Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2022
Александр Рыбин родился в 1983 году в г. Кимры Калининской области. Окончил филологический факультет Тверского университета. Печатался в литературных журналах, в т.ч. «Неве», «Звезде» и «Новом мире». Проживает от Аддис-Абебы до посёлка Аксарка в Ямало-Ненецком автономном округе — увлечения жизнью к тому обязывают.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 1.
Ангел войны
Посвящается военному лётчику Роману Филиппову, погибшему в Сирии
«Пятнадцать трупов. Двое без голов. Надо их закопать, чтобы никто не узнал», — говорил по-арабски мужчина лет сорока в полевой форме капитана турецкой армии. Аккуратно выбритый — ни усов, ни бороды, стрижка полубокс. На поясе пистолет, в левой руке рация. Слушавший — внушительная борода, усы выбриты на ваххабитский манер, сероглазый, длинноносый, чёрно-белый платок намотан вокруг головы, из-под платка вьющиеся волосы до плеч, потёртая форма советского образца, разгрузка, набитая запасными магазинами к автомату Калашникова, за спину закинут сам автомат. «Арабы — христиане, ассирийцы. Обезглавленные — езиды. Мы только договорились с русскими, что у вас перемирие с правительством. Их похитили и казнили кавказцы из России. Настоящие выродки. Очень жестокие. Сейчас залегли на дно где-то в Идлибе. Трупы оставили в заброшенной школе, дам тебе отметку на карте. Мои ребята их случайно обнаружили, один местный подсказал. Их надо обязательно закопать, мало ли кто ещё найдёт. Что знают двое, узнает и третий», — пояснил капитан. «Шишани убили?» — спросил слушавший. «Разные. У тебя в отряде есть кто-нибудь из России? Я помню, есть», — капитан хлопнул правой рукой себя по нагрудному карману, — пусто, хлопнул по накладному карману брюк, достал сигареты. «Двое из Узбекистана». Капитан предложил сигарету собеседнику. Тот, приложив правую руку к сердцу, отрицательно помотал головой. «Узбеки — другое. Почти как турки, — улыбнулся капитан. — Но всё равно лучше их на дело не бери. Своим особо никаких деталей не доводи. Кто, зачем, почему. Дело надо сделать максимально тихо. Русские узнают — конец перемирию. Будут вместе с армией Башара снова наступать на вас. Считай, и на нас тоже. Понимаешь, Ахмет?» Ахмет кивнул. Капитан прикурил сигарету от пластмассовой зажигалки с изображением Ататюрка в папахе.
Семь пикапов-тачанок, крупнокалиберные пулемёты установлены в кузовах, пылили колонной по просёлочной дороге. Солнце близилось к закату. Ахмет в первой машине — за рулём. Из автомагнитолы звучала проповедь. В каждом кузове два-три боевика с оружием, обряжены кто во что горазд — у одного вообще чёрная футболка с надписью стразами Fuckin’ Rich. Сидели на бортах. Машины подскакивали на ухабах. По сторонам от дороги оливковые рощи. Длинные тени от деревьев наползали на дорогу. Проехали мимо жёлтого саманного дома. Перед домом сидел на стуле со спинкой старый сморщенный бедуин: красно-белый платок намотан вокруг головы, тёплый чёрный халат-чапан, из-под чапана торчали видавшие виды кеды неопределённого оттенка. Бедуин переглядывался с боевиками, поднял приветственно руку. «Салам».
«Место, где их хоронить, кто выбрал?» — спросил сидевший с Ахметом в кабине боевик, между коленями у него — американская М-16. «Тоже он, капитан Озджан. Я предлагал Фуа, на старом шиитском кладбище, но он сказал, что лучше ближе к Серакибу. Говорит, что там место менее приметное, иногда тяжёлую технику перегоняют, следы ямы быстро укатают, никто найти не сможет», — объяснил Ахмет. Разговаривали на арабском. «На кладбище разумнее, конечно. Мёртвые к мёртвым должны быть. Плохо, когда они под живыми лежат, в джиннов превращаются», — заметил боевик с М-16.
Въезжали в разгромленный посёлок. Руины зданий, пробитые саманные и каменные заборы, смятые или продырявленные металлические листы. Граффити радикальных группировок на разных языках. «Bosna je muslimanska drzava», — и рядом жёлто-синий прямоугольник флага Боснии. На следующем перекрёстке: в человеческий рост красный флаг с чёрным двуглавым орлом, на стене надпись Kosova Republikё. «ИГИЛ — красава», — на русском. «Guney Turkestan», — рядом чёрными линиями примитивное изображение волчьей головы. Галерея многолетней международной войны.
Люди на улице не попадались. Из живых — лишь худые грязные собаки. Один из боевиков, сидевших в кузове, выстрелил в одну. Попадание откинуло её, завалило на бок. Псина отчаянно заскулила, дёргая лапами, словно пытаясь убежать. Ахмет высунул из окна кулак и погрозил, глядя в боковое зеркало заднего вида.
Подъехали к побитому многочисленными попаданиями двухэтажному зданию, часть крыши сложилась внутрь. Перед ним похожий на луноход броневик «Ошкош». Возле броневика трое солдат в униформе, масках-балаклавах, нашивки турецкой армии. Поверх бронежилетов у каждого винтовка М-4 с оптикой. Один из солдат показал, куда парковаться тачанкам: вбок, чтобы не перегораживать дорогу броневику.
«Где они?» — спросил Ахмет солдата, не вылезая из машины. «Арабджа мафи, мафи», — ответил солдат, мешая арабский с турецким. Он помахал рукой в сторону входа в здание: «Аскери комутан орада». Ахмет покачал головой и пробубнил: «Столько лет у нас торчат, а язык выучить не могут, какие же ленивые». Он захлопнул дверь машины и сказал громко, чтобы услышали все его боевики: «Я с Талялем внутрь. Вы пока ждите здесь». Боевик с М-16 пошёл за Ахметом. «Нереде?» — спросил Ахмет солдата. Тот показал, чтобы следовал за ним.
Бывшая школа: по стенам в холле рисунки книг, ручек, карандашей и значки химических элементов. На стене напротив входа — портреты двух сирийских президентов: бывшего Хафеза Асада и действующего, его сына Башара Асада, глядят на входящих. К их головам пририсованы дьявольские рога и ругательные подписи арабской вязью. Повернули налево, шагали по коридору. Двери в кабинеты выломаны, окна разбиты, местами в оконных проёмах уложены мешки с песком и каменные блоки. Пахло отвратительно: вонь испражнений, гниения, блевотины и чего-то столь же приторно тошнотворного. Под ногами хруст битого стекла, обломки всего. Солдат подошёл к закрытой двери, постучал и громко произнёс: «Араблар бурада». «Йалла, вэлкам», — ответил голос из-за двери. В кабинете турок-военный торопливо натягивал зелёную маску-балаклаву. Он сидел за столом, в пепельнице дымилась до половины скуренная самокрутка: сладковатый запах анаши. Початая пластиковая бутылка с водой, возле неё чёрная рация, из которой — переговоры на турецком. «Салам». Боевики и военный обменялись рукопожатиями.
Трупы, уложенные в ряд на пропитавшиеся кровью грязные матрасы, находились в тёмном, лишённом электричества подвале. Смрад тления некогда живых существ, арабы прикрыли носы руками. Турок-командир светил фонариком. Мужчины, женщины, подростки. Одежда нескольких женщин и подростков изодрана в клочья. Беспорядочные пулевые отверстия в каждом теле — в основном ближе к сердцу. Немного дольше других турок освещал два обезглавленных тела и женщину с отрезанными грудями. Недовольно поцокал языком. Присел на корточки, взял брезгливо двумя пальцами за край одного из матрасов: «Сжечь обязательно. Анладым ма?» Ахмет кратко кивнул и приказал Талялю, не оборачиваясь, через плечо: «Зови людей, пусть грузят. Скажи, чтобы развернули брезент. Тела будут укладывать сразу под брезент».
Семь пикапов-тачанок ехали через ночь. Свет фар первой машины выдирал просёлочную дорогу из темноты. Шедшие следом машины затягивало клубами пыли. Боевики в кузовах закрыли носы и рты платками то ли от пыли, то ли от тяжёлого смрада мертвечины в безветренном воздухе. Под ногами бугрился брезент. Грязные тактические ботинки боевиков давили на спрятанные тела. Вдали слева мигали красные всполохи — разрывы снарядов и ракет: разборки группировок или горел склад боеприпасов.
Ведущая тачанка остановилась, погасила фары. Остальные тоже встали. Сразу наступила тишина. Лишь отдалённый ухающий звук разрывов. Ахмет вылез из салона. Прошёл к третьей машине. Негромко заговорил, обращаясь к боевику на водительском месте: «Надо проверить, кто сейчас там есть. Бери двоих и сходите прочешите окрестности». Боевик вылез, позвал двоих из кузова, прицепил рацию к разгрузке. Трое исчезли во тьме.
В ночи двигались огоньки курящихся сигарет. Тихие разговоры по-арабски. Зашипела рация: «Ахмет, спокойно. Все спят. В нашем доме никого». Ахмет поднёс рацию к губам: «Тамам. Ждите, мы едем. — Обратился к боевикам: — Погнали».
Жёлтое солнце всходило над холмистой серой равниной. Хутор из пяти саманных домов, раскиданных в нескольких десятках метров один от другого. У каждого дома — огороженный глухой стеной двор. В одном из дворов — ворота заперты — семь пикапов. Пятеро боевиков сидели на стульях. Курили кальян. На подносе, поставленном на землю, чайник и прозрачные стаканчики, керамическая чашка с сахаром. Боевики показывали друг другу что-то на смартфонах, смеялись. Автоматы, снятые с предохранителей, небрежно приставлены к стульям или вовсе на земле. В соседних дворах горланили петухи.
Брезент в кузовах тачанок по-прежнему бугрился от спрятанных под ним мёртвых тел.
Из дома выходили заспанные взъерошенные боевики. Кто-то с голым торсом, кто-то в майках и тренировочных штанах, в шлёпанцах или незашнурованных ботинках. Один сходил за дом и запустил дизель-генератор. Тарахтение заполнило двор. По очереди боевики подходили к умывальнику — железной бочке на металлическом каркасе, к которому приварен электродвигатель. Из открытого крана сильной струёй лилась вода, гудел мотор, нагнетая по шлангу из скважины в бочку воду.
Четыре десятка боевиков, рассевшись в четыре ряда на колени, совершали намаз. Одновременно припадали головами к молитвенным коврикам. Поднимались, держали руки перед собой. Беззвучно шевелили губами. Закончили молитву общим восклицанием: «Аллаху Акбар!»
Боевики ели, сидя на матрасах, вынесенных из дома во двор. На общих блюдах куски жареной курицы, варёный рис, тарелки с салатом, стаканы с кислым йогуртом, стопки тонких круглых лепёшек в целлофановых пакетах. Ахмет гладил бороду и разговаривал по телефону: «В одиннадцать будет на месте? Точно? Давай без Иншалла. Ещё скажи мне “букра, Иншалла”. Мне надо точно. Рассчитываю на тебя, Тамам. Мы приедем вовремя». Выключил телефон. Поднял стакан с недопитым йогуртом. «Э, брат, это — мой, вот — твой», — сказал, улыбаясь, боевик по соседству, узкоглазый и круглолицый узбек. «О, извини, брат. Забери».
Тачанки выезжали со двора. Ахмет стоял несколько в стороне, разговаривал с соседом: старик в бедуинских одеждах — красно-белый платок на голове, чёрный чапан — опирался на деревянную резную трость обеими руками. «Турки сказали, что договорились с русскими, чтобы ни они, ни Башар не бомбили нас», — объяснял Ахмет. «Что турки? Они здесь гости. Приехали, будет тяжело — уедут. Бомбят нас. Устал я от войны, Абу Омар, устал. В мои годы зачем война?» — сетовал старик. «Понимаю, Абу Гамиль, но иначе не добиться законов Пророка. Ты же не хочешь жить под властью Башара? (Не стал ждать ответа.) Никто не хочет. Мы должны бороться и терпеть. Наши братья со всего света приезжают нам помогать. Вон, Идрис, Карим — приехали из России, из Узбекистана помогать нам. Им тоже не нравится, что русские за Башара. Мне пора, Абу Гамиль. Береги себя», — он пожал руку старику, коснулся поочерёдно одной и другой щеками его щёк. Зашагал в сторону стоящей заведённой тачанки. Скомандовал закрывавшему ворота боевику: «Быстрей — быстрей, Мустафа. Йалла».
Колонна пикапов снова ехала по просёлку. Навстречу изредка попадались китайские грузовички и мотоциклисты. Солнце стояло в зените.
Пикапы сгрудились на пустыре позади оливковой рощи. По-прежнему с грузом мертвецов. Ахмет нервно шагал взад-вперёд. Тыкал пальцем в телефон. «Наконец-то! — вскричал он и приложил трубку к уху. — Где ты? Мы уже полчаса как приехали. Какая связь? Где ты? Сколько, значит, тебе ещё ехать? Я пристрелю тебя, клянусь. Ты должен быть здесь прямо сейчас!»
К пикапам, следуя за одной из тачанок, приближался камаз с платформой, на платформе китайский маленький экскаватор. Когда они подъехали к общему скоплению, Ахмет подбежал к тачанке, рывком открыл дверь водителя и грубо выдернул боевика. Повалил его и стал бить ногами. Бил в корпус. После нескольких ударов вырвал из кобуры на боку избиваемого пистолет и приставил к его голове. «Если я говорю “быстро”, то надо делать быстро! Ты нас всех подставить хочешь?! Ты будешь коз пасти в пустыне, акрут!» Ахмет резко отвел пистолет в сторону и выстрелил в землю. Избитый запоздало прикрыл голову. Из камаза выбрался водитель, ошалело наблюдал за происходящим. «Ты? — Ахмет, глядя на водителя, показал головой на экскаватор. Водитель кивнул и торопливо приложил правую руку к сердцу. — Копай два метра в глубину, пять в ширину. Быстро, быстро. Начинай».
Экскаватор тарахтел и расширял ров. Под слоем серой земли в полметра лежал пласт рыжей глины. Боевики, скучая, бессмысленно ходили из стороны в сторону или сидели на земле. Старались держаться подальше от смердящих мертвечиной пикапов.
У Ахмета звонил телефон. На мониторе высветился номер 01. «Салам, Озджан». Он оглянулся на избитого боевика, тот сидел в стороне от остальных на земле, обхватив колени руками, безоружен, его пистолет за поясом у Ахмета. «Вы доделали? — голос турецкого капитана. — Русские что-то разнюхали. Два их самолёта будут сегодня патрулировать ваш сектор. Я только сейчас узнал. Возможно, они вылетели. Ахмет, доделывайте быстрее. Может, час у вас есть. Не знаю. Поторопись. Если они вас засекут, снова начнут бомбить. Будет очень трудно договориться о продолжении перемирия». Ахмет убрал телефон в разгрузку, нервно теребил бороду. Ров не был готов и наполовину. «Таляль, возьми несколько человек и оптику: Драгунова, бинокли. С того холма (указал рукой, разрубив воздух) следите: могут появиться русские самолёты. По рации докладывай, если что».
Таляль подобрал прислонённую к одной из тачанок СВД, из-за сиденья достал крупных размеров бинокль и позвал пару человек с собой.
Две тёмные точки военных самолётов появились с юго-востока, когда боевики скидывали трупы в ров. Самолёты шли под облаками. Быстро нарастал их гул. Ахмет выслушал Таляля по рации и достал телефон. Набрал вызов номера 01. «Абонент недоступен», — сообщил женский голос. «Акрут! Муаррас!» — выругался Ахмет. «Мохаммед, доставай “Иглу”. Срочно. Будем бить по русским». Мохаммед — плотного телосложения бородач под сорок, лицо в шрамах, взгляд исподлобья — вразвалку зашагал к своей тачанке, влез в салон. Достал болотно-зелёную трубу переносного зенитно-ракетного комплекса. «Бей по ближнему. Как будешь готов, стреляй!» Мохаммед вскинул трубу на плечо, выглядывая цель через оптику. Один из боевиков достал мобильный телефон и начал снимать на видео. Две точки самолётов увеличивались, приближаясь прямым курсом, яснее становились их формы. Они шли ниже обычного, так как не ждали обстрела с земли. «Игла» запищала, поймав ведущий самолёт в прицел. Тёмные от въевшейся грязи пальцы на спусковом механизме. Хлопок. Из трубы выплюнулась ракета, зависла на мгновение над землёй и метнулась, оставляя белый закрученный шлейф дыма, в сторону самолёта.
Долгие секунды ожидания. Боевики замерли. Ждали. Белый дымный шлейф утончался по мере удаления ракеты. Стал совсем невидим. Ведущий самолёт задирал нос вверх, пытался уйти на недосягаемую для ракеты высоту. Мгновенная белая вспышка, за самолётом потянулся чёрный грязный след. «Аллаху Акбар!» — заголосили боевики, некоторые стреляли одиночными и очередями в воздух от радости. Вскочил и избитый боевик, он тоже кричал: «Аллаху Акбар!»
Самолёт выворачивал на юг — в сторону, где располагалась линия фронта, где находились позиции сирийской правительственной армии. «Скиньте оставшиеся трупы на землю. Делаем охоту на него!» — скомандовал Ахмет. Шлёпались мёртвые тела о сухую землю, выбрасываемые из кузовов. Троих боевиков, самых младших, командир отрядил трупы покидать в ров и проследить, как их закопает экскаватор. Остальные погрузились, заработали двигатели, тачанки вразнобой погнали за удаляющимся самолётом.
Второй русский самолёт следовал за ведущим, поднявшись выше: то исчезал, то выныривал из облаков. Ведущий быстро терял высоту, сбоку возле хвоста у него металось оранжевое пламя. Гончие — тачанки — проламывались сквозь оливковые рощи. В сторону от них бежал мальчик с посохом, разбегались в разные стороны козы, которых он пас.
От падающего самолёта отделился бело-красный купол парашюта. «Смотри, смотри! Выпрыгнул! Как ангел с неба спускается! Ангел войны! Он принесёт нам много денег!» — кричал Ахмет боевику, ехавшему с ним в салоне. В кузове четверо боевиков — трое вцепились в борта и крышу, один за прикреплённую к днищу треногу с крупнокалиберным пулемётом. «Продадим русского за миллион долларов! Нет, за пять! Пусть платят! Уалла!!!» Ахмет отцепил рацию от разгрузки: «Никому не стрелять в русского. Берём живым. Только живым».
Купол парашюта и висящая под ним тёмная капля лётчика плавно спускались к земле.
Вдруг вырвавшийся далеко вперед других пикап, гнавший по открытой местности, вскрылся взрывом — из него вырос огненный цветок, в сторону отлетело что-то тёмное. По инерции горящий покорежённый металл проехал несколько метров, встал и зачадил чёрным дымом. В стороне лежал окровавленный и обожжённый труп боевика, на нём тлела одежда, на обгоревшей футболке всё же можно было разобрать написанное стразами — in’ Rich. «Через рощу, через рощу двигайтесь, это его напарник бьёт», — голосила рация. Пикапы скрылись среди оливковых деревьев. Разрыв в роще — раскидало поломанные деревья и землю. Мимо.
Лётчик приземлился на покрытый крупными валунами холм над рощами. Боевики останавливали машины на краю оливковых зарослей и дальше бежали, рассыпавшись цепью, окружая холм. «Аллаху Акбар!» Ахмет шагал за ними, не спешил, огибал серые валуны, хищный взгляд, ноздри раздулись: уверенный, что добыча не уйдёт, охотник. Обеими руками сжимал «калашников» с наискосок обрезанным стволом — советская модель 7,62 мм, у большинства его бойцов были китайские «калаши». «Не убивайте его!» — командовал Ахмет. По склону холма ударил взрыв. Боевики залегли. Никого не задело. Поднялись, продолжили подниматься. Новый взрыв. Опять залегли. Вроде снова никого не задело. Тишина, стонов раненых нет. Теперь не спешили подниматься. Вглядывались в небо, пытались понять, где второй самолёт. Гул его блуждал неопределённо среди облаков. Позади из зарослей застрекотал крупнокалиберный пулемёт. «Сказал же, брать русского живым!» — закричал в рацию Ахмет, лежавший на боку. «Я пытаюсь отогнать русский самолёт», — ответила рация. «Тамам. Действуй». Пулемёт продолжил стрекотать.
Боевики пролежали на склоне минут пять — новых разрывов не было. Поднялись и двинулись дальше. Вглядывались в окрестные валуны — за любым из них мог спрятаться лётчик. Поглядывали и на небо, гул второго самолёта продолжал блуждать над ними. Справа за дальним холмом поднимался жирный чёрный дым — туда упал подбитый самолёт. Боевик, выставив автомат и сжимая его одной рукой, палец на спусковом крючке, другой снимал происходящее на телефон.
Гул второго самолёта вдруг начал нарастать сзади. Боевики кинулись на землю. Взрыв в оливковой роще. Ахмет обернулся к ней. Попадание в один из пикапов — из-за деревьев валил чёрный дым и хлопали сгорающие патроны. Кто-то из боевиков пытался, лёжа на земле, попасть по самолёту, стреляя из ручного пулемёта. «По одному, по очереди перебегаем».
Наступали сумерки, когда боевики добрались до вершины холма, а гул русского самолёта стал стихать, удалялся на юг. Они осторожно осматривались вокруг, выглядывали под ногами намёки на то, что тут побывал приземлившийся лётчик. «Парашют и шлем его нашёл! Спрятать хотел под камень!» — закричал кто-то радостно. Вдруг выстрел — одного из боевиков кинуло в сторону. Второй выстрел — другой боевик переломился, сгибаясь к коленям, завыл, упал. Остальные кинулись в укрытия. «Где он? Кто видел?» — голос Ахмета в рации. «Тот плоский камень рядом с деревом, направо. Сейчас покажу», — ответила рация. Очередь — по длинному плоскому валуну, отбивая каменную крошку, ударили пули. «Таляль, Идрис! У кого ещё есть Драгунов? Попадите ему в ногу или руку!» — скомандовал Ахмет в рацию. Боевики перебегали, занимали позиции поудобнее. Русский лётчик, быстро высовываясь, пытался в них попасть. Одна из пуль, раздробила ветку изогнутого раскидистого деревца. На какое-то время настало затишье. Слышно, как стонал раненый, катающийся из стороны в сторону, боевик, тарахтели двигатели автомобилей, оставленных под холмом, потрескивал, догорая, уничтоженный пикап. Вскоре по валуну, за которым скрывался лётчик, зацокали одиночные пули. Боевики со снайперскими винтовками СВД продолжали перебегать, чтобы выбрать более удачную позицию. Редкая ответная стрельба из-за валуна. «Попал!» — заголосила рация. «Тамам. Берём его», — скомандовал Ахмет. Прицепив рацию к разгрузке, закричал: «Йалла-йалла!» — и замахал рукой, в которой сжимал пистолет, в сторону укрытия русского. Боевики, пригибаясь, двинулись вперёд — к плоскому валуну. Окружали его. Шедшие последними продолжали снимать видео на телефоны. Русский — серая лётная форма, молодой, коротко стриженный — лежал на земле, вжавшись в камень. Одной рукой зажимал окровавленный бок, вторая рука — вытянута вдоль тела. Боевики сходились к нему. Шаг за шагом. Пригибаясь. Стволы нацелены на русского. Когда двое боевиков приблизились настолько, что в следующий рывок могли бы схватить его, русский положил руку, которую держал вытянутой вдоль тела, на грудь, разжал кулак — гранта. Русский что-то крикнул. Боевики оторопело замерли. Взрыв. Запоздало попадали на землю. Один не поднялся — из обеих его ног, штанины изодраны чуть ниже паха, вытекала кровь. Раненный сдавленно стонал. Но ему никто не помог. Боевики сошлись над телом лётчика. Разодранное взрывом тело. Мёртв. Ахмет присел на корточки, похлопал по карманам лётчика, достал и осмотрел найденное. «Идрис, — обратился Ахмет к узбеку. — Что он кричал перед смертью? Ты же понимаешь его язык». Идрис стоял, опираясь на СВД: «Это вам за пацанов, — сказал он по-русски, а затем по-арабски. — Значит, что он хотел отомстить нам за русских, погибших в Сирии». Боевики доставали телефоны и снимали труп с разных ракурсов. «Отчаянный русский», — сказал как бы самому себе Ахмет и вздохнул: то ли от разочарования, что лётчика удалось взять лишь мёртвым, то ли от сочувствия к нему.
Раннее-раннее утро. Сизые сумерки. Небо в тёмных тучах. Тот же хутор из пяти домов. В одном из дворов вокруг тлеющей на земле горки углей сидели на стульях, склонившись к жару и выставив вперёд руки, трое боевиков. К стене дома припаркованы четыре тачанки-пикапа. Быстро нарастал гул приближающегося самолёта. Нет, гул гуще — не один самолёт, несколько. Боевики разогнулись, обеспокоенно заозирались на небо. Гул продолжал нарастать. Мгновенный оглушительный грохот. Всплеск земли, обломков, дыма и огня. Второй взрыв, третий. Дом боевиков, их двор, пикапы сжирали попадания ракет.
Когда из своего дома, приоткрыв осторожно дверь, выглянул Абу Гамиль, гул самолётов удалялся. Пыль, поднятая взрывами, оседала, расползаясь во все стороны.
После обеда
Большая часть времени на любой войне — если ты участник боевых действий, а не обычный гражданский или журналист, правозащитник или дипломат какой-нибудь, — тратится на то, чтобы ждать, спать и принимать пищу. Неважно, ты повстанец, военнослужащий правительственной армии, которая борется с повстанцами, или солдат правительственной армии, которая рубится с другой правительственной армией. И неважно: твоя задача специальные операции, миномётные обстрелы или управление авиатехникой. Спать, ждать и принимать пищу (бойцы, конечно, говорят грубее: спать, жрать и балду пинать; люди войны всегда грубее в словах, чем их потом изображают, — но их грубый скудный словарь никогда не передаст полноценно эмоций и обстановки, это словарь команд и ругательств). Самый героический момент, то, ради чего снимают фильмы, пишут книги и создают компьютерные игры, — боестолкновение, — занимает незначительную часть военного времени.
Вот мы и сидим после обеда на старых советских железно-деревянных стульях перед зданием нашей располаги — ждём приказа «на выезд». Мы — повстанцы на этой войне. На других войнах кто-то из нас был солдатом правительственных сил, кто-то — наёмником, кто-то, как я, — наблюдателем; я бывал на нескольких войнах в качестве журналиста. Самые опытные успели побывать на других войнах в разных ипостасях — и повстанцами тоже.
Обсуждаем меню съеденного обеда. Был говяжий язык с гречкой. Нам на раздаче выдали больше кусков языка, чем другим, потому что мы только что вернулись с очередного выезда. Привезли двоих раненых бойцов из нашей разведки. Они просто лежали на обочине, когда мы гнали, чтобы уйти из зоны поражения ответного огня противника. По нам вдарили 120-ми миномётами. В радиусе 100 метров осколки 120-х выкашивают всё живое. Разлёт осколков — 200—250 метров. Откуда у повстанцев средства защиты, кроме, собственно, оружия? Двое раненых лежали в запылённой траве обочины. Обе наши машины затормозили. «Забираем, свои!» Трое побежали за ними, двое выскочили, чтобы их прикрывать — через прицелы автоматов просматривали заросли кустов вдоль дороги. «Готово, уходим». На всё про всё — секунд 15—20. Я ж говорю, у нас тут есть очень опытные пацаны.
В общем, потом был отварной говяжий язык с гречкой и автоматы, закинутые за спину. Это когда на раздаче — стволы за спину. Когда садимся есть — автоматы ставим между ног или кладём на колени: так удобнее. На предохранителе, магазины сняты. На войне необходимо вовремя погасить эмоции и соблюдать технику обращения с оружием, если вернулся в тыл с передовой. Магазины в карманах разгрузок. Если на располагу будет нападение, то времени хватит, чтобы вставить магазин, загнать патрон в ствол и выйти на периметр обороны.
Короче, сели за столы, стволы зажали коленками, поели. Посуду потом в узкое окошко поставили — на мойку.
«Кетчуп этот их из магазина. Я раньше никогда бы есть не стал. У нас в селе все со своих помидор делают соус. Густой, сладковатый немного, чесночка побольше — для вкуса, перец в горошке тоже», — говорит Аркадич.
Вместе с Аркадичем воюет его старший сын, ему 20 лет. Аркадич попросил меня приглядывать за ним. «Твой сверстник, ты лучше поймёшь, когда он дёргаться будет не по делу», — сказал Аркадич. Я старше его сына на 10 лет. И младше Аркадича на 15.
«Тётя Тоня всегда с покупных помидор себе соус варит, — бурчит сын Аркадича. — И нормально. На рынок зимой возит, у неё выручка такая, что пенсии не надо», — продолжает он. Лёха его зовут. Среди моих сверстников всё больше Сашки да Серёги. Лёхи и Мишки — это поколение тех, кто после нас народился. Первое постсоветское поколение, как его называют социологи. А я из поколения последних советских детей. Советские-постсоветские — тут мы воюем, потому что — русские. У нас и таджики, и казахи, и украинцы, и эвенки, и сербы есть. Тоже воюют — «потому что русские». Такая у нас война.
«Не доварили они язык, — говорит Толик. — Запороли деликатес, считай. Надо было ещё минут 15—20 поварить, совсем красота была бы».
А что я? Я терпеть не могу варёные языки домашнего рогатого скота. Я вырос в деревне. У нас своих мелкорогатых — коз — было в сезон обычно 10—15 голов. С пяток козлов и старых коз осенью резали. Придавил животное коленом — обычно это делал мой дядька, он резал — к подмёрзшей земле и только что наточенным тесаком по горлу. Ещё пару движений, хрустнули слабо позвонки, и голова полетела в таз. Когда кровь стекала, обычно именно меня, ребёнка, потом подростка, отправляли обжигать с отсечённой головы шерсть. Костёр уже горел где-нибудь на задворках. Если берёзовые чурки горели и ветер не утаскивал дым — хорошо, берёзовый дым перебивал запах сжигаемого козьего ворса. Козы и козлы отчаянно орали, когда их придавливали к земле: чуяли близкую смерть? Поэтому я обжигал отсечённые бошки с открытыми ртами, розовый язык наружу. Языки подгорали тоже. Затем относил бошки нашим сторожевым псам. Они частенько начинали жрать с высунутых языков. Уже собачьи пасти в слюнях, белые клыки рвали розовую мягкую плоть. Поэтому языки животных я в качестве деликатеса воспринимать не могу, типа психологический барьер у меня.
Позже я видел варёные бараньи и козьи головы на уйгурских рынках в китайском Синьцзяне, они продавались. Уйгуры меня убеждали, что их надо обязательно попробовать, что это прям невероятный местный деликатес. Я улыбался, благодарил и отказывался. Возле прилавков стояли грязные пластмассовые столики, — уйгуры в чёрных меховых шапках и уйгурки в цветастых платках обгладывали варёные головы, крутя их в руках, макали в густой острый соус. Не обращал внимания, съедали ли уйгуры у голов языки.
Поэтому в столовке я варёные говяжьи языки Лёхе отдал. Он был очень доволен. Несколько раз кивнул в знак благодарности, жевал — словами не отблагодарить.
После говяжьего языка наши плавно перемещаются к обсуждению других мясных блюд, которые мы тут, на войне, недавно потребляли. Про раненых, которых мы подобрали по дороге и привезли, — ни слова. Мы отдали их девчонкам, которые организовали у нас полевой госпиталь. Пацаны были живы, кровь подтекала, но пацаны разговаривали и вполне осмысленно смотрели по сторонам.
Война наша совсем юная. Ей всего три месяца от роду. На нашей стороне богатые сёла и крупные промышленные города. Поэтому проблем с хорошей обильной едой у нас пока нет.
Пару раз нам на ужин выдавали шашлыки из курятины. Борщ регулярно с крупными кусками мяса на обед, щи, куриные супы. Правда, перед выездом мы обычно отказываемся от еды: чайку с пирожком — и достаточно. Потому что, если серьёзно ранят в живот, лучше, чтобы желудок и кишки не были забиты. Если желудочный сок или пища попадут в открытые раны, то это вызовет осложнения.
Мы не вспоминаем, что три дня назад при атаке правительственного спецназа на нашу располагу, у нас — не в нашем подразделении, а в целом среди бойцов нашего формирования, народно-освободительного батальона — было трое убитых и больше десятка раненых. Убитых не вернёшь, их достойно похоронили, раненые лечатся, мы им помочь ничем не можем, мы не врачи и лекарств у нас нет, кухня их достойно кормит. На войне ты живёшь здесь и сейчас. Вот сейчас мы поели и потому обсуждаем еду, расслабляемся. Это очень естественная реакция — мы не договаривались разговаривать на отвлечённые темы, а не про боевые действия, — когда находимся в тылу. Хотя тыл для повстанцев — понятие очень условное: нас может достать и правительственная авиация, и артиллерия, и диверсанты-спецназовцы.
Если боец не может расслабиться и постоянно трещит о боевых действиях, — скорее всего, он плохой боец, с гнильцой. Было у нас таких парочка человек. Один неделю продержался, другой три. Сгинули. Хорошо, что оружие оставили, не прихватили с собой. Тот, который сгинул через неделю, спал на койке возле меня, не снимая разгрузки, к которой цеплял пару ручных гранат. Я его убеждал, чтобы гранаты выкладывал — мало ли, если во сне повернётся неудачно, чека зацепится за что-нибудь и вырвется: детонация и прощайте все, кто в комнате. Персонаж этот нервно реагировал на мои замечания, орал, что диверсанты противника могут скрытно вырезать наше охранение и забраться к нам в комнату незамеченными. «Да я взорву себя с ними, с гадами!» — орал он. Когда он пропал — гранаты остались на его койке, и автомат его тоже, — мы вздохнули с облегчением. Мы если и вспоминаем о нём, то только в шутку.
«Я лучше всего зашибал до войны, когда подвозил вечером в выходные или в пятницу парочки подвыпившие до ресторанов», — это рассказывает Таксист. У него масса историй. Незатейливых наблюдений за чужими жизнями. «Особенно парочки свеженькие, которые недавно сошлись. Обычно мужики или юнцы перед дамочками своими выделывались и щедро отваливали за доставку к ресторанам».
Таксист замолкает, когда раздаётся далёкий гул артиллерии. Выстрел со стороны позиций противника. Второй, третий, четвёртый. Мы молчим, прислушиваемся. Ждём звука приближающегося снаряда или разрыва. Я про себя отсчитываю секунды, чтобы приблизительно понять, с какого расстояния ведётся стрельба. Через семь секунд разрыв. Где-то в центре города. В центре наш Совет народной республики. Второй разрыв. Приблизительно там же. Третий. Четвёртый уже ближе к нам — где-то между центром и нашей располагой. Между нами и разрывом здание располаги и ещё какое-то количество построек, включая крепкую двухэтажную глыбу автовокзала, — может, в эту глыбу и влепился снаряд, — поэтому осколков и взрывной волны мы не опасаемся.
«По центру зачем-то лупанули», — говорит Серёга. И замолкает. Мы молчим и ждём: будет ли продолжение обстрела. Таксист закуривает, дым от его сигареты прямо на меня, делаю шаг в сторону: у него паршивые вонючие сигареты.
Мы ждём около минуты — арта противника молчит. Видимо, ограничились одним залпом по центру. Чтобы мы тут, повстанческая народная армия, а для них — сепаратисты, не расслаблялись. Может, таким образом они попытались нам отомстить за нашу стрельбу сегодня утром. Нам — в смысле, всем тем, кто против них, и гражданским тоже. Утром наше подразделение крепко накидало из миномётов по позициям 80-й десантной бригады в аэропорту. Два столба чёрного дыма поднялись с их расположения — что-то у них сдетонировало. А потом пошла их ответочка. И мы, как говорит Таксист, «дали джазу до хаты». Подобрали двух наших раненых из разведки. Их посекло осколками ответки. Пацаны оказались в зоне поражения, когда противник пристреливался к нашей позиции.
«Наверное, мстят за то, что мы красиво накрыли их в аэропорту», — говорю. «Наверное. Что у них, интересно, сдетонировало? Бухало хорошо после наших попаданий, и дым валил будь здоров. Без потерь в живой силе, думаю, тоже не обошлось. Злые как черти, поди ж ты», — рассуждает Толик.
Для любого солдата (воина, бойца) важно самолюбование. Нам хочется думать, что мы порядочно раздолбали 80-ю десантную в аэропорту сегодня. И эта их пальба сейчас добавляет нам самолюбования — неудачники, не успели нас накрыть, когда мы сворачивались и покидали позицию, теперь от бессильной злости лупят хоть бы куда в нашу сторону. Впрочем, в центре от их стрельбы сейчас, возможно, трупы и раненые среди гражданских — тоже наших, но безоружных, которые нам еду приносят, благодарят нас, встретив на улице. На войне лучше быть вооружённым участником, чем гражданским. Это я вам точно говорю. Насмотрелся я, каково бывает гражданским на войне — неважно, на чьей они стороне. Гражданский — всегда жертва, в большей или меньшей степени. Вооружённый — хищник, охотник, хотя тоже может стать жертвой. Что делать гражданским? Ждать, что поскорее победят те, кому они симпатизируют. Ничего более подходящего культура войны предложить не может. Декларации, соглашения о правилах ведения боевых действий и прочие хорошие бумажные условия — они только бумажные условия. Когда ты стреляешь в дом, где предположительно засел противник, ты не перечитываешь правила ведения боевых действий: ты должен ликвидировать противника раньше, чем он тебя.
Как сказал однажды казах Чингиз, он участвовал в составе спецназа в одном локальном постсоветском конфликте: «Я в ту войну рассуждал таким образом. У меня во взводе есть 15 человек. За их жизни я отвечаю. За жизни всех остальных, населяющих эту землю, я не могу отвечать». Он рассуждал по поводу того, что в нынешнюю войну нам приходится часто наблюдать, как противник хаотично лупит по городам и сёлам на нашей стороне: горят бензозаправки, рынки, обрушаются жилые дома, даже в краеведческий музей несколько снарядов один раз влепили, гражданскую администрацию разбомбила их авиация, хотя там ни одного вооружённого человека не имелось.
В общем, мудрость на все века, пока войны будут продолжаться, а они, наверное, будут продолжаться, пока существует человечество: в зоне боевых действий лучше быть вооружённым, если не хочешь стать 100-процентной потенциальной жертвой. Есть, конечно, отдельная каста гражданских лиц, включающая в себя международных представителей, дипломатов, журналистов, сотрудников гуманитарных организаций — их жизни номинально стоят дороже, чем обычных гражданских. Им положены средства индивидуальной защиты, гарантии безопасности от воюющих сторон (или хотя бы от одной), спецтранспорт и прочие ништяки, повышающие уровень их выживаемости. И всё равно: они же не хищники, не охотники, они — травоядные. Просто хищнику понадобится несколько больше усилий, если он решит ими полакомиться, чем при нападении на более слабых травоядных. Мир войны — как дикая природа: мир хищных и травоядных.
«Новый год уже лет семь не праздновал. Самое денежное время для извоза», — опять забалаболил Таксист. Обстрел закончился, и мы снова расслаблены, перевариваем обед. Снова потёк разговор, не связанный с войной, которая творится вокруг нас. Боевые действия для нас сейчас на паузе.
«Слушайте, короче, анекдот про таксиста, который в новогоднюю ночь подвозил Снегурочку…» — это Толик, он из бойкого приморского города, где зимой не бывает снега. У него имеется анекдот по любому поводу и происшествию. Он поразительно спокоен на войне. Однажды рассказал мне, почему. Мы вдвоем остались в комнате во время авианалёта. Остальные спустились в бомбоубежище, кроме караульных — те стояли на воротах, и зенитчиков — эти крутились в Зушке на плацу. «Мне бабка-гадалка предсказала, что я в 65 лет умру. Мне сейчас 49. Я поэтому смерти не боюсь», — сказал Толик, мы с ним из-за мешков с песком, которыми были заложены окна, смотрели в ту сторону, откуда нарастал гул самолётов. Самолёты в тот раз до нас не долетели: зенитчики их, наверное, спугнули, долбили они в небо знатно. Впрочем, может, просто противник проводил авиаразведку.
«Ну что, мужики, после обеда для полноценного пищеварения положено покемарить маненько. Даю себе команду отбой», — говорит Аркадич и направляется ко входу в располагу. «Да, надо б покемарить, пока тишина». И мы, пошаркивая, лениво втягиваемся в располагу и расходимся по комнатам. «Чтобы хорошо воевать, надо хорошо питаться и отдыхать», — говорит кто-то за моей спиной.