Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2022
1. Кому вы наследуете? (В широком смысле слова и в литературе «всех времен и народов».)
Думаю, в поэзии не бывает какого-то исключительного наследования. Поэт интуитивно наследует всей поэзии, которая написана до него. На практике это выражается в массе влияний. Поэт испытывает их на протяжении всей творческой жизни. Мои юношеские стихи, например, были написаны под гипнозом поздней лирики Пастернака и раннего Бродского, какой бы дикой ни казалась эта смесь сегодня. Излечил меня от этой зависимости Лев Лосев — своим антипафосом. В какой-то период музыка слова завораживала меня в стихах поэтов «Московского времени», которые в начале 90-х годов вышли к широкому читателю. Однако постоянным звуковым фоном для меня всегда был Блок периода «Вольных мыслей» и ахматовские «Северные элегии». Вот откуда берётся музыка на самом деле. В какой-то момент пришла поэзия эмиграции с её вечным знаком вопроса («Зачем?») — причем разных волн в разное время: Иванов и Ходасевич, Елагин и Чиннов («Иван Ильич у Льва Толстого/ Увидел свет — об этом речь./ Конец — или начало снова?/ Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч?»). Параллельно всегда присутствовала поэзия англоязычная. От Элиота и его «Бесплодной земли» как бы расходились круги во все стороны — в будущее к Одену, Милошу и Паунду и в прошлое к Шекспиру и Джону Донну. Элиотовский Пруфрок был в юности моим героем. Стихотворение «Марина»? Шедевр, и вместе со «Стихами о неизвестном солдате» Мандельштама — вечный урок верлибра стихотворцу. А на другом конце дуги Фрост и «Письма ко дню рождения» Тёда Хьюза. Они помогли найти форму долгого дыхания для первых моих поэм. Которые в свою очередь немыслимы без наследования поэмам Александра Ревича и Евгения Рейна, откуда рукой подать до «Возмездия» Блока. «Поэма о ненаписанном стихотворении» Ревича — когда я перечитал эту вещь спустя много лет, поразился ее современности. Как всякий раз поражает «Возмездие», особенно третья глава. Но у Фета тоже есть образы и звуки потрясающе современные. Вечный экзистенциальный вопрос: зачем? почему? за что? Он звучит у Боратынского, чью «Осень» я знал наизусть. Он есть уже у Батюшкова — возьмите его «Тень друга», одну из лучших элегий в русской поэзии. И как ей «наследовала» Цветаева, например: «”Я берег покидал туманный Альбиона”…/ Божественная высь! — Божественная грусть!/ Я вижу тусклых вод взволнованное лоно/ И тусклый небосвод, знакомый наизусть»… А ведь здесь присутствует ещё и Байрон! В «Тени друга» слышен и будущий Мандельштам, и Элиот. Но от поэтов рубежа восемнадцатого — девятнадцатого веков один шаг до античности, с оглядкой на которую они писали. И тут мы попадаем в объятия Горация. В свою очередь античные поэты вызывают к жизни античных философов, у которых они, собственно, искали ответы на свои онтологические вопросы. Появляется Эпикур. Или Гераклит, чьё учение о логосе в виде огня вещей — готовый поэтический образ двадцать первого века…
2. Узнаёте ли вы в ком-то из молодых писателей — своих и своего поколения читателей, будь то «наследники» или оппоненты?
Если говорить о молодых читателях/слушателях, то довольно существенная часть тех, кто приходит на мои вечера, — люди, младше меня на поколение, а то и на два. Мне о них ничего, кроме того, как блестят в темноте их глаза, неизвестно. Среди пишущих — да, я иногда слышу… как бы это сказать… серьёзность намерений. Желание увидеть за словами и через слова нечто большее. Философичность, на самом деле. И это мне близко. В разной степени мастерства и таланта — она слышна у многих. У екатеринбургского поэта (ныне обосновавшегося в Липецке. — прим. ред.) Константина Комарова, например. У московских Андрея Фамицкого, Даны Курской и Клементины Ширшовой. У Антона Метелькова из Новосибирска. У Евгения Витченко из Тюмени. У пермяков Антона Бахарева и Владимира Кочнева. У поэта из Уфы Марианны Плотниковой. Таких поэтов наверняка больше — я невнимательно слежу, это дело критиков… Но общая нота, отзвук есть. Отличает их от нас отсутствие иронии и самоиронии. А ирония, как известно, признак романтизма. Стало быть, они — такие пост-романтики. Очень серьёзные молодые люди, на самом деле. Из тех, кто постарше, кто идёт прямо след в след за моим поколением, — это Виталий Науменко, увы, покойный уже, это Александр Стесин, житель теперь бесконечно далёкой Америки, Ганна Шевченко… Но вообще можно просто посмотреть по авторам «Новой Юности». Подсознательно отбор всё равно идёт на уровне глубинного родства. Если говорить об «оппонентах», думаю, это просто та поэзия, которая тебя оставляет равнодушным. Например, поэзия «филологическая» — когда, по выражению Милоша, слова говорят о словах. Или та, что фокусируется на гендерных или даже медицинских проблемах. О патриотичности, пропаганде и прочем мусоре в поэзии и говорить нечего.
3. Литература ваших сверстников: что вас объединяет и отличает от других и для вас важно, чтобы сохранилось в будущем?
Чтобы ответить на этот вопрос, двадцать лет назад я составил антологию «Стихи тридцатилетних». Тех, кому сейчас соответственно по пятьдесят с лишним. Большая часть этих поэтов продолжает писать стихи. Оглядываясь назад, я бы сказал, что эти стихи объединяет их онтологический характер. То есть разговор о бытии, его законах, принципах и категориях — и смысла человека в нём. Философский разговор, хотя и через образы, разумеется. В древней Греции философы не зря считали равными себе только поэтов. Даже если ты говоришь об утюге, не важно. Или о вывесках на улице. Есть вектор, попытка заглянуть «за». Но поскольку все мы начинали в девяностых, в короткий и печальный век русского постмодернизма, в стихах поэтов моего поколения присутствует, наряду с серьёзностью, некое игровое, травестийное начало. Они маркированы иронией и самоиронией, что, как известно, есть признак романтизма… Но об этом я уже говорил, кажется.