Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2022
Максим Васюнов — журналист, автор документальных фильмов, участник Форумов молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья. Проза и публицистика печатались в журналах «Знамя», «Юность», «Наш современник» и др. Живёт и работает в Калужской области.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 1.
Слева кипел асфальт, шумел отбойник, справа визжали бензиновые пилы, въевшиеся в кору стареющих тополей. Из-под железных зубьев летели сочные толстые искры. Впереди и за нами гудела пробка автомобилей. Гарь, жара и духота уже часа два как прописались в этом городе, и всё, что теперь могло спасти горожан, — в том числе и нас, сидящих в газели местного телеканала, — это дождь. Но им даже не пахло. В воздухе бродили запахи бензина, асфальта, опилок, пылюки, мазута, но только не приближающегося ливня.
В таком аду мы возвращались с какой-то скучной съёмки. Я грустил, разглядывая из окна лысеющие на глазах улицы; думал о том, что нет ничего вечного. И о том, что если бригада рабочих в оранжевых жилетах может за считанные минуты изменить вид из окна, то есть ли вообще какой-то смысл в городских пейзажах?
Когда я уже безнадёжно изнемог от жары и философии, в кармане завибрировал толстый мобильник. Звонила новостной продюсер Шурочка.
— Ты где?
— Возвращаемся на базу.
— Пока не надо, тут эти пришли… — и она замялась.
— Кто?
— Сектанты твои.
— Ну так классно же!
— Они тебя требуют. Походу, убить хотят. Не торопись, в общем. Услышал?
И она отключилась.
Вокруг по-прежнему железо выясняло отношение с деревом, а раскалённая лава асфальта пыталась слизать с дороги щебень с песком. Всё шумело и воняло. Если и был шанс посреди всего этого соображать, то только у человека, лишённого зрения, слуха и обоняния. Я же был абсолютно здоров, поэтому в голову лез только зловещий хоррор. Вот я подъезжаю к двухэтажному зданию телекомпании, выхожу из белой газели, уверенно и дерзко иду ко входу, навстречу мне выбегает с автоматом пастор сектантской церкви. Смеясь — улыбка надрезана, — он выпускает в меня очередь жгучих железяк. Я падаю. Кровь заливает тротуар.
«Бж-ж-ж-ж», — шумит пила, её попытки перерезать горло тополю безуспешны.
«Бж-ж-ж», — вибрирует мобильник.
— Макс, Макс, слушай, они сошли с ума, они взяли нас в осаду! — кричит напуганная Шурочка. — Не приезжай ни в коем случае, они заблокировали все выходы, их много, ждут тебя, слышишь? Не приезжай, шефы с ними пошли разговаривать.
— А ОМОН, ОМОН-то вызвали? Они совсем охренели, дебилы? — кричу я и понимаю, что сейчас переорал даже бензопилу.
— Я не знаю, — уже чуть не плачет Шура, — но у нас никто не может ни войти, ни выйти, а они орут как резаные, тебя требуют, ты пока не приезжай, мы разберёмся, слышишь?
— А Рихтер с ними?
— Он и качает права.
— А Аня?
— Нет, её вроде нет.
— Понял. Спасибо. Звони!
Года за полтора до этого — а может быть, за год — я пришёл работать в городскую телекомпанию. Начал со спортивного корреспондента. У меня быстро стало получаться, и я докатился до криминального репортёра. Со своей программой. Делали её всего двое: самый авторитетный журналист и телеведущий города Лёша (он был мудр, обаятелен и дико интеллектуален) и я — самый наглый. В общем, отличная команда.
Так вот, когда я пришёл, я был влюблён в ведущую новостей, Аню. Но не то чтобы влюблён как парень в девушку. А как в образ, как в идеал. Она когда улыбалась в эфире, зрители-мужчины просто падали: не только потому, что устоять тяжело, но и потому, что зачем вообще жить, если знаешь, что эта женщина твоей не станет никогда.
Меня она приняла хорошо — можно сказать, опекала. Переживала, если у меня что-то по первости не получалось, верила в меня, поддерживала. Я помню, как мне удалось с первого раза написать сюжет — это был репортаж с итоговой пресс-конференции губернатора… Скука смертная, но я решил превратить губернатора в Деда Мороза и все чиновничьи слова заменил на праздничные тосты, а цифры стали подарками. В общем, сделал эротично — у журналистов это синоним слова «весело»… Так вот! Я помню, что когда Аня — она в тот день была ведущей вечернего эфира — прочла этот сюжет, она аж расплакалась от радости за меня!
Однажды я пришёл на работу, поздоровался с коллегами, сказал «привет!» Ане, увидел её ямочки на щеках — настроение моё стало тут же просыпаться.
«Привет!» — ответила Аня. Меня передёрнуло. Голос у неё был хриплым. Я знал, что это не простуда. Так бывает, когда голос срывается после долгого ора.
Настроение снова стало закутываться в тяжёлые одеяла.
— Аня, ты чего? Что случилось? — тогда я был уверен, что Аня поругалась со своим парнем. И скандал, похоже, был жёстким (как я узнал потом — у неё до замужества не было парней вообще).
— Да всё хорошо. Простыла. Посижу вот редактором недельку, — ответила она. И снова эти её ямочки…
Все, кто был в тот момент в редакции, тяжело вздохнули и опустили глаза.
«Простуды» Ани стали повторяться. Было такое ощущение, что она только и делает, что пьёт колодезную воду и ест мороженое тоннами. Или что она специально срывает голос, чтобы не работать. Но это вообще не про неё — надо ещё отыскать человека, который бы так был влюблён в телевидение и в новости! Ну, только разве наш выпускающий редактор Жанна. Да и — чего греха таить — я.
По своей неопытности и наивности я долго не придавал значения сорванному голосу Ани — даже как-то к этому привык. Мало ли какие проблемы со здоровьем у человека, зачем лезть в душу? Поговорить-то, конечно, хотелось, поддержать, обнять, но где я, начинающий корреспондент, и где любимая всем городом Аня!
В следующий раз меня передёрнуло, когда мы провожали нашего стилиста на другую работу. Аня вдруг сказала ей, что скоро, возможно, они будут работать вместе. А после этих слов заревела.
Все снова заговорщически переглянулись и поникли.
«Какого чёрта, Аня, какого хера, коллеги?!» — чуть не вырвалось у меня. Почему никто не сказал — хотя бы ради шутки: «Никуда мы тебя не отпустим, а как же зрители? Аня, ты что, собралась уходить?»
В тот же вечер я расколол одного из наших коллег. Он сказал, что Аня попала в секту. И попала туда через стилистку, которая сегодня уволилась.
Какая секта? Куда? Почему? И вы все спокойно на это реагируете? Я помню, что пока коллега мне рассказывал, я смотрел на заклёпки, что лежали на его столе, и почему-то ощущал в голове такую боль, как будто эти заклёпки стали поочерёдно вгонять в мою черепную коробку.
Что я знал о сектах? Что мы о них все знаем? Да ничего! Мы только смеёмся над историями типа: звонок в дверь, я в трусах со стояком открываю, а там женщина — божий одуванчик — спрашивает: «А вы верите в Бога?»
Или вот ещё. Эти истории мне рассказывал местный наркоборец, которого чуть не посадили однажды за его пацанские методы реабилитации — приковывал нарколыг наручниками и кормил луком.
— Ко мне стали всё чаще приходить матери заплаканные. Говорят, мой сын или дочь начали из дома всё таскать: сначала вещи, потом телевизор, теперь даже посуду. Я говорю матерям: «А давно они на наркоте?» А те мне: «Так они не наркоманы».
— В смысле?
— Да в секту они свою носят. Это у них называется «на благословение» или как-то так. Спасите, помогите, сил никаких нет!
Однажды к этому борцу пришла и мама нашей Ани.
С того дня, когда мне рассказали про Аню, секты стали одной из главных тем моих журналистских расследований. В нашем заводском тюремном городе, где все завтракают дымом, а свадебные тосты ботают по фене, сект оказалось штук двенадцать. И это только те, что были зарегистрированы в местной администрации.
Помню, спросил у чиновницы: «Какого вы вообще их регистрируете?»
— А в законе у нас нет слова «секта» — это такие же религиозные организации, как Русская православная церковь.
— Всегда же можно найти лазейку и отказать.
— Что вы от меня хотите?!
Потом выяснилось, что эта чиновница, курирующая религиозную политику в городе, сама была сектанткой.
…Мы уже полчаса стояли в пробке, не двигаясь — пропотели не меньше тех лесорубов, за которыми все от скуки сейчас наблюдали. Эти умники завалили очередной морщинистый тополь со всей его зелёно-седой кроной прямо на дорогу, окончательно перекрыв движение.
«Вот же дебилы!» — кричал дядя Вова, водитель редакционной газели, и бил всей своей богатырской (он весил под 200 кг) ладошкой по клаксону. Водители других машин делали так же — оттого воздух гудел, как будто все провожали в последний путь очень авторитетного шофёра.
В этом шуме я даже не услышал звонок. Когда посмотрел на экран телефона, там мигал пропущенный. От продюсера. Нажал вызов. Шура сбросила. Ну, мало ли, почему сбрасывает продюсер теленовостей. Странно, если продюсер теленовостей отвечает с первого раза.
Я набрал ещё раз пять. Сброс вызова. Ещё подождал. Шурочка не перезвонила. Занервничал. Набрал своему редактору Лёхе. Тот не ответил, но вызов принял. На том конце я услышал знакомые визги: сектанты сорванными голосами пытались пробиться через свои же опухшие связки. Мерзкий звук. Монотонно и зычно — и совсем не понятно, о чём, — бубнил Рихтер; тихо и уверенно поверх всего этого животного галдежа звучал поставленный бархатный голос Лёхи.
— Вы не имеете права меня снимать без моего разрешения, — говорил он.
— А твой, твой снимал! Я ему сказал: «Убери камеру», — а они снимали, — визжал кто-то из молодых.
— Мы хотим добиться одного — чтобы вы дали опровержение вашему сюжету. И вы должны его с нами согласовать. Мы имеем на это право, — умничал Рихтер.
— Вы можете обратиться к нашему юристу, можете подать в суд, — ответил на это Лёха.
В трубке зашумело. Сектанты толпой подняли хай не хуже цыган, к которым подкрались пэпээсники. Что-то треснуло — так, будто по телефону ударили. Связь прервалась.
— Да что ж за херня-то! — выкрикнул я. — Вова, б..дь, поехали уже.
Я нервничал, водитель это понимал, поэтому не огрызнулся. Лишь развёл руками:
— А я, Макс, что сделаю, бараны эти, чучмеки, всё перегородили, — оправдывался Вова.
Старый морщинистый тополь, опухший от времени и дебилов — скольких он, бедняга, повидал на своём веку! — мерно вздрагивал сразу под пятью бензопилами.
Я вспомнил, как шёл по улице Ленина, вниз от драматического театра. Тротуар от дороги отделял газон с тополями и чёрный чугунный забор. Кое-где меж тополей попадались столбы освещения. На столбах — яркие огромные афиши. Они звали молодёжь на праздник солнца и лета в местный Дворец школьников. Среди выступающих знакомые названия. Знакомые по методичкам сектоведов.
После увольнения Ани я прочёл гору литературы, тысячи статей. В одной из антисектантских брошюр было сказано: когда сектанты начинают в городе чувствовать себя вольготно, они устраивают концерты для вербовки молодёжи. Концерт на первый взгляд безобиден, если не считать произнесения проповедей, но они читаются как речитатив, поэтому многие принимают это за рэп. Именно в этот момент используются НЛП и прочие манипулятивные штуки, которые отключают сознание, вводят в гипноз. Подросткам внушают прийти на следующий день на курсы лидеров… А так всё хорошо начиналось — просто музыку послушать позвали…
Увидев афиши, я офигел! Если сектанты так дерзко оклеили центр города, значит, они вообще уже ничего не боятся. Я обзвонил всех знакомых в городской администрации — куда вы смотрите, вы чё, отменяйте!
Лишь когда эмоции улеглись, я понял, что звоню не по тем номерам.
У меня были друзья среди футбольных хулиганов и среди тех, кто тогда прокачивал разные православные спортивные клубы — этакие бугаи с крестами во всю грудь и с набитым Спасом на предплечье.
— Мужики, — сказал я им, — такая вот херня происходит.
— Поняли, Макс, не ссы. С Богом! — был мне ответ.
Сам я решил закосить под наивного корреспондента: дозвонился до организаторов концерта, сказал, что хочу снять репортаж, те позадавали какие-то дежурные вопросы и согласились. Единственное, чего я боялся, — встретить там Аню.
В день концерта я подъехал минут за двадцать до начала. И попал в самый замес.
— Вы не имеете права препятствовать! Тут всё законно! Вы вообще кто?! — орала на хулсов и активистов директор Дворца школьников. Её можно было понять: парни встали живой цепью у входа. Толпа подростков наблюдала за происходящим со стороны.
— Женщина, угомонитесь, а то потом будете детей по сектам собирать, — пытался утихомирить директрису бритоголовый парень в чёрной майке.
— Пусти, тебе говорю, — продолжала орать та и даже ударила бритоголового в грудь. Парень заржал, как мальчишка.
К дворцу подкатила милиция. С сиреной.
Пока менты разбирались, в чём суть, толпа подростков успела просочиться внутрь. Я пошёл за ними.
И тут я снова офигел. Потому что дальше всё было как в методичках сектоведов. Тяжёлая музыка — помесь металла и этно, религиозный рок и проповеди визжащим речитативом… И толпа детей, в трансе размахивающая руками, плачущие девочки и мальчики со стеклянными глазами.
Оставив оператора в зале, я вышел в холл. Там, оцепив все входы во дворец, стояли хулсы и качки. Похоже, в схватке с ментами они победили.
— Гля, мусора тупые! Сука, из-за них толпу пропустили, — тараторил подбежавший ко мне парень в лонсдейле, лидер одной из местных фанатских группировок.
— Чё делать-то теперь? Давай мы их расхерачим прямо в зале, ты только камеру выключи.
— Уже поздно, — ответил я.
— Гля, — повторил хулс.
— Есть тут рядом комп с принтером? — вдруг догадался я.
Мой план был прост: фанаты быстро распечатывают листовки с заголовком «Будьте осторожны, секта!» и раздают их зрителям. Это нужно было не им, а мне. Поплывшие подростки на фоне слова «секта» — то что нужно для горячего репортажа.
К тому же я помнил, что сам по себе концерт — не главная цель. Вербовать начнут на неких «курсах лидеров».
И точно. Ближе к концу ведущий и проповедник стал зазывать зрителей.
— Вам хорошо с нами? — орал он в микрофон.
Толпа визжала.
— Вы чувствуете наше тепло? Наши сердца бьются с вами в одном ритме! Мы зажигаем свет. Вы видите свет? — ещё пуще нажимал молодой пастор.
Толпа неистовствовала.
— Вы хотите продлить радость от встречи с нами?
— Да-а-а! — и тушь текла по щекам девиц.
— Я хочу, чтобы вы все сейчас меня услышали. Мы остаёмся с вами. Мы любим вас! Мы с вами! Завтра…
Я, разыгрывая наивняка, договорился с организаторами, что на курсы лидеров они меня тоже пустят с камерой.
Всё проходило в загородном отеле, до которого подростков довезли на арендованных автобусах. Собралось человек пятьдесят парней и девчонок. Они ждали встречи со вчерашним ведущим и певцом, — проповедником его ещё никто не называл.
В кармане моих джинсов лежала листовка: «Осторожно, секта!»
После завтрака начались те самые лидерские курсы. Поначалу всё выглядело безобидно, как в детском оздоровительном лагере: тренинги на знакомство, на доверие, минутки самопрезентаций, аплодисменты, какие-то разыгранные сценки. Всё так мило, всё так весело.
Но в какой-то момент слово взял тот самый мутный ведущий. Он вышел к толпе в белом балахоне, со стопкой журналов. И сразу без подготовки заговорил о живом боге и любви этого бога, о страдании его за нас — в общем, обо всём, о чём должен был заговорить. Странно только, что так резко.
Я обратил внимание на лицо одной губастенькой девчонки — ей бы в кино сниматься с такой внешностью, а её тут, бедную, вербуют. Девочка эта сначала непонимающе улыбалась: «Что? Откуда? Какой Бог?» А потом на моих глазах эта же улыбка из глупой стала превращаться в виноватую — губки задрожали, щёчки порозовели, глаза наполнились вселенской болью. И всё это — за каких-то несколько минут!
Пора было прекращать этот религиозный балаган. Я же тоже был молодой, наглый. И мнил себя спасителем мира.
— Друг, у меня тут вопрос возник! — совершенно бесцеремонно прервал я проповедь. — Ты помнишь, я репортёр? Нам уже пора уезжать, а интервью хочется. Ответишь, ок? Смотри, — тут я достаю из кармана бумажку, разворачиваю её и показываю проповеднику. Там написано «Осторожно, секта!» и названия групп, что зажигали во Дворце школьников, — это вчера распространяли на вашем концерте. Что скажешь?
Странно: к такой мелкой провокации оратор оказался не готов. Он явно занервничал, что-то забубнил оправдательное, заулыбался, как таджик, пойманный за распространение героина, и делал вид, что вообще не понимает, что происходит и как он тут оказался.
Пока он соображал, я быстро рассказал собравшимся, зачем их на самом деле позвали. Мне поверили, стали расходиться. Благо, детей ждали автобусы. А проповедник убежал, хлопнув стеклянной дверью.
Этого было достаточно.
На следующий день вышел мой первый разгромный репортаж о работе этой секты. В тот же вечер посыпались смс со словами: «Теперь ходи и оглядывайся», «Мы в одном городе живём», «Ты не туда полез»… И классика жанра: «Заткнись, сука!»
Белой газели с логотипом местной телекомпании на борту удалось объехать дровосеков, но слева по курсу ремонтники укрощали дымящуюся лаву асфальта.
Дозвониться до коллег по-прежнему не получалось, отчего нервы сдавали. Я уже чёрт знает что себе нарисовал: от сектантов можно было ждать всего.
Когда мы проехали ещё метров сто, воздух затрещал от сигналов полицейских машин. Несколько экипажей нагоняли нас, призывая сиреной взять к обочине.
«Едут в телек», — не сомневался я. После того, как машины отжались от обочин, воздух полоснул новый скрежет. «Скорая».
Я потянулся к штативу, сжал его металлические трубки — так легче справиться с паникой.
После концерта и разгона лидерских курсов в отеле я стал искать способ попасть в логово сектантов. Тогда ползли слухи, что они заселили целую деревню — километрах в сорока от города.
К нам в редакцию как-то вбежала взволнованная женщина лет пятидесяти. Поставив на стол редактора трёхлитровую банку огурцов, она выпалила сенсацию.
— Почему я должна уезжать оттуда? Я там родилась! А они с топорами ходят, говорят: «Убьём, если не уедешь». И соседей также. А недавно Кольку-алкаша посадили в подпол у себя. Он там два дня провёл. А что творится вечерами!.. Они, как выдут во двор к себе, — и орут, и орут, визжат так, что собаки дрожат. Они молятся так, видите ли. Ужас, вы бы послушали, так паралич бы схватил!
— А почему вы не идёте в милицию? — спросил я.
— Так ходили! Все ходили и заявления писали. А толку-то?
Деревня Реши относилась к пригородному РОВД. Отделом, который должен был заниматься общественным спокойствием, руководила женщина — по типажу она больше походила на заведующую овощебазой: плотная, резкая, из тех, кто за словом в карман не лезет. Фамилия её была Кабанова.
Но когда она услышала, зачем я пришёл, стала вдруг интеллигентной и правильной.
— Ну-у-у, ты же понимаешь, чтобы зайти в их дома, мне нужны конкретные доказательства, просто так с проверкой я приехать не могу. Даже если приедем, они имеют право нас не пустить. А ты с чего взял, что они — секта? По документам — реабилитационный центр, наркоманов лечат. Да и секты у нас — не бандформирования. Не террористы.
Я смотрел на грязную чугунную пепельницу, в которую практически ежесекундно сыпался пепел, и гадал — надолго ли хватит её нудить?
Из отдела вышел, когда горка пепла повалилась на стол.
Сектоведы подсказали: отправь кого-нибудь в их церковь, запиши проповеди. При желании в них можно найти экстремизм. Это ментам крыть обычно нечем.
Я снова пошёл к своим друзьям-фанатам. Вместе мы разыграли настоящий детектив. На одного из парней, который выходил из спортзала только на махачи, нацепили микрофон с петличкой и дали маленькую скрытую камеру.
— Только, Рома, ты там не бузи. Прикинься овечкой, ладно?
— Это как?
— Это когда тебя пацаном участковый останавливал после очередного погрома на районе.
— А, понял.
И вот идёт такой «пришибленный» качок в двухэтажное серое здание с крестом на черепичной крыше и витражными окнами. На лице у Ромы — ангельский свет. Голос робкий: «Я хочу послушать проповедь». Движения легки и воздушны: ещё чуть-чуть — и взлетит святоша с бицепсами к самому распятию на стене.
Но глаз с него охрана церкви не сводит. Его вообще-то, как Рома заметил, вычислили сразу. И до самого конца «вели».
Конца в сектантской церкви ждать долго не пришлось. Пастор — тот самый Рихтер, с которым мне скоро предстояло познакомиться, — прямо озвучил своим адептам, в чём смысл жизни: они должны захватить Урал; все верные его церкви — это воины, которые по первому же зову обязаны сделать то, что скажет он. Даже если он велит идти на войну…
Потом Рихтер говорил, что слова эти надо воспринимать в контексте. И что речь шла о войне духовной. И я даже понимаю: скорее всего, так оно и было. Но той записи мне хватило, чтобы убедить Кабанову отправиться в Реши.
…Когда Рома услышал призывы завоевать Урал, то вытащил мини-камеру из кармана и стал поливать ею пастора и адептов как ни в чём не бывало.
— Я же хотел, чтоб лучше слышно было. Это же реально оборзел чувак, — рассказывал потом возбуждённый Рома. — Я ему ещё говорю: «Слышь, упырь, а ты с кем Урал собрался брать, с этими вот обезьянами, что ли?» И снимаю мудака какого-то, который глаза руками закрыл. Типа он такой молитвенный…
Много Рома не наснимал, к нему подлетела охрана. И проповедь завершилась дракой.
— Да я вроде не сильно бил… Чего он упал и зарыдал, я не понял. Нет, а чё? Я же ему сказал: «Не трогай камеру. Или я не так как-то сказал?»
Пока «христиане» бросились помогать поверженому, Рома гордо вышел из церкви.
Я с интересом, даже с какой-то страстью, разглядывал заснятых адептов. Вот женщина лет пятидесяти в рыжем парике — всё лицо изъедено морщинами; вот старушка с красным гребешком в седых волосах — её маленькие глаза постоянно в движении. Здесь она явно впервые и пока не понимает, что происходит. Вот ухоженная женщина лет сорока в строгом чёрном платье… Я узнал в ней солистку местной филармонии. Ещё одну знакомую увидел в церкви — преподавательницу биологии из педагогического колледжа, о ней мне также писали телезрители, рассказывали, как она проповедует прямо на уроках. С ней мы разобрались позднее, её уволили. Много было людей в церкви, судя по наснятым кадрам, только одну я не нашёл — ту, ради которой и стал просматривать запись. В церкви не было Ани. «Может, она одумалась?»
В Реши мы въехали поутру, чтобы всех застать дома. В каких именно они домах обитают, местные нам сказали заранее.
В деревне было тихо, собаки не лаяли, птицы… птицы, кажется, улетели отсюда навсегда — они не любят тех, кто громко молится.
Тишина стояла зловещая. И хотя солнце палило все последние недели, здесь земля была почему-то сырой, ботинок опускался в неё, словно в расплавившуюся резину.
Всё было в этих Решах как-то не так.
В другой раз я бы, может, послушался своей интуиции и ушёл, но меня успокаивало, что со мной — милиция, целых три человека (в том числе «завовощебазой»), и мой любимый оператор Богдан, бывший боксёр. У него была одна особенность: Богдан плохо слышал на одно ухо. А иногда и на оба — это когда просили выйти из машины в дождь подснять «какой-нибудь адрес-план»…
— Богдан, включай камеру. И не выключай, понял? Пока не уедем отсюда, — командую я оператору. И мы идём на веранду первого дома.
Стучимся.
Кругом по-прежнему тихо. Тревожно тихо.
Стучимся снова. За дверьми слышны шорохи, но никто не открывает.
— А давайте поищем подпол, в котором они людей держат. Кажется, он вон под тем столом, — нарочито громко говорю я.
Жительница Решей заранее рассказала про этот люк — под облезлым деревянным столом в углу веранды.
— А давайте, мы же за этим сюда приехали, — так же громко отвечает мне Кабанова и достаёт из кармана сигареты «Прима». Как сейчас помню, у неё была именно «Прима».
Но едва она успела закурить, как дверь открылась, и на нас вылетел чёрт. Вы бы его видели! Маленький черноволосый шкет лет двадцати странно дрыгался и размахивал правой ногой, пытаясь выбить камеру у Богдана. Тот уворачивался.
Я ждал, что на такое гостеприимство как-то отреагируют милицейские, но они лишь травились «Примой» и молчали.
— Слышь, ушлёпок, ты чё творишь? Уймись, — не выдержал я и пошёл на чёрта. Богдан, стоявший чуть впереди, рукой преградил мне путь.
Чёрт заговорил:
— Вы чё хотите? Вы кто? Чё вам надо? Я один тут. А вас сколько!
— Ты слышал, баклан, вообще про Закон о СМИ? Я же тебя посажу, — бесился я.
— А я откуда знаю, журналисты вы или кто.
— Они с нами, молодой человек, — наконец проснулась Кабанова, — документы свои покажите.
— С чего я должен показывать? А вы кто? Сначала вы документы покажите, — ещё больше занервничал чёрт и снова замахнулся ногой на камеру. Я увидел, как у Богдана покраснело правое ухо. Это ничего хорошего для шкета не обещало.
— Тебя форма не убеждает?
— Нет, форму можно купить в магазине, — парень вдруг стал спокойным. Чуть позже мы поймём, почему форма не была для него аргументом.
Милиционеры послушно показали свои удостоверения.
— А вы теперь? — крикнул он нам с Богданом и снова попёр на моего оператора, выбрасывая вперёд ноги, как в казацком плясе.
Богдан опустил камеру и второй рукой поманил чёрта к себе.
— Иди, я тебе кое-что скажу, — Богдан делал вид, что он абсолютно спокоен, и эта его уверенность загипнотизировала нервного. Тот действительно наклонился к телеоператору.
— Иди на х..й, — сказал тому Богдан. И совсем не шёпотом. Дальше я увидел, как ухо оператора стало белеть, зато покраснел чёрт.
— Короче, где остальные, показывай, — вывел я его из транса.
— Я один тут, — голос шкета стал дрожать.
— Где ключи от подпола?
— Какого подпола?
— Сколько у тебя там людей? — каждый следующий вопрос я задавал всё громче. Это было похоже на допрос, при этом я постоянно поглядывал на сопровождающие нас погоны — все тупо молчали, наблюдая за нашим диалогом.
— А кто в соседнем доме?
— Что вы хотите? У нас ребцентр, мы людей лечим, чё вы вообще припёрлись?
— А ты старший тут? Кто в соседнем доме? У вас там ребцентр? Подпол открывай, подпол!
У чёрта бегали глаза. Он уже, кажется, сам просил защиты у милиционеров, но те равнодушно покуривали — белые облачка едкого дыма всё ближе подступали к лицу паренька. Тут я узнал, что, оказывается, черти не любят «Приму».
— Да хватит курить, у нас не курят! — заорал он и, оттолкнув Богдана, рванул во второй дом, по пути доставая из кармана мобильник.
Богдану не нужно было объяснять, что делать дальше. Мы сорвались за сектантом. Кабанова засеменила за нами. Остальные остались вскрывать люк подпола.
Чертяка вбежал во второй дом и запер дверь.
Запыхавшаяся Кабанова затарабанила по дереву кулаком — и по тому, как она это делала, было понятно, что и её терпение кончилось.
— Я с вами что здесь, в прятки играю?
— Мы не хотим, чтоб нас снимали, — прозвучал с той стороны женский голос.
— Меня пустите, я с вами одна поговорю.
Тишина.
— Так. Всё. Я звоню в ОМОН.
Секунд через пять дверь распахнулась. Мы увидели в проёме плотную штору. Когда Кабанова зашла внутрь, из-за шторы снова выскочил чёрт, на этот раз — с топором. Это уже совсем вывело нас из себя, особенно Богдана: топором молодчик целил в его камеру.
Мы отступали к углу веранды, оставались каких-то два-три шага до стены… Тут Богдан бросил мне через свою голову камеру — снятые ей в эти секунды кадры мы потом использовали в сюжете — и ловким ударом выбил топор из рук сектанта. Тот с визгами, похожими на свинячьи, побежал вон. Визжать он не переставал и на улице. Чёрт, говорю же.
Мы остались внутри — ждать Кабанову и снимать все странные детали, что попадались на глаза. На стене веранды висел милицейский китель, рядом с ним — фуражка. Жительница Решей говорила нам, что сектанты поначалу ходили здесь под видом участковых и просили людей как можно быстрее уезжать, потому что деревня, якобы, выкуплена одной большой милицейской шишкой. Но лжементам быстро объяснили, что на селе не дураки живут. «Как-то слишком много вас, участковых, на одну деревеньку, да ещё все из одного дома!» — смеялись местные.
Вскоре в Решах вспыхнули автомобили. Две машины сгорели, третью успели потушить.
Мужики, конечно, пытались разобраться с приезжими по-своему, даже набили кому-то морду, после чего в деревню приехал настоящий участковый и почему-то завёл административное дело против одного из мирных жителей. К сектантам он даже не зашёл. Людям ничего не оставалось, как обратиться к журналистам.
Помимо кителя на веранде, мы нашли наручники, дубинки, топоры, молотки, штук сто упаковок спичек, с десяток Нового Завета в кожаном переплёте и не меньше распятий из нержавейки. Высотой где-то метра полтора. Опять же местные рассказывали, что частенько сектанты молятся на улице: жгут костры, обставляют себя распятиями — и тогда вообще не спит вся деревня, потому что молитвенники кричат до первых петухов.
Отсняв все детали на веранде, мы стали напрашиваться в дом. Где один на один с тронутыми (мы по-прежнему не знали, сколько их там и что у них на уме) осталась Кабанова.
— Алё, там всё хорошо? — прокричал я сквозь занавеску.
— Всё нормально, протоколы составляю, — ответила Кабанова и тут произнесла те слова, которых я от неё больше всего ждал. — Заходите. Они уже не против.
Богдан отодвинул объективом шторку. Я успел разглядеть из-за его спины, что внутри-то, оказывается, людей немало — человек двенадцать.
За шторкой была одна большая комната, из которой был вход в другую. Она так же была занавешена. Судя по тому, что среди сектантов я насчитал больше мужчин, чем женщин, другая комната — это что-то вроде женской палаты.
В целом же помещение больше походило на наркодиспансер: пожелтевшие некогда белёные стены, оцарапанный коричневый пол, железные полуржавые кровати… Кругом всё завалено одеждой, книгами и посудой.
— Там у вас такой же срач? — спросил я, показывая на занавеску.
— Туда не пустим, — строго предупредила одна из сектанток. Голос её был сорван, в остальном она ничем не отличалась от нормальной девушки. Лишь два изъяна во внешности: очень бледные щёки и левая рука перебинтована от запястья до локтя.
С этой-то девушкой (назвала себя Таней) мы и разговорились. Остальные на мои вопросы отвечали односложно.
Она рассказала:
— Я из Новосиба. Из бывших, как и все тут. Но я вылечилась.
— А как лечитесь-то?
— Молимся, — на голубом глазу ответила Таня.
— А людей зачем стращаете?
— Мы молимся, — так же наивно и искренне повторила девушка.
— Окей, а кто такой этот чёрт, что на нас с топором бросался?
Таня переглянулась с кем-то, кто сидел за моей спиной. Потом посмотрела на Кабанову. И снова зыркнула на меня наивными глазами милой кошки.
— Он старший у мужчин.
— Он сумасшедший у вас? Или под чем-то?
— Нет, вы что, мы не колемся, мы молимся… — Таня даже вроде обиделась на мой вопрос. Я же для себя отметил, что надо запомнить эту фразу: «Мы не колемся, мы молимся». Она прекрасно подойдёт для топлайна — это первое предложение, которое ведущий новостей читает в студии.
— А кто в подполе-то у вас?
— Да никого там нет, — встрял в разговор один из парней, что сидели за моей спиной.
— Я вас тут всех закрою, по пятёре на каждого, если хоть кто-то в этом подполе сидит, — вдруг перешла на агрессивный тон Кабанова — видимо, устала.
— Да никто не сидит, — начала кричать Таня, — никто там не сидит, я же уже говорила, что вы привязались? Там сидел вон Вовка, — и она кивнула на того, кто только что встрял в разговор, — у него ломка была, мы его туда и спихнули, а чё нам делать-то?
Кабанова серьёзно посмотрела на Таню, потом — с ухмылкой — на Вовку.
— Вовка, ты заявление будешь писать? Незаконное удержание — статья. Пиши — и поедешь домой, — любезничала Кабанова.
Но Вовка не ответил.
Потом мы с Таней ещё успели поговорить о том, чем наркозависимость отличается от религиозной. Какая разница, ради чего готов убивать человек, — ради дозы или распятия? Таня, молодец, честно призналась, что всё понимает, но раз государству плевать на своих людей, то спасением их вынуждена заниматься церковь.
— Ваша секта?
— Нет, наша церковь, — тут Таня была непоколебима.
С улицы послышались голоса. К дому приближались люди, мужчина и женщина, успел расслышать я.
— Ну, вот и наши. Наверное, нашли кого-то, — облегчённо сказала Кабанова. Так говорят бабушки, когда их внуки возвращаются из аптеки.
Но в дом вошли совсем другие люди. Это был лысый мужчина в длинном чёрном плаще и девушка в замызганной куртке с капюшоном. Из-под капюшона торчали нерасчёсанные тёмные волосы.
— А, вот кто тут шум наводит. А ещё называется, свои люди.
Это был голос Ани.
— Мы тебя нагоним у моста как пить дать, — крикнул мне вслед водитель дядя Вова.
— Да вы же наглушняк, — огрызнулся я.
От места, где стояла наша машина, до редакции было километра два. И, кажется, на все эти километры растянулась пробка. По крайней мере, она не двигалась.
Когда я прошёл первые метров сто, за моей спиной опять взревела сирена. Сквозь затор автомобилей пробивалась еще одна «скорая». Сердце снова заколотило, руки задрожали так, что я не нашёл в себе силы их спрятать в карманах.
Я по-прежнему был уверен, что все машины с мигалками едут в телекомпанию.
«Так, — сказал я себе, — или ты сейчас справишься с собой, или ты очень плохой репортёр». Руки по-прежнему тряслись и были ватными, как от удара током, но набрать номер продюсера новостей Шурочки я всё же смог. Вот только ничего, кроме протяжных — этих долбаных протяжных гудков, — я не услышал.
Я бежал по металлургическому району: по обе стороны от меня дымились заводы и заводики, отправляя в небо разноцветные грибы. Заводы эти больше походили на огромные гаражи без окон и дверей либо на гигантские мельницы, только без крыльев, — вместо них во все стороны торчали трубы. Одно лишь здание не дымило — пятиэтажное училище, покрытое таким толстым слоем пыли и гари, что если кто-то когда-нибудь выстрелит по нему из танка, то снаряд увязнет в этом слое раньше, чем доберётся до бетона.
Таким же слоем были покрыты срубленные тополя — их снесли ещё пару дней назад да так и побросали вдоль дороги. Слава богу, что хотя бы отпилили кроны. Я шёл по ломаным веткам и листьям; и вяз в вековой гари и пыли, которые теперь, после убийства деревьев, должно быть, чувствовали себя завоевателями города.
Города, который тонул в заводских дымах вот уже три столетия.
Впереди был железнодорожный мост, его живот иногда мешал проехать большегрузам — приходилось разворачиваться. Я шагнул под мост. Машины гудели здесь так, что дрожали бетонные стены. Гулял сквозняк. Меня затрясло ещё больше, пропал воздух, через считаные секунды я почувствовал вкус стёртой эмали. Наверху загремел товарняк. Перестук его колёс вместе с гудением свихнувшихся машин отдавался в каждой клетке моего тела. Сначала отказалась работать голова — мысли погрязли в бреду. Потом пропал запах, следом заломило шею, ещё чуть-чуть — и кольнуло грудь где-то слева.
А дальше я уже мало что помнил. Лишь пытался пробить всю эту толщу вони, дыма, гудков и нескончаемого грохота чугунных колёс короткой молитвой — это всё, что пришло мне тогда в голову.
Я молился дыму — больше было некому. Я молился, чтобы оглохнуть, чтобы потерять вообще все чувства, а ещё лучше — чтобы закрыть глаза, сделать шаг и тут же оказаться у дверей телекомпании.
Когда Аня откинула капюшон, я забыл, как надо произносить слова. Да и кто я и зачем я здесь — забыл тоже. Она походила на женщину, которая пила без перерыва вот уже два года.
Мужиком в плаще оказался юрист. С ним мы тут же вступили в словесную перепалку, он козырял законами, я отвечал ему тем же. Я понимал, что, в общем-то, он имеет право меня отсюда попросить, но Богдану нужно было, как мы, телевизионщики, это называем, «нарезать картинку», а значит, все методы хороши — даже позлить юриста в плаще. Но больше всего мне хотелось смотреть в тот момент на Аню, успеть запомнить её, успеть переброситься с ней хоть несколькими словами. Мы и перебросились. Получилось грубо.
— Мы ждём, что сюжет перед выходом вы покажете нам. Мы должны его согласовать, — потребовала Аня.
— С чего ради, Ань? Ты чего? Ты же прекрасно знаешь, что никто вам ничего не должен.
— Ну посмотрим, — равнодушно ответила она и скрылась на женской половине ребцентра.
Я не верил своим ушам. Я гнал от себя мысли, что Аня всё это говорит всерьёз, ведь она сама сделала десятки расследований и сама учила молодых корреспондентов, как вести себя с юристами, охранниками, врагами хорошей картинки. Мне казалось, что Аня так сейчас говорит только затем, чтобы не потерять авторитет у своих адептов. И это меня выбесило даже больше, чем тот чёрт с топором…
— Ань, а вот скажи, — заводился я, — ты же знаешь, что ваше дело — полная жопа. Или ты думаешь, что мы без повода к вам…
— Ты что, серьёзно думаешь, что меня спасаешь? Сил-то хватит? Если будешь так же спасать, как собирался в любви признаться, то лучше не начинай. Эх, Макс… какой ты ещё маленький, — кричала она из-за занавески.
— Я это уже двести раз слышал! А у вас тут что, не секта, а кружок анонимных психологов? — каждое моё слово вылетало всё медленнее и всё глуше, пока смысл сказанного Аней не дошёл до меня окончательно.
И с чего она взяла, что всё дело в любви?! Поводов заподозрить меня во влюблённости я не давал, ни в чём не признавался. Или все ведущие новостей считают себя сердцеедками?!
Как бы там ни было, слова Ани сбили меня с толку. И я бы оказался в очень неловкой ситуации, если бы не вдруг сработавшая сирена милицейского уазика.
Кабанова подскочила первой. Она оставила на столе свои бумаги и, скомандовав «Всем оставаться здесь. И тебе, понял?» (это она прикрикнула на юриста в плаще), выбежала из дома. Мы с Богданом, естественно, за ней.
На улице оператор успел мне выговорить, как он запарился снимать этих «ушлёпков» и как устала его рука, ведь камеру приходилось держать на весу, без штатива. И что бегать за всеми тут он устал тоже. Да и вообще, пора обедать…
— Старик, не ной, снимай. Смотри, у машин движуха…
Была толпа: милиционеры, местные, два раненых парня — один с пробитой головой, у другого — синяк на пол-лица. В уазике сидел, теребя волосы, наш знакомый чёрт.
Кабанова первой поняла, что произошло: этих двоих сектанты и держали в подполе.
— Ну всё, братан. Теперь ты, кажется, остался без обеда. Пока ОМОН, пока задержание, пока то да сё… Жалко тебя, конечно, — постебался я над Богданом.
— Вот так всегда с тобой!
В следующие минут пять я пытался оторвать Богдана от чёрта. Решив, что именно он причина вынужденного голодания, телеоператор тыкал объективом в окно милицейского уазика, дразнил и раздражал чернявого как только мог.
Пока тот не расцарапал ногтями стекло.
Тем же вечером я курил кальян у друзей, влюблённой пары, в тесной душной малосемейке, рассказывал о сегодняшних приключениях, как вдруг звонок.
— Алло.
— Это Рихтер.
— Вау! Телефон Аня дала?
— Я прошу выслушать меня.
Тут я должен сказать спасибо Рихтеру. Именно после того разговора у меня открылась уникальная способность: когда кто-то пытается мной манипулировать, у меня начинает болеть голова.
Во время разговора с Рихтером виски застучали на второй час. Всё это время он убеждал меня не показывать телесюжет в эфире — рассказал трогательную историю, как пришёл к Богу, правда, вскоре проговорился, что это с ним случилось на самом деле в тюрьме. Ещё спустя время проговорился снова: не то чтобы пришёл к Богу, а выбрал этот путь как способ зарабатывать. Потом Рихтер опомнился и долго оспаривал понятие секты, приводя излюбленный аргумент подобных ему «апостолов»: Христос тоже был когда-то сектантом, а основанная им Церковь считалась всеми сектой. Не первой в мире и не последней. «Просто ему повезло», — довод пастора.
Когда же Рихтер понял, что напрасно тратит со мной время и что все эти часы я на самом деле записываю его на диктофон, он перешёл к угрозам. Пастор в нём выключился окончательно, остался только наглый зэк. Посыпались фразы типа: «Мы все по одним улицам ходим», «Ты чего, совсем ничего не боишься?», «Мы найдём тебя, где бы ты ни прятался», «Грохнем тебя раньше, чем сюжет выйдет в эфир».
Рихтер не стеснялся манипулировать Аней. Он уверял, что её тоже ждут большие неприятности: «Она и так получила по полной после того, как полребцентра увезли мусора, а представляешь, какой скандал будет после сюжета? Я не уверен, что она вынесет. И что наша церковь её простит».
— Вот вы что, значит, делаете со своими верными адептами. Она же твоя теперь.
— Ты прав. Моя. Не твоя. Не твоя. И если всё будет хорошо, я женю её на своем брате. Так она хотя бы спокойно будет жить. Ты хочешь спокойствия для себя и для неё?
Сюжет поставили в вечерний эфир понедельника — самое рейтинговое время. А на календаре была ещё пятница. Поэтому все оставшиеся дни Рихтер лично и его шестёрки звонили мне и писали каждый час. Никто так не давил на меня ни до, ни после. Мне всё больше становилось страшно.
Угроза — такая штука, которая может сбить с толку любого. Потому что она касается жизни. А всё, что касается жизни, — не пустые слова. Всё, что обещает смерть или хоть какие-то неприятности, звучит громко и очень весомо.
К вечеру субботы я уже боялся выйти из квартиры. Я был готов отдать половину своей жизни, только бы быстрее наступил вечер понедельника. Ведь, как мне казалось, стоит сюжету выйти в эфир — все звонки и угрозы прекратятся.
Я мог выключить телефон, но какой толк, если угроза уже прозвучала, если она уже подожгла запалы страха? Да и выглядеть слабаком перед уголовниками ни в коем случае нельзя. Я, как человек, выросший в одном из криминальных городов Урала, это прекрасно знал.
Как знал и то, что если эти звонки и смс не прекратятся, то я просто сойду с ума. Или умру от разрыва сердца. Стены уже начинали наступать на меня со всех четырёх сторон, а с потолка капала вода. Такие «глюки» — не редкость, когда психика выводится из равновесия методичным долблением.
В конце концов я понял, что самое спокойное время — это когда я разговариваю с Рихтером.
Сам набрал его. Он был рад. И, не дожидаясь никаких вопросов, начал хвалить моё решение не выпускать сюжет. Потом была часовая лекция о протестантах и католиках. Ещё час Рихтер потратил на рассказ о своей семье и добрых делах, которые они совершают: наркоманов лечат, детским домам помогают, в спортклубы форму покупают, библиотеки книгами снабжают, лекции против ВИЧ в институтах читают. «Проповедуем, сам понимаешь. Ты бы тоже смог, у тебя горящее сердце».
Он, помню, рассказал о планах по строительству школы для детей своих адептов. Рихтер хвастал, что школа должна быть огромной, ведь в их церковь приходит всё больше людей.
— А как ты думаешь, почему всё больше? — спросил он меня вдруг. Этот вопрос прозвучал за многочасовые наши беседы впервые. Во всём остальном сектант повторялся. — Да потому что депрессия кругом. Безнадёга. У людей отняли всё — даже честного и правдивого их Бога православного, Триединого. У них даже небо отняли. Ты когда-нибудь видел чистое небо тут? Один дым. Человеку в дыму нужна опора. Это как по реке сквозь туман переплывать на канатном пароме. Мы даём канат людям! Вот, что мы делаем. Да для них, может, это последнее счастье — наша церковь. Им, может, идти больше не к кому.
— Много квартир ты отобрал у таких счастливчиков?
— Ты опять не о том. Я тебе о свете, что держит людей на плаву в этом дымном адском городе!.. Да деньги эти никому не нужны, если есть Бог.
В тот вечер Рихтер так разоткровенничался — наверное, был пьян, — что даже рассказал, за что он сидел в тюрьме. Срывал норковые шапки с женщин.
Диктофон чётко записал чистосердечное признание — адепты будут плакать.
Вскоре я положил трубку — молоточки в моей голове к этому времени уже добрались до подсознания. А это больно. Как будто тушат окурок о душу.
…Сюжет вышел в эфир вчера. И вот сегодня сектанты ворвались в нашу телекомпанию. Взяли её в осаду. И я не знаю, что там случилось. Я шепчу молитву под железнодорожным мостом, меня парализует озноб, гудки машин пронзают мою голову, от вони заводских выбросов, смешанных с запахом свежих опилок, меня тянет блевать, и я не блюю лишь от понимания, что молиться и блевать одновременно — нельзя, не по-христиански как-то. Но в то же время я пытаюсь соображать, что поможет мне быстрее: молитва или если я выблюю всю эту гарь и весь этот страх?
Очередная сирена трещит над пробкой. Ещё одна «скорая» настырно требует освободить дорогу. Машины послушно прижимаются к обочинам.
Я вижу — сразу за «скорой» мчится наша газель с логотипом телекомпании на капоте. Дядя Вова удачно пристроился. «Скорая» ныряет под мост и здесь задерживается. Притормаживает и наша газель. Двери разъезжаются, оператор хватает мою руку. Рывок — и я внутри. Наша газель снова мчит на хвосте «скорой».
— Ну и много ты выиграл? — ухмыляется водитель.
Впереди ещё один железнодорожный мост, за ним должна открыться проходная металлургического завода — массивное высокое здание с колоннами в четыре этажа. Но там густой световой стеной полощутся маячки «скорых» и милиции. Мы подъезжаем ближе и видим, что в опору моста въехала маршрутка. Вот куда спешили все.
Я чувствую, как боль из моей головы вылетает в боковое окно вслед за дымом от дяди Вовиной сигареты. Дышать становится легче. Мне кажется, что я пережил конец света. И теперь мне не страшно уже ничего, даже если сектанты всё ещё осаждают мою редакцию. Разговор с ними и даже драка — это такой пустяк по сравнению с тем, что я чуть не сдох, пока добирался до них.
Над проходной завода рвутся ввысь мощные струи дыма, похожие на хвосты драконов. Красные, рыжие, жёлтые, белые… где-то под синим небом они переплетаются, как цветные нитки в девчачьем браслете. Только вряд ли небу этот браслет доставляет радость — это скорее его повинность, его фатальное обязательство.
Мы сворачиваем в проулок телекомпании (пробка вдруг рассосалась как по заказу), а оттуда — в наш двор.
Вибрирует мобильник. Шурочка.
— Ну, ты где?
— Подъехал!
— А эти ушли только что!
— Как? Сами?
— Да они какие-то странные. Сказали, что накатают на тебя заяву в милицию, ты им, якобы, угрожал по телефону. Распечатку звонков показывали. Ты им угрожал?
— Я даже покушался на Рихтера, только неудачно, — отшучиваюсь я.
— Мы заметили, — Шурочка усмехается в трубку. — Но ничего, у тебя ещё всё впереди. Ну и вляпался же ты в историю!
Я смотрю на окна новостной редакции. В них отражается мутное солнце.