Два «дымных» рассказа
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2021
Максим Васюнов — журналист, автор документальных фильмов, участник Форумов молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья. Проза и публицистика печатались в журналах «Знамя», «Юность», «Наш современник» и др. Живет и работает в Калужской области. В «Дружбе народов» публикуется впервые
Фабрика игрушек
…сразу удар в голову, еще один в живот, трое повисают на мне, как шимпанзе на огромном клоуне. Реприза — «Свали лоха». Костяшки прокуренных кулаков царапают переносицу и щеки, рвут спецовку, кеды вязнут в грязи.
Надо отбиваться, работать руками, ногами. И дышать. Дышать. Но в нос бьет кислый воздух — рядом дымит коксохим.
Всё против меня.
Отбиваюсь и начинаю ржать — побочный эффект быстрого выброса адреналина, ржу оттого, что несколько крепких гопарей не могут меня завалить.
Реприза не удается. Невидимые зрители мучаются от стыда.
И смешно, и страшно: если свалят, то запинают до реанимации, но главное — вытащат телефон, а мне никак нельзя его терять — денег на новый заработаю нескоро. За телефон и стою.
— Кабан, сука, — рычит кто-то из кодлы, я даже не вижу его лица, бью наотмашь. По хрусту, который по неопытности можно спутать с треском сухой ветки под ногами, понимаю — зарядил в переносицу. Гопарь утыкается клювом куда-то в кусты, орет благим матом.
Трое других не теряют надежду закопать меня прямо здесь.
…И зачем я согласился пойти за пивом среди ночи? Лучше бы лег спать. Бригадир — бывший афганец — предупредил еще в первую мою смену: «Запомнить надо только два пункта. Пункт первый — если увижу, что спишь, даже когда нет работы, — выпну».
Про «бухать» он не говорил ни слова.
Мы делали пленку, наш завод занимал первые два этажа бывшей фабрики игрушек — панельного здания размером с современный торговый центр. Сама фабрика была трехэтажной. Но что было над нами, мы не знали — второй пункт бригадира звучал так: «Никогда не вздумай подниматься на третий этаж, увижу — ушатаю».
Однажды я все-таки не выдержал и поднялся. Это случилось часа за два до того, как мы с напарником пошли за пивом.
Напарник мой — имя уже забыл — на тот момент только недавно откинулся. Сидел за разбой. Мы с ним почти подружились. Вместе мотали и резали пленку. Когда нас окрикнули по пути из магазина — друган мой скромно и уверенно отошел в сторону. Его будто не заметили.
До сих пор удивляюсь — как так долго мне удавалось устоять под таким катком. Я часто восстанавливал в памяти тот махач, пытался увидеть все со стороны. Узкая улица, идущая в горку. Параллельно слева тянется бетонный забор, он заканчивается у продолговатого здания нашей фабрики. Часть ее освещена единственным горящим в округе фонарем. Правая сторона улицы заставлена двухэтажными бараками. Они и днем-то безликие, ободранные и засеревшие, а ночью — даже не понять, кто кому дарит тень: бараки ночи, или ночь баракам. Лишь в одном окне, обклеенном газетой, помню, горел яркий свет. За мелкими буквами и черно-белыми фото располагался известный здесь дешевый бордель.
Еще помню акации. Они отделяли шлакоблочную старую дорогу от тротуара, на котором дыр было больше, чем на поеденной молью бабушкиной шали.
В те акации и закатился один из чертей, когда я залепил ему в переносицу.
В этой мизансцене я почему-то вижу себя ободранным медведем или раненым йети. Он мечется в небольшом квадрате, отмахивается от мелких людишек, а те прилипли и с настырностью детей пытаются посадить медведя на колени.
Но реприза по-прежнему в провале.
…Сил все меньше, воздух уже не глотаю, а всасываю, подламываются ноги и грудь вот-вот проломится. Стою. Пытаюсь вырваться. Пока не получается. Пацаны бросаются мне под ноги, прыгают на меня, и уже почти рыдают от бессилия.
Почти рыдаю и я. Но показывать слабину перед кодлой — не по понятиям.
…Понятиям я научился на фабрике игрушек. Здесь было много пересидков, которых никуда больше не брали. Выдувать пленку тоннами, сматывать в гигантские — два-три метра толщиной — крепкие, плотные рулоны, а потом резать их под нужную ширину практически вручную — от такой работы отказываются даже самые нуждающиеся. Поэтому берут всех.
Я попал на фабрику игрушек из-за возраста — в свои семнадцать мне нелегко найти другую работу.
Ночами, когда нам не подвозили гранулы — из них выдувается пленка, — мы пили чай на посту, так называлась небольшая будка, приподнятая над уровнем пола метра на три. Из ее окна хорошо просматривался весь наш цех, заваленный рулонами, заставленный станками. Посередине стояла «выдувка», — внушительный аппарат с конусами, из которых по специальным рельсам ползла пленка — сначала метров на восемь вверх, потом — метров десять параллельно потолку и, наконец, плавно опускалась вниз, здесь ее подхватывали рабочие и набрасывали на вертящуюся балку. На этой балке наматывалась очередная «бомба». Катушка стояла на неровном полу, поэтому ее то и дело носило из стороны в сторону, из-за чего пленка ложилась в рулон неровно. Самой тяжелой работой было удерживать катушку. Это обычно делали новички. Из новичков. Металлические ножки катушки то и дело отпрыгивали на бедолаг, отдавливали ноги, били под колени.
Так вот, когда гранулы — мы их называли «зернами» — не приходили, мы коротали ночи за болтовней под чифир. Я был самым молодым в бригаде, поэтому все считали своей обязанностью поучить меня жизни.
Старшим в нашей смене был Рома, мужик лет тридцати, низкого роста, в спортивном костюме и в толстенных очках. Он походил на тренера женской волейбольной команды или на пациента больницы, на деле же на Роме висел срок за налет на магазин.
— Слушай сюда, — начинал он свой урок. — Пьяному море по колено, пьяному можно все, бить бухого не по понятиям. Не прав по-любому тот, кто бьет бухого.
— Я знаю, — осаживал я Рому дерзко, по-подростковому.
— Да не х.. ты не знаешь. Вот попадешь — понюхаешь. Сюда слушай, говорю.
Однажды старший рассказал, что прыгать в драке толпой на одного тоже не по понятиям.
…Хрустнувшая переносица снова блестит в метре от меня — черт выкатывается из акации, рядом с ним блестит еще что-то. Нож.
То ли страх смылся в ночь, поняв, что здесь ему ловить больше нечего, то ли кто-то из шимпанзе перебил мне нервы, но ножа я не боюсь. Я уверен и спокоен, как канатоходец.
Спокойствие прекрасно, но не в драке с отбросами.
Я не замечаю, как этот ублюдок пыряет мне в бочину.
Снова — хруст. И это не ветка под ногами. Лопается — внутри меня. Звук — будто трамвай поворачивает на крутом повороте по ржавым рельсам.
Дальше — тишина. Глаза ищут в темноте ответ — что, правда? Вот так сдохну? — и нашаривают фонарь над фабрикой. Свет по-прежнему забирает у ночи кусок фасада и забора. Я замечаю трубу на крыше. Из трубы, неуверенно подергиваясь, вываливается густой дым.
Дым шумит.
…В ночную никто особо не вкалывал. Намотаем рулонов пять, и хватит. А в ту смену и двух не сделали. Старший поругался с женой — веская причина остановить цех. «Че-то нет настроения, ребзе. Ну ее нах, дневные доделают», — и в будку.
Снова слушать базар за жизнь, глотая вязкий дым, не хотелось. И я — решил побродить по огромному зданию фабрики. Конечно, меня тянуло на верхний этаж. Где-то там когда-то делали игрушки, и это как минимум необычно. Там сейчас явно не пустые стены, иначе бригадир не запретил бы туда подниматься.
К лестнице на третий этаж вел широкий темный коридор. Знакомый до равнодушия. А вот сама лестница пугала своей неизвестностью, как высокая малоизученная гора. Дойдя до ее подножия, я с трепетом шагнул на первую ступеньку. Откуда-то сверху сразу повеяло запахом старых подвалов.
Я прошел один пролет, впереди оставались еще один и поворот направо. Я понимал, там тоже должен быть широкий коридор, а в конце его… Дверь? Закрытая? Решетка? Или путь в цех был свободен?
Взбежав на третий этаж, я достал карманный фонарик. Может быть, сейчас преувеличиваю, но тогда мне показалось, что от луча темнота как бы отшатнулась, как бы испугалась света с непривычки, будто давно ее никто не тревожил. Стало страшно. Беспокойно. Луч царапал бетонный пол, стены, иногда задевал настенные плакаты — мишки олимпийские, мишки белые. Возникла мысль: содрать один на память — это же какой раритет, друзья сойдут с ума от зависти — но адреналин уже делал свою работу, гнал вперед.
Дверей в цех не оказалось, даже решетки, вообще ничего. Только гигантский куб темноты, которая за годы уже, кажется, настоялась и спрессовалась — по крайней мере, врезавшись в нее, я обронил фонарь. Он потух и больше не зажегся, как я ни крутил его, ни жал на кнопку и ни долбил его пластиковой ножкой о бетонный пол.
Не меньше минуты понадобилось, чтоб попривыкли глаза и я смог хоть как-то сориентироваться.
Слева, метрах в пяти от меня, просвечивали огромные панорамные окна. И это меня удивило. Во-первых, в нашем цеху таких не было, во-вторых, свет был уж очень ярким — на его фоне прорисовывались прожилки и коросты оконной грязи.
Стереть копоть годов было невозможно, даже пытаться не стоило, но так хотелось посмотреть, что так светится!
Стал прощупывать оконные рамы — как-то ведь проветривали раньше это помещение. Осторожно шагая вдоль окон, я пару раз наступил на что-то хрустящее, похожее на стекло, несколько раз от моих кед что-то отлетело в сторону… Наконец наткнулся на какую-то выступающую из рамы железяку. Тут я только заметил, что рамы эти были вовсе не деревянными, а металлическими, алюминиевыми. Такое я видел впервые. И уж конечно, мне пришлось долго ощупывать необычный шпингалет, прежде чем я удивился еще раз. Шпингалет этот не надо было поднимать вверх, а всего лишь следовало повернуть — что далось не так уж просто, с годами система заржавела. Я даже подумал, что и окно не растворю — наверняка всё уже припаялось друг к другу. Но как только щелкнуло в задвижке, окно поехало, не влево, не вправо, а вверх.
Меня тут же обдало холодным воздухом. На узкий подоконник, зависший между стеклами и темнотой, пролился свет, затем он проскользнул на пол, на мои кеды и стал двигаться по мне вверх, параллельно поднимающемуся окну.
Вместе со светом в фабричный цех попал и запах коксохима, гнили, мокрого железа…
Я не смог дождаться, пока рама остановится и, поставив локти на подоконник, выглянул в ночь.
Но ночи за окнами не оказалось.
На горизонте открывалась панорама металлургического завода. Гигантская площадка с десятками цехов, железной дорогой, мощными домнами и сотнями труб, из которых выбивалось пламя или дым, местами красный, местами желтый, но в основном белый. Если на эту картину посмотрит ребенок, то он наверняка спутает завод с тортом, где вместо коржей слои металла, кирпича и бетона, а вместо свеч — трубы.
И все это освещается миллионами киловатт.
Я заворожено смотрел вперед. Индустриальная мощь лишила меня дыхания. Да что там дыхания, мне показалось, что я потерял смысл жизни. Настолько моя личная судьба на фоне этой горящей махины, этого монстра, показалась тусклой. Потухни она сейчас, здесь, никто и не заметит. И даже если душа вылетит из меня самой яркой звездой, то над этим горящим городом она промелькнет маленькой искринкой. Промелькнет и упадет в одну из заводских печей.
Потому что домны в нашем городе топят душами, — говорила мне бабуля. Она прожила здесь почти семьдесят пять лет.
«И совсем не важно, как умирает человек — от простуды, от рака, под трамваем или в драке со шпаной. Душу — в топку». «Зачем, бабуля?» «Для очищения, чтобы оттуда вместе с дымом улететь в небко. Спи, спи, Маковка».
Под моей ногой что-то треснуло. Рядом с подошвой переливалось оттенками синего какое-то раскрошенное стекло. Я присел на корточки, чтобы пощупать находку, и тут увидел вокруг себя десятки разноцветных шаров, бус, стеклянных зайчиков, мишек, круглых часиков, звездочек, дедов морозов, снегурочек…
Это были елочные игрушки. Быть может, за последние лет двадцать они впервые увидели человека. Уже потом я узнал, что фабрику закрыли еще в девяностые, оборудование вывезли, а последнюю партию новогодних украшений забрать забыли, или она оказалась никому не нужна.
Мне захотелось рассмотреть весь цех, для этого я попытался открыть другие окна, но они уже не поддались. Зато открылись окна в прошлое. Глядя на груды елочных игрушек, меня захватили воспоминания детства.
Детство я провел с бабушкой, мы жили по другую сторону металлургического завода. В промышленном районе. Из нашего окна было видно всего пару труб и гигантский факел. По утрам район оглушал заводской гудок. К вечеру дышать становилось практически невозможно — куряга-завод гордо и бессовестно убивал горожан своим «никотином». Убил он и мою бабушку, — онкология. Это случилось за год до того, как я устроился на фабрику игрушек — нежные воспоминания были еще свежи.
Я перебирал игрушки и вспоминал, как мы двадцать седьмого декабря доставали маленькую искусственную елку, ставили ее на кухонный стол, потом бабушка снимала с антресоли заветную коробку — в ней лежали стеклянные герои Нового года, украшения и много-много ваты, которую закладывали у основания пластмассовой ели.
Помню, бабушка ставила меня на стол до тех пор, пока я не стал выше елки. Потом я развешивал игрушки с табурета. Наряжали мы всегда в одном и том же порядке. Сначала — стеклянные шары, синие, красные, в горошек, и просто бесцветные, потом за ветки цеплялись зайчики, олимпийские мишки, звездочки, бородатые мужики, женщины с коромыслами, продолговатые зеленые и фиолетовые сосульки, птицы, петушки, часы, маленькие теремки… Затем из коробочки доставались длинные-предлинные бусы, ими можно было в несколько раз обмотать всю елку. Потом мишура, дождик. И вот наступало время для самого сокровенного.
Бабушка отщипывала от большого куска ваты маленькие пушинки и посыпала ими нашу красавицу. Они снежинками падали на игрушки, на бусы, на ветки… В этом простом действии было столько волшебства, что я не мог оторвать взгляда и сам не сразу решался взять свою шепотку ватного снега.
Затем нарядная елка переносилась из кухни в залу и ставилась на телевизор. До старого Нового года игрушки с нижних веток перемигивались с горящим черно-белым телеэкраном.
…Всполохи огня за окном фабрики высвечивали все больше игрушек. И целое море стеклянной разноцветной крошки на полу. Ни в одном театре, ни в одном кино не смогли бы сделать столь необычных декораций, в каких оказался я в ту ночь. Семнадцатилетний парень. Зависший между сказочным детством и безнадежным — как казалось мне тогда — будущим.
Время шло. Меня, должно быть, уже хватились внизу. Пора было возвращаться. В тот момент я пообещал себе, что еще не раз вернусь сюда и уж, конечно, перетаскаю отсюда все игрушки. На первый раз я подобрал с бетона синий шарик, с одной стороны его были нарисованы куранты, с другой — кремль. Точно такой же часто гостил на нашей елочке, а один раз мы установили шар вместо рождественской звезды.
Игрушку я положил во внутренний карман спецовки.
Никому в цеху о своих открытиях я не сказал. Было жалко делиться чувствами. Хотелось молчать. Наверное, еще и поэтому я так быстро согласился сходить за пивом.
Я часто думаю, что на самом деле — каждый сотрудник нашего цеха не раз бывал наверху. Бывал в одиночестве. И каждый из них предпочитал никому об этом не рассказывать.
…После удара ножом гопари спрыгивают с меня и окаменевают. Первым столбенеет черт с лицом зэка, отмотавшего лет тридцать.
Зэка смотрит дико, тупо. Не удивлюсь, если он сейчас мочится.
— Ты нах его бахнул? — наезжают на черта его дружки.
Но тот не слышит. Чувства тоже отказали — нож падает ему на ногу, а он, кажется, даже не замечает.
Всю эту драматичную сцену обрубаю я. Ударом все в ту же переносицу. Ударяю и срываюсь с места, быстрее гоночной машины.
Воздух режет мне ноздри и заливается холодом внутрь. Ко мне возвращаются сразу и силы, и мысли. Смех сменяется слезами. Я бегу на единственный горящий фонарь фабрики. На дым из трубы. За мной — мой напарник. Он кричит: «Да стой ты, они отстали». Но я бегу.
У проходной напарник стучит мне по спине: «Катафалку зовем?» Он видит мои слезы, облизывается, на мгновение теряется, облизывается снова.
— Больно?
Я расстегиваю спецовку, ныряю правой рукой во внутренний карман и достаю оттуда осколки елочной игрушки.
Напарник ржет.
Убегая от дыма
Эта история началась со слов, с которых в наших краях начинаются драки: «А я тебя помню». Только в этот раз к драке ничего не располагало. Я пил с друзьями в местном кабаке; когда друзья вышли покурить, ко мне подсел седовласый пенс, до этого в одиночестве хлеставший коньяк за соседним столиком. Я давно обратил на него внимание: старики — нечастые посетители подобных заведений.
«А я тебя помню, мы тебя с твоими товарищами задержали после мачта», — и тут он озвучил точную дату матча, названия команд и даже то, что в тот день сыграли вничью.
Я помнил, за что нас тогда задержали, помнил, чем все удивительно для нас закончилось, но этого пенса, как ни старался, из памяти не выудил.
— Да ты не напрягайся, я же так просто подсел, лицо знакомое увидел, — тон его был доброжелательным, мягким. И после он разговаривал со мной, как с любимым зятем.
— Из ментовки?
— Начальник. Той самой, куда вас увезли. А уазик перевернутый помнишь? Это тоже наш уазик был. Задоев моя фамилия.
Ё-моё, полоснуло меня где-то там, докуда в черепной коробке обычно поднимается коньяк. Задоев был грозой местного района. Все боялись или бандитов, или Задоева. Я его никогда не видел, да и мало кто видел. Я вспомнил, что он представлялся мне обычно огромным горцем чуть ли не с саблей и почему-то с одним глазом — очень злым. Бабай, короче. А тут маленький старичок с добрыми глазенками. Понятно, что с тех времен прошла тонна лет, но все же…
— А что за уазик? — я реально не сразу вспомнил.
— Ну как же? Вы еще там написали свое акаб, All Cops Are Bastards, — расшифровал Задоев на хорошем английском и тут же на полупьяном русском перевел: — «Все копы ублюдки». Кажется так, да?
Разговор мне начинал нравиться. Еще больше мне понравилось, что он быстро подкурил мою сигарету и больше ничего не говорил.
Бьюсь об заклад, что он в тот момент вспоминал — старики легко поддаются на провокации памяти. Я тоже вспоминал — это было время, о котором вспомнить не грех.
В дверь постучались. Задоев кашлянул. Майор из угрозыска открыл двери: его глаза смеялись — только что он увидел что-то очень забавное.
— Григорич, привезли. Иди глянь, я валяюсь! — майор заржал и пошел в сторону выхода, дверь за собой не закрыл.
Во дворе стояла привезенная от стадиона милицейская машина. Задоев сразу же вслух на нее выругался: «Шалава» (с тех пор эту машину так и называли все милицейские, до самого списания). В оценке Задоев был точен. Именно так выглядят пойманные в ночных рейдах шалавы — с подбитыми глазами (машина была без фар), с царапинами по всему телу (железо уазика знатно покоцано), с глубокой раной от ножа или розочки в районе живота (вмятина в водительской дверце говорила, что машина упала на каменную урну или на шлакоблок), с наколкой на плече или на голени (на правой дверце красовались выписанные черным баллоном четыре английские буквы).
Задоев ничего не говорил, курил молча, соображал, что теперь делать. И с машиной, и с той шпаной, что так ее расхерачила. Он уже знал, что задержать пока никого не удалось: ребята работают, конечно, но кого там выловишь, если даже сами эти ребята не запомнили лиц. Можно, конечно, повязать тех, кто уже известен из этих так называемых «ультрас», но тогда надо найти причину. Сказать, что за перевернутый уазик — нельзя, смеху будет на всю область, да и вопросы от начальства прилетят — куда смотрели?
Один экипаж на целый стадион — это и правда тупость. Но кто ж знал-то.
В тот день на матч пришел практически весь движ. Даже новеньких полно было. Все знали — на дерби всегда весело. Наши играли с командой из областной столицы, там фанатья раз в десять больше. И все они приехали к нам. Сто тридцать километров — не расстояние, как в соседний район на выезд сгонять.
Уже с утра весь парк у стадиона был наполнен парнями с розами и на брендах. То есть, с шарфиками цветов любимой команды и в одежде котируемых в околуфутбольных кругах фирм.
Пили пиво, пели песни, скандировали кричалки, гоняли местную гопоту и разводили телок на приятные десятиминутки тут же в кустах, особо романтичные уходили куда-то к пруду на другом конце парка.
В общем, ничего вызывающего не происходило. Довольно в мирной атмосфере ждали матча.
Первый тайм тоже прошел спокойно, красиво даже. Секторы гостей и мы накрылись широченными цветными баннерами, на которые к концу матча дождем падали искры зажженных файеров. Заряжали здраво: от наших скандирований временами дрожал дым заводских труб — за нашим сектором начиналась промзона. В общем, и на стадионе мы были молодцами, перед гостями — не в грязь лицом.
Откуда только появилась эта тетка в форме, с жопой, как мешок с футбольными мячами! Никто не вспомнил потом, с какой стороны трибун она подошла — может, сверху упала.
Был перерыв, половина разбежалась под трибуны.
— Вам, — говорит, — по сколько лет всем? Несовершеннолетние, — говорит,— есть? Сюда подходите!
Ага, разбежалась! А что касается несовершеннолетних, то тут только такие и были. У нас движ молодой, только-только начали тогда в группировку сбиваться.
— Я что, не по-русски говорю?
— А вы что, другие языки знаете? — съязвил Лещ. Он уже на первом курсе универа учился, о чем всем рассказывал, особенно после двух-трех банок пива.
— А ты что, самый умный? — наехала бабища.
— Да, в университете учусь.
— Сюда подошел! — заводилась бабища.
— На х..й иди, — заводился Лещ. Ему не понравилось, что какая-то шмара на него орет. Да и кому понравится такое в семнадцать лет?
Милая женщина со стройной фигурой (как потом выяснилось — из отдела по делам несовершеннолетних) сама была виновата во всем случившемся после.
— Вы у меня отсюда не выйдете, все поедете в обезьянник, там я вас буду посылать! — кипела дама.
— Как мы поедем, если не выйдем? Вы где учились? — продолжал язвить Лещ под дикий хохот заполняющегося сектора.
И ведь не обманула. Обиделась, вероятно, сильно. После матча у выхода нас ждал автобус, почему-то ПАЗ, хотя нас человек сто щей было. И человек триста приезжего фанатья — тоже молодого, наглого, пьяного. Помимо всего прочего, они были на выезде, а значит — гораздо смелее.
Автобус упал как-то вдруг сразу. Хорошо, водителя не было — курил рядом. Тяжелый грохот стукнувшего об асфальт железа и разбивающегося стекла подбавил нам адреналина. Над парком понеслось дружное сплоченное скандирование всех сотен щей: «Мусора, сосать!» Зажглись, будто специально оставленные для этого случая файеры. И, как по команде, дружно полетели в стоящий тут же милицейский уазик. Водитель включил сирену, выбежал из машины. Странно, что он никак не отреагировал, когда упал автобус. Да и теперь особо на рожон не лез — наши парни прямо на его глазах раскачали и уронили его «рабочее место». Заряды «Мусора, сосать!» повторялись все чаще.
Тут кто-то увидел в окне раздевалки под трибуной ту красотку, что испортила всем настроение. Вмиг окно было осыпано градом бутылок и камней. Особо рьяные хотели даже залезть в раздевалку, но их остановили — потасовка потасовкой, но не бить же морду бабе, пусть даже такой тупой?
Когда где-то с дороги послышались сирены, все четыре сотни парней подорвались и довольно быстро рассосались по большому парку, а кто-то сразу подался в сторону промзоны.
Я был один из тех, кто знал эти места — сам жил в том районе, — и потому сбежал через завод.
Задержали в тот день только несколько человек из приезжих, но тут же отпустили — потому что, конечно, они сказали: «Ё-моё, мы сами в шоке от этих дебилов, спасибо, что вы хоть быстро приехали. А то мы думали, всё, кранты нам! Спасибо, ребят, честное слово, спасибо!» Тогда еще наши менты не были знакомы с околофутболом, им можно было заливать все что хочешь — они верили самым глупым, наигранным интонациям и выражениям лица. Даже если бы кто-то плакал и в это же время рисовал маркером на рубахе мента член, то его бы вряд ли задержали.
Были времена!
— Да, были времена, — следовало продолжать разговор с Задоевым. Я подсел к нему поближе, чтоб не перекрикивать клубные басы и визжащих на танцполе баб. — Ну, вы же не в обиде?
— Да что ты! — отмахнулся Задоев. — Теперь есть хоть, о чем вспомнить. А то одни ушлепки да бытовуха.
— Тогда за встречу! — и мы опрокинули по стопке.
— А я тогда долго думал, что же с вами делать, — стал закусывать воспоминаниями Задоев. — Да если честно, тогда не знал, за что и хвататься. И людей не было. Время, сам помнишь, какое. Нарколыги, разбой, разборки. Нет, конечно, если бы вы просто кого побили из наших, мы бы сорвали весь город, но за машину позориться не хотелось. Сами разберемся.
Пенсионер начал разгоняться — оказалось, что он чересчур болтлив. И не так интеллигентен, как рисовался до этого.
Впрочем, эта болтовня будила ностальгию. Я курил и слушал. И мне было хорошо.
— Водила с расхераченной шалавы сказал, что через неделю снова матч. И что типа там будет драка. Не на самом матче, а до или после. Тут-то я только и узнал, от него же, что есть, оказывается, в городе своя группировка футбольных хулиганов, и что они даже регулярно забиваются с теми, с кем у них…
— Война.
— Ну да, с кем контры. А я-то до этого, лопух, отвечаю, думал, такое только по телику. А тут у меня на районе, перед носом. И, прикинь, оказалось, пол-отделения знали об этом, но всем было пофиг. «А что, они никого не трогают. То, что огни жгут — это проблемы стадиона, но от руководства клуба заявлений не поступало!» Понял? Вы-то думали, поди, что мусора-ублюдки просто фишку не секут, поэтому не напрягают. А всем на вас было просто пофигу! Вот и просрали тачку!
Задоев говорил все это так, как будто рассказывал байку — весело. Ни обиды, ни злобы. Даже не хотелось ему сказать, что «Вы сами мудаки, мы уже к тому моменту года два существовали, весь район на ушах держали в дни матча, а вы, только когда вас отмудохали, заметили! Ну не идиоты ли?» В другой раз, при других обстоятельствах и интонациях, я бы все это сказал, но здесь хотелось обнять этого наивного старика!
Но с наивного тона он вдруг перешел на философский.
— А я ведь тогда так подумал — не надо пытаться понять, кто они, надо понять, почему они делают это. Я запросил в местных СМИ фото и видео с вашего сектора. Нет, конечно, мы могли, повторюсь, кого-нибудь вычислить, расколоть, посадить пару-тройку, но я тогда решил понять — по-че-му. А посадить мы всегда успели бы!
— Очень интересный поворот! — резюмировал я.
— Так вот, Максим…
Так, стоп… Мы же не знакомились! Выпили, но не познакомились. Хотя, может, он помнит мои репортажи на местном ТВ, я там работал когда-то.
— А вас как зовут по батюшке?
— Рустам Григорьевич! Так вот, Максим, я рассмотрел ваши фото тогда и понял, что имею дело с необычной бандой!
— Да мы и не банда, это же…
— Знаю-знаю. Движение, группировка, никому плохого не делали, кроме ментов и хачиков, знаю. Но для меня-то вы банда. И не такая, как все. Я видел, что вы хорошо одеты, что глаза у всех умные. Были, конечно, среди вас и отморозки, но больше было умных парней. Я в людях разбираюсь. И вот тогда я снова стал думать — почему, зачем им все это? Все эти кричалки, файера, мордобои?
Задоев замолчал. Я бы мог ответить ему, но это было бы неприлично. Он, может, всю жизнь хотел об этом с кем-то поговорить. Искал того, кто поймет. Пусть думает, пусть выговаривается. Тем более что наши из компании уже давно зависли на танцполе.
— Это была не мода ведь, так? Да и дико это все было для нашего городка. Кругом заводы, тюрьмы, тут живут по понятиям, тут кругом режут за телефон, в лучшем случае — за баб. Но не за футбол же. Не за какую-то там честь клуба. Или города. Или банды. Ну не по понятиям все это. Не по-нашему как-то. Откуда же это всё?
И он опять замолчал. Закурил. Но не ждал ответа, а собирался с мыслями.
Мы в тот момент обо всем этом не думали. Откуда, зачем, почему? Вопросы для нудных стариков. Нам было просто в кайф. Помню, мой приятель как-то сказал: «Вот еду в трамвае, смотрю на людей и думаю, а вы ведь даже не знаете, что есть футбольные хулиганы и что это гораздо круче, чем бухать и курить под телевизор, — и такое почувствовал превосходство!» Не все, конечно, шли в движ из-за чувства превосходства над другими, хотя…
В основе нашего движа человек двадцать было. Пара лидеров, как полагается — харизматичных пассионариев. Им бы секту свою открывать, а не морды бить после футбола! Остальные были так, уходящие-приходящие: примыкали скинхеды, примыкали нацболы, просто сочувствующие и просто спортсмены. Лишь единицы задерживались на пару или даже несколько лет. Текучка в фанатских кадрах — это проблема посерьезнее маленького бюджета футбольного клуба! Стабильность только в основе движа. Состав команды может меняться сколько угодно, как и главные тренеры, но костяк фанатья неизменен. Да и плевать хулиганам на этот состав, они стоят за цвета клуба, за название, за идею.
Александр Невский, любимый герой околофутбола, бился за веру, хулсы — за цвета. Эти цвета — их религия, их иконы, их хоругви. С потерявших банера или шарфики снимали голову. Можно потерять девственность с бомжихой, это не стрёмно, стрёмно — потерять шарфик даже во время драки, позор адский.
Адреналин? Конечно! Адреналин гнал на матчи, особенно когда ментов на стадионе стало больше, чем фанатья; адреналин гнал на выезды, откуда было столько же шансов не вернуться, как подцепить сифилис от бомжихи. Добирались до города назначения на электричках (это называлось тогда «на собаках»), за дорогу не платили, перебегали по перронам. Уехать так могли и за тысячу километров — без документов, без денег. В городе тоже не факт, что найдешь вписку, не факт, что не столкнешься с местными гопниками. А если у вас война с местными хулсами, то еще веселее! Поездка превращается в спецоперацию — добраться целым до стадиона и отбиться после. А лучше вальнуть соперника!
Адреналин гнал в драки! Двадцать на двадцать (фейр-плей) — это уже была бойня. Минуты две — на большее никого не хватало — мясорубки; перед тобой такой же, как ты, паренек — в модной одежде, руки в бинтах. И ты знаешь, что он классный, ты с ним даже после махача побратаешься, может быть. Но сейчас он твой злейший враг, и тебе перед ним надо самому себе доказать, что все твое фанатье — не пурга, не говно, что ты ради этой вот секунды живешь. И сейчас ты его должен опрокинуть и прыгнуть на следующего — тоже неплохого человека! И вот прыжок, удар! Картинка рассыпается, мыслей ноль, дыхание остановлено — только слюни и кровь, и тыща шансов захлебнуться от удовольствия. Это же, как оргазм! Даже если получишь по щам сам — все равно кончишь!
Постель и фейр-плей — лучше мест для оргазма просто не существует.
Даже не ищите.
Вот и весь ответ на вопрос — почему! Но Рустам Григорьевич пошел по-другому пути. Странный какой-то.
— Я думаю, что вы не просто сумасшедшие. Я думаю, что для вас это бегство от дыма, так скажем.
— О, как! Поэтично! — говорю же, странный.
— Нет-нет, не смейся. У меня ведь философское образование. Одно из трех моих высших. И вот есть такое понятие — «бегство от дыма». Оно для нашего города тем более подходит. Не тебе рассказывать. Это когда в депрессивной местности, где наркомания, алкоголь, бандитизм, проституция, панки, эмо, прочие недолюбленные… так вот, кода во всем этом вдруг появляются такие, как вы. Или даже просто тренажерный зал, где молодежь железо тягает с утра до вечера. Или какой-нибудь народный театр, который сам образовался, не по разнарядке. Или какой-нибудь фонд благотворительный. Или экологический. Или даже СМИ независимое. То есть когда люди посреди разрухи чего-то созидают, вокруг чего-то объединяются. Понимаешь? Всё в дыму, в серости, в тумане, но появляется просвет.
— Что же вы тогда нас гоняли?
— Да никто вас не гонял. Даже не посадили никого. Я же отслеживал.
— Я только не понимаю, чего мы созидали? Вы точно про фанатье говорите?!
— Конечно, вы созидали себя.
И вот это простое «вы созидали себя» прозвучало так, как если бы в тот момент в кабаке вырубили музыку и откуда-нибудь сверху раздался голос Бога или сатаны.
Меня бы, наверное, так же пробрало. И я бы онемел на какое-то время.
— Да-да, вы себя созидали. Посреди шпаны, которой тогда было, как саранчи, посреди всей этой жизни по понятиям для вас это был единственный шанс стать другими. Выйти в люди, чего-то добиться, что-то изменить. А так вы бы в лучшем случае стали работягами на заводе. И многие из вас стали, но по профессии, а по духу — вы все равно все другие. Я же знаю, кто-то из ваших в политику ударился, кто-то в прессе, кто-то даже в церкви поет. А так бы — вон, как твои собутыльники — были бы бандитами.
Тут я растерянно посмотрел на танцпол. Я-то знал прекрасно, с кем пришел в кабак, но сейчас как-то неловко за них стало. Впрочем, те, кто дрыгался с ними рядом, тоже были не шахматистами.
— Слушайте, я вам честно скажу. Я обо всем этом не думал. Мне кажется, вы глубоко копаете. Всё проще.
— Я же все осмыслил. Меня так учили — осмыслять. А так всех бы вас пересажал, если бы мозг не включил. Я бы мог, — и пенсионер снова улыбнулся, как улыбаются дедушки внукам. Правда, тут же ударил по столу кулаком: — Ладно, давай выпьем. За тебя. Я же слежу за тобой. Когда из маленького города кто-то где-то выстреливает, всем известно становится. Ты молодец. Давай, за тебя!
Мы опрокинули по коньяку. И у меня родился еще один вопрос. Он долго мучил меня в той, прошлой уже, жизни. Грех было его не задать под закуску. Тем более, мои друзья-бандиты возвращаться не собирались — кто-то топтал на танцполе, а кто-то курил у бара.
В нашу сторону они даже не смотрели.
На следующую домашку мы уже шли под конвоем «космонавтов». Нас снимали с трамваев, с автобусов, с маршруток, ловили по дворам, загоняли в один строй и провожали до сектора. Наших соперников, парней из другого города, встретили прямо на вокзале. И тоже под конвоем через весь город отвели на стадион. Никаких баров, магазинов, парков и даже туалетов. В общем, началась взрослая жизнь. Все, как у других — там, где околофутбол уже давно заметен.
Вокруг нашего сектора на стадионе живой цепью в три ряда выстроились ОМОН, курсанты школы милиции, даже солдаты-срочники. Все это было для нас как большая лесть. Нас признали? Нас испугались? Мы крутые!
Конечно, кордоны не смущали нас, и мы практически весь матч скандировали оскорбительные кричалки. Файеры летели прямо в каски. Мы нарывались на драку. Чтоб уж совсем как у всех.
Но тупые «космонавты» уперлись. И даже никого не пытались выхватить из сектора после запущенных в их сторону дымовух и прочей пиротехники. Фаеры бились о резиновые дубинки и щиты, вслед за фальшфейерами летели оглушительные крики, под сотню щей заряжало «Мусора, сосать!» и «All Cops Are Bastards». Но мусора даже не двигались. Ноль эмоций.
Еще мы кричали модную тогда песню «Нас не догонишь». И почему-то мне кажется — это было про то, о чем говорил Задоев.
Куражились, как могли. Сходили с ума от своей силы и безнаказанности. Одно выводило — накрылся наш махач с дерьмом, — так ласково мы называли движ соперника. А мы ждали этого полгода! И следующая встреча теперь только в следующем круге. Придется ловить их по другим городам, накрывать или даже договариваться — но это уже не так срывает башню, как махач по расписанию. Не та атмосфера, не та доза адреналина.
Однако — спасибо, князь Александр Невский! — это, похоже, наш день! После финального свистка «космонавты» стали строем отходить. Они ретировались со стадиона слажено и четко, как на показательных учениях.
Мы не могли в это поверить! Нас так распирало, что мы на радостях прыгали друг на друга, орали благим матом, обливались пивом и умывали лица искрами фаеров, как Благодатным огнем.
И конечно, тут же забились с дерьмищем встретиться в соседнем дворе, минут через сорок, когда кузьмичи (обычные болельщики) и менты рассосутся.
«Пока мы едины, мы непобедимы!» — орали мы хором и, обнявшись, скакали по своему сектору.
Через минут двадцать начало щекотать под сердцем, в мускулах и в паху. Так приходит страх. Но его надо сразу гнать — иначе он защекочет тебя до того, как ты успеешь сделать шаг навстречу дерьму, скует, обессилит.
Совсем жесть — если щекотка зацепит почки…
«По-ка мы е-ди-ны мы непобедимы!» — забалтывали мы собственный страх по дороге во двор, на место «встречи». Встречать гораздо опаснее, чем накрывать. Тот, кто бежит на тебя, имеет больше силы — его труднее остановить, он может смести. Но если правильно выстроиться, то в рот компот всех этих накрывальщиков.
…Арка, через которую от стадиона во двор вел короткий путь, сотряслась от хора сорока-пятидесяти молодчиков, выкрикивающих какую-то нечленораздельную муть, из-за их спин прилетел звук выбитого стекла. Дерьмо вытекало из арки, как из горлышка бутылки, и выстраивалось напротив наших рядов. Где-то в голове пошел обратный отсчет, и мы все знали, что считает теперь каждый — и одновременно. На счет четыре мы дружно выпалили заряд — скандировали название нашего движа, на счет два — где-то в задних рядах зажгись фаеры. На один — файры полетели в соперника.
Строй понесся на строй.
…Но в этот раз до оргазма не дошло.
За день до матча в районном отделе милиции много пили и много спорили офицеры, отвечающие в районе за безопасность в день футбола и «операцию по наказанию борзых молодчиков».
— Надо их брать на подступах и вести сразу к нам. Так проще, тут их ребята обработают.
— Тогда может подняться скандал. Родители, адвокаты, журналисты — с чего вдруг мы их повязали? Если в рамках дела, то какого? Почему всех? Почему родителей не предупредили, ПДН?
— Да кому они нужны? Никто не будет впрягаться. В три часа всех повязали, в четыре раскололи, подержали до конца матча, дальше только зачинщиков оставили, другие пусть гуляют.
— А приезжих вообще предлагаю дальше вокзала не пускать. Пусть на следующей электричке сразу и валят. И отправить без остановок.
— А если все-таки выйдут? Сорвут стоп-кран, окна побьют, а если на вокзале не удержим, разнесут же всё!
— Да хер с этими, пусть приезжают. Нам бы со своими разобраться, ушлёпки. Чтоб знали, на кого руки поднимать!
— Так, значит, — спокойно посреди всего этого шума сказал начальник. — Делаем следующим образом. Чтоб все было шито-крыто. Приводим на стадион обе группы, на стадионе не трогаем, не провоцируем, только фиксируем. Спокойно уходим.
— Да как?!.
— Спокойно уходим, я сказал. Отъезжаем, чтоб нас не видели. По соседним дворам расставляем в штатском людей, и как только начинается драка — вяжем всех вместе. И потасовку предотвратим, и сразу на несколько уголовок получим фактуру. Они за свое «акаб» будут годами сидеть.
— Стоит ли так все усложнять, Григорич?
— Лучше мы усложним, чем потом нам…
— А если они не пойдут во дворы, а забьются где-то в другом месте? Или вообще не будут?
— Не волнуйся, будут!
На том и порешили. Ровно через сутки в изолятор временного содержания набилось больше сотни парней, накрытых мусорами, едва начался махач. Стена «космонавтов» была плотной, убежать даже никто не пытался. Да и набежало их намного больше — даже больше, чем на стадионе, поэтому прыгать на них тоже резона не было.
Теперь все стояли, плотно прижавшись друг к другу, в темной холодной камере. И напевали Есенина: «Да! Теперь решено. Без возврата». В камере, помимо нас, были еще какие-то гопники из блатных. «Вы кто, мля?» — спросил один. «Хули разорались?» — спросил второй. Третий даже не успел рта открыть — гопники были втопатаны в пол, хотя места для них там не было.
Мы били морду гопарям, пели стихи, задыхались в перегаре, потели и глотали последнюю слюну, чтоб только не сдохнуть и не выпасть из хора — и не было до той поры для меня момента счастливее. Реально — не было…
Я помню свои те ощущения — мне было абсолютно наплевать, что будет дальше. При этом был уверен, что нас долго не продержат. А когда мы выйдем, то весь район — мой родной район — будет только и говорить о нашей массовой драке. И не будет мне проходу в ближайшие дни во дворе и в школе. Не то чтобы такая слава меня прельщала, но попробовать ее хотелось!
Только не хотелось, чтоб за меня беспокоились мама и бабушка. Они ждали меня после каждого матча, как из военного похода.
«Шум и гам в этом логове жутком», — стройно тянули мы любимую всеми фанатами песню. И никто в этот момент не думал о войне. Теперь для всех нас соперник был другой — менты. «Но всю ночь напролет до зари».
Двери внезапно открылись. И здоровенный дядина в форме спросил: «Кто тут старший, с кем разговаривать?»
Вышел один из наших. Он не был лидером. Не был старшим. Просто любил поговорить. Потрепаться с ментами ему было в прикол. Вот и пошел.
А когда вернулся, то всех нас освободили. Мы даже не успели допеть в очередной раз начатого Есенина. Обидно, мля.
— Слушайте, а я так и не понял, почему вы нас тогда отпустили? — спросил я, когда мы чокнулись и выпили уже, наверное, по седьмой рюмке.
— А помнишь, от вас вышел один паренек? Его ко мне привели. Я долго смотрел на него. Молчал. Он смотрел на меня не как нашкодивший наркоман или кто из шпаны, но и без гордости смотрел, без надменности. Просто смотрел как на человека, как человек на человека. Вот как мы с тобой сейчас. А это важно, понимаешь.
— Я вам так скажу, — говорил во мне кто-то пьяный, — такого необычного мента я еще не видел. — Можно я о вас напишу?
— Так вот я и говорю — мы сидели в тишине. А потом я спросил, зачем вы это делаете.
— Так… — заикнулся я.
— Подожди, не перебивай. Дай доскажу. И вот он мне знаешь, что ответил? Он, кстати, потом ведущим на радио работал, этот парень, и свадьбу вел моей племянницы, но это неважно, а тогда, знаешь, что он ответил? «Мы просто семечки не любим». «Всё, — сказал я, — вопросов больше нет. Уведите». И отпустил всех. Там за хулиганку штраф взяли с вас. И всё.
Я вспомнил, как в темной и тесной камере мы вытряхивали из карманов мелочь. Штраф был небольшой, быстро наскребли. Но это все такая мелочь. Об этом я бы даже не вспомнил.
— То есть, ваша теория получила подтверждение?
— Давай еще по одной! — и Задоев вдруг сразу повеселел. От его серьезного тона, который бывает у стариков, рассказывающих внукам скучные истории, не осталось и следа.
Сквозь дым очередной сигареты я смотрел на мигающий разноцветными огнями, платьями, коктейлями танцпол и думал — а ведь никто из них даже не догадывается, о чем мы сейчас тут говорим.
Спустя годы я узнал другие подробности. Никакого наива в действиях Задоева не было. И философии тоже было немного. На самом деле он все-таки по фото и съемкам, которые предоставили СМИ, вычислил одного из лидеров нашей группировки. Провел с ним работу — кажется, это так называется. Этот лидер и договорился забиться во дворе, прекрасно зная, что последует дальше. Он же стучал потом. Еще были, как я теперь знаю, и другие осведомители. А я-то все думал, почему так часто срывались наши акции, нас постоянно накрывали, постоянно встречали и уж слишком просто находили, когда мы устраивали самые закрытые бойцовские клубы. Или печатали в подвалах листовки, как сказали бы сейчас, экстремистского содержания.
При этом многое мы делали безнаказанно, никого из нас не посадили, хотя какие-то дела заводились.
Выйдя на пенсию, Задоев долго преподавал в академии. Защитил докторскую. Тема диссертации звучала примерно так: «Методы работы правоохранительных органов с закрытыми молодежными движениями».
Я иногда думаю — лучше бы в тот вечер слова «А я тебя помню» закончились, чем обычно.