Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2022
Максютов Тимур Ясавеевич родился в Ленинграде в 1965 году. Вырос в Таллине. Окончил высшее военное училище (1986), служил в Забайкалье, на Урале, в Монголии. Капитан запаса. Публиковался в журналах «Дружба народов» и «Новый мир». Автор книг «Ограниченный контингент» (2013), «Офицерская баллада» (2016), «Спасти космонавта» и «Нашествие» (2017) и др. Лауреат ряда литературных премий. Живёт в Санкт-Петербурге.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 5.
Этот дом мне сразу не понравился: в крышу угодила бомба, и теперь дом лежал опрокинутым на спину трупом, обгоревшие стропила торчали обломками рёбер, царапали низкое злое небо; небо, способное только на гадость.
Чужие пикировщики с белыми крестами на изогнутых крыльях отбомбились и ушли, накрыв «Горожан» и ещё, кажется, «Синеглазок», оставив после себя пепел, перемешанный с пылью; нас не зацепило, потому что Дед велел забиться в щели и не вылезать, а услышанный им комариный писк превратился в рёв бомбёжки.
Когда Артём в очередной раз ворчал на меня, Дед обрывал: «Слушай Аську, у Аськи чуйка». Чёрт бы побрал эту мою чуйку: пулемёт в окне развороченного дома ожил в тот самый момент, когда я меняла позицию.
Вы слыхали, как в полусотне метров грохочет МГ-34? Все пули из этого сраного пулемёта летят точно в тебя, все два десятка в секунду; я на рефлексе ушла с линии огня, кувыркнулась, угодив мордой в лужу, поползла за груду обломков, обдирая коленки. Скукожилась за кучей щебня, выплёвывая мат пополам с жидкой грязью, размазывая вонючие потёки по щекам. Подтянула за ремень трёхлинейку, глянула…
— Грёбаный напополам.
В ухе зашипел приёмник:
— Ай-яй-яй, разве принцессы матерятся?
— Артём, заткнись.
— Что-то случилось, Ася? — это Дед.
Дед сразу почувствовал, мудрый он всё-таки. Не то что Артём, этому бы только поржать.
— Случилось. Оптику разбила.
— Хреново. Сама как?
— Вроде целая.
Подставилась. Артём замурлыкал:
— Вау, детка, это стыдоба, в двадцать четыре года — и всё ещё целая. Устроить тебе инициацию?
— Пенетрацию себе устрой револьвером в жопу.
— Да ты шалунья!
Дед рявкнул:
— Заткнулись оба! Контрольное время шесть минут. Ася, выйти сможешь?
Пулемётчик словно услышал и дал короткую по моей крохотной защитной куче: щебёнка брызнула в стороны, я вскрикнула: камешек распорол щёку, хлынула кровь; Артём спросил:
— Зацепило?
— Есть немного. Влипла, не выбраться мне, на прицеле — как вошь на голой жопе.
Дед сказал:
— Не паникуй. Покумекаем, разрулим.
И переключился на прямой с Артёмом. Я легла на спину, положила на живот винтовку, нащупала развороченную планку: пуля оторвала прицел и оставила острые металлические заусенцы. Закрыла глаза: хотелось плакать от обиды и отчаяния, осталось пять минут, нет, уже меньше; как всегда невовремя, вывернулась из памяти оранжевая морда камаза и зарычала, приближаясь неумолимо, как смерть, закрывая грязным бампером небо…
Дед заговорил, когда слёзы уже перехватили горло, душили.
— Ася, какое окно, четвёртое?
— Третье. Третье слева.
— Слушай сюда. По свистку высунешься, пальнёшь и сразу обратно.
— Да он меня…
— Не ссы! Не успеет. Только стреляй точно, пусть он думает, что ты его единственная проблема. Соберись. Готова? Три секунды.
Выдохнуть. Сосредоточиться: во всём мире есть только третье слева окно, и ничего больше. Подтянуть колени, скукожиться, сжаться в пружину. Передёрнуть тугой затвор в четыре такта.
— Давай.
Распрямиться, навести длинную неуклюжую трёхлинейку: вот оно, третье слева, чёрная пасть, дыра в ад; выстрел.
Падаю на мгновение раньше, чем ответная очередь разрывает воздух. И успеваю заметить краем глаза тёмный силуэт у стены: разворот плеч, бросок, таящее смерть чёрное яйцо летит прямо в амбразуру…
— Ба-бах!
Секунда тишины — мёртвой, звенящей. И вопль Деда:
— Пошли, пошли!
Вскакиваю, бегу, пятьдесят метров — как марафонская, секунды растягиваются медицинским жгутом; слева Артём, подпрыгивает и переваливается через разбитый подоконник внутрь жуткого дома; прямо передо мной в окне вырастает силуэт, я успеваю вскинуть винтовку и дёрнуть крючок — осечка! Забыла перезарядить, дура.
— Падай! — ревёт Дед.
Валюсь на щебень, над моим затылком лупит короткая очередь: Дед с такого расстояния не промахивается.
Вскакиваю, несусь к окну; высоко, чёрт, запрыгиваю только со второй попытки; внутри темно, вспышки выстрелов и густой немецкий лай, под подошвами — острые обломки и скользкие гильзы; вываливается здоровенный фриц, задирает автомат — бью стволом трёхлинейки в брюхо, звук такой, будто лопнул резиновый мяч; немец охает, оседает — добиваю сбоку прикладом в челюсть, летят брызги; перепрыгиваю через тушу, в соседнюю комнату — там скрежет и лязг, по полу, по кирпичной крошке катаются двое, кто — не разобрать, потом вижу серый мундир и блеск занесённого кинжала; перехватываю винтовку и бью со всей дури, как дубиной.
Вдруг наваливается тишина, только хрипло дышит Дед. Сползаю по стене, сажусь на корточки: сердце лупит в прутья грудной клетки перепуганной птицей.
Дед вытирает кровь с разбитой губы, ухмыляется.
— Вот хряк здоровый попался. Спасибо, Ася, вовремя ты.
— Не за что. Должок отдавала, тебе спасибо.
Дед прищуривается:
— Ага, счёт семнадцать — четыре, и всё ещё в мою пользу.
— Крохобор ты, Дед.
Артём возникает в дверном проёме:
— А мне должна столько, что и не рассчитаешься никогда. Одна гранатка чего стоила. Заценила? Прямо в дырку попал. Да, я такой, детка. Чем отдавать будешь? Сразу предупреждаю: если натурой, то минет идёт за два…
— Иди ты. Подрочишь как обычно, — говорю я беззлобно.
Артём вглядывается, хмурится:
— У тебя лицо в крови.
Рвёт индпакет, прикладывает к щеке вату. Осторожно гладит: пальцы у него одновременно жёсткие и нежные.
«Динь-динь-дон!» — разлетается под потолком разбитого дома.
Таймер. Мы смогли.
Снова смогли.
— Йуху! Мы красавчики, мы — уроды! — вопит Артём.
* * *
…Солнце плещет горстями, солнечные зайчики скачут по лужам, орут воробьи; стучат каблучки праздничных кремовых туфелек (я хотела белые, но мамочка проворчала, что белые настоящая женщина надевает дважды в жизни — к алтарю и в гроб), настроение супер, даже ЕГЭ по матише его не способен испортить; какие-то пацаны свистят со скамейки — не замечаю, гордо вскидываю голову, шагаю на «зебру»; визг тормозов, визг тётки с тротуара, оранжевая морда камаза закрывает собой небо и…
…И я задыхаюсь от собственного крика. Хватаюсь за перекладину, подтягиваюсь, сажусь на кровати. Зажигается свет в коридоре, мамочка стоит на пороге мятая, злая, в старой ночнушке.
— Чего ты орёшь? Три часа ночи.
— Прости, мама.
— Опять кошмар? Сколько раз говорила: надо таблетки…
— В жопу таблетки. Я от них варёная, гамать нереально.
Мамочка всплёскивает ручонками:
— Александра, как можно! Что за лексикон?
Ей не лень произносить всё моё имя полностью. Ей не стрёмно учить меня в три часа ночи правильным словам.
Кряхтя, тянусь к костылям. Мамочке ничего не стоит сделать два шага и помочь, но она демонстративно складывает руки на груди, зевает и прислоняется к косяку.
— Куда собралась?
— На кухню.
— Зачем?
— Затем, тля. Строить Вавилонскую башню. Разучивать партию Чёрного Лебедя.
— Хамишь. Зачем тебе на кухню, Александра?
— Водички попить.
— Врёшь, Александра. Опять будешь курить, все занавески провоняли уже, а ведь не ты их стираешь!
— И не ты.
Мамочка выкатывает глаза, хлопает ресницами. Господи, она что, спит в макияже?
— А кто же стирает, по-твоему?
— Стиральная машина. Дай мне пройти.
Мамочка кривится, поворачивается боком; места всё равно мало, я пролезаю, растопырившись на костылях, задеваю её локтем, надеюсь, что больно.
Мамочка ойкает, кричит в спину:
— И не вздумай включать компьютэр, Александра! Опять будешь полночи трепаться с этими инвалидами.
— Ты забыла, мамочка? Я сама инвалид.
Мамочка всхлипывает, старательно выдавливает из себя слёзы, но я нахально лишаю спектакль единственного зрителя, стучу костылями по коридору не оборачиваясь.
Ставлю чайник, прикуриваю. Мамочка опять спрятала пепельницу; я высыпаю сигареты на стол, стряхиваю пепел в пустую пачку. Запускаю планшет (мамочка называет его компьютэром, как и всё ей непонятное, включая смартфон, роутер и даже колонку с Алисой).
Деда в сети нет, зато Артём отзывается сразу. Буквы подсвечены зелёным, это цвет нашей команды.
— Чего не спишь, Валькирия?
Артём хотел, чтобы я взяла ник «Валькирия», но я оставила «Ася». Артёму не объяснить, что из пятидесятикилограммовой брюнетки хреновая валькирия, мне жёстко не хватает белокурости и сисек пятого размера. Да и вообще, не люблю пафос.
— Встала покурить.
— Курить редко.
Конечно, Артём сказал «вредно», но у него голосовик барахлит.
Усмехаюсь:
— Я не в затяжку. Ну что, выложили?
— Да. У нас рекорд этапа, прикинь? Только за гранату в окошко тридцать начислили. Да, детка, я лучший.
Артёма нужно хвалить, тогда он горы свернёт, в следующий раз гранатой «юнкерс» собьёт. Мне не жалко.
— Ты красавчик, Артём. Это был бросок века. А как наши заклятые друзья?
— «Горожане» отвалились, «Синеглазки» вообще в подвале. Отрыв от третьего места — полста.
— Ого!
— Вот тебе и «ого». «Доминаторы» всего в восьми баллах. Ты понимаешь, Аська, что это значит? Одна успешная игра, и мы первые!
Я радуюсь всего три секунды. Вздыхаю:
— Игр две осталось, включая финал. Не дадут. Или репортами завалят, или ещё чего выдумают. Ты же знаешь, чей сынок за «Доминаторов» гоняет.
— Выше нос! Как говорит Дед, в танке главное — не обожраться.
Дед говорит совсем другое, это голосовик привычно тупит. У Артёма есть клава со шрифтом Брайля, но она слишком медленная.
— Ладно, поглядим.
Артём не отвечает; я не сразу понимаю, что ляпнула.
— Артём!
— Кто-то, может, и поглядит. Только не я.
— Извини! Правда, прости, я не…
— Всё норм, Александра. Спокночи, я пошёл.
Зелёный огонёк гаснет. Я трогаю аву Артёма, увеличиваю во весь экран; нежно глажу жёсткий непослушный ёжик, острые скулы, чуть пухлые губы, упрямый габсбургский подбородок.
Я не знаю, какого цвета у него глаза. Артём всегда в чёрных очках.
* * *
«…Рыдай, Иерусалим! Небо опрокинулось на твой белый камень, ныне окрашенный в багровое; улицы твои, заваленные разрубленными телами, стали реками, реками крови христианской…»
Фирма постаралась: на последнюю перед финалом игру не пожалели ресурсов. Горячий ветер пустыни вправду пахнет кровью и конским потом, солнце жжёт сквозь белый хабит, нагревает кольчугу; гнедой конь трясёт головой, прядает ушами, под левым коленом я чувствую удары большого сердца. Тысячи юнитов клубятся пылью на горизонте: это мамлюки Бейбарса, чёртовы сарацины.
Моё копьё выстроилось клином, я во главе; каждая непись сделана с любовью, отличается от других, пот рисует причудливые узоры на пыльных щеках моих братьев-тамплиеров: вот безусый паж, совсем мальчишка, прячет страх на самом дне синих глаз, вот дублёный солнцем опытный сержант, под пятьдесят, неуловимо похожий на Деда.
Сам Дед на правом фланге, на морском берегу, ведёт сборный отряд рыцарей из Акры; Артём слева, на горячем арабском скакуне, во главе сирийской сотни: нехристи сегодня за христиан, египтяне — общий враг.
Я вдохнула раскалённый воздух, выдернула меч — он завизжал, жалуясь на жажду. Не переживай, дружище, напьёшься вдоволь, сегодня будет славная битва…
Туча египетских стрел закрыла небо, обрушилась, пробивая миланские латы; я услышала за спиной хрип умирающих, но не обернулась, только ударила шпорами, ещё раз и ещё, гнедой рванул галопом; всё ближе жёлтые ряды айюбидских аскаров в несокрушимых джавшанах; гнедой, хрипя, врезался грудью в железную стену, едва не выбросив меня из седла.
Скрежетала сталь, вопили люди, ржали кони, грызя шеи друг друга; я отбивала удары и била сама, кровь залила белый хабит, растворила красный крест на плече…
Пеший мамлюк, ощерив белоснежные зубы на чёрном лице, увернулся — мой меч рассёк пустоту; поднырнул под коня и распорол гнедому брюхо; солнце покачнулось, покатилось вбок; гнедой прокричал мне «прощай» и упал, я лежала, придавленная конской тушей, а мамлюк занёс кинжал для последнего удара…
Извернувшись, достала врага мечом, разрубила сапог: мамлюк вскрикнул, рухнул в кровавую грязь; выдернула, наконец, ногу из-под гнедого, вскочила, и вовремя, копьё ударило в то место, где миг назад я извивалась в пыли.
— Благородный сеньор, ваш конь!
Оруженосец передал повод вороного красавца, придержал стремя.
Вскочила в седло, крикнула:
— Какой я тебе «сеньор», балбес? Баба я!
— Несомненно, благородный сеньор, — кивнул оруженосец. Конечно, у него в лексиконе не прописано, что женщины тоже играют.
— Как там? — просипело в ухе.
— Хреново, Дед. Несём потери.
— Терпи, пять минут.
— Нет у меня пяти минут, задавят сейчас.
— Держись, Валькирия, — рявкнул Артём. — Я на подходе.
Слева завизжали, заорали, заполоскалось и рухнуло жёлтое знамя: это сирийцы Артёма врубились в правый фланг египтян.
Дала вороному под бока, закричала:
— Во имя Христово, во славу Девы Марии — вперёд, братья!
Остатки отряда тамплиеров завыли, заулюлюкали, закричали слова, которыми не пристало поганить уста рыцарям Храма, — и обрушились последней волной на смятые ряды мамлюков; последней волной, ломающей расшатанный борт корабля…
Артёму очень шли чалма и расшитый золотом халат поверх дамасской кольчуги, как раз к чёрному ёжику и острым скулам.
— Дед красавчик, обошёл хорезмийцев, провёл своих под шумок к самому шатру Бейбарса. Счётчик баллов сломался, точно тебе говорю.
Артём ловко соскочил с седла, отпустил верного текинца. Пригляделся, нахмурился:
— Ася, откуда кровь?
— Это чужая.
— Фух, хорошо. Ну и рубилово! Кровь и кишки, тля.
— Да уж, разрабы не поскупились. С победой, братище.
— С победой, систа. Уроды — красавчики!
* * *
— Где моё чёрное платье?
Мамочка родом из Звенигорода, но её точно подменили в роддоме, на самом деле она одесситка и старается отвечать вопросом на вопрос.
— Зачем тебе платье, Александра?
— Чтобы сделать парус для моей пиратской фелюги и уплыть отсюда к едрёне фене.
— Куда ты собралась?
— На конгресс оленеводов Зимбабве.
Мамочка сжимает губки куриной жопой и уходит. Губки накрашены помадой самого проститутского цвета, хотя из дома она не выходила с неделю, жратву нам носит доставка. Причём за мой счёт.
Ну и Ктулху с ним, с платьем. Пойду в обычном.
Полчаса слушаю вальс «Амурские волны», пока на том конце не отзываются.
— Служба социального такси.
— Мне нужна машина.
— Девушка, есть окно в четверг на девятнадцать и в понедельник в девять утра. Куда поедем, в поликлинику, в пенсионный?
— Хм. Если вы обозвали меня девушкой, так будьте последовательны: какой, на хрен, пенсионный?
— Не мешайте работать, девушка. Куда поедем?
— Береговая, два.
— Это что за адрес?
— Ресторан «Волга».
— У нас нет времени на ваши остроты. Здесь социальное такси, мы инвалидам помогаем.
— А инвалиды не люди, нельзя в кабаке чилиться? Сделайте тогда всего один маршрут — на кладбище.
Бросила трубку, стерва. Ну ладно.
Юбер дал машину через минуту. Я поковыляла на костылях; лифт, как всегда, не работает, хорошо, что у нас только третий. Ступенька, ещё ступенька, пот заливает лоб: этот город сделан из лестниц, из выщербленных ступеней, на которых не держатся костыли, скользят.
Мобильник надрывается, но не достать, не выпустить костыль — загремлю и буду лежать веками, как та черепашка, перевёрнутая на спину.
Таксист, слава Ктулху, дождался.
* * *
Швейцар выскакивает из дверей ресторана, помогает мне подняться по ступеням: нас тут узнают, хотя и бываем нечасто, перед финалами, но уж больно колоритная компашка, запоминающаяся.
Парни встречают меня восторженным рёвом, накидались уже.
— Асенька, ну наконец-то!
Артём безошибочно поворачивается в мою сторону, вопит:
— Валькирия! Принцесса!
— Принцесса уродов, — уточняю я и киваю официанту: — Апероль шприц, голубчик.
Буду сегодня косплеить светскую львицу, и похрен на мой повседневный растянутый свитер.
Дед всегда пьёт водку из бокала для вина, бзик у него такой. Ждёт, когда официант нальёт почти до края, обхватывает снизу тремя пальцами (всеми, что у него есть), поднимает:
— Детки, давайте выпьем за наше первое место накануне финала, пусть оно таким и останется!
— Уроды — красавчики! — вопит Артём.
Графин с коньяком перед ним наполовину пуст.
Ресторанная публика пялится на нас, словно на ободранных цирковых зверей. Конечно, где ещё такую компашку увидишь: девица на костылях, слепой чернявый парень и, конечно, Дед, наш король уродов — на весь организм одна рука с тремя пальцами, без большого и мизинца, остальное оторвала мина-«итальянка»; таких, как Дед, на жаргоне военных медиков называют самоварами.
Мы изгои, инвалиды, уроды. Лучшая киберкоманда этого года. По крайней мере на сегодня, впереди финал. Где мы, конечно, проиграем, «Доминаторы» сильны, у них оборудование, тренеры, отличный состав. У них Сынуля.
— Не ссать, — грохочет изуродованным кулаком Дед, — сделаем их, они же салаги, зелёные, как пенис лягушки. Слушайте сюда.
Дед подмигивает, наклоняется над столом, мы придвигаемся (Артём тоже, как он чувствует? Не видит же ничего).
— Знаю, какая будет локация в финале. Сможем чутка подготовиться, — шепчет Дед.
— Откуда? — поражается Артём.
— От верблюда. Есть источники.
У Деда везде свои люди, ветераны друг другу помогают. Если бы не военные модемы последней разработки от его корешей — ничего бы у нас не вышло.
Я закуриваю, откидываюсь на спинку дивана. Оглядываю зал с презрительным прищуром (по-моему, так и должна делать светская львица).
Меня немного напрягает дядя с безукоризненным пробором, сидящий в углу с единственной бутылкой минералки и пялящийся на меня. Ну и ладно, может, я красотка. А может, он извращенец, охотящийся на инвалидок.
Остальная публика привычна: бледные нарики со впалыми щеками, толстые папашки в заляпанных соусом сорочках за две штуки грина, дорогие бляди с фальшивыми сиськами; шлак, мусор, дрянь.
Кто из нас уроды, я вас спрашиваю? Кто здесь инвалиды?!
— Не кричи, — просит меня Артём. — Опять кончится скандалом, как в прошлый раз.
Я в шоке, с подозрением смотрю на бокал с коктейлем: неужели успела нажраться? Слабеешь, мать.
— Я что, вслух?!
— Ещё нет. Но собиралась.
— Слава Ктулху. Но как, Артём?!
— Просто я тебя чувствую.
Я не знаю, что сказать. Хорошо, что Артём не может видеть, как горят уши и щёки. Или может?
Дед ещё держится, но говорит больше обычного.
— Премиальные за последнюю игру будут по полста штук ойро на рыло. Круто, да? А уж если финал дёрнем, вообще непонятно, куда бабло девать.
Артём молчит. Нащупывает снифтер, дрессированный официант плещет на дно. Артём не смакует — запрокидывает голову, высасывает до дна.
Я знаю, о чём он подумал: никакие деньги не вернут нас в общество нормальных людей. Не сделают Артёма зрячим, не отберут у меня костыли, не отрастят Деду ноги и правую руку.
Дед говорит:
— Мне могут присобачить пальцы в Израиле, я узнавал. Новейшие биомеханические протезы. Набор функций простейший, но хоть что-то.
— На хрена тебе пальцы, Дед? Ты и так красавчик, — Артём, слава Ктулху, улыбается.
— Да мне хотя бы один, большой. Я даже согласен безымянный за него отдать.
— Зачем? Чтобы подрочить, двух достаточно. Скажи, Ася?
— Мне и одного хватит, это вы, мальчики, существа утончённые, вам два подавай.
— Дурни малолетние, — вздыхает Дед, — ты попробуй, Артём, подрочить без большого пальца, тогда и поговорим.
На сцену поднимается саксофонист. Неряшливые седые волосы сеют перхоть на вытертый бархат концертного пиджака. Он закрывает глаза, берёт мундштук дряблыми губами. Зал замирает: не звенят вилки, не хихикают губодутые дуры.
Первая нота тоскливой птицей кружит над залом, поднимается всё выше и выше — к облакам, к звёздам, словно нет никакого потолка, словно нет земного притяжения, камазов с оранжевыми мордами, фугасов под гусеницами; словно нет юных мамашек, пытавшихся избавиться от беременности по залёту инъекцией яда и потом рожающих слепых детей…
Как в небе альбатрос — в тебе живу,
Ложусь крылами на поток воздушный,
Ждать поцелуев — трудное искусство,
Упасть в глаза, как в майскую траву…
Я встаю. Подтаскиваю костыли. Беру Артёма за руку.
— Пойдём.
Он поднимается, находит мой локоть, поддерживает. Мы ковыляем в центр зала, хромая и слепой; мы танцуем, купаясь в потоке изумлённых, растерянных, презрительных взглядов; нам насрать.
Только музыка. Только он и я.
Нельзя насытить жажду у песка,
Нельзя вином наполнить мех дырявый.
За что твоя награда, боже правый?
За что мне эта сладость, что горька?
Саксофон умолкает.
Мы стоим вдвоём посреди мёртвой тишины, посреди ресторанного зала, посреди планеты Земля.
Я снимаю чёрные очки с лица Артёма.
Глаза у него зелёные.
* * *
— Спасибо, дружище.
— Вам спасибо, приходите к нам ещё.
— Всенепременно, голубчик, — вставляю я.
Я светская львица или где?
Артём после нашего танца вдруг заторопился, соврал про срочные дела. Ну и хрен с ним, с трусишкой. Хотя, когда дело доходит до боя, он становится безбашенным берсерком… Ладно. Не всё сразу.
— Рано уходим, Дед. Я только вошла во вкус.
— Выходи из вкуса. Завтра отсыпаемся, послезавтра тренировка, в среду финал. Точка.
— Может, многоточие?
— Фуёчие. Ты и так уже тёплая, а у тебя ещё важный разговор.
— С кем?!
Дед показывает глазами в угол, где сидит дядя с пробором. Прошло часа три, а он так и не выпил свою минералку, зануда.
Подходят ребята из Афганвета в выгоревшем камуфляже, поднимают Деда на руки. Он говорит на прощание:
— Я тебя умоляю, Ася, не дури и не хами, как ты любишь, выслушай человека. Со мной и Артёмом он уже говорил.
— Да что происходит?!
Деда уносят. Дядя встаёт из своего паучьего угла, разглаживает пробор, идёт ко мне.
— Здравствуйте, Александра.
— И тебе не хворать, добрый человек. Ты кто? Чего хотел?
Дядя кладёт на стол чёрный прямоугольник, подталкивает пальцем.
— Ну ты даёшь, бумер. Кто сейчас с визитками? Или ты исторический музей грабанул?
Дядя морщится.
— Меня предупреждали, что с вами будет непросто, но я уверен, что в конце концов мы придём к компромиссу. Я представляю интересы владельца компьютерных состязаний, в которых вы имеете удовольствие участвовать.
— Так себе удовольствие, на третьем этапе сетка упала, а у нас шлемы эксклюзивные, самодел, повылетали…
— Прошу меня не перебивать. Дело в том, что есть мнение: в финале должны победить «Доминаторы», потому что…
Я закатываю глаза и саркастически смеюсь, как и пристало светской львице. Или, скорее, ржу, как полковая кобыла.
— Дай угадаю. Потому что вы мудаки и хотите отдать победу Сынуле. Зассали, что его папашка сделает вам сыктым. Пенетрирует от ануса до гланд.
— Вы мыслите в верном направлении, но не только в этом дело. Мы не можем допустить, чтобы имидж соревнований понёс ущерб и победителями стали люди, скажем так, с особенностями…
— Да прямо говори: инвалиды. Противно, когда полноценные проигрывают ублюдкам, да?
Дядя кривится.
— Не стоит применять радикальные формулировки, но в целом… Даже название вашей команды. Ну почему «Уроды»? Зачем этот эпатаж?
— Потому что мы уроды. Тебе даже смотреть на нас противно, не то что награждать, так? Ты хоть понимаешь, что игра значит для меня, Артёма, для Деда? Мы в эти минуты забываем, кто мы на самом деле. Там у нас есть руки, ноги, всё на месте. И глаза.
— Я не хотел вас обидеть…
— Да кто ты такой, чтобы меня, Валькирию, обидеть? Перхоть ты подзалупная, чмо. Как Дед говорит, «бойцы не обижаются, только огорчаются иногда». Ты меня огорчил. Официант! Вызовите мне такси, будьте так любезны.
Я протянула руки к костылям, но дядя опередил меня, схватил их и убрал за спину.
— Ты чего себе позволяешь, обмылок? Официант, принесите мне столовые приборы, я этому долболобу вилку в глаз воткну.
— Выслушайте меня до конца. Вы проиграете в финале «Доминаторам», но получите свою долю славы и материальное вознаграждение, равное тому, что полагается победителям…
— Забей эти бабки себе в жопу, только бойфренда предупреди, чтобы дик не ободрал.
— Это не главное. Главное, что вы получите возможность избавиться от своей инвалидности.
— Что?! Минералки прокисшей обпился, дядя?
— Выслушайте меня. Наша корпорация имеет возможность, скажем так, откатить настройки. Вернуть вас в тот день, когда вы попали в аварию. И вы сможете избежать последствий. Понимаете, о чём я?
— Что… Что?!
Чёрт, рано официант унёс бухло, там ещё коньяк оставался. Я достаю сигарету из пачки, пальцы дрожат, табак крошится. Он не врёт, я же вижу.
— Какая-то ненаучная фантастика. Ты что, предлагаешь организовать мне путешествие во времени?
— Мы имеем такую возможность.
Я молчу.
Выкинуть костыли. И ходить всю оставшуюся жизнь на каблуках. Везде, даже в ванной.
Спохватываюсь:
— А ребята? Артём, Дед?
— Я не могу раскрывать подробности переговоров с каждым из них, коммерческая тайна, понимаете ли. Но они получили наши предложения и согласились их принять. Дело за вами.
— И молчали, заразы, Ктулху их раздери! Партизаны хреновы.
— Это главное условие: никто не должен знать. Если вы кому-то хотя бы намекнёте об этом разговоре, то мы разрываем договор.
— Погоди… Подождите. То есть они тоже получат своё: Дед руки-ноги, Артём глаза?
— Я не могу ответить на ваш вопрос, не имею права.
— Да и хрен с тобой, дядя. Я согласна. Конечно, блин, я согласна!
* * *
…Солнце плещет горстями, солнечные зайчики скачут по лужам, орут воробьи; стучат каблучки праздничных кремовых туфелек (я хотела белые, но мамочка проворчала, что белые настоящая женщина надевает дважды в жизни — к алтарю и в гроб), настроение супер, даже ЕГЭ по матише его не способен испортить; какие-то пацаны свистят со скамейки — я оборачиваюсь, улыбаюсь, машу рукой. Самый симпатичный, с чёрным ёжиком волос, идёт ко мне, снимает солнечные очки.
— Привет, я Артём.
Глаза у него зелёные.
За спиной сигналит машина. Я оборачиваюсь: по улице проезжает камаз с кабиной тревожного оранжевого цвета. Я давлю внезапно накативший страх: глупости, подумаешь, грузовик.
Поворачиваюсь, привстаю на цыпочки и целую Артёма в губы. По-настоящему, очень долго, так долго, что я задыхаюсь…
…Я задыхаюсь. Хватаюсь за перекладину, подтягиваюсь, сажусь на кровати. Алюминиевые костыли у тумбочки бликуют от уличного фонаря.
Зажигается свет в коридоре, испуганная мамочка в старой ночнушке стоит на пороге.
— Доченька, что с тобой?
— В смысле?
— Ты смеялась во сне. Так… Так счастливо. Я очень давно не слышала твоего смеха. Восемь лет не слышала.
— Привыкай, мамочка. Теперь будешь слышать часто.
* * *
— Лёгкий шагоход на четыре часа.
— Вижу.
Тяжёлая лазерная винтовка — штука неуклюжая, но если заранее потренироваться, то ничего сложного. Увеличение, ещё увеличение: поле прицела заполняет разведывательная машина на двух ногах, очень похожая на курицу-переростка с вывернутыми назад коленками. Ловлю силуэт оператора за блистером. Выстрел: стекло лопается, штурмовику отрывает голову, шагоход заваливается набок и дрыгает конечностями, ну точно курица в агонии.
Тихонько смеюсь.
— Ну ты красотка, Валькирия. С одного выстрела!
— Да, я такая, детка!
— Весь эфир заворковали, голубки, — ворчит Дед. — У меня розовые слюни сейчас из наушника потекут.
Я смеюсь. Я смеюсь третьи сутки подряд, ничего не могу с собой поделать.
Дед говорит:
— Хорошо прошли, полчаса в запасе. «Доминаторы» застряли на зарядной станции, туго им там.
— Потому что они лошары, — смеюсь я.
— А мы красавчики, — подхватывает Артём.
Дед ворчит:
— Так, рано расслабились, бойцы. Место сбора — ориентир четыре. Там отсидимся, подождём тормозов с Сынулей и после них пойдём на финиш. Вперёд, пять минут.
Мы собираемся у толстенного ствола рухнувшего врошира, гиганта планетной системы Кашиик. На север небо расцвечивают сиреневые хризантемы разрывов: вуки штурмуют имперскую базу, им очень нужна помощь, но вуки получат её не от нас.
— Кочумаем, — говорит Дед.
Я снимаю шлем. Артём смеётся:
— Всегда удивлялся этой причёске. Настоящая принцесса Лея.
Трогаю баранчики на висках: и вправду дурацкие. Смеюсь, наклоняюсь к Артёму, шепчу:
— А ты мне снился. Какие у тебя глаза, Артём! Болотные. И всё-всё видят. Так ведь будет с завтрашнего дня, правда? Всё увидишь, даже то, что я никому никогда не показывала.
— С чего ты взяла?
— Не тупи, солнц. А, понимаю, секретный договор, то-сё. Думаешь, они нас подслушивают? Ну да, конечно, подслушивают, всё же пишется. И всё равно: волшебно, правда? Ты даже не представляешь, какое всё на самом деле красивое. У них тут, в игре, фантазии не хватает, если небо — то синее, а оно очень разное, понимаешь? Утром одного цвета, вечером другого, в Петербурге — вообще третьего. И всё это ты увидишь завтра…
Артём резко встаёт и уходит.
— Артём, ты чего? Артём.
Не оборачиваясь, скрывается в подлеске. Я злюсь: хочется зарядить ему в спину из бластера.
— Вот скажи, Дед, почему вы все такие придурки и козлы?
— Так уж и все.
— Ну, ты скорее старый пердун. А Артём точно придурок, истерик, маменькин сынок.
— Не было у него мамы. Отказалась в роддоме, на хрена ей слепой?
— Я фигурально. Вот чего он психанул?
— Потому что ты его достала. «Увидишь, увидишь». Ни хрена он не увидит.
— Конечно, увидит. И ты увидишь. Две руки, две ноги, посередине гвоздик, ха-ха-ха.
— Гвоздик у меня и сейчас в порядке. А от рук-ног я отказался, обойдусь.
Смотрю на Деда: не шутит.
— Не понимаю.
— Молодая ещё, вот и не понимаешь.
— Разъясни.
Дед кряхтит. Говорит неохотно:
— Я механиком-водителем БМП был. Понимаешь, это ведь я на мину наехал, попёр туда, где сапёры не прошли, срезать хотел. Срезал, мать его. Восемь пацанов на куски. А меня вытащили, так это случайность. Случайность и несправедливость. Что получается, для меня откатят, а для них? Мне эти обрубки вместо ног — на всю жизнь памятка, как я по глупости и лихости друзей угробил. Не могу я, понимаешь?
Совсем я раскисла за эти три дня. Валькирия, ага. Слёзы сами текут по щекам. Я утыкаюсь в плечо, пропахшее крепким потом, шепчу:
— Бедный, бедный Дед.
Дед гладит меня по голове. Ладонь у него жёсткая, такая же, как в офф-лайне.
— С какого хрена бедный? Сейчас по ляму получим, стану богатый старикашка, остров куплю в Индийском океане. Мулатки толстожопые будут мне сахар в чае размешивать, на хрена мне пальцы? И дрочить опять же не придётся.
Я улыбаюсь сквозь слёзы.
— Ладно. Будем к тебе на остров с Артёмом в гости прилетать. Если, конечно, он капризничать перестанет. Как только я такого оленя полюбила, не понимаю, вроде сама не чукча.
— Он не капризничает, Ася. И он тебя любит. Не будет у него глаз.
— И ты туда же. Совсем ты, Дед, из ума выжил. Почему не будет?
— Ты сама подумай. Ему куда откатывать-то? Он слепым ещё в материнской утробе был. Нет у него точки, с которой он зрячий.
Я хлопаю глазами, разеваю рот. Я рыба, которую выбросило волной на незнакомый берег: мне страшно, непонятно и нечем дышать.
— Тогда зачем?! Зачем вы согласились на этот блудняк с финалом?
— Ради тебя, Ася. Ради тебя. Чтобы тебе ножки красивые вернули, чтобы ты на каблучках танцевала.
Я стою одна посредине планеты вуки, над моей головой шумят гигантские деревья, а земля уходит из-под ног. Почему так, почему?
Из подлеска вываливаются «Доминаторы», вид у них потрёпанный. Сынуля толкает перед собой Артёма со связанными руками, лицо его разбито.
— Эй, уроды! Забирайте своего. Хамит, берега совсем потерял.
Дед говорит:
— Полегче, салаги. Дали вам дорожку — так топайте, не борзейте.
— Завали хлебало, пенс. Место своё знай.
Я подхожу к Артёму. Трогаю пальцами острые скулы, трогаю зелёные глаза, которые никогда меня не увидят.
Я смотрю на белокурого Сынулю, на наглую улыбку, на безупречный античный нос. Я бью в этот нос снизу основанием ладони; приёму меня научил Дед. Если бы я была здоровенным тренированным мужиком, то от моего удара обломки хрящей воткнулись бы в мозг, навсегда прекратив существование никчёмного Сынули; но я не здоровенный мужик, я девочка-принцесса, поэтому Сынуля всего лишь закатывает глаза и падает навзничь.
Выдираю из кобуры бластер и стреляю в ногу второму, он визжит, словно не «доминатор», а раздавленный камазом поросёнок; третьего укладывает Дед.
Я разрезаю верёвки, Артём трясёт затёкшими запястьями.
Второй визжит:
— Вы чего творите, сбрендили совсем? Договорились же.
Я медленно наклоняюсь, внимательно смотрю в лицо «доминатора», всовываю ему в ноздрю ствол бластера; ноздря узенькая и принимает ствол с трудом.
— Не надо трогать моего мужчину, ушлёпок. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Трогать его буду только я, когда захочу и где захочу. Это понятно, или тебе сию простую мысль в мозг вогнать вместе с зарядом?
«Доминатор» боится визжать, боится кивать и лишь прикрывает веки в знак согласия.
— Вот и славно.
В небе грохочет имперский штурмовик, сбрасывает бомбы — и нарывается на ракету: взрывается оранжевым шаром и рассыпается пылающими обломками.
На резервной волне ревёт вуки: кажется, у них совсем плохо, не вывозят.
— Есть ещё время?
Дед смотрит на боевой планшет, кивает:
— Времени море, восемь минут.
— Тогда кому стоим?
Артём закидывает на плечо тяжёлый ракетомёт. Говорит:
— Спасибо тебе, Валькирия. Должен.
— Не ссы, отдашь натурой. Куни за два раза зачту.
Дед усмехается.
— Ну, что, уроды, пошли.
И мы уходим на север, где небо цветёт разрывами, где имперская пехота отбивает третью атаку вуки.
И где самое место для уродов.