Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2023
Зайцев Александр Борисович — лингвист, переводчик. Родился в 1979 году в Ставрополе. Лонг-лист премии «Дебют»-2005 (короткая проза). Печатался в журналах «Новый берег», «Крещатик» и др. Автор книг прозы «Старое общежитие» (2009), «Тектоника» (2012), «Убежище Бельвью» (2020). Живёт в г. Королёве Московской области.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 7.
Голубое пятно (locus coeruleus): по мнению нейрофизиологов, от него многое зависит. Работает активно — человек идёт на риск через сильный стресс в надежде на положительный результат.
Работает слабо — человек складывает лапки, запрограммирован на невыполнимость задуманного, безысходность и чёрную тоску. (Читал в журнале.)
Я всегда был ближе ко второму варианту, но без особой тоски.
Значит ли это, что никогда не пойду на риск через сильный стресс в надежде на положительный результат, пусть и заранее ощущая безысходность?..
В нашей голове много диковинного и помимо голубого пятна. Воспоминания, например. А бывает — появляется небольшая точка, незаметно, безболезненно увеличивается, потом начинает поддавливать на соседние структуры…
Рома так и сказал — «поддавливать на соседние структуры». Он всё сообщил мягко и ровно, показывая результаты исследований: вот продолговатый мозг, вот средний, а вот… Без трагического сюсюканья, без врачебного цинизма: мягко и ровно. Он и с днём рождения всегда так поздравляет — это, мол, конечно, праздник, но не такой, чтобы уж особо…
Выхожу из диагностического центра — центр краевой, поэтому всё заставлено машинами. Людей много. Надо вынырнуть на какой-нибудь простор. Сворачиваю на ул. Артёма, там остатки старого Казачьевска, иду мимо частных домов, только мне вообще-то в другую сторону, если домой. У этого каменного забора школьником целовался с девушкой.
После «девушки» мозг показывает жену и дочку — вроде пожарной тревоги. Смешно — за годы никогда ничего… Да и что о них думать: всё предельно понятно.
Дохожу до ул. Мира — как всегда, в верхней её части ветер. Она так проложена: — по курсу ветра. Ужасно захотелось есть. Возле магазина «Океан» ларёк. Наскрёб мелочи — беру пирожок с куриными потрохами. Сжевал, вытер губы. Иду вниз по ул. Мира.
Если не останавливаться, можно выйти из города. Улица будет спускаться всё ниже, и на одном перекрёстке откроется панорама: холмистая долина с виднеющимся селом Надежда.
Поворот в переулок, родная школа. (Ноги привели.) Школа утоплена между холмами, без ветра чувствуется солнце. Сажусь на скамейку. Под ней шелуха от семечек.
Вот эти поколения сменяющих друг друга детей, эти волны народившихся, все куда-то исчезают, в добрый путь, говорят им, спустя десять лет одна не помнит другую, — чем это в принципе отличается от кладбища?
Дети выходят — перемена. Со стороны, наверно, я похож на педофила: потёртый дядька в плаще, смотрит… Ухожу.
* * *
Проснулся с чувством сложившегося плана.
Аля с Женечкой в кухне.
Смотрю на них через дверной проём. Умываюсь, надеваю свитер.
Аля говорит:
— Ты как?
Говорю:
— Нормально.
И так мне её жалко…
Женя давит прыщи:
— Не дави, — говорю на автомате.
Выхожу.
Аля говорит:
— Ты куда?
— По делам.
Ни единого едкого слова она мне вдогонку не скажет.
* * *
Пешком по ул. Дзержинского (самой длинной в городе) вниз, в сторону центра. Звоню из телефона-автомата:
— Да, Серёжа. Сколько лет… Серёжа, у меня к тебе просьба… Деловое предложение…
Серёжа может после двенадцати — а ещё только девять.
На ул. Дзержинского — рядом с нами, торцом к улице — «дом образцового быта» — трёхэтажный, с просторными квартирами, большими балконами и высокими потолками — из него вид на Таманский лес с прудом, в доме этом давали квартиры героям Советского Союза и т.п. В двух шагах, фасадом на улицу, трёхэтажная сталинка с эркерами и цифрами «1951» по центру фасада под крышей, на лепном щите, похожем на геральдический. В такой я провёл детство с родителями. В сталинке магазин в первом этаже, там берём хлеб. А наш дом — частный, одноэтажный, ветхий — зарылся в склон за кулисами этих домов, рядом с каменными ступенями суворовского времени, ведущими в Таманский лес и к пруду. Там ещё есть несколько таких же — соседи разводят кур, хотя мы почти что в центре. Нас не снесут, или снесут последними, расчищая место для светлого капиталистического будущего, так как неудобное расположение.
…Если поместить трёх одноклассников на шкале успеха, я и Серёжа будем на её концах, а Рома посередине.
Серёжа после 91-го ушёл в коммерцию (бандитизм), рисковал и «поднялся».
Я обнищал, рисковать не пытался и стал «лохом».
Рома продолжил работать врачом (сохранил лицо), но преуспел.
Легко закружилась голова.
Обо мне говорят: «лох», «не от мира сего». Но это не обидно — вспомним хотя бы Гамлета.
Мне сейчас сорок два, между прочим, — как Смоктуновскому, когда тот сыграл у Козинцева. Там сцена про Йорика хороша: смотришь и чувствуешь запах земли, — возможно, потому что снимали не в павильоне. Отчётливо представляю себе землю: миллионы уплотнившихся песчинок…
Между прочим, очень мопассановская мысль. Тот тоже был тю-тю, только сильнее и в другом роде. То есть в честности перед собой дошёл до предела. (Это если усматривать среди причин безумия не чисто медицинские.)
Есть у него зарисовка о Северной Африке: пустыня, на песке лежит помирающая собака, отбившаяся от каравана. Чуть поодаль ждут грифы. Собака не отрывает от них взгляда — даже ухом не ведёт в сторону проходящих людей.
Впрочем, у Мопассана не было детей.
А вот красивый Андреевский храм — здесь мы крестили Женечку. Здесь крестили меня в бессознательном возрасте.
Перекрестился, глядя на колокольню.
Каменистое русло мелкой речки в солнечных лучах.
Какое ещё русло? Не знаю, вдруг, картинка перед глазами.
Если пойду прямо, слишком рано буду на проспекте Маркса. Да, можно пойти и другой дорогой… За дореволюционным особняком с большим балконом сворачиваю влево на ул.Кавалерийскую. Она крутая, извилистая, тротуар иногда переходит в ступеньки. Вроде как в центре, а почти нет людей.
Одноэтажные «Продукты». Беру половину багета, пакетик кетчупа и майонеза. Откусываю уголки, выдавливаю на хлеб. Пока ем, дохожу до дна ул.Кавалерийской — а слева тот самый пруд, к которому я бы попал гораздо быстрее, если бы сразу спускался от нашего дома, а не делал крюк по ул.Дзержинского.
На пруду не людно. Повстречались две студентки — занимаются бегом, — говорят: «Алексей Петрович, здравствуйте».
Поднимаюсь на пирс, расстилаю плащ и ложусь поспать.
* * *
У Серёжи, возле ворот дома, четверо рослых мужиков. Я здороваюсь, представляюсь, стою рядом, руки из карманов вынул. Они вроде дружелюбны. Я на них посматриваю, но прямо не смотрю. Двое, кажется, какие-то знакомые. А может, и нет. У меня есть такое свойство — рассеянность, граничащая с надменностью: не очень всматриваюсь в людей.
После сна на пруду я шёл, размякший от солнца, по хитрым переулкам частного сектора в районе Ташлы, чтобы поспеть на ул.Подгорную — было уже 11:15, — за заборами поднимались густые кроны садовых деревьев, слышались запах еды, радио и разговоры, женский голос из-за забора сказал «поставь помидоры сюда», а вдоль переулков и на пустырях попадались огромные бесполезные деревья — вроде пирамидальных тополей, — и склоны то и дело подпирали обломки старых стен, а ступенями были отполированные ногами камни песчаника, положенные во времена крепости, а у одной нагретой солнцем стены был муравейник, и по ней поднимался фиолетово-белый вьюнок. Я остановился, смотрю и понимаю: скоро меня не будет, а это будет. Стена, вьюнок, муравьи.
Четверо пускают меня во двор. (Это тоже частный сектор, вокруг в основном хибары, но у Серёжи забор двухметровый, а на участке, который уходит вверх по Крепостной горке, есть и два особняка, и гостевой домик, и баня, и садик, и гараж, и беседка с мангалом, и даже убранный в камень родник.)
Серёжа в беседке что-то ест. Подхожу: шашлык.
— Лёха, — он вытирает губы, а потом мы обнимаемся.
— Как ты?
Он обводит руками стол и то, что за его пределами.
— Да, — говорю.
— Ты худой — пипец.
Он закуривает, стряхивает пепел в тарелку с костями.
— Как жена, дети?
— Дочка. Да потихоньку.
Кивает:
— Дочка.
Киваю.
— Мои улетели в Турцию. Отдыхают.
Он налил себе немножко водки.
— Будешь?
— Ой, нет-нет.
— Э-э, так и не пьёшь, — озорно подмигивает, выпивает, а я вспоминаю Серёжу двадцатилетней давности, как он, уже тогда полный, танцевал в четыре утра танго с невидимой партнёршей, — все смеялись. Кажется, был день рождения Леща (Левченко). Не кажется, а точно.
— Ну, рассказывай.
Обстоятельно, насколько могу, излагаю схему, слышанную год назад от предприимчивого знакомого: арендуется грузовик, закупается сливочное масло — у производителя в апанасенковском районе, привозится в город, партиями доставляется в магазины. До времени часть груза хранится на складе хладокомбината. И так по кругу. В случае чего, иногда можно менять ассортимент — под запросы. Воспроизвожу обороты речи знакомого для убедительности.
— Сколько под это надо?
Я озвучил.
— А что, брать будут?
— Будут. Я по объемам прикинул. Обошёл несколько точек — все говорят «вези».
— Говорят.
Сейчас он засмеётся и пошлёт подальше.
— А загружать-разгружать кто будет?
— Я сам.
— Ты? — он выдыхает дым. — Ты треснешь пополам.
— Я жилистый, — говорю и добавляю, — Серёжа. Я, конечно, лох. Может, и не получится. Но тогда я перед тобой отвечаю. Попробовать стоит. Понимаешь, мы уже дошли до ручки. Дочке скоро поступать… У жены серьги в ломбарде… Я долго ни за что не брался — боялся, ну ты меня знаешь… Но — либо так, либо никак.
Это почти правда. Серёжа соглашается:
— Пробовать надо… Априори, де факто! Я вот ювелиркой занялся — тоже новое дело, — разбираюсь… Будешь проходить по Октябрьской — посмотри рекламу. Салон «Элегия».
Я киваю, над неожиданной латынью не смеюсь. Такие реакции уже встречал. Обычно их вызывает впечатление от речи интеллигентов.
Из меньшего особняка выходит тётя Люся — Серёжина мама — и сразу к нам:
— Лёша! — обнимает. — Худенький такой! Сколько лет…
Тётя Люся, как всегда, сама доброта. Угощает пирожками — отказаться нельзя, благодарю, беру свёрток, хотя это и нелепо в контексте моего прихода. У неё всегда были очень белые зубы — от природы, ничего специального для этого не делала. В целом она похожа на цыганскую мамашу из какого-то фильма: смуглая, морщинистая, пахнет чесноком, полная, энергичная, в золотых браслетах, с парчовой косынкой на голове…
Серёжа пригласил зайти в среду.
* * *
Мы все как-то разделились. Одни оказались в руках других. И произошло это довольно быстро.
Тени не рассеялись под солнцем, а утвердились и окрепли. Многие люди разуплотнились до состояния теней.
Петя — был уважаемый музыкант с хорошей работой, «Жигули», дача, в восьмидесятые при оскорблении со стороны какого-нибудь Серёжи спокойно ударил бы того в лицо и пошёл дальше. Сегодня он ночной тапёр в казино — серёжи кидают ему чаевые, а в случае чего пристрелят.
Вадик — спортсмен, дебил, школьный физкультурник. Занялся обменом валюты, открыл зал для «качков». Ездит на «Мерседесе», на сиденье рядом всегда автомат. На него покушались пять раз. Пять раз — ни царапины. Теперь шутят: «Постоянным клиентам скидка».
Я — инженер…
Стала модной фраза: «Инженеры никому не нужны».
Тут ниже по проспекту — завод, где мы с Алей работали. Вернее, то, что от него осталось. В 1987-м начали поставлять деревообрабатывающие станки в Канаду. Закупили японское оборудование. Казалось, всё так и будет…
Тут выше по проспекту — общественный туалет, Аля уже пятый год моет в нём полы и унитазы — подрабатывает… Одна из причин, по которой я обхожу это место. Хотя проспект красивый, весь в каштанах.
Почему в 1987-м станки были нужны даже в Канаде, а сегодня не нужны нигде?
Недоумевать бесполезно.
Хорошо, что у Али оформлен загранпаспорт, — с тех пор как ездила челноком в Польшу. Пора ей рассказать, убедить её сделать паспорт Женечке. Главное, не ляпнуть что-то вроде: «Моя смерть придала моей жизни смысл».
Из кафе «Чанахи» пахнет чанахами. Там, в другой стране, мы ходили сюда втроём почти каждое воскресенье. Был такой семейный ритуал.
О, на ул.Октябрьской действительно рекламный щит — ювелирный салон «Элегия». Ярко напомаженная модель в украшениях многозначительно смотрит большими глазами. И надпись: «Время красоте неподвластно».
Тут я засмеялся. А ведь точно: время ничему неподвластно. Априори, де факто.
* * *
В понедельник и вторник провёл несколько пар в политехе. Съездил к двум частным ученикам — сделал с ними школьную математику. Крохи отдал Але.
Вечером рассказал про свой план, а она вдруг заплакала.
Я прижимал её голову к себе, ощущал губами слёзы.
— Ты понимаешь, обратного хода нет, — врал я. — Я уже обо всём договорился…
На секунду мне показалось, что она плачет потому, что своим планом я как бы обесценил её жертву… жертвование… как сказать? — Это её мытьё туалетов… Материнский инстинкт… «Женю надо как-то пристроить…» Репетиторы… Подготовка к поступлению…
В 76-м Аля была самой сильной девушкой в летнем лагере. Буквально — быстрее всех бегала, дальше всех бросала мяч. Сделала меня мужчиной. Стала женой…
Позвонили Юре — он уже шесть лет в Греции, по этнической линии. И он уже не Юра, а Георгиос… Вернее — конечно, Юра, — друг детства…
Всё мерцает…
В речке прохладная вода над плоскими камнями.
Аля в темноте говорит:
— Ты вообще помнишь, что сейчас говорил? Ты себя слышал?
— Нет, — говорю. — Не слышал, — на часах три часа ночи. — Извини. Это я во сне.
* * *
Взять пакет? Или портфель-дипломат? Он замызганный… Рюкзачок было бы удобно — но рюкзачка нет. Только школьный Женькин. Короче, кладу в карман непрозрачную хозяйственную сумку.
Рома (врач) сказал: до полугода… Надо спешить.
Я и спешу.
Может, не стоило сразу обращаться к Серёже, а стоило сначала договориться с Юрой, подготовить визы, билеты? Но тогда не было бы ясности… Да и на что покупать бы те же билеты?.. Ну а сейчас буду тянуть время. Которое, как известно, никому не подвластно.
Прихожу на ул.Подгорную — у ворот только два мужика. Приглядываюсь — другие два тоже здесь — болтают в припаркованной напротив BMW. Называют её «бэха». Пробую на вкус: «Бэха». Вроде как антоним «лоха».
Пустили на территорию — огляделся: Серёжа в беседке, ест. Подхожу: шашлык. Серёжа в шёлковом халате — по-домашнему.
— Приятного аппетита.
Кивает, дожёвывает. Встаёт, подходит к роднику (я за ним), моет руки под струёй.
— Пошли в дом. Ты ж у нас в доме не был. Заодно покажу.
«Заодно» меня приободряет.
Идём к большему из двух особняков. Серёжа тычет в меньший:
— Тот мамин.
В доме самое невероятное многообразие, какое можно придумать. На стенах оленьи головы с рогами, щиты, шпаги, ковры, тёмные деревянные панели, декоративные тарелки, портреты членов семьи, фотографии на фоне пальм, всё это вместе с белыми подвесными потолками, светодиодными лампами, позолоченными плинтусами, белыми античного вида колоннами, зеленомраморными столиками, кондиционерами, большими телевизорами, фонтанчиком со львом…
— Вот бильярдная.
Киваю — «ничего себе».
— О, тебе понравится: библиотека.
Тут у меня разбегаются глаза: целая комната с книжными шкафами до потолка, приставная деревянная лесенка, уютное кресло с журнальным столиком, на нём зелёная лампа…
На полках вытянулись тома Аристотеля, Пушкина, Жюля Верна, Британской энциклопедии…
Подхожу взглянуть поближе — все в прозрачном пластике.
— Ты их не распаковывал?
— Нет. Будут портиться. Пойдём в кухню.
В кухне садимся за стол, он достаёт откуда-то из-за пазухи стопку долларов, перетянутых резинкой:
— Вот.
Тут я понимаю, какой я дебил: это же всего двести бумажек. Зачем тут портфель… Бережно кладу в карман плаща. Глаза у меня немного увлажняются. Говорю:
— Спасибо. Давай я напишу расписку…
Он смеётся:
— Расписку… Мы ж с тобой это самое… учились…
— Спасибо.
— Ладно, старик. Пробуй… Закрывай долги, закупайся товаром… Давай так: сегодня 25-е — через месяц, в конце июня, плюс-минус, звони, как и что. Там посмотрим — с какого момента начнёшь отдавать.
— Под десять процентов.
— Под десять процентов. Позавтракаешь? Кофе будешь? Из кофемашины.
— А давай кофе…
* * *
Месяц прошёл насыщенно.
Мы развелись с Алей. (Женечке ни слова. Она, похоже, не понимает, что происходит.) Юра прислал приглашения — оформили визы. Продали семейное золотишко — несколько колечек и цепочек. Аля с Женей уехали в Москву, Аля открыла счёт в международном банке. Я выдохнул, только когда они улетели на Крит через Стамбул.
Работу забросил — в вузе поставил экзамены автоматом, учеников растерял.
Позвонил Серёже:
— Всё нормально. Дело идёт. Почти всё масло взяли — сейчас немного на складе, но там срок годности нормальный.
— Хорошо, хорошо… Только почему ты всё время с городского? Купи уже мобильный…
Купил — Аля оставила денег, которых мне одному хватило бы, наверное, на год.
Им же двадцати тысяч должно хватить, чтобы начать новую жизнь…
Прощаться с Алей было в известной степени просто: надо было ничего не показывать Женечке — не проговариваться, не ругаться, не плакать…
Женя: которую я качал на руках, кормил из бутылочки, учил читать, водил в школу. Моя маленькая женщина. Тепличная, домашняя. Поцеловал её в щеки, а она буркнула: «От твоих микроорганизмов у меня опять прыщи вылезут». Глупенькая.
Аля ей тогда — наверное, впервые — сказала:
— Не разговаривай так с отцом…
Когда они уехали, я почувствовал усталость и безразличие к тому, что будет дальше, но всё-таки решил ещё раз проверить. Бывают же врачебные ошибки. Пока никаких симптомов… Если не считать головокружений, из-за которых я в первый раз к Роме и обратился.
Рома говорит: «По полису не получится. Придётся через кассу».
Заплатил. Ошибки нет: эти штуки там же — более того, множатся и растут… Всё как Рома и говорил. Полгода, плюс-минус.
Это даже слегка успокоило — вернее, утвердило в мысли о правильности сделанного.
* * *
Весь июль я «возил масло».
Слонялся без цели и мыслей — так, обрывки — по лесопаркам, библиотекам, окраинам и пустырям, чтобы никому не попадаться на глаза. В доме, в котором мало чего осталось после отъезда моих, только ночевал. Возвращался всегда с «дикой» стороны — через лес… Думали сначала с Алей дом продать — оказалось, это долго, желающих найти трудно… В 80-е мы же стояли в очереди на квартиру.
Позвонил с телефонной станции: Юра и Аля заключили брак ради гражданства.
— Юра, — говорю. — Я тебе по гроб жизни обязан.
Хотел поблагодарить искренне, а получилось трагикомично.
Он говорит:
— Кто ж знал…
В начале августа Серёжа звонит: пора делать первый взнос. Я надеялся, он даст больше времени. До того времени, когда моё время выйдет. Не вышло.
Говорю:
— Масло испортилось, — сломался рефрижератор…
Запасного плана нет.
Прихожу домой этим же вечером — всё перевернуто. Подушки вспороты. На полу ящики комода, мои старые вырезки из газет с шахматными партиями, которые я годами собирал. От пианино оторваны панели.
Страшно. Ну а чего ты хотел?
Думали, наверное, припугнуть, или чего хуже. Искали деньги. Жену и дочку. А их нет — и вещей их нет.
Теперь Серёжа точно знает: я его наебал.
Все это подумалось за секунду. Первое желание — развернуться и уйти подальше… Но я стою и мучительно осматриваюсь.
Газетные листки, хромые стулья, доисторическая печка… Жалко пианино — ещё от родителей… Нет, всё жалко.
Кладу в карман бритву. Меня накрывает сложная злоба.
Спичками поджигаю газеты. С полки забираю маленькую карманную Библию.
Гамлету, пожалуй, такое не снилось.
* * *
Поспал в парке на траве, а потом замёрз. Всё-таки ночью холодает. Вышел на улицу, иду вверх по Ленина — мимо бывшего ДК профсоюзов, где теперь казино.
Обычно я не гулял по городу по ночам — и видел его таким, только если возвращался из командировки или если вместе возвращались с моря каким-нибудь поздним поездом. Сейчас около трёх.
Идёт домой музыкант Петя. Удивился:
— Ничего не стряслось?
— Да нет.
Шагаем вверх по ул.Ленина.
— У нас сегодня Макаревич был.
— Выступал?
— Нет. Отдыхал. Проиграл денег, водку пил. С Щусиками — ну, с братьями, которые держат казино, — Петя хмыкает. — В 1985-м меня просили делать аранжировки «Машины времени», а я сказал, что примитив играть не будем… Сейчас мы выступили — он подходит… Классные, говорит, вы… Потом заехал Каха, вор… Дал мне сто долларов на чай… Выпил и давай бузить… Младший Щусик его с ноги вырубил…
— Ого.
— Хорошо, без стрельбы… Слушай, может, тебе деньги нужны? Могу дать — долларов пятьдесят…
Смотрю на него, невысокого, сутулого, с мешочками под глазами.
— Спасибо, Петя. Неси лучше в семью. А у меня деньги есть, вот, — достаю из кармана купюры, которые оставила Аля.
На Петином лице мелькает удивление, но быстро возвращается гримаса со смыслом вроде «удивляться больше ничему нельзя».
Возле краевой больницы прощаемся.
— Только не говори никому, что меня видел.
— Не скажу, — пообещал Петя.
* * *
До шести тридцати продремал сидя в беседке у ботанического сада, — проснулся, кости болят, — побрёл через пустую дорогу к политеху. Собственно, я за этим сюда и шёл: чтобы рано попасть в корпус, умыться в туалете, ну, может, поспать ещё в аудитории… Сейчас у второкурсников как раз начинается практика…
Какой свежий утром воздух.
Мопассан максимально вдумывался в реальность и погрузился в отчаяние. У него были при этом поместье, яхта. Я стараюсь сейчас не думать совсем. Вернее, даже не стараюсь — не могу. Отчаяние проступает само собой. Умылся. В аудитории скатываю плащ, ложусь на большой стол, подкладываю плащ под голову…
* * *
Просыпаюсь будто от толчка — вскакиваю. В глазах у меня дёргается пламя пожара, а за ним стоит доцент Столяров и испуганно смотрит.
— Здравствуйте, — говорю. Поправляю волосы, одёргиваю кофту.
— Я проходил мимо… Алексей Петрович, думаю…
— Извините, — говорю.
— Да за что ж «извините»… Что с вами?
Видимо, выгляжу я так. Стою, со стыдом смотрю в сторону — чувствую, могу заплакать. Сообщаю:
— У меня сгорел дом. А жена с дочкой уехали, и больше я их никогда не увижу.
Столяров отводит глаза, обдумывает.
— Послушайте, у меня есть дача. Старая — мы с семьёй всё время на новой. А туда — редко заезжаем, ну, там, ухаживать за садом…
Столяров — агроном. Какие-то сорта вывел, кажется.
— В общем, я освобожусь в одиннадцать. Подождите у входа.
Киваю, тихо говорю «спасибо».
Он вышел, а я сажусь на стул и ещё раз говорю: «Спасибо».
История принимает евангельский оборот. Видимо, в некоторых ситуациях у человека срабатывает совесть и он понимает, что, если прямо сейчас не поможет другому, ему потом будет плохо… Никогда близко не общался со Столяровым. Да почти его не знаю.
* * *
Пока едем в его «праворукой» «Тойоте», к моей бешеной благодарности — ему, Юре, Пете (Пете — за одно намерение помочь), — примешивается чувство вины.
Любопытно: Серёжу в этот ряд не ставлю. Хотя что он сделал? — Дал денег под честное слово. Ну да, в рост… Ну да, бандит, — ну и что…
Я ведь, по сути, преступник. «На преступление не идите никогда. Доживите до старости с чистыми руками», — помним мы. С другой стороны — до какой старости?.. Тем более если вокруг тебя — одно сплошное преступление…
Странно сидеть в машине там, где обычно водитель. В «Тойоте» я не ездил никогда — комфортно.
Дела у Столярова идут хорошо — образовался, рассказывает, агрохолдинг, — он там востребован. Летает в командировки заграницу — в Японии бывал, Италии, даже Аргентине… В семье у него всё хорошо: жена, дочка…
Едем в сторону хутора Грушевого — лес обступает двухполосную дорогу, деревья смыкаются над ней как бы готическим сводом. Тень, зелень, красиво, и как будто сон. А может, всё будет хорошо… Не знаю.
* * *
Посёлок называется «Вишнёвая поляна». Мне этот абсурд нравится. Оказывается, новая дача Столярова — в посёлке по другую сторону трассы, — до неё ходьбы полчаса.
А здесь — старый выбеленный дом — одноэтажный. И сад — деревья старые, большие, — везде полутень даже при ярком солнце. Тишина. Доски на веранде под нами скрипнули. Внутри две комнатки и кухня, по центру дровяная печь — каждая комната имеет с ней общую стену. Кирпичная труба выходит наверх через чердак.
— Свет, холодильник, электроплитка, — говорит Столяров. — Душ — снаружи, в баке вода дождевая. За день прогревается. Туалет — вот, вон там.
Выходим — присмотрелся: обычный дачный деревянный сортир в дальнем углу сада у заборчика.
— Спасибо, — говорю. — Спасибо большое, Андрей Геннадьевич.
— Не за что… Там ещё магазин — у остановки. Свежий хлеб подвозят, продукты… Денег-то дать вам на первое время?
— Нет, что вы! — я замахал руками. — Я деньги и документы забрал.
Показываю.
— Давайте я за аренду заплачу — скажем, до ноября?
Он сконфуженно думает: вроде как понимает мою неловкость, а с другой стороны — упёрся и хочет быть добрым до конца.
В итоге не берёт, но договариваемся, что в ноябре я съеду, — к тому времени подыщу жильё.
Оно будет бесплатное — как в Советском Союзе…
* * *
Дача в глубине посёлка. На соседних участках — тишина. Кажется, через три участка что-то строят, — слышу возню, постукивание, ленивые голоса.
Захожу обратно в дом. Сажусь на табуретку. В кухне немного пахнет сыростью. Тут есть кое-какая посуда, ножи-вилки, в стенной нише за шторкой — всякие бытовые штуки — от утюга до прищепок.
Столярова я, как и Петю, попросил никому обо мне не говорить — ни на работе, ни ещё где-то.
Так.
Поесть или поспать? Спать хочется страшно. Если лягу сейчас, до вечера вырублюсь. А тогда, наверное, магазин закроется. Надо сейчас разогнать сонливость и пойти. Осмотрелся, нашёл авоську.
Всё дело в работе локус церулеус (голубого пятна). От него зависит наш жизненный настрой. На что только ни идут физиологи, чтобы не говорить о душе…
Это я так шучу.
Калитка, как и забор, очень условные — перелезть в два счёта. Но — закрываю на замочек — порядок есть порядок.
Прохожу несколько рядов тихих дач. На трассе открывается простор, холмы уходят далеко, здесь захлёбываешься от солнца и ветра и как будто другой микроклимат: несёт жар от холмов и запахи нагретых трав. В гору с надрывом поднимается грузовик.
Продавщица ровно такая, какую ожидал увидеть: немного полная, загоревшая, молодая, энергичная, в синем фартуке, крашеная блондинка. Ещё должна курить: позже проверим.
— Здравствуйте, — говорю. — Я тут до осени…
Беру кирпичик белого, два десятка яиц, соль, пакет риса, туалетную бумагу, чай, несколько банок куриного паштета ООО «Казачьевская птицефабрика», тушёнки. Масла взял сливочного. И бутыль воды на пять литров.
Прихожу назад. Хотел сварить яйца — лень. Отрезаю кусок хлеба, мажу куриным паштетом — съедаю, — от резко наступившей сытости вырубает. Снимаю вещи — вывешиваю на крыльце проветриться — руки немного трясутся.
Из двух комнат выбираю ту, что с окном в сад, открываю его, ложусь на кровать — щёлк, — и пустота.
* * *
Залетела муха. Вернее, не муха — а какое-то подобие пчелы. Или летающего муравья — не знаю. Пожужжало чуть-чуть и скрылось в саду.
Встаю.
Темнеет.
На юге быстро темнеет.
Включаю лампочки в кухне и на веранде — заношу вещи в дом, а то промокнут от росы.
Интересно, будут комары? Место вообще-то сухое…
Выхожу опять на веранду, прислушиваюсь: что это? Это негородская тишина. Деревья и кусты на глазах чернеют, теряют плотность…
Я плыл по морю, а потом было кораблекрушение, а потом выбрался на остров.
У Робинзона были жена и дети? Не помню. А у Бена Ганна? Я позабыл эти детали. …Есть мнение, что Бен Ганн — это Джим Хокинс, застрявший на острове и сошедший с ума… Где-то читал.
Женечке такие бесполезные вещи никогда не нравились: «Ой, папа, от тебя постоянно какой-то информационный шум…»
Приживутся ли они там, справятся? Аля сильная, Женя — в неё… Должны. Не нашли бы их.
Не найдут. Исключено.
А я — не проболтаюсь? Если тут чего…
Не должен. Нет ничего лучше, чем положить жизнь за други своя. В нашем случае — совершив преступление. Правда, против преступника. Отобрав чуть-чуть пиратского сокровища. С другой стороны — одноклассник…
Ну хватит. Может, мои девочки и правы — информационный шум… Далёкий от сути вещей.
Обратимся же к сути вещей.
Вот алюминиевая кастрюля, а вот — эмалированная.
В алюминиевой сварю утром яйца. А в эмалированной сейчас сделаю рис, добавлю тушёнки. Сполоснуть только надо.
Выкладываю тушёнку на горячий рис, перемешиваю, вынимаю обломок лаврового листа, смотрю, как расплавляется говяжий жирок…
Это — суть?
Всё-таки она — это мысль, причём — о времени… То ли мысль о нём, то ли его ощущение.
Опять вспоминаю Серёжин рекламный щит на ул.Октябрьской, — смеюсь, смех разносится в дачной тишине, смотрю в этот момент как бы со стороны, с высоты, из-под звёздного неба на посёлок, сад, дом, себя в нём.
А потом резко вижу, что сижу в кухне, а передо мной — выбеленная стена. Вот если видеть не стену как таковую — её белость, неровность, трещинки, мёртвые паутинки, — тогда всё хорошо. Стена — это тепло, сухость, защита, преобразование хаоса в космос, дикости в цивилизацию… Я от еды как пьяный.
Пошёл помыл кастрюльку.
Надеваю просохшую футболку, ложусь в кровать и закрываю глаза.
* * *
Это яблоня. Это ещё одна яблоня. А это груша. Слива — вон. Алыча. Кусты смородины. О, а это — а это айва — только осенью поспеет…
Прямо за верандой пара грядок. Зелёный лук вижу. В первый день не заметил. Беру ножницы, срезаю два пера.
Солнечный день, тень деревьев, тепло, и мне спокойно (развожу руками). Раз уж вдруг с утра спокойно — не надо спокойствие гнать. Мыслью разбивать его не надо…
Самое вкусное — это яйца всмятку с белым хлебом, маслом и солью.
Горячее яйцо ставлю в мерный стаканчик для корвалола — пришёлся прямо по размеру. Сбиваю верхушку, растекается горячий желток. Солю.
Разве есть блюдо лучше?
Потом нахожу старый кусок хозяйственного мыла (мыло забыл купить), иду под душ, осматриваюсь — нет поблизости соседей? — нет, по-прежнему никого, — раздеваюсь. Вода прохладная… Подо мной тут же впитывается в землю.
Постиранные носки, трусы и футболку вешаю на крыльце.
У меня нет никакой смены белья: во время поджога и бегства как-то не подумал. Зато Библия есть.
Может, в доме что-то найдётся. Натягиваю штаны, иду осматривать.
На чердаке лежит куча барахла. Нашёл голубоватые шорты — обрезанные подшитые брюки. Тельняшку — должна подойти. Стоптанные сандалии. (Вряд ли Столяров будет против.) Ещё два раскладных шезлонга — один стаскиваю вниз. Что ещё? Стопки журналов: «Литературный комсомол» и «Непознанное». Видно, у Андрея Геннадьевича была подписка. Беру несколько номеров наугад, стаскиваю вниз.
Когда захочу, почитаю.
Библию тоже буду читать, но не сейчас. Её же нельзя просто так взять и открыть. Ну, то есть можно, но это будет вхолостую.
Наверное, глупо было бы в последние моменты… Ладно, стоп.
Устанавливаю шезлонг на веранде — поворачиваю к солнцу. Сяду, закрою глаза. Шорты подошли, только в поясе широки, — вставил ремень от брюк.
Буду ходить в одних шортах. Только для магазина — для продавщицы в магазине — стоит, конечно, принаряжаться: надевать футболку или тельняшку. Наверное, её зовут Елена. Проверим.
С закрытыми глазами вижу красное — через веки проходит солнце. На Крите сейчас, наверное, тоже солнечно и жарко.
Мне вдруг становится хорошо, я переживаю странный физический подъём… Мелькает что-то из детства… Я вдруг вспоминаю, что в общем-то знаю эти окрестности, ну, плюс-минус, — мысленно быстро пролетаю над ними, как над картой. Значит, надо идти гулять, — эту привычку я не брошу. Ловко отталкиваюсь руками от подлокотников и энергично выпрыгиваю из шезлонга.
* * *
Между рядами дач узкие грунтовые дороги.
Огибаю посёлок вдоль трассы — у двери магазина курит Елена (наверное, Елена), — через три километра слева у нас большая голая низина, в ней пасутся коровы, на её дне рощи и тёмно-синее озерцо; правее, за трассой, — гряда холмов, за ними — огромная долина с реками, лесами и очень большим озером.
Я хочу забраться на холм и высмотреть место, где однажды рыбачили с отцом.
Вернее, как рыбачили… Он любил подолгу стоять с удочкой. Я нет. Просто были вместе.
Карабкаться на жаре тяжело и приятно. Из-под сандалий то и дело сползает каменистая земля. В траве молниеносно бегают ящерицы.
Наверху захватывает дух от ветра и вида. Всё под небом как на ладони — как и представлял на мысленной карте: озеро-море, холмы, рощи, дороги, реки, языки оползней, тени облаков.
Там течёт Егорлык… Там — водосброс… А куда ездили мы?
Понятно, мы ездили много, в разные места. А в тот раз — куда?
Возможно, во-о-он, в лесок… Или левее… Проверить не смогу — далеко, засветло не дойти.
Там были: речка с каменистым руслом, сентябрьское тепло и прохлада…
Меня захватывает абсолютная горечь. Буквально физически — какое-то вещество из живота выливается в грудь и голову, наполняет руки и ноги. Я туда не вернусь. Всё зря. Я часто задышал. Я задыхаюсь. Силы исчезли. Сел. Кажется, не дойду обратно.
Если бы я смог в эту минуту назвать причины происходящего — я сделал это позже, успокоившись, — я бы сказал: приближение смерти, и плач о себе, и ещё много сумбурного. Как прекрасен мир. Видимое отсутствие вечности: если приблизиться в пространстве к месту рыбалки — туда, где больше тридцати лет назад ходили мои ножки и ноги отца, — от этого станет только хуже, потому что это будет не оно. То — скрыто, мертво. А всё равно — стучится… Ещё — другое: здесь лучшие края на земле, каждому отведены несколько жалких лет, надо хорошо и правильно жить, почему не живём? Все, кто любят, не могут быть вместе хоть чуть-чуть дольше. Силюсь попасть заново в тот день с отцом, будто в нём какое-то спасение. Не выходит.
Было и ещё что-то, и ещё. И всё сошлось, как те бессчётные ангелы на острие иглы.
Позорно приплёлся обратно. Заглядываю в магазин:
— Елена?
— Людмила.
— Людмила, у вас мыло есть?
Странно смотрит — спешу добавить:
— Я чтобы мыться, — улыбаюсь.
Улыбается в ответ и продаёт мыло.
…Нет, до плохого не дойдёт… Я не в состоянии как-то навредить жизни…
Ложусь на кровать — доживу день вхолостую.
* * *
На следующее утро просыпаюсь спокойным — слава Богу. Ночью спал без снов. В общем, присмирел и решил без подвигов — отложим пока дальние походы и всякое такое.
Два яйца на завтрак. Медленное, без мыслей, созерцание сада, отдельных деревьев, отдельных кустов, отдельных листьев, фрагментов забора, движения облаков, трещин в земле…
Ветерок доносит мелодию с какой-то дальней дачи…
Дотрагиваюсь до стволов…
Вдыхание аромата упавших и подгнивших яблок. Неспешно собираю их и отношу к мусорной куче…
Так и пошло: ем, вожусь в саду, моюсь под душем, гуляю до магазина и вдоль дач. Иногда подолгу лежу в постели, смотрю в потолок и — дышу.
Прожил день — нормально. Ещё один — нормально. Ещё один…
Думаю минимально.
Это от общей вялости — но не депрессивного свойства, а скорее вызванной физическим перенапряжением. Расслабились все мышцы, морщины…
Что до симптомов — кроме головокружения, — их нет.
День, другой, третий…
Всё так же тепло и солнечно, только воды в баке осталось мало. Но я приношу из магазина пятилитровые бутыли с питьевой — в случае чего ею тоже можно мыться и поливать сад.
Вспомнил о журналах. Беру, сажусь на веранде.
«Литературный комсомол»: читаю абзац, страницу — не идёт… четверостишие — не то… Перелистываю — и опять.
Может, я совсем разленился… А может, открываются не те страницы…
Намеренно взял несколько номеров до 1991 года и несколько — после. Разницы не заметил. В смысле, читаю — и ничего внутри не происходит.
А вот журнал «Непознанное» неожиданно понравился. Думал, там будет ерунда об НЛО, полтергейсте и экстрасенсах. Оказалось, ерунда об НЛО, полтергейсте и экстрасенсах чередуется с нормальными научно-популярными статьями: по астрономии, археологии, истории, нейрофизиологии…
Если бы так было в «Литературном комсомоле»: хорошая вещь — плохая — хорошая — плохая. Но тогда, наверное, его пришлось бы выпускать раз в пять лет.
Встаю, подхожу к яблоне, дотрагиваюсь до яблок на ветках: они красные, немного пыльные, а бока их, повёрнутые к солнцу, — тёплые…
Цицерон, кажется, говорил: если у вас есть библиотека и сад — у вас есть всё, что нужно. Может, у него, как у Мопассана, не было семьи? Не помню.
* * *
Приснилось, будто меня будит Аля.
Открываю глаза: здесь должна быть проходная спаленка, чеканка с журавлём над дверным проёмом, за ним кухня — там перед школой завтракает Женя…
Даже если бы я был главным атеистом, но потом родил ребёнка и смотрел, как он растёт, и всё равно бы считал, что Бога нет… Ну, не знаю…
Сажусь на кровати, продолжаю видеть жену, дочку, наши ветхие комнаты. Аля что-то моет, оттирает…
Вот бы им позвонить. Нет, нельзя. Мне кажется, звонок можно как-то выследить…
Если заедет Столяров, попрошу привезти сим-карту… Или не надо…
Какой хороший Столяров — как бы не создать ему проблем. В самое последнее время — просто вызову «скорую», пусть увезут… Хотя, конечно, эстетичнее было бы здесь — среди деревьев и тишины.
Аля всегда была энергичной и сильной. Через год после свадьбы её пылкость ко мне резко утихла, как будто она отмеряла время согласно рецепту и в нужный момент прикрутила конфорку с газом, — но обвинить её в чём-то с этим связанным не могу. Наверное, там было вот что: досада оттого, что в жизни такая, как она, может претендовать только на такого фрукта, как я. Осознание определённых вещей ведь, даже если мысль о них уже бродит, формируется окончательно не сразу.
Для меня она навсегда осталась той спортивной девушкой из летнего лагеря, загорелой, с крепкими ногами и упругой походкой. Которая зашла в мою комнатку — сосед был на море — и властно сказала: «Ляг на кровать», — я лёг…
Особенно после рождения Жени она переключилась. Скажем так, — это я обращаюсь к кустам и деревьям в саду, смотрю на них через окно; скажем так: рождение Жени стало для неё легитимацией её поведения. Теперь мой смысл, мол, — в ребёнке.
«Что ж плохого?» — спросите вы, яблони и малина.
Ничего плохого…
Мой же смысл остался чуть другой: и в ней, и в ребёнке. У меня ничего не убыло. Ради одной мне не надо было «выключать» другую.
Аля — прагматик… Вернее, думала, что прагматик.
Мы пошли работать после института на один завод. Я инженер, она инженер. Но я сидел и не вякал, а она — активист профкома, некомпетентым надо утереть нос, недругов переиграть в интригах, в результате через десять лет стала одним из замов.
У неё были большие блокноты, исписанные планами действий. Я всегда слушал её телефонные разговоры — «Антон Фёдорович, вы же понимаете, они это дело загубят, надо перепоручить», — смотрел в блокнотные записи — «позвонить Лаптеву в пятницу по форсункам» — с благоговением и тихо, и только один раз, когда она была в цейтноте, когда, ей казалось, что-то решалось, я в несвойственной мне манере пошутил — воспроизвёл слышанную от заводских мужиков шутку:
— Аля, постой: просто подними правую руку — вот так, — а теперь резко опусти и скажи: «Да и хрен с ним!» — и получил оплеуху, которая граничила, наверное, с боксёрским ударом.
Я хмыкаю вместе с вами, дорогие айва и крыжовник.
В 88-м вступила в партию. Как же, наверное, над такими трепыханиями смеялись те, кто сидел повыше и видел картину чуть более реальную…
Впрочем, уверен, даже в девяностом ни они, ни агенты ЦРУ, ни экстрасенсы из журнала «Непознанное» не думали, что назавтра Союза не будет.
Съел яйца и куриный паштет с хлебом. Пройдусь — как-то эти воспоминания, несмотря на перескакивание тем, перенастроили хорошо, горечи и досады не вызвали, — наоборот, — теплоту и смех.
А блокноты — сгорели вместе с остальным.
* * *
Моей ошибкой было то, что к маленькому озерцу я решил пройти не по высоте, вдоль трассы, а напрямую, срезав через поросшую травами низину. Короче, за мной погналась корова. Я бежал по каменистой тропке со всех ног в сторону ближайшей рощи, благо под гору, но корова тоже бежала под гору, и я подумал: не дай Бог упаду, зацеплю сандалиями камень и навернусь. Ничего, добежал.
Это хорошо ещё: там не было этих больших пастушьих собак. Кавказцев, или волкодавов, или как их называют.
Стал в тени, руками упёрся в колени, пот течёт, сердце выпрыгивает. Сорок два года, а от коровы убегаю впервые. Смеюсь.
Ну, вот, собственно, я почти у озера. Правее, за холмом, открытое место — там обычно купаются. Но с этой стороны между камышами тоже много заходов в воду. И много тени.
Спускаюсь через рощу и вижу: метрах в тридцати внизу на расстеленной подстилке голые парень с девушкой в одной из распространённых поз.
Притормозил — соображаю, как обойти. Вижу: выше, за деревом, девушка — в маечке и шортах, но они немного расстёгнуты и она запустила в них руку… Смотрит на парочку.
Поворачивается ко мне. От дела не отрывается. Несколько секунд изучает, потом приспускает шорты, чтобы я лучше её видел. Улыбается.
Разворачиваюсь и ухожу.
Да: девяностые все проводят по-разному.
Нашёл заход левее — метрах в трёхстах. Никого — тишина, кайф. Поплавал немного — вода чистая и прохладная. Дно илистое. Обсыхаю на берегу.
Картинку с девушкой и её ритмично двигающейся рукой несколько раз прогнал. Не этого мне надо! Красоты, тишины и чистоты. Утки приплыли — смотрю на них, на камыши и на рябь на воде.
Удивительно — мне от плавания так же хорошо, как в восемь или пятнадцать. В смысле — в свете последних событий… Как сейчас получается кайфовать? Не знаю.
Это один из лучших дней. Подхожу к дачам ближе к вечеру (к Людмиле не заглянул, мне ничего не надо), иду по знакомым грунтовым дорожкам. Вижу: солдат, очень худой. Пытается перелезть через мой забор.
Я дохлый — но этот пацан дохляк, даже по сравнению со мной.
— Эй, — кричу.
Он оборачивается — бледный, испуганный. Я бы даже сказал — загнанный.
И бросился бежать со всех ног.
Девяностые у всех проходят по-разному.
* * *
Сала захотелось.
— Людмила, а у вас есть сало?
Улыбается:
— Нет.
— Жаль.
— Вам привезти?
— А есть возможность?
На следующий день:
— Привезли?
— Да.
Достаёт.
— Красота, — говорю. — Спасибо.
— Пожалуйста, — улыбается. — А ведь будет дождь.
Выхожу из магазина — светло и ясно.
Через час полило. Фиолетовая туча, гром, молнии. Давно я не переживал такого ливня.
Хорошо: бак наполнится.
Смотрю с веранды. Ливень стеной. Как же классно. Смотрю на сад, каким его не видел. Всё вокруг вымокает и меняет цвет. Почва напитывается.
Хожу босиком под дождём.
Вытерся. Надеваю сухие тельняшку и штаны. Завариваю чай, режу хлеб. Сажусь за стол в спальне — окно в сад открыто.
Сало завёрнуто в июньскую газету. Портрет Гайдара, заголовок: «Ельцин победит». А рядом другая статья — с фотографией бабы в трусах. Гайдар смотрит на меня своими свинячьими глазками.
Конечно, я лох, но не дурак. Скажем, я примерно понял, что такое капитализм в лучшем его изводе: порошок «Тайд» (Procter&Gamble) или порошок «Ариэль» (Procter&Gamble). Такая игра словами.
Папа с мамой этого не увидели. Они у меня оба дореволюционные. Я поздний и неожиданный ребёнок…
Впрочем, отец бы не удивился. Помнится, я, задумывавшийся юноша, смотрел в 70-е на лозунги «Слава КПСС» над пустырями, лица местных партийных шишечек и тех, кто покрупнее, слушал их интонации и один раз аккуратно высказал сомнения по поводу правильности происходящего. На что отец, ярый коммунист, из честных и принципиальных, обычно очень спокойный человек, вдруг выкрикнул:
— Коммунизм?! Его перестали строить с пятьдесят шестого года! — Потом он сел за стол и заговорил в своей обычной мягкой манере: — Задолженность союзного бюджета Госбанку растёт… Началась неограниченная эмиссия — с ней растут цены… Это трясина… Когда-нибудь ты поймёшь…
Позже я узнал, что Хрущёва он ненавидел, Брежнева — умеренно презирал. Всё-таки тот воевал… Отец говорил:
— Понимаешь, коммунистов выбили… Или, думаешь, кто остановил немцев под Москвой?.. Кто поднимал в атаку?.. Мне повезло — дважды контузило…
…К семидесятым пассионарность давно уступила место мелкобуржуазности, которая стала идеалом везде: от бровастой головы генсека до героев фильмов Рязанова. «Оторвала импортные сапоги». Мерседесик Высоцкого.
Революционеры… Догадываюсь, дело ещё в том, что лучше бы хорошая идея сочеталась только с любовью, а не пассионарностью. Но так не бывает. Состоялось бы христианство без Павла? А уж он точно был пассионарен — вспомним того же Стефана…
До 84-го — до смерти — отец считал, что всё можно откатить и вернуть на нужный путь.
Папа-папа… Хорошо, он этого не видит. Да и — не должны родители переживать своих детей.
Вкусное сало. С 91-го мы наелись его с картошкой — в течение двух лет, помнится, почти ничего другого подать на стол не могли. А поди ж ты — захотелось…
* * *
Гуляя вдоль дач, можно заметить много любопытного. У соседей с первой линии (очень приветливых) участок предельно полезный: картошка, морковка, томаты. А на участке чуть поодаль — одни кусты сирени… Она, конечно, давно отцвела. Но в мае у них должно быть всё в цвету… Вспомнил, как в мае говорю Жене:
— До чего красива сирень.
А она:
— Купил бы ты лучше курицу гриль.
Смешная.
(Мы, конечно, давно уже не голодали, — по крайней мере на еду хватало…)
У соседей со второй линии на участке муниципальный мусорный бак. У других, рядом, — крышка от канализационного люка. У третьих вывеска федерального агентства закрывает оконный проём в сортире.
Кругом зелено и тихо. Дорожки немного размокли от дождя — есть лужи, но есть и сухие участки.
Хожу-брожу.
Будет последняя вещь, которую я увижу. Последняя мысль, последний образ, последняя фраза.
Высокая идея.
Лужа.
Аля с Женей.
Папа и мама.
Я, конечно, собираюсь в рай. Куда ж ещё? Особых преступлений, кроме обмана Серёжи, я не совершал. Бог милостив.
Я ещё вот думаю: а в раю — как мне без них? В смысле, без всех них? Я хочу и Алю, и Женю, и папу, и маму.
Ну, хотя бы сидеть в стороне и смотреть на них.
А многих других видеть не хочу.
А если они тоже все там? Кажется, в Евангелиях об этом не говорится.
Вернулся, пообедал — звонит Столяров.
— Здравствуйте, — говорит. — Ну как у вас?
— Налаживается, — говорю. — Сейчас решается с пропиской… Есть родственники в Самаре…
(Почему в Самаре? Ладно…)
— Дай Бог, — говорит. — Вы яблоки, это, соберите… Если что, мы заедем…
— Обязательно, — говорю.
Кладу трубку и беру Библию.
Открываю Евангелия наугад.
Ну вот же: «В дому Отца Моего обители мнози суть». Вот и ответ. Лука, глава 16, стих 9. Сколько Луку ни читал, а эту строчку не помнил.
К вечеру снова полил дождь — опять фиолетовое небо, ветер и красота, — я пошёл в сортир (в нём, кстати, сухо, паутинки в уголках под крышей) — а когда возвращался обратно в дом, — не дошёл.
Очнулся уже поздно — почти в полночь. Лежу на земле, промок. Левая сторона затекла и ноет — упал на неё. Ничего не помню.
Забираюсь в кровать, трясёт. Температура, кажется.
Надо найти, чем ещё укрыться. Одеяла не хватает. Вспоминаю о тряпье на чердаке. Нет, не полезу. Я оттуда, чего доброго, упаду. Накидываю на себя всего, что есть рядом: одежду, полотенце… Железная кровать подо мной ходит ходуном.
* * *
Получается, это такой симптом — потеря сознания.
Я знаю, есть гораздо хуже, — читал.
С утра выполз в сортир, попил в кухне воды и лёг.
Интересно, температура — тоже симптом? Или я простудился на земле? В любом случае, плохо. Если вызывать «скорую», — меня ж в город увезут. Это опасно. Да и вообще…
Термометра, разумеется, нет. Лежу, бормочу молитвы, думаю об Але с Женей, вспоминаю маму — то в домашнем халате, то на улице в летнем платье, — папу — он даже дома ходил в костюме, — Марью Васильевну, бабушку, — вот она со скалкой в руках делает вареники, — наш аквариум, квартиру с эркером, доставшуюся маминой сестре. Тахту с двумя валиками — на ней я играю в корабль: положил один валик на другой — вот тебе и пушка…
Женечка была таким сладким младенчиком. Распеленаешь — она так смешно потягивается, улыбается и шевелит растопыренными пальчиками… Она родилась в пасмурный день…
Воспоминания, оказывается, не как фильмы на плёнке. Это такие связи между нейронами. Их, пока не вызываешь усилием, в голове как бы нет. А вызываешь — они пересоздаются. По сути, не воспоминания, а повторные проживания. Сохраняются те, к которым чаще обращаешься. Чем чаще, тем больше деталей можно сберечь. А если редко, — они сжимаются, упрощаются, вокруг них растёт чернота — как фон на потускневших картинах Рембрандта, — из которой выступают, будто подсвеченные ручным фонариком, отдельные движения, улыбки, лица…
* * *
Сентябрь прошёл хорошо — падал всего два раза. Я собрал яблоки, груши, сливы. За ними дважды заезжал Столяров — один раз в моё отсутствие (сказал ему, что занимался получением страховки по дому и переездом).
А вот с октября стал через день или каждый день. Зато выключаюсь я в основном ненадолго, не как в первый раз. Шишек набил, везде синяки и ссадины. Энергию растерял, — это правда. Но никакой боли. Я могу думать и говорить. Мой самый дальний поход — в магазин. Людмила смотрит с сочувствием, но ни о чём не расспрашивает, а потом она исчезла, вместо неё появился какой-то Виталик.
Один раз я выносил мусор — а мусорщик, который выгружал баки возле трассы, посмотрел на меня с удивлением, как на тень, и покачал головой…
В один день задул ветер — я подумал: надо бы выйти на озеро, но не вышел.
А через неделю собрался — и вышел.
Я дошёл по трассе до места, где с вышины видно озеро — маленькое ближнее озерцо, возле которого меня преследовала корова, — коров не было, была низина с побледневшими травами, полуголые рощи у берега, покрытое рябью озеро, ставшее тёмно-синим, холмы, уходящие за ним в немыслимую даль под голубым небом. И всё это в океане степного ветра, от которого захлёбываешься и текут слёзы. У озера, внизу, мужчина с рыжим сеттером охотился на уток. Я смотрел на них, и не было слов, чтобы объяснить, что я чувствовал.
* * *
Айва созревает позже всех. Хотел увидеть, как её желтеющие плоды покроет первый снег, — и увидел.
На днях позвонил Але — на мобильный — у них всё хорошо. Услышал Женю.
У них всё хорошо.
Удалил номер, сломал сим-карту и утопил вместе с телефоном в сортире.
На Крите, оказывается, осенью ветрено. Смотрю на айву, улыбаюсь. Иду в дом — топить печку.
К калитке подъезжает «бэха». Из неё выходят двое.
Остановился и стою.
— Что, — говорит один, — попался?
Я хочу что-то ответить, но вместо ответа шепчу «ой».
Подходят. Мне страшно, нет сил. То вижу их, то в глазах темнеет.
— Что ж вы, Алексей Петрович? — говорит более высокий. — Нельзя так поступать со школьными друзьями. Сергей Юрьевич очень расстроен.
Берёт под локоть и ведёт в дом. Меньший за ним.
Усаживает на табуретку — стоит, смотрит.
— Ну что, пора нести ответственность… Сергей Юрьевич дал нам поручение… Которое мы долго не могли выполнить… Это огорчало его ещё больше…
Надо что-то успеть подумать.
Меньший, который в дверях, спрашивает:
— Паяльник? Я принесу…
— Ребята, — говорю. — У меня давно денег нет… Я умираю от рака… Потратил на лечение… Мне пару недель осталось…
— Хм, — говорит первый.
— Кипятильник? — спрашивает меньший.
— Ребята, это правда… У меня даже выписка есть… мне всё равно не жить.
В отчаянии тянусь к плащу — меньший от моего движения дёргается.
Больший говорит:
— А давай посмотрим. Я же мед заканчивал.
Лезу в карман и понимаю — никакой выписки нет, всё сгорело в пожаре.
— Забыл. Выписка сгорела…
— Ну и ладно, — говорит.
— Так я схожу к машине?
— Подожди.
Больший обходит кухню.
— Смотри, — берёт из стенной ниши утюг.
— Работает? — спрашивает.
— Не знаю.
Включает:
— Работает.
Смотрит на утюг, крутит в руках:
— Что ж он такой загаженный? — говорит. — Чистить надо.
— Я не глажу.
— Лимонной кислотой можно. Или уксусом.
— Или купить «Филипс», — говорит меньший.
— Значит, смотри. Мы знаем, что денег нет. Но нельзя у Сергея Юрьевича позаимствовать двадцать косарей и просто не вернуть, — на секунду он выходит из себя: — Это же обман! — Молчит. — Снимай кофту.
Снимаю.
— Ложись.
Стекаю на пол.
— На живот.
Меньший наваливается, прижимает руки.
— Вот смотри, — говорит он меньшему. — Ожоги бывают четырёх степеней, по нарастанию. Четвёртая нам не нужна — там происходит полное разрушение кожи, мышц и костей. По сути, обугливание. Вторая степень — слишком мало. А вот третья — А или Б — в самый раз. Поражаются все слои кожи и подкожно-жировой клетчатки. Формируются кровянистые пузыри и сморщенный струп.
Он ставит мне утюг на левую половину спины, я взвываю. Держит.
— Ещё чуть-чуть, — говорит. Трогает пальцем. — Готово.
Ставит утюг на правую половину, и я, наконец, вижу речку, солнце за деревьями и тень. Мы с папой приехали на опушку леса на холме, — вот две колеи просёлочной дороги, мелкая широкая речка с каменистым руслом, папа достаёт из багажника удочку. Я захожу в тень, выбираю заводь не глубже колена — она удобная, как каменная ванна, — ложусь в неё и после жары чувствую, как спину охлаждают прохладные струи.
* * *
Заднее сиденье Столяровской «Тойоты». Лежу животом, колени на полу. Слышу:
— Да как же это…
Понимаю, что мы возле третьей горбольницы, когда открывают дверь и помогают лечь на каталку.
— Есть такой Рома Чернявский, — говорю. — В диагностическом центре. Больше никому…
Помещения, катят. Я стону. Дали воды.
Укололи, воткнули катетер, капельницу…
* * *
Несколько дней делают болезненные перевязки. Лежу.
Сказали, процесс регенерации долгий.
От лежания устал. Тело затекает. У окна агонизирует дед. Он издает охи-вздохи, крутится постоянно, когда не спит, но и когда спит, тоже. Иногда сползает с кровати — тогда медсестра его бьёт. Которая злая, когда её смена.
Справа от меня наркоман в апатии — ссыт чёрной мочой, ни на что не реагирует. К нему привели психиатра — тот позадавал вопросы, а он молчит.
Ко мне приходил мент — опрашивал.
— Ничего не помню, — говорю. — Шёл по улице…
* * *
Перевели в палату. Встаю, хожу в туалет. Еда — помои. Это даже не сало с картошкой. Но проглатываю с аппетитом, какого никогда не было.
* * *
Заехал Столяров. Привёз вещи с дачи. Говорит, раньше не пускали. Ангел-хранитель. Я ему так и сказал.
Он говорит:
— А Роман Чернявский больше в диагностическом центре не работает. Он теперь в Ростове.
* * *
Выхожу на улицу. Вдыхаю воздух. Третья горбольница — все её корпуса — окружены лесопарком. Тепло, где-то +10, снега нет.
Прошёлся, сажусь на скамейку. Бандиты мне что сказали: чтоб, если не сдохну, уехал.
Так я уеду. У меня деньги остались. А главное: прошёл месяц — и ни разу не терял сознание… Даже не кружится голова.
* * *
Перед вечерним поездом съедаю в вокзальном буфете целую курицу. Одноглазый буфетчик с зелёными наколками на пальцах почему-то смотрит на меня, как на своего.
— Спасибо, — говорю, — братишка, — доев.
Никогда никого так не называл.
В плацкарте две бабки и студент. Заваливаюсь на полку — ехать всего одну ночь.
* * *
Люблю Ростов. Сколько раз здесь был, сколько раз приезжал. Прохожусь по центру, по Большой Садовой. Дожидаюсь двенадцати. Выпил кофе с бутербродами. После двенадцати топаю в 1-ый Машиностроительный заселяться в гостиницу. Далеко, зато дёшево.
Здесь всё по-советски. Зелёный ночник, красные шторы, на полу коврик в пятнах.
Помылся. Вынимаю из плаща что имею. Раскладываю на столе.
Паспорт, свидетельство о рождении, стопка денег, бритва, Библия и шнур от телефона.
Выкидываю шнур в мусор.
Прошёл пешком полгорода — а не устал. Уже поздно — в клинику пойду завтра.
* * *
Это на Горького — шикарное здание. Чистота, комфорт. Рома хорошо устроился. Зарабатывает, говорит, в два раза больше. Мне, конечно, удивлён.
— Никому, — говорю, — кроме тебя, не доверяю. Вот и приехал.
Кивает:
— Тут новое оборудование, мы тебя комплексно обследуем. Но сначала осмотр.
Увидел мою спину, замер. Потом легко потрогал:
— Болит?
— Нет.
— Рубец сформировался…
И никаких расспросов. Профессионал.
Ходим по кабинетам. Чего тут только нет… Засовывали в какую-то трубу… Взяли кровь раз десять…
— Как вообще? — спрашивает.
— Нормально, — говорю. — У тебя новости есть?
— Ну вот — я переехал… А у Леща сын родился…
— Поздравь его. Подлещик, получается.
Рома смеётся:
— Получается, подлещик.
После каждого кабинета Рома выглядит всё более озадаченным. Говорит, надо ещё прийти завтра.
В гостинице перед зеркалом поворачиваюсь спиной. Выкручиваю шею — рассматриваю свои розовые утюги.
* * *
— У тебя же было пятнадцать метастазов…
Киваю.
— Но их нет!.. Первичного очага — нет!..
Смотрю на белую стену кабинета.
— Я такое вижу в первый раз. Уникальный случай! О тебе статью писать надо…
Протягивает бумажки — просматриваю, кладу.
Он продолжает взволнованно говорить, а я смотрю в сторону, в угол комнаты, почти его не слышу, киваю, улыбаюсь.
Вдруг Рома делает паузу, снимает очки и с интересом спрашивает:
— Что ты будешь делать? Какие планы?
— Что буду делать? Для начала позвоню…
* * *
Захожу на переговорный пункт. Телефоны помню наизусть. Набираю — кто-то отвечает по-гречески, я несколько раз повторяю:
— Россия, Россия.
Наконец, трубку передают Але, она говорит:
— Лёшенька…
— Аля, — говорю, — кажется, я буду жить…
А снаружи солнечно и городская суета — кругом люди, трамваи, машины, — центр. Неподалёку белеет собор. Сверкает куполами.
Зашёл, помолился. Поцеловал иконы.
Всё в такой эйфории.
Теперь надо делать загранпаспорт. Для этого вернуться в Казачьевск — ненадолго, — ну ничего, подумаешь, — Серёжа не вездесущий.
Толкает мужик, с нажимом говорит:
— Деньги давай.
— Ах, деньги, — говорю. И начинаю бить его обеими руками. — На. Бери. Ещё? Хватит?
Мгновенно просто залила ярость. Денег ему.
Он поднимается и убегает.
Перевожу дух. Это вторая драка в моей жизни. Счёт 1:1.
Похоже, кроме опухолей, лекари из «бэхи» выжгли в моём организме что-то ещё.
Сворачиваю в переулок.
Кстати, о деньгах. За обследование заплатил прилично, а ещё нужно где-то ночевать, есть, делать визу, и на билеты — поезд, самолёт… Я приеду к ним и останусь с ними. Хоть тушкой, хоть чучелом… Как-то поможет Юра. Да, непросто. Но сделаю всё.
В ларьке приобретаю пакет. Выбираю место — где широкий тротуар.
Кладу пакет на асфальт. Снимаю плащ, кофту и тельняшку.
Во весь голос обращаюсь к толпе:
— Граждане-ростовчане, а также гости славного города Ростова! Призрейте жертву бандитов и убийц! Помогите перенёсшему пытки! — верчусь, показывая спину. — Ни за что мучили! Остался без крова! Всю жизнь работал инженером, а теперь никому не нужен! Не откажите в помощи! Бог вам воздаст стократно!
Изо рта вырывается пар — холода не чувствую. Уверенно и неудержимо продолжаю:
— Дом сгорел, нужно восстановить документы!.. Помогите жертве пыток!..
Мне кладут деньги, смотрят, слушают. Оглядывают шрамы.
У одного проходившего мужика я зачем-то почти вырываю из рук окурок — с удовольствием затягиваюсь, хотя последний раз курил в институте…
Через полчаса ухожу примерно с двумя тысячами. Пока никто не докопался.
* * *
Вернулся в гостиницу. Снимаю плащ, смотрю в окно. За окном голые верхушки деревьев, дома на противоположной стороне, небо. Успокаиваюсь, эйфория проходит. Наступает неспешность.
Прислушиваюсь: у соседей за стенкой играет радиоприёмник.
…Интересно, что мне теперь делать? Не вообще, — что делать вообще — понятно, — а что делать с происшедшим? Написать в журнал «Непознанное»?..
Иду в ванную — смотрю через зеркало в свои глаза, бреюсь, долго сижу на чистом фаянсовом унитазе. Принимаю душ.
В комнате ложусь на кровать — звонит телефон.
— Алло, — слышу игривый голос, — это Марина. Девушку не желаете?
— Спасибо, — говорю, — я женат…
Интересно: как сейчас на Крите? Каково зимой? Есть ли там пресноводные озёра? Наверняка есть.
Я знаю, что, когда приеду, они будут рады. Что Женя обнимет, а Аля поцелует.
Я увижу местные горы, растения, солнце.
…Если воспоминания — пересоздаются, то фантазии о будущем — предсоздаются?..
Вот они стоят передо мной: Аля, дочечка, друг Юра, — загорелые, смуглые, улыбающиеся. На возвышенности, где у Юры дом, ветрено, поэтому волосы у них растрепались.
Я почти засыпаю… А Столяров, наверное, уже собрал айву…