Декабрь 1991 года — конец СССР. Мы предложили нашим авторам оглянуться на тридцать лет назад и поразмышлять о том, как мечтались тогда, как для них сбылись и как откликаются сегодня девяностые годы.
В заочном «круглом столе» «ДН» принимают участие:
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2021
Термин
В широком обращении бытуют два термина, обозначающие финальную стадию существования СССР: «распад» и «развал». При видимой схожести, тем не менее, между ними большая разница. Сам предпочитаю следующую формулу: «Развал СССР, за которым последовал распад СССР». Факты слаженного, специального воздействия внешними и внутренними силами на государство, общество и экономику мало у кого сегодня вызывают сомнения.
Развал как последовательный демонтаж системы, а распад как следствие: всё как в природе — ткани распадаются и гниют после развала, смерти организма. И не только в природе. Проходил на днях мимо продуктового магазина на Загородном проспекте. Иногда в нем закупался провизией и веселящими сердце напитками. А сейчас магазин закрылся, не функционирует. Возможно, перестал приносить прибыль, может, переехал. Надпись на стеклянных дверях та же, а внутри только хаос, разруха и висящие провода. Скоро откроется новая точка: продуктовый, ветеринария или центр электроинструментов. Но никогда не тот самый магазин, в котором я покупал то-то и то-то. Разрушенный старый порядок не соберется снова в старый порядок, что бы вам ни обещали строители, новые хозяева, чиновники; какая бы надпись ни висела на входе. Никакие перестройки ничего не реставрируют, а сначала разрушают, чтобы создать новое, свое, под себя.
Не удивительно, что те же самые люди, которые участвовали в развале Союза, именуют этот процесс «распадом»: мол, само взяло и из-за невозможности функционировать дальше сгнило да и распалось. О, сколько раз мне приходилось слышать этих сладкоголосых певцов свободного рынка, «который просто взял и победил плановую экономику». Просто пришел и победил. Как в известной юмореске: сам своим пешком пришел.
Уже тридцать лет рынок побеждает плановую экономику, а побед (социальных, интеллектуальных, экономических, политических, имиджевых, демографических, культурных) все нет и нет.
Вот Крым приплыл в родную гавань.
Но и это заслуга не рынка, а сами знаете чья.
Восприятие Истории
Так уж повелось, что Историю ощущаю не только посредством дат, имен и событий, назовем это текстовой памятью, но и в ярких картинках, в цвете. Картинки такие, например: Пётр в рубахе, подворачивает рукава, плюет на руку и взмахивает топором — это Стрелецкая казнь. Суворов дует на чай, а в кружку падают снежинки — это, стало быть, переход через Швейцарские Альпы. Заключенный в тюремной робе, а на груди его золотится Звезда Героя — это Меркадер. Понятно, что никакой звезды в тюрьме у друга советского народа не было, но воображение спаивает факты: убил Троцкого, отсидел в тюрьме, получил звезду Героя Советского Союза.
Эпохи окрашены в цвета:
Древняя Русь — сусальное золото вызревших пшеничных полей и русичи все как один в белоснежных одеждах (что за древний Тайд-сияющая-белизна?): кто косит, кто снопы вяжет — золотой и ослепительно-белый;
Монгольское иго — дымы, несущийся по степи табун и бараньи потроха, вываленные в грязную траву — серый, багровый;
Эпоха Грозного — темный сырой подвал, запах прели, зима и грязный снег — зернистый черный, грязно-белый;
Сталинский период — серый гранит, черный асфальт и пасмурное утро — матовый серый, черный, белесый;
Брежнев — ясное небо и яркое майское солнце — синий, желтый;
Период правления Горбачёва — мелкий накрапывающий дождь, болото и зеленый тухлый туман, стелющийся по улицам города — бледно-серый и ядовито-зеленый;
Цветастые рыночные палатки и накачанные парни в черных кожанках — новая Россия с шальным, пускающим пьяную отрыжку Ельциным у штурвала — красный и черный.
Метода
Все писатели, режиссеры и сценаристы знают, что лучший способ изобразить отрезок исторического времени или эпоху — описать историю конкретной семьи в указанный период. Ну, правда, не через изменения ландшафта ведь описывать: это дерево посадили при царе, а срубили при Хрущёве; а вот эту дорогу начали строить при Горбачёве, но так и не достроили. Хотя и тут, конечно, просматривается некий, присущий эпохе, символизм. В семье естественно обозначить мужской и женский взгляд на вещи и события, детское и взрослое, можно дать срез рефлексий трех поколений, а еще автор может поместить в одну ячейку общества либерала, революционера и консерватора и устраивать между ними баттлы на заданную тему.
Моя семья, как и все советские семьи, прошла через горнило крушения Союза. С той лишь маленькой поправкой, что нашей семье, помимо общей напасти в виде потери сбережений, продуктового и товарного дефицита, выпало оставить дом и в спешном порядке спасаться из пекла разгорающегося межнационального конфликта.
Я родился и рос в солнечном, приморском, обдуваемом теплыми ветрами, городе. Городе, где сто народов легко уживались друг с другом, вступали в межнациональные браки, вместе плясали на свадьбах, отмечали дни рождения и приходили на помощь в трудные моменты.
Поэтому, когда в 1986 году моя мама (фельдшер) сказала моему отцу (инженеру-химику), что, возможно, настало время подумать об отъезде в Россию или в Армению, отец просто отмахнулся: не надо раздувать панику, все будет хорошо, дружба советских народов непоколебима.
Мама неспроста подняла эту тему: она просто передала отцу слова, сказанные ей главврачом инфекционной больницы Намиком Наримановичем Алиевым — родственником Гейдара Алиева, сейчас известным академиком, главным инфекционистом Азербайджана: «Сильва, скоро начнется. Надо думать об отъезде».
С 1985 года откуда-то стали приезжать люди и предлагать огромные деньги за наш дом. Помню, в марте 1986 года, на следующий день после празднования моего шестилетия, к нам пришли люди и предложили за дом восемьдесят тысяч крепких советских рублей. Трешка в Ленинграде стоила тогда около двадцати пяти тысяч. Отец отказал.
— Больше, чем я, тыбэ уже ныкто нэ даст, — обронил перед выходом толстый покупатель-азербайджанец.
Его слова были пророческими.
С каждым годом потенциальные покупатели предлагали меньшую цену.
Летом следующего, 87-го года азербайджанская семья из Армении предложила за дом шестьдесят шесть тысяч, осенью, другие покупатели — пятьдесят четыре тысячи. В январе 88-го худощавый мужчина готов был купить наш дом за тридцать пять тысяч…
В доме стало звучать пугающее слово «Карабах». Чаще его произносила мама, а папа всегда недовольно отмахивался. «Ничего не будет, не бойся», — говорил он, хмурея день ото дня.
В октябре 88-го отца выбросили на ходу из автобуса. Изъяли паспорт: пятая
графа — армянин. Бледный, в пыли, со ссадинами на лице и руках отец вернулся домой и заявил: «Пора уезжать». Покупатели будто испарились. Беременная мама ходила по зажиточным соседям и рассказывала про крепкий дом и низкую цену.
Джамбул, сын богатой соседки Хураман, без стука вошел в дом и с порога заявил отцу: «Дам за дом тринадцать тысяч. Не продашь — будет беда». Вот и вся дружба народов. А ведь мама спасла Хураман от смерти, когда та при падении проткнула ногу и повредила бедренную артерию: наложила жгут, лед, сделала обезболивающий укол и вызвала неотложку.
Отец согласился.
В ноябре родился мой брат Арсен. Роды были сложные, ребенок перенес длительную гипоксию, требовалась срочная интенсивная терапия. Врачи роддома не реагировали на мольбы мамы спасти сына. Заступившая на смену русская врач Никифорова подключила синюшного Арсена к гормональным капельницам, и мальчик выжил.
Все тосты, произносимые десятилетиями на свадьбах, днях рождения, праздниках: о здоровье семьи, о непреложности любви к детям и уважении к старшим, о дружбе и братстве народов, — оказались не более чем пшиком, сотрясением воздуха, анекдотом.
Джамбул внес залог — пять тысяч рублей, обещая выплатить остаток позже. Папа заказал два контейнера для перевозки вещей в Армению. Один контейнер заняла его библиотека, второй — мебель, вещи, утварь.
В аэропорт ехали ночью. Был введен комендантский час, нас сопровождал уазик с солдатами. Мне было восемь лет, и я все понимал. Мы убегаем. Жажда приключений смешалась с тревогой, вызванной напряжением и гробовым молчанием родителей. Отец посадил нас — бабушку, мать и четверых детей — на рейс Баку—Ереван, а сам остался решать вопросы с домом и ждать денег от Джамбула.
В Ереван прилетели 6 декабря. Нас встретили сестра отца с мужем. В столице у нее был большой дом. Контейнеры с книгами и мебелью они получили за неделю до нашего приезда.
Следующим утром, 7 декабря 1988 года, мы сидели и завтракали за большим столом. Вдруг стол подпрыгнул. Все заглянули под скатерть, предполагая розыгрыш. Спустя мгновение дом затрясло так, что из кухонного шкафа посыпалась на пол посуда. «Землетрясение!» — крикнула тетя. Напуганные, мы выбежали на улицу и простояли на холодном ветру около часа. Спустя пару часов узнали из теленовостей, что в результате землетрясения с лица земли стерт город Спитак, а Ленинакан и Кировакан сильно разрушены. «Число погибших измеряется десятками тысяч, около полумиллиона человек остались без крова», — сообщал диктор. Еревана коснулась лишь волна Спитакского землетрясения.
Землетрясение стало не только катастрофой для Армении, но и символом развала Империи. Сдвинулись тектонические плиты, несущие землю и народы. После того, как разверзлась земля в Спитаке, стало ясно, что как раньше уже никогда не будет: в воздухе повисло ощущение тревоги, невозвратности, грядущих бед и непосильных испытаний.
От переживаний у матери пропало молоко, со смесями был большой дефицит, и трехнедельный Арсен заболел. Все время ребенок кричал. Он то синел, то багровел, то становился мертвенно бледным. Врачей в Ереване осталось немного, большинство выехало в зону бедствия. Арсена отпаивали козьим молоком, и спустя несколько дней брат пошел на поправку.
Отец прибыл в феврале. Обросший, худой, с синяками вокруг глаз.
Джамбул не заплатил. Угрожая убийством, он заставил отца переписать дом на имя своей матери Хураман, а после дал сутки на то, чтобы освободить жилплощадь. Тем же вечером папа рванул в аэропорт, купил билет и уже утром вылетел в Ереван. За вычетом контейнерных перевозок, нашего перелета в Армению и затрат на жизнь, у отца осталось около трех тысяч рублей. Эти деньги родители в скором времени внесли в строительный кооператив, который в скором же времени сгорел, исчез, аннигилировался вместе с деньгами вкладчиков.
А вечером из рассказа отца мы узнали, что папу моей подруги Гохар забили арматурой.
Отец обещал, что привезет мою собаку Чарли, моего самого близкого друга, но обстоятельства сложились, как сложились: Чарли отошел вместе с домом новым хозяевам. Каждый день я уходил подальше от родственников, чтобы в уединении оплакать свою потерю.
У тети, папиной сестры, мы пробыли около десяти дней. Мама вышла на «Комитет по делам беженцев», они выделяли места в пансионатах, прикрепленных к различным министерствам. Пансионаты находились под городом Разданом, за горным селом Арзакан, на территории заповедника. Горы, реки, водопады, олени, медведи, кабаны, горностаи и парящие в небе орлы.
Нашу семью определили в пансионат «Наринэ», самый высокорасположенный, до нас там отдыхали республиканские аппаратчики и генералитет. Поначалу приезжали только беженцы из Азербайджана, чуть позже — жертвы землетрясения. Я видел молодых женщин с седыми волосами, мужчин, настолько задавленных горем, что они с трудом передвигались. В соседний номер заселили жителя Спитака, мужчину лет тридцати. Ночами он рыдал, выл, судя по шуму, — бросался на стену. Говорили, что за секунды до землетрясения он шел навстречу жене и двум дочерям, но от мощного толчка дорогу расщепило пополам, и на его глазах вся семья ушла под землю. В Новый год он напился, а утром его нашли повесившимся на дереве, недалеко от пансионата. У некоторых начинались внезапные истерики на фоне полного спокойствия, даже отрешенности. В течение недели еще трое пытались покончить с собой. Вскрывали себе вены, артерии, пили уксусную эссенцию. Я видел, как их, агонизирующих, выволакивали в коридор и пытались спасти. Еще совсем недавно эти люди, граждане самой большой и самой читающей страны в мире, мирные строители коммунизма, запустившие человека на космическую орбиту, сейчас сходили с ума от ужаса и безысходности.
У нас больше не было Родины, дома, инициатив, достижений. Смыслы, как и все сбережения, вмиг обесценились. Советского Союза больше не существовало, и его официальная ликвидация в 91-м уже никого из беженцев и жертв землетрясения не удивила.
«Будь ты проклят, Горбачёв!» — самое частое, что звучало, когда взрослые начинали обсуждать свое положение, пытаясь хоть как-то соотнестись с новой действительностью, вернее, с тем, что от нее осталось.
И сейчас, когда я встречаю фотографию этой самодовольной, расползающейся во все стороны человеческой субстанции, похожей на изъятую из глубин рыбу-каплю, вместо проклятий, вопрошаю: «Ну, как ты, Серхеич, неужели не страшишься адского пекла?»
Рыба-капля, уложив щеки на плечи, глядит вечно удивленным взглядом и молчит, будто не при делах.
Очень, очень оптимистичная рыба-капля.
Юноша со взором горящим
Я был страшным фанатом Ельцина.
Это была абсолютная заслуга телевизора, по которому «наконец-то стали показывать правду».
Отец занимал умеренно-критическую позицию по отношению к советскому строю, не любил Сталина (в ссылке его мать потеряла двоих детей), но боготворил Ленина. Можно сказать — был умеренным советским либералом.
Как и все интеллигенты того времени, посмеивался над погружающимся в тяжелый маразм Брежневым, над нудными заседаниями съездов Компартии и анекдотами про Сталина. Один из них хорошо помню до сих пор. Отец мне рассказал в 85-м или 86-м году: «У Сталина пропала трубка. Вызывает Берию, сообщает о пропаже. Через час Берия приводит дюжину мужчин и говорит: «Товарищ Сталин, они все признались, что украли вашу трубку». «Спасибо, товарищ Берия, я уже нашел».
Отец всегда первым начинал смеяться над своими анекдотами и иногда, на всякий случай, прибавлял: «Только никому не рассказывай». Конечно! Кому я, шестилетка, мог рассказать такой несмешной анекдот!
Когда началась перестройка, мы узнали, что только при Сталине было расстреляно пять миллиардов честнейших людей, при Брежневе приблизительно стольких же сгноили в психиатрических клиниках, а бойцы Красной Армии отличились в первую очередь тем, что изнасиловали двести миллионов немок, пока бравые американские солдаты в это же время освобождали узников концлагерей. Отца было не узнать. Все его глубинные домыслы вдруг обрели фактологическую оболочку (в те времена, любой напечатанный или, тем более, показанный по телевизору репортаж, считался аксиоматическим), что очень взбудоражило отца, его математический ум.
Помню, в Армении, в году, наверное, 88-м, отец ходил сам не свой по нашей крохотной, заставленной тюками, кроватями, плитой и столиком, комнате пансионата (ставшего общежитием для беженцев и жертв землетрясения), и совершенно игнорируя факт отсутствия пищи и перспектив, размахивал руками: «Нет, ну только подумать, этот усатый даже Ленина отравил! Ленина! Приказал повару травить Ильича, пока тот не умер!» Отец был убежден, что гениальный, непьющий и некурящий Ленин не мог умереть от атеросклероза сосудов и сосудистой катастрофы в 54 года. И папа, прочитавший сотни великих книг, ценитель классической музыки и живописи, тонкий и самобытный критик искусства, вдруг повелся на дешевые журнальные разоблачения и так ими впечатлился, что отголоски тех «расследований» до сих пор составляют часть его исторического мировоззрения.
Мама, наоборот, была равнодушна к политике. Вернее, не так. Мама когда-то была самым политизированным школьником Азербайджана, а, возможно, и Союза: возглавляла Совет старшеклассников Баку, работала внештатным инструктором Наримановского райкома Комсомола. Первая кандидатка на поступление в Закавказскую Школу Комсомола, звезда республиканского комсомола. Штудировала Маркса и Ленина (тайком от матери, моей бабушки, которая лупила ее за слишком интенсивное чтение, неподобающее девушкам, которые, как известно, созданы для стирки, уборки и готовки), верила в скорую победу коммунизма, в общем, идеалист из идеалистов. Пока не загадочное происшествие: мамин портфель с комсомольскими билетами и учетными комсомольскими карточками, собранными из нескольких школ для переоформления, выкрали неизвестные и сожгли недалеко от школы. Мама постеснялась заходить к директору с большим портфелем, оставила его у входа в кабинет: немыслимо, что кому-то может прийти в голову идея выкрасть портфель прямо в директорской приемной.
Маме влепили строгий выговор, и это ввергло ее в глубочайшую депрессию, из которой она выходила около года — мучительно, тяжело, будто из болотистой топи. Ведь она так подвела Партию, Комсомол и комсомольцев! Что-то в ней надорвалось после этого случая: постепенно она отдалилась от общественной работы, а общественная работа отдалилась от нее.
Так вот, телевизор и Ельцин.
Телевизор вложил мне в голову нужные мысли, и если бы меня разбудили ночью и спросили, какие ассоциации возникают при словах «коммунизм» и «Ельцин», я бы не задумываясь ответил: ГУЛаг и Свобода. Так и носился с этой удобной формулой по деревенским холмам, на самом краю Белгородской области.
В 93-м мы прибыли из Армении в Россию на грузовом самолете, в компании грузовиков и легковых автомобилей. Сначала поселились у маминой сестры, а потом обжили домик на окраине деревни, рядом с лесом. Родители устроились в разваливающийся колхоз, больше некуда. Зарплата выдавалась комбикормом, подсолнечным маслом, зерном. Завели хозяйство. Спасались огородом и курочками-несушками. Позже завели с десяток овец. Страшный товарный дефицит: комбикорм не обменяешь в городе на стиральный порошок или зубную пасту. Дома стоят бидоны с растительным маслом, источающим удивительный аромат, а носки купить не на что. Но мне все равно: СССР это ГУЛаг и нескончаемые расстрелы, а Ельцин — свобода и демократия. Куда девать эту свободу и демократию я тогда не знал, да и не задумывался, но чтил эти два дарованных нам ЕБНом достояния неимоверно.
Одно из самых непостижимых явлений 90-х — это вера миллионов в некую демократию (самые широкие массы, те, кого принято сегодня называть глубинным народом, ни в какую демократию, конечно, не верили и называли новый строй самым уместным словечком: «дерьмократией»).
В стране, где не работал ни один демократический институт, а работали только доллары, коррупционные схемы и вооруженный до зубов криминал; где царили нищета, беспризорность, бандитский и ментовской беспредел, повальная наркомания, торговля людьми, детская проституция и сдача территорий, — вот в этой стране ходили толпы околдованных людей, самозабвенно лепечущих что-то про демократию. Демократию, которая на заре девяностых продавалась как путь к американскому процветанию и изобилию, а спустя несколько лет просто как фантом, за которым не было ничего, кроме самого слова, обозначения.
И если выхватить тогда из толпы демократа и спросить его — за какую демократию он боролся и какую боится потерять нынче, он бы вряд ли смог ответить нечто не лишенное смысла. И я тоже был из их числа: юноша с телевизором вместо головы.
Когда на выборах 1996 года Зюганов стал набирать голоса и вырываться вперед, от отчаяния я пошел в лес, где горячо и слезно молил Господа, чтобы победил Ельцин.
Когда мой друг — писатель, мистик и мудрец Герман Садулаев — услышал эту историю, то воскликнул: «Так вот кто привел Ельцина к власти в 96-м! У него почти не было шансов, он проиграл выборы, но остался президентом! Валера, что ты наделал, ты вообще представляешь, какой силой обладает сердечная молитва отрока в лесу?!»
Каюсь. Виноват.
Поход за СССР
В конце августа (или начале сентября) 1998 года, в Белгороде, со своими друзьями-студентами медицинского колледжа (в новой России появилась мода переименовывать школы в гимназии, училища в колледжи, а институты в академии), выпив пива, мы двинули к главной городской площади, что перед Домом Правительства.
Еще издалека мы увидели ставшие непривычными к тому времени реющие на ветру красные флаги. Подошли поближе. Несколько автобусов с размашистой надписью на кузовах: «Поход за СССР», с полсотни человек, кто с флагами, кто без, и Виктор Анпилов, выкрикивающий в мегафон красные речевки.
Мы не ожидали встретить в нашей провинции политическую звезду из трудового оппозиционного лагеря и поэтому очень оживились. Нас было семеро, в том числе два мастера спорта по боксу, присутствие которых придало нашей группе уверенности в отстаивании демократических ценностей, которые, как нам тогда показалось, подвергались серьезной опасности со стороны Анпилова и людей, размахивающих красными флагами.
Меня, как самого политически ангажированного, рьяного демократа и неравнодушного к общественной жизни, друзья выпихнули на острие нашего клина: «Валера, твой выход. Давай, делай вещи, брат, а мы на подстраховке, по любому». «Делай вещи» — это что-то вроде «покажи им там!»
Когда подошли совсем близко, я узнал еще одного человека, внука Сталина Евгения Джугашвили. Похожий на деда, короткий и полнотелый, в длинном бежевом плаще, он стоял в сторонке от надрывающегося в мегафон Анпилова, рядом с высоким стройным мужчиной в военной форме (позже узнал, что это был Станислав Терехов, лидер Союза офицеров России, участник акции «Поход за СССР»).
Подошли к Джугашвили. Я зарядил сходу:
— Я презираю вашего деда!
— Простите, а вы кто? — грустным спокойным голосом спросил внук тирана.
Не успел я ответить, что являюсь свободной личностью в освобожденной от красной деспотии стране, как подбежал запыхавшийся Анпилов с прилипшей к мокрому лбу прядью.
— А, молодежь! — радостно воскликнул он. — Молодежь нам нужна!
Внук генералиссимуса мягко шагнул в сторону лидера «Трудовой России» и коротко шепнул тому на ухо. Анпилов преобразился. Вместо улыбчивого работяги на меня пошел Шариков с перекошенным лицом. Пацаны напряглись.
— Это ты презираешь Сталина? Да кто ты такой?! — заорал Анпилов мне в лицо.
И тут из меня, один за другим, поперли лучшие хиты журнала «Огонёк»: про пятьдесят миллиардов невинно расстрелянных, про триста миллионов изнасилованных немок, про каннибализм в советских лагерях, про отравление Ленина, про украденное коммунистами золото партии.
Так мы стояли и орали друг на друга: я, как мне казалось тогда, испепелял Анпилова пламенем правды «Огонька», а он беспомощно призывал меня к совести, к изучению истории, не верить телевизионной лжи и пропаганде.
Анрюха Чубук, боксер и студент зубоврачебного отделения, стоявший позади меня, вдруг придвинулся и выдал на ухо:
— Валера, а у Анпилова пародонтоз!
— И вообще, — закончил я в духе Жириновского, — у вас пародонтоз, а вы мне тут про историю рассказываете!
Наблюдавший за нами молчаливый Терехов, подошел к Анпилову, аккуратно взял того за локоть и произнес:
— Виктор Иванович, пойдемте, вы же видите, они глумятся…
А уходя, обернулся и с сожалением в голосе сказал:
— Как вам не стыдно, молодой человек…
Отпраздновали победу над идеологическим врагом пивом и смехом. Пацаны одобрительно похлопывали по плечу: «Красавчик, братан, уделал их реально!», а сейчас, как вспомнил, обжегся стыдом — каким же я был тогда болваном!
И не извиниться теперь: те трое, Джугашвили, Терехов и Анпилов ушли в свой небесный СССР погодками: 2016, 2017, 2018.
Кто теперь поведет в поход за СССР? Да и кому он нужен?
Особенно сейчас, когда мир вползает в беспрецедентную в истории ситуацию глобальной борьбы с вирусом, противовирусных локдаунов, войны ваксеров с антиваксерами, куар-кодовой обязаловки, стоит на пороге открытия Искусственного Интеллекта, квантового компьютера, внедрения интернета 5G.
И если в 91-м, на референдуме за сохранение СССР большинство проголосовало «за» и их мнением пренебрегли, и СССР не сохранили, то кому сейчас до этого? Старое поколение, жившее и работавшее в Союзе, давно на пенсии, перед телевизором; среднее, родившееся и немного пожившее в нем, загибается на нескольких работах и выплачивает ипотеку; одна половина нового осваивает тик-ток, вторая прописалась в империи MARVEL — не до красных империй. Да и опять же — чертов вирус.
Коммунисты, социалисты, всякие красные патриоты — и те выродились, встроились в систему. Да и меньше всех желает революции, упразднения капитализма и реставрации СССР наш сегодняшний системный патриот-коммунист-левак: днем в телевизоре он борется с либералом и североатлантическим альянсом, воспевает победы советского народа, а вечером, с этим же либералом обсуждает вывод средств за рубеж и покупку недвижимости для любимого чада в стране НАТО.
Есть близкие моему сердцу нацболы, но кто нынче организует и куда поведет несколько сотен идеалистов? Смелые, отчаянные, умные, веселые — куда они идут? куда придут?
Куда мы шли эти тридцать лет? Куда пришли? Есть ли у кого ответ?
Нет ответа. Как и Страны Советов, родины моего счастливого детства.