Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2022
Валерий Айрапетян— прозаик. Родился в 1980 году в Баку. В 1988 г. в связи с карабахскими событиями переехал с семьёй в Армению. С 1993 года живёт в России. Окончил медучилище и университет им.А.С.Пушкина. Автор книг «В свободном падении» (2013), «Школа: Дело Дятлова» (2010), «ВРАЙ» (2013). Проза печаталась в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Урал» и др. Живёт в Санкт-Петербурге.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 12.
Старенькая кнопочная «Нокиа» звонила очень редко, но Семён не переставал носить её с собой. Это был подарок на день рождения от бывшей невесты Веры: «Для самых важных абонентов». Телефон хранил номера Веры, брата Андрея, любивших жизнь, но умерших родителей и хотевшего умереть, но здравствующего однополчанина, осетина Левана, которого Семён успел спасти, перерезав осколком стекла верёвку, когда услышал подозрительный хрип в соседней кабинке туалета; пристанище и кладбище, а не мобильник. Несколько раз в год, по праздникам, в день рождения Семёна и в день своего спасения, Леван звонил другу, чтобы поздравить, пригласить в гости и поблагодарить за жизнь. Всё остальное время телефон молчал.
Деловые контакты (номер брата попал и сюда), двоюродная — и далее — родня, друзья и подруги болтались на другом аппарате — модном, массивном, мощном смартфоне, ежегодно обновляемом на следующую (более модную, массивную, мощную) модель.
«Нокиа» даже не звонила, а попискивала как пойманная мышь, и этот нескончаемый писк выволакивал, выцарапывал сейчас Семёна из вязкого, тревожного, похмельного сна.
Всю ночь обмывали новый Семёновский джип, тюнингованный, отмеченный фирменной звездой чёрный куб, прозванный в народе «катафалком», а Андрей — брат, деловой партнёр и совладелец крупного рыбоперерабатывающего предприятия «Правый борт», — под конец сабантуя подытожил статусность покупки ёмким тостом: «Ну, за пятикомнатную квартиру на четырёх колёсах!»
Семён, не покинув ещё обители сна, стянул с кресла пиджак, нащупал жужжаще-пищащий аппарат, поднёс к уху и, намереваясь произнести дежурно-бодрое «алло?!», сипло каркнул. Получилось что-то вроде «акхрло-о».
— Семён?… Сёмушка, это ты?! — звонкая трель надежды, радость и отчаяние матери, услышавшей под завалами голос сына.
Он узнал этот голос, но отнял телефон от уха, взглянул на табло, пару секунд задержался на чужих незнакомых цифрах, запомнил их, прокашлялся и ответил:
— Доброе утро, Мария Акимовна.
— Сёма, здравствуй! Узнал, значит, сынок…
— Ну что вы… конечно… как вас забыть…. — замялся, вдевая ступни в мягкие тапочки.
— Сём… — голос женщины задрожал. — Сёма… Вера в беде. Она умирает.
Он так резко присел на корточки, словно ему на плечи взвалили лошадь.
— Как?! Что случилось?
Мария Акимовна всхлипнула:
— Рак лёгких… мелкоклеточный… очень агрессивный…
Впечатанный в память образ цветущей радостной Веры никак не вязался со смертью, с красным кусачим раком, поедающим её лёгкие.
— Тёть Маш, чем я могу помочь?
Семён никогда не называл мать своей бывшей «Тёть Машей», но сейчас это обиходное, родственно-соседское обращение само вырвалось как единственное из возможных. Он сидел на корточках, водил рукой по кудрявой голове, иногда до боли оттягивая прядь.
— Знаешь, Сёмушка, такое дело… Мы ведь почти всё продали, чтобы… ну сам понимаешь, какое сейчас лечение в Москве… дачу, машину, мою квартиру… Осталась только Верина однушка…
— Конечно, конечно, понимаю…
— Мне так горько, сынок, так горько! — в трубке послышалось сдавленное рыдание. — Ты ведь помнишь, я сама врач-онколог, стольких спасла, стольким помогла, а тут… так всё быстро и неожиданно это всё…
— Тёть Маш… — стало нестерпимо жаль эту прекрасную женщину, от которой никогда на его памяти не исходило ничего, кроме любви и кротости.
— Да, да, прости… — Мария Акимовна глубоко вздохнула. — На данном этапе есть надежда на один сильный препарат, называется «Атезолизумаб», я потом ещё раз продиктую, нужно два курса, это два флакона… Он, правда, очень дорогой и сейчас крайне дефицитный, видимо, из-за санкций, не знаю, но лечащий врач обнадёжил, что можно найти у вас, в Петербурге…
— Прошу вас, очень прошу вас, не беспокойтесь по поводу денег, деньги не проблема… Сейчас запишу, да, секунду… — Семён подошёл к тумбочке, снял с зарядки смартфон, открыл записную книжку. — Как вы говорите, тазылу…
— А-те-зо-ли-зу-маб.
— …Умаб, ага, записал. Как будут новости, сразу отпишусь, отзвонюсь.
— Сёмушка… — женщина снова заплакала.
— Держитесь!
Он нажал отбой и рухнул на зелёный ворсистый ковёр.
«Ну и названьице! Протезный-лизун-баб какой-то…» — первое, о чём подумал Семён, поймал себя на этих мыслях и устыдился. И тут же вспомнил Серёгу Решето — Решетникова, друга и балагура, умницу и видного сейчас чиновника в питерском Минздраве. Серёга был кандидатом медицинских наук, в прошлом — практикующий гинеколог, писал стихи и пьесы, шпарил по-немецки и на инглише, хорошо ориентировался в философии, знал тысячу исторических дат и сонм событий, сделавших эти даты историческими.
Как-то раз, выпивая с ним, на половине второй бутылки коньяка, увлёкшись рассуждением о гендере, Серёга принялся перечислять интимные женские запахи, отметив, что, пожалуй, самый приятный для него — когда «манда пахнет свежеотжатым творогом». Сказал — и погнал дальше умничать. Но это определение обожгло мозг Семёна настолько, что всё, о чём бы — красноречиво жонглируя фактами, датами, отсылками, — ни рассуждал Решето после, затмевалось одной этой сентенцией, которая будто бы стояла в стороне и позёвывала, а в конце каждой тирады выходила на сцену и громко высказывала себя. Что-то необъяснимое в этой формуле влекло и отвращало: манила заявленная свежесть, но отталкивало соседство творога с гениталиями и колючий холод выскобленной матки, исходивший от слова «отжатый».
И сейчас, после того как Серёга непроизвольно возник в голове вслед за коверканием наименования препарата и ещё, наверное, потому, что это был единственный человек, к которому имело смысл обратиться, Семён, лежа в синтетической траве ковра, ощущал в солнечном сплетении перекатывание запутанного клубка чувств. Весть о Вере объяла его сначала ужасом: «Как же так?!» После — отчаянием, чувством вины и острым ощущением навсегда потерянной возможности: «Я так и не сделал её счастливой». Ледяным страхом: «Смерть существует, и она рядом». Желанием спрятаться: «Я не смогу ничем ей помочь».
Но самым неприятным испытанием для Семёна стала необъяснимая, нахлынувшая вдруг ниоткуда радость, которая, если бы умела говорить, то на вопрос «откуда и на что ты мне?» ответила: «Я пришла к тебе, потому что Вера сейчас страдает и умирает, а твоё здоровое тело знает, что живо и сильно, и радуется этому. Ещё потому, что у тебя появилась возможность проявить великодушие и помочь девушке, которая ушла от тебя, тем самым залечить эту кровоточащую до сих пор рану. И ещё потому, что где-то глубоко, неосознанно, ты желаешь ей смерти, которая, забрав реальную Веру, даст тебе возможность придумать свою Веру, сотканную из воспоминаний, фантазий, фраз: сладкую и трагическую историю любви, тепло томящую сердце до самой кончины».
Семён заставил себя встать и подошёл к зеркалу, в котором показался высокий, сухой, мускулистый («это не „дельты“ — это генеральские эполеты!» — не без восторга воскликнул однажды тренер по боксу, похлопывая его по плечам) мужчина с красивой (кудрявая шапочка волос, густая бородка) головой. Вера считала, что с такой фактурой он легко бы сошёл в древности за своего среди греков, персов или иудеев. Стоит только накинуть какой-нибудь хитон, подпоясаться — и в путь.
Пока варил в турке кофе, позвонил Решету, ввёл в курс дела. Тот деловито помычал в трубку, сказал, что перезвонит в течение часа. Решетников выпил вчера больше всех, а с утра, гляди-ка, уже на службе, бодрый и подтянутый, небось, носится по коридорам, флиртует и искрится: беспохмельный тип. Семёна пронзила тоненькая иголка зависти. Перехотелось кофе. Достал из холодильника литровку цельного молока, отвинтил крышку и с жадностью приложился к горлышку.
Принял контрастный душ, после долго растирался полотенцем, планировал. Если лекарство найдётся сегодня, то укатит на завтрашнем утреннем, на пять тридцать, «Сапсане». На «рассветном», как называл его брат, часто мотавшийся по делам в столицу. Похмелье отпускало, даже захотелось немного выпить, но выработанная годами дисциплина претила употреблять, пока не сделано дело.
Позвонил Решетников: «Нашёлся твой этот ебанамат, прямо из царских запасников, записывай телефон человека. Скажешь, от меня, вроде можно сегодня уже забрать. Приготовься, там за два флакона плюс мини-холодильник для лекарств, ну, такой, размером с кирпич, в общем, за всё про всё — пятьсот пятьдесят тысяч, такой вот расклад, и это ещё полтос мне из уважения скинули. Не благодари, Сёмыч, с тебя поляна по типу вчерашней, — друг весело заржал, — не отмажешься, а пока, да, записывай номер…»
«…Пахнет свежеотжатым творогом», — непроизвольно прозвучало в голове после отбоя.
Семён набрал «человека», договорился о встрече. Сегодня, у входа в Летний сад, в 20.00.
Потом написал секретарше, чтобы взяла билет на «рассветный» «Сапсан», любого класса, главное, чтобы сидеть по ходу движения. Отписался брату, что на пару дней уедет. Брат был краток: «Отдыхай».
До встречи оставались бесконечные пять часов.
Семён прошёл в спальню, откатил в сторону зеркальную дверцу шкафа, протиснулся между куртками, плащом и пальто к сейфу, отворил тяжёлую дверцу, достал два красных денежных кирпичика — «на лекарство и вдруг что ещё на месте понадобится». Отсчитал заявленную Решетом сумму, вложил в большой чистый конверт. Оставшиеся деньги (школа брата) разбил на три части: часть в портмоне, часть во внутренний карман рюкзака, часть в карман брюк. Если что и пропадёт, то пропадёт часть, а не всё.
Приготовил уже привычный для коротких путешествий набор: небольшой рюкзак, паспорт, подзарядку для смартфона, пауэрбанк, пачку бумажных платков, влажные салфетки, зубную щётку, швейцарский нож, по паре трусов и носков, футболку, блистер таблеток с анальгетиком, ленточку бактерицидного пластыря, пузырёк хлоргексидина, ручку и блокнот. Повесил на спинку стула джинсы, рубашку. Поставил будильник, перевёл телефон в авиарежим, нырнул в свою холостяцкую двуспалку и, зарывшись с головой в одеяло, забылся крепким сном.
* * *
В какую бы погоду ни приходилось ехать от дома на Аптекарском острове в центр города, Семён не уставал любоваться открывавшимися видами. Проносились мимо фасады Каменноостровского, чередующиеся малыми уютными скверами, дом с башнями на площади Толстого, величавая и одновременно кротко притаившаяся Соборная мечеть (ещё мальчишкой он придумал, что в ней замурованы Прохлада и Тишина), золотая, вонзённая в самое небо, сияющая игла Петропавловского собора, такая безупречная и торжественная, что, глядя на неё, невольно испытываешь неловкость за всё нелепое и мелочное в себе, Троицкий мост с его огромным, внезапным, летящим навстречу простором, разгульная пьяная ширь Марсова поля и тенистые, созданные для неспешного моциона, аллеи Летнего сада. Красота, сообщая гармонию и лёгкость, не только восхищала, но и успокаивала. И сейчас, в ясный июльский вечер, сидя в просторном салоне такси, он дивился этой тайной химии, превращающей всё внешнее во внутреннее.
Человек стоял у входа в сад и был похож на довольного улыбающегося кота, облачённого в яркий синий костюм. Он слегка поклонился Семёну, мяукнул приветствие, учтиво протянул пухлую лапку. Пригласил в автомобиль: «Припарковался здесь рядом, на Лебяжьей канавке». Мимо прошли два рослых молодца в спортивных бомберах. «Что ни говори, а Шуберта он играет крайне хуёво!» — пожаловался в сердцах один другому.
В машине человек-кот протянул Семёну белый металлический брусок — фармацевтический мини-холодильник. Коротко ознакомил с устройством. Температура уже выставлена, препараты внутри: он открыл крышку, достал две коробочки, аккуратно извлёк из каждой по флакону. Продемонстрировав, вложил обратно, закрыл крышку. Зарядки хватит ещё на десять часов. Вот внешний аккумулятор, с ним ещё двенадцать часов проработает, потом уже необходимо зарядить от сети. Подзарядка в сумке-переноске, она идёт в комплекте. Человек-кот убрал холодильник с аккумулятором в сумку, протянул Семёну. Тот передал конверт, попросил пересчитать. Пока человек, ловко перебирая пальчиками, шуршал купюрами, Семён убрал сумку в рюкзак и выставил на смартфонном будильнике время на 4.30 — просигналит за час-полтора до разрядки батареи.
Попрощавшись, Семён двинул вдоль Фонтанки, поглядывая на подрагивающую в золоте незашедшего ещё солнца плёнку воды, и обдумывая этот обрушившийся на него день. Потом свернул на Белинского, чуть было не заскочил в грузинский ресторан, но вовремя себя одёрнул. Вчерашний пышный пир всё ещё звучал в нём голосами тостующих, сейчас же хотелось какой-то камерности, простого алкоголя и лёгкой закуски.
Внезапно обретённая игривая приподнятость стала рассеиваться. Вспомнился утренний кавардак чувств, особенно постыдная радость. А когда-то проскочившая мимо мысль, что человек — переменчивая тварь, текучая субстанция, эталон непостоянства и, в общем-то, так себе глина, встала сейчас посреди ума и тяжело, как гигантский слизняк, разворачивалась.
Пришла на ум пьяная присказка брата: «Важный я, важный я, как головка от нихуя», а вслед за этим голос брата спросил: «Ты-то сам кто будешь, Сём?»
«В самом деле, кто я буду?» — вопрос, впервые вставший перед ним с насущной требовательностью, неприятно его озадачил. Отец считал младшего сына безынициативным. Мать, напротив, выдумщиком и заводилой. Сам брат не раз говорил, что «Семён слишком добрый». Вера, в свою очередь, упрекала, что недостаточно. Учитель химии считал его недоразвитым, а историчка ставила другим в пример. Друзья и коллеги видят в нём удачливого дельца. Но сколько в этой удачливости — его удачи? Знали бы они! Отец Семёна — Иван Давидович, дослужившийся в своё время до главного технолога Рыбкомбината, на излёте восьмидесятых не без борьбы и интриг сместил директора, а в начале девяностых и вовсе приватизировал предприятие. Со временем ввёл в совет директоров старшего сына — Андрея, а потом и Семёна. Конечно, конечно, он, как и брат, много учился и в России, и в Европе, хорошо понимал дело, которым занимался и, можно сказать, был на своём месте, но за всем этим стоял тот самый обман, который произвёл отца — советского инженера-технолога — в официального, часто мелькавшего в местной прессе богатого собственника.
Он остановился и прислушался к себе. Никаких чувств, ничего. Ни ужаса перед смертью, ни жалости к Вере, ни странной, смутившей его радости. Спокойная молчаливая темень — не то, что утром. Попробуй ответить, покачиваясь на этих качелях, кто ты на самом деле…
Вдруг осенило: единственное, что придаёт и удерживает форму личности этому крикливому балагану, — это постоянная равнодушная основа, которая просто глядит на всё происходящее и никак не реагирует. Скрытый нейтральный наблюдатель, глядящий на мир от рождения и до самой смерти. Убери его — и человек мгновенно исчезнет, разольётся в мутную кисельную лужу.
С этими мыслями дошёл он до сквера у памятника Маяковскому.
Лето в самом разгаре, ночи пока коротки, но с каждым днём становятся всё длиннее и длиннее. Вечера сразу теплы и прохладны, пахнет разомлевшим за день асфальтом, и как бы ни было уютно в помещении, тянет выйти на улицу, погулять или постоять с бокальчиком, печалясь и радуясь разлитому в самом воздухе преходящему празднику жизни.
Он сел на свободную скамью, вокруг которой вышагивали вальяжные тупые голуби, выклёвывающие крошки — остатки старушечьего угощения.
Напротив пили вино из бумажных стаканчиков четыре молодых человека, судя по иногда доносящемуся «а помнишь?..», хорошо и давно знакомых между собой. Справа от них, через скамью, похожие на только что вырвавшихся из боя танкистов, расположились местные забулдыги с подкопчёнными лицами. Из кучки вырывались сизые клубы дыма и густая матерная брань вперемешку с булькающим, напоминающим отхаркивание, смехом. Кучку возглавлял невысокий дед в тёплом рваном не то пуховике, не то бушлате. Танкисты называли его Полковником. Увидев Семёна, он оторвался от собутыльников и, шаркая, подошёл к нему.
— Милости просим, — произнёс он умным ясным голосом, ощерил половину рта и почесал большой, повёрнутый в сторону нос. — Мы тут немного выпиваем, не желаете присоединиться?
Семён улыбнулся и покачал головой:
— Спасибо, пока неохота. А вы что, правда, полковник?
— Да, знаете ли, было когда-то, гм, дело… — он назвал место службы, род войск, военную часть и принялся деловито копаться в карманах своих многослойных одежд. Затем достал какой-то полинявший документ, развернул его и не без удовольствия протянул Семёну. — Вот, пенсионное удостоверение… моё…
Семён сделал вид, что вгляделся и утвердительно кивнул. Его вдруг умилил этот человек с добрыми, немного лукавыми глазами, не растерявший при таком образе жизни такта, самоиронии и огонька.
— Знаете что, Полковник… — Семён достал бумажник, вынул две крупные купюры и протянул их собеседнику.— Выпейте за то, чтобы всё было хорошо! И не болейте!
Полковник с достоинством принял нежданное подношение.
— Благодарю вас. Это мы, кстати, запросто… Непременно выпьем. И ни разу, знаете, не заболеем!
Он сунул деньги в карман, развернулся и пошаркал к своим горемычным воякам.
— Нибуя тебе погоны упали, Полковник! Генеральские! — задорно выкрикнул один из четверых, высокий блондин в круглых очках, похожий на какого-нибудь штабс-капитана царской армии. Эти ребята, в отличие от танкистов, заметили передачу денег.
Четвёрка засмеялась, а Полковник сделал вид, что ничего не услышал.
Семёну сделалось ужасно тоскливо в этом пьяном сквере. Он остро почувствовал своё одиночество. Как-то по-детски захотелось, чтобы пришла Вера, села рядом, дотронулась до него, сказала что-то простое и приободряющее, как только она и умела. Мысль о Вере впервые за долгие годы вызвала у него не чехарду эмоций, а именно что чувство, сразу большое, болезненное, требующее к себе особого внимания. Будто только дошло, что Вера, его главная и единственная, ушла лишь потому, что он сам, струсив, изгнал её из своей жизни. Вера, ради которой он не расставался с писклявой «Нокией», ожидая звонка, Вера, которая (и он был уверен в этом до сих пор) станет его женой и матерью его детей, Вера — прекрасная, белая, добрая, радостная, синеглазая — сейчас умирает в одной из московских больниц, в холодной кафельной тюрьме, окружённая равнодушными профессионалами в медицинских одеждах. Семён едва справился с удушливым, сдавившим горло комом и солёной водой, подкатившей волной к глазам.
Он встал, накинул рюкзак и быстрым шагом покинул сквер. «Где-то здесь, — вспоминал он, оглядываясь, — где-то здесь». Увидев слева по улице Некрасова стайки выпивающей молодёжи, перешёл дорогу и направился к барам.
В бар «Залив» Семён вошёл через массивную, окрашенную синим, цвета моря в солнечный полдень, дверь. Интерьер был оформлен в стиле, который Семён привык называть «неосоветским»: светлых оттенков низкие кресла с острыми лакированными ручками, стулья а-ля румынский шик, куцые столики советских гостиных и цветочные горшки на тумбах, обитых шпоном, уживались с ярко-жёлтым, словно пластилиновым, диваном, причудливыми дизайнерскими креслами, пробегающими молнией по потолку неоновыми лампами, барной мебелью и стойкой с диджейским пультом.
Пробежавшись взглядом по меню, он заказал двести водки, бутерброд со скумбрией, яблочный сок; взял выданный ему пластиковый номерок и уселся на свободный барный стул у широкого окна. Через несколько минут подскочила официантка с красивым еврейским лицом, выложила перед ним заказ, улыбнулась, забрала номерок и умчалась.
Первая рюмка слегка резанула ещё не остывший от застолья пищевод, вторая пошла легче, пронеслась тёплым озорным ручейком. Семён закусил, рыба оказалась невероятно вкусной; машинально он составил примерную — от ловли в океане до доставки в бар — логистику, увенчавшую этот хлебец скумбрией. Алкоголь заработал. Тоска отступила, гомон выпивающих не раздражал, а согревал, лица большинства присутствующих казались прекрасными.
Он принялся вспоминать, как жил с Верой, но, кроме нескольких коротких клипов, ничего нового припомнить не мог. Пять лет совместной жизни едва ли умещались в получасовой фильм, скроенный из нарезок видео. Вот Вера в белой рубашке сидит на подоконнике в квартире друзей, пьёт вино и смотрит на крыши домов; а как собирались в гости, как добирались, как уходили, о чём говорили, что ели, — Семён уже не помнил. Вот он, одетый и замаранный стоит в ванне, а Вера счищает с него грязь: поливает из душа, орудует щёткой и хохочет, — это он пьяный возвращался с обмывки удачной сделки, поскользнулся на собачьем дерьме и угодил в слякотную лужу. А как легли спать, как проснулись, чем занимались следующий день, как жили неделю, месяц, — было не вспомнить. Вот они лежат рядом, читают (это Вера приучила его к систематическому чтению, а ещё к хорошему вину, долгим прогулкам, не печалиться по пустякам и не копить обиды), периодически отрываются от чтения, чтобы пообниматься, выпить чаю, перекусить, выйти на прогулку. Клип с совместным чтением чаще всего всплывал в памяти, скорее всего, из-за богатой вариативности концовок.
Семён допил последнюю рюмку в тот самый момент, когда диджей принялся ускорять темп и припустил в сете такого галопа, что надо быть не старше двадцати, чтобы чувствовать себя уютно и выпивать на таком скаку. Он прихватил рюкзак и выбрался наружу.
В воздухе растворилось то самое густое, нежное, ароматное тепло летнего вечера, без которого ни одно лето — не лето.
И снова, позабыв о Вере, ум стал работать на вспыхнувшие ощущения, на этаноловую радость, окружившую его облаком материнской любви, — единственным, чего никогда не бывает в избытке.
Из этого кокона его извлёк протяжный, прилетевший откуда-то слева смех, напоминавший рыдания женщины, застигнутой трагичным известием: «А-а-а-а». Смеялась высокая лысая девушка в обтягивающих кожаных штанах; она стояла спиной к Семёну, то и дело опускала голову к толстому, с вываливающимся из-под поло волосатым животом рыжему мужчине, который, судя по её реакции, нашёптывал собеседнице нечто невероятно смешное.
Семён сманеврировал зигзагом между выпивающими и, будто несомый течением, зашёл в соседний бар. Для буднего вечера людей внутри было достаточно, чтобы сделать вывод о высокой посещаемости заведения.
Он бывал здесь мимоходом раз или два, когда выгуливал московских партнёров, но, сосредоточенный на общении с гостями и будучи пьяным, не успел даже оглядеться. Сейчас же сразу отметил лаконичный стиль, союз дерева и металла, холода и тепла, декорированную белым кафелем стену, украшенную чёрно-белыми фотографиями в стиле ретро.
Слева, похоже, освобождался столик: девушка стоя допивала вино из бокала, ожидая упорхнувшую в туалет подругу. На баре он взял триста водки, нарезанный лимон, оливки и сок. Уточнил у девушки по поводу столика, получил утвердительный ответ, поставил графин, рюмку, принёс остальное, уселся. Сразу налил и выпил.
Ещё ожидая заказ, он приметил колоритную тройку, занявшую высокий круглый стол в центре бара: полнотелый, розовощёкий моложавый мужчина с ниспадающим на лоб светлым локоном в компании высоких близнецов-блондинов. Мужчина походил на Вакха кисти Рубенса, пил водку, о чём-то с жаром говорил и жестикулировал, а парни были мертвенно серьёзны, словно стояли на посту, прислушиваясь к каждому шороху. Усевшись за столик, он внимательней оглядел близнецов. Статные, как гренадёры, с широкими развёрнутыми грудными клетками артистов балета, с красивой посадкой утяжелённых мощными квадратными подбородками нордидов голов. Попадись они в тридцатые годы прошлого века на глаза Геббельсу, тот сотворил бы из них икону, с которой носился б по всей Германии, осеняя фрицев образом подлинного арийства.
Подумал, что Вера сейчас охотно бы присоединилась к этому наблюдению, и тяжело вздохнул. Он вплывал в ту стадию опьянения, когда в пёстрый хоровод образов и ощущений вдруг влетают кометами мысли, проносятся, искрясь, и, если не задержать на них внимания, не ухватить за хвост, безвозвратно пропадают в совершеннейшей пустоте.
Справа от Семёна освободился столик, и Вакх с братьями-арийцами поспешили его занять. Вошли те четверо, что выпивали в сквере. Внимание Семёна привлёк первый вошедший: рослый, самый молодой из компании, с зобной шеей и красивым лицом, готовый вот-вот не то рассмеяться, не то заплакать. Следом, размахивая перед штабс-капитаном руками, темпераментно рассуждал о чём-то невысокий, коренастый, похожий на филина южанин с большими чёрными кругами под глазами. Последним вошёл интеллигентного вида брюнет в панаме и с тряпичной торбой на плече. Заметив вошедших, Вакх подскочил, распростёр объятия и двинулся к ним. Он тепло обнял каждого, называя по имени в уменьшительно-ласкательном варианте (до Семёна долетали окончания: «…мочка», «…рочка»), пригласил их за столик, но штабс-капитан вежливо отмахался и указал жестом в сторону улицы. Действительно, получив в баре напитки, четвёрка вышла.
Раздался звонкий женский окрик: «Пётр!» Семён вздрогнул, осмотрелся; почудилось, что окликнули его. Это была лысая девушка с улицы, стоявшая сейчас в проёме, ведущем во второй зал. С другого конца бара, с торца стойки, ей помахал мужчина семитской внешности в круглых очках, посаженных на круглое лицо. Рядом с ним, облачённый в винтажный костюм-тройку с бабочкой, сидел юноша с зализанными набок волосами и неподвижным лицом молодого Вуди Аллена.
Лысая направилась к Петру, походя бросила на Семёна взгляд. На полпути развернулась, подошла к нему, вгляделась и громко спросила:
— Ты же Верин парень, да?
— Н-нет… — ответил он, смутившись.
— Да ладно, мы даже разок выпивали вместе. Я одно время работала с ней в благотворительном фонде…
— Нет… нет, — раздражаясь, ответил он и потянулся к графину.
— Гм. Ок, ладно, забей…
Следом за девушкой прошёл тощий зеленоголовый юноша с большим количеством металлических изделий, приделанных к татуированному лицу. Он затянулся вейпом и выпустил молочное, густо пахнущее земляникой облако, повисшее над столиком Семёна. Бармен сделал громкое замечание, и металлический дистрофан, понурившись, выскочил вон.
Семён смотрел на медленно перекатывающиеся клубы дыма, на танец зарождающейся миниатюрной галактики. В животе набухала замешанная на сомнении, тревога. Тревога нашёптывала. Он приедет в Москву, встретится с Марией Акимовной. Она расплачется, он станет успокаивать. Будут говорить о Вере, о том, что она должна выжить любой ценой. Семён согласится. Тётя Маша покажет последние фотографии Веры. Анемичная, костлявая, лысая Вера с усилием растягивает ссохшиеся губы в подобие улыбки. Из рук, как молодые тростниковые побеги, тянутся кверху трубки системы. Семён, конечно же, пустит слезу. И прошлое, выстраданное им в бесконечно долгом настоящем, выстроенное заново союзом воли и воображения, так хорошо и так уместно вставшее нужным пазлом в мозаику прожитой и проживаемой жизни, начнёт расползаться, точно висящий над столиком дымный выхлоп.
Стало очень душно. Он опрокинул в себя рюмку и вышел из бара. Справа, лёжа на тротуаре, всунув голову в водосточную трубу, мужчина в джинсовой двойке громко, с выражением читал «А вы могли бы?» Маяковского. Его сиплый, будто укрытый ворсистым ковром голос красиво гудел в железном теле водостока. Четвёрка друзей обступила его амфитеатром. Кончив читать, он вынул голову из трубы и со свойственной многим выпивохам, привыкшим к весёлым чудачествам, интонацией напускной наивности спросил:
— Ну, чё, неплохо, да, пацаны?
— Братан, ты — великий артист! — кинул ему штабс-капитан.
Четвёрка, гогоча и перекрикивая друг друга, направилась в сторону улицы Маяковского.
Водосточный чтец попытался подняться на ноги, но манёвр не удался, и он оказался на асфальте. Следующая попытка привела к такому же результату. Семён было дёрнулся помочь, но скованный общим равнодушием выпивающих, остался на месте.
Тут вышел Пётр, подошёл к чтецу, приподнял его и отряхнул. Из кармана куртки у того выпали ключи. Пётр подал их:
— Ступай домой к жене и детям твоим.
И сделал так, как велел ему Пётр.
Семён, наблюдая за этим, охватился весь каким-то горьким сожалением: понял, как остро не хватало ему в жизни этого тихого умения — просто подойти к лежащему и помочь встать на ноги.
«Уметь подойти и помочь. Просто пойти. Пойти и помочь. Просто уметь помочь…» — повторял он зачарованно, будто собирал и разбирал по частям эту обычную и нехитрую мысль, пока охватившая его тревога не рассеялась, а пришедшая ей на смену лёгкость не выстроилась в спасительный и ясный план.
Он заскочил обратно в бар, наскоро налил из графинчика остаток и влил его в себя. Покосился на соседний столик. Вакх был явно не в духе. Близнецы сидели по обе стороны от него, точно два истукана, и глядели, как он вращает пустую рюмку, приговаривая, будто обманутый тиран: «Ну ничего, ничего… Всё хорошо, хорошо…» Казалось, близнецы стерегут это «Ну ничего, ничего… Всё хорошо, хорошо…», — чтобы оно не спрыгнуло на пол и, выбежав на улицу, не досталось всем.
Семён выудил из рюкзака блокнот с ручкой, записал по памяти номер телефона, сверил его с высветившимся на экранчике «Нокии» утренним звонком, после вызвал через приложение такси до дома и вышел из бара.
Пётр стоял особняком на краю тротуара и, погрузившись в раздумья, покачивался взад-вперед.
— Пётр, — взволновано начал Семён. — Пётр.
Тот развернулся и с интересом посмотрел на Семёна.
— Пётр, вы можете выслушать меня?
— Говорите.
И Семён, запинаясь, точно мальчик, который пришёл к доктору и просит спасти маму, поведал Петру о Вере, о Москве, о чудо-препарате, о срочности.
— Дело серьёзное… — сочувственно произнёс Пётр после недолгого, но тяжёлого молчания. — Хорошо, я могу, я свободен. Да и в Москве найдётся парочка дел… Но почему вы сами не хотите поехать? — спросил он без тени упрёка, как если бы на детском празднике подошёл к ребёнку и поинтересовался, отчего тот не ест торт.
— Я не могу. Не могу, поймите…
Пётр понимающе кивнул и опустил глаза.
Раздались гудки заводской трубы: будильник.
Семён вытащил из рюкзака сумку-переноску, извлёк холодильник, подключил аккумулятор к устройству, вложил обратно и протянул Петру.
— У нас… у вас двенадцать часов. Вы успеете. Вот номер Марии Акимовны, она в курсе и очень ждёт, — он отдал Петру листок с номером. Подъехало такси. — С радостью отвезу вас на вокзал.
— Спасибо, я пройдусь.
Семён вынул из кармана сложенную пополам пачку денег и вложил в раскрытый зев сумки-переноски, которую Пётр держал, как драгоценную вазу:
— Здесь на билеты и, если вдруг решите остаться, погулять по Москве.
Пётр молча взглянул на Семёна. Что-то детское и сразу дедовское, древнее промелькнуло в этом взгляде: доверие и чувство момента.
— Через сколько сводят Троицкий? — спросил Семён у таксиста, когда тронулись.
— Минут через десять-пятнадцать.
— Покружимся по центру пока.
Когда въехали на сведённый мост, «Нокиа» жалобно тренькнула. Семён достал мобильник, прочитал сообщение: «Открылось кровотечение. Вера умерла. Спасибо за всё».
Он опустил оконное стекло и вышвырнул телефон. Вставшим, бешенным и пустым взглядом Семён уставился вдаль. По стылому золоту Петропавловки растекался багровый желток зари.
— Нет, вы только посмотрите, какой у нас необыкновенный, восхитительный, красивый город! — воскликнул водитель и прочертил невидимую линию вдоль лобового.