту. Женя по-прежнему смотрел в пустоту.
Подскочил клиент.
— До Нахаловки подкинете?
— Конечно, дорогой. Пять лари — красная цена, — ответил я.
[1] Убан — не просто район города, каждый тбилисский убан — это маленький город внутри большого мегаполиса.
[2] Небольшой автобус марки ПАЗ.
[3] Так в прошлом называли водителей трамваев.