Три сюжета
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2022
Андрей Ладога — сценарист, режиссёр. Окончил архитектурно-художественную академию. Автор четырёх книг прозы. ФПо трём из них был снят сериал «Оплачено смертью» (канал «Россия»). Публиковался в журналах «Волга», «Человек читающий» (Homo Legens) и «Новый Континент» (Чикаго, США). Член Союза журналистов России. Живёт в Москве.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2017, № 2.
Таврия, Мr. Colt и капитан Атаманенко
Тимур Нурпеисов, его мастер по укладке напольной и «любой-прочей плитки», сантехник и столяр, в финальный день ремонта выставил его за дверь — буквально.
— Поезжай к маме, а лучше к своей девушке, надо дать цементу схватиться. Будешь завтра ходить по полу и своими, и гостевыми ногами, на твой выбор.
Тимур, заканчивая полы коридора, положил последние плитки у порога, и Капитаров, с какой-то обречённой тоской думая о том, что в сорок лет у него нет девушки, запер дверь, затем вспомнил Софию Андреевну. Капитаров чувствовал, за последний год в учительской настоялось мнение: он должен жениться на Софии. В своём имени «красным учительским карандашом» она подчёркивала именно «и», игнорируя мягкий знак. «Мягкий знак — это русское, а я хочу быть частью великой Европы, к тому же я не хочу быть похожа на Софью Андреевну Берс», — как-то раз после третьей рюмки водки объяснилась София Андреевна, дело было в учительской, ближе к вечеру, отмечали чей-то не запомненный Капитаровым день рождения.
София Андреевна носила в ушах тонкие, африканской крупности серёжки-кольца, которые при любом положении головы имели строгое вертикальное положение; предпочитая усиленное двойное отрицание, она не красила неулыбающиеся губы, имела укреплённую хной мальчишескую стрижку и носила костюмы одного стиля: юбка ниже колен, тесный жакет, облегающий талию и целеустремлённую грудь, и что-то всегда светлое под жакетом. Похоронные очки были параллельны трафаретным бровям.
София Андреевна была разведённым директором их школы, той «девушкой», которая «баба ягодка опять». Несмотря на крупность фигуры, широкий шаг во весь подольный мах и уставной майорский голос, состоявший из прописей, София Андреевна пробиралась сквозь жизнь косогорной козьей тропинкой судьбы. «И в самом деле, — думал Капитаров о Софии и о себе, — дороги лёгкой ровности — это для удачников, не для нас».
Говорили, что будто бы муж бросил её и ушёл к молодой женщине, что сын её якобы отбывал срок в ИТЛ на станции Иковка, что её дочь, ненавидя мать, кажется, ещё несовершеннолетней, стала жить с каким-то взрослым мужчиной. Для директора средней школы такие подробности личной жизни были перебором, поэтому все в школе делали вид, что всё не совсем так, что у Софии Андреевны просто трудная жизнь. А у кого она лёгкая?
Разговоры про них начались, когда «молодой учитель рисования» Иван Капитаров, мечтая о мизерной, но стабильной зарплате, только появился в школе, то есть три года назад. Он — одинокий, она — разведена, так в чём же дело? Затем среди полуинтеллигенции школы прошел слух о том, что якобы Капитаров уже написал портрет директрисы в жанре ню. Перепроверенные сплетни основывались на вроде бы подслушанном диалоге: «Я хочу написать ваш портрет!» — «Только если я буду позировать обнажённой». Эротическая деталировка реплик была как будто бы ироничной, но все понимали серьёзность основы. «Интриги, — думал Капитаров, — да и куда же без них? Без интриг нет жизни, так, одни сорные мелкие бриллианты».
София Андреевна при разговоре с ним чуть наклоняла голову, и линзы её очков закрывались непроницаемыми бликами. Казалось, Капитаров и не знал, какого цвета её глаза, зеленовато-голубые или голубовато-зелёные? «Хотите, я напишу ваш портрет?» — он начнет издалека. «Неужели во мне есть что-то такое?..» — «Есть, безусловно!»
Забавно было то, что он действительно хотел написать Софию Андреевну и именно что раздетой, но в беззащитных очках без бликов и в больших круглых серьгах. Капитаров тщательно обдумывал это действо: фон, музыкальное сопровождение, позы для набросков, темы их разговоров во время сеансов, что было важнее всего в процессе. Обнажённая женщина может говорить с одетым мужчиной только в определённой тональности и на определённые темы. Он хотел писать её в школе, по выходным дням, в этом была особая пикантность: голая директор в одном из классов своей школы.
«Отчего я так дробно разлагаю и додумываю то, на что никогда не решусь? Отчего я что-то придумываю, вместо того чтобы жить по-настоящему? Или мои мысли — это и есть реальная, настоящая жизнь? Что же тогда бытовая каждодневная текучесть?»
Представляя, он режиссировал и их совместное житиё, но все эти представления сводились к вспышкам фестивальных мгновений объятий, поцелуев, прикосновений и проникновений. Особенно удачными «стоп-кадрами» виртуальных сцен он жил неделями, думая о том, что всему этому придётся обучать Софию Андреевну. «Обучаем ли захолустный директор? Нужно ли ей это? А мне?» Лишь однажды Капитаров вообразил себе их уставной совместный быт: пробуждение, завтрак, поход в школу, занятия, возвращение домой, ужин, сон, — он ужаснулся, праздник Капитарова неминуемо столкнётся с майорской сущностью Софии Андреевны.
Спустя ещё время Капитаров, ловя на себе укоризненные взгляды, осознал, он уже обязан жениться на Софии Андреевне, потому что этого молча, но выразительно ожидало «всё общество», весь педагогический коллектив школы.
Отгоняя неприятные мысли, он поморщился.
Тимур и Капитаров спустились вниз, Нурпеисов погрузился в свой «всё видевший» Ford и уехал, а Капитаров вызвал такси. «Поеду в гостиницу “Москва”, — решил он, — шикану, проведу ночь там». В конце концов, деньги за ночь в гостинице на фоне общей стоимости ремонта, на который он копил пять лет, выглядели ничтожными. К тому же Капитаров вспомнил, как мать многажды рассказывала ему о том, что первый раз в жизни он пошёл «в годик», и пошёл он именно в «Москве», когда в 1975 году их семья вернулась в Курган из Урая. В такси Капитаров думал о затухающих кругах смыслов, что расходились от слов, например, он думал о нелепости своей фамилии, ни Капитанов, ни Капиталов, а именно что среднее и бессмысленное: Капитаров; ещё он думал о том, что замысловатое слово «Урай» состоит из наложений «ура» и «рай». Потом комом подкатило невозвратное воспоминание — детство — всё, целиком: тёплое море, молодые родители, летний отпуск, Таврия и всё это — СССР. Когда Капитарову было особенно плохо, он на секунду закрывал глаза и повторял про себя навечное полынное: «Таврия».
— …Да, только на одну ночь, — ещё раз терпеливо подтвердил он.
Капитаров оформлялся у стойки, когда за окнами пошёл дождь, навевая английские детективные мысли и добавляя домашнюю уютность тяжёлой медлительной блондинке со всепонимающим — в окрестностях её жизни — унылым взглядом серых глаз. Манекенно двигаясь, блондинка протянула ему ключ от номера, надев его кольцом на безымянный палец правой руки. В этом отработанном жесте было что-то «оговорочное зигмундфрейдовское». Деликатно касаясь, Капитаров принял ключ и спросил про ресторан.
— Ещё успеете, — завистливо вздохнула мягкой обширной грудью блондинка, — если поторопитесь. — Затем, отметив середину паузы точкой, добавила: — И помните. Номер на одного.
— Я не забыл, — он опять подумал о том, что никакой девушки у него нет, не считая Софии Андреевны. На груди блондинки горизонтально лежал пластиковый прямоугольник с надписью будто бы готическим шрифтом: «Сталианна». Прочитав и даже осознав, Капитаров всё же не смог выговорить это имя. Стальная Анна?
— Приятного аппетита, — скривившись, улыбнулась Сталианна своей самой приятной улыбкой.
Капитаров занёс в свой номер жалкий сиротский пакет с мятой, но чистой пижамой, девственной зубной щёткой и томиком Миши Лермонтова и спустился вниз.
В ресторане придорожно пахло пережаренной рыбой, пельменями из столовой и накрахмаленными бессчётное количество раз сыроватыми скатертями.
— Чем будем баловаться, — юная официантка, подавая меню, решила быть остроумной.
— Седлом серны, — мрачно сказал Капитаров.
Не зная, как реагировать на слова Капитарова, официантка на всякий случай поджала губы:
— У нас приличное заведение.
Тут же выяснилось, что в обширном меню были только две действующие позиции: жареная скумбрия и пельмени. Капитаров выбрал пельмени со сметаной и томатный сок.
— Есть ещё пирожные и кофе, — спасая образ «приличного заведения», обречённо присовокупила официантка.
— Нет, сок.
Ожидая заказ, он рассеянно осмотрелся вокруг и вдруг споткнулся взглядом об этот предмет. Не поверив себе, Капитаров с осторожным вниманием оглянулся по сторонам, убеждаясь в том, что с этого угла обзора предмет мог видеть только он. Да, собственно, в ресторации было считанное число посетителей. В углу сидел какой-то мужчина с нечитаемым, неразборчивым «докторским» взглядом бегающих глаз. Вероятно, из чувства протеста, мужчина одновременно осваивал жареную рыбу и пельмени с уксусом. Пожилая семейная пара — пельмени, сметана. Мама с дочерью — кофе, пирожные.
Никто его не видел, а между тем он вызывающе торчал из игривой, явно ему не подходящей тесной сумочки. Сумочка висела на спинке стула. На соседнем стуле, широко раздвинув стройные ноги в белых тонких брюках, сидела сосредоточенная девушка лет двадцати пяти. На девушке была белая блузка, сквозь которую флюорографично просвечивал бюстгальтер. Вероятно, слушая музыку — из её розового девичьего уха широким плавным жестом вился белый шнур наушника, — девушка в лёгкий такт постукивала алыми туфлями на высоких каблуках. Чёрные волосы её были схвачены в тугой хвост. Несмотря на ограниченные опции меню, энергично двигая розовыми ушами, девушка даже не ела, а поедала солянку. Время от времени девушка откидывалась на спинку стула и, как будто бы перед чем-то решительным, вскидывая попеременно лианные руки, упруго проверяла на прочность свой хвост.
Капитаров не мог ошибиться, одной из любимых его книг была «Десять лучших пистолетов мира». Мечтая о чём-то несбыточном, он обожал рассматривать чудеса инженерной мысли, произведения, поражающие на смерть проработанностью деталей, — машинки для убийства.
Из элегантной сумочки девушки торчала рубчатая рукоять. Судя по рукояти, это был армейский Сolt. Colt тускло отсвечивал, и Капитаров понял, пистолет настоящий, всё настоящее в жизни имеет тусклый отблеск. Настоящность никогда не бросается в глаза.
«Дура, — думал Капитаров, — засунь его глубже, ведь могут увидеть!» Затем Капитаров зачем-то вспомнил где-то читанное, нелепое: «Осознав себя, мальчики всю жизнь безотчётно боятся кастрации, а девочки, осознав себя, понимают, что они уже кастрированы». Потом подумал: «Многие женщины в штанах сидят рудиментарно похабно, будто бы по-мужски, широко расставляя ноги».
Пистолет никак не вязался с легкомысленным, утончённо прозрачным нарядом девушки.
«Где камуфляж, шлем, — думал Капитаров, — бронежилет, наколенники? Кто она? Что она здесь?»
Капитарову принесли пельмени. Девушка встала, взяла сумочку, вынула из неё кошелёк. Только после этого, поняв свой пистолетный промах, закусив губу, она глубже сунула Colt в сумочку. Девушка положила под блюдце деньги и, ни на кого не глядя, неторопливо вышла вон. Не чувствуя вкуса пельменей, Капитаров проводил её взглядом, как на фронт, до последнего. Как крышка жуткого, «дикозападного» вертикального гроба, бесшумно закрылась дверь. В ресторане потемнело, дождь за окном пошёл уже с неприязненным хлёстким звуковым сопровождением.
«Что она? Кто она здесь?» Ему стало не по себе. Странный едок рыбы и пельменей улыбнулся про себя продолжительно растянутой улыбкой. Капитаров отчего-то твёрдо понял, — этот человек обречен.
После ужина Капитаров, вспоминая девушку с пистолетом, зарифмовав ливень тёплым душем, лёг в постель и взял томик Лермонтова. Но в неравной схватке девушка легко переборола поэта, и Капитаров думал только о ней. «Кто она? Что она здесь? Зачем это мне?»
Штормовой шум где-то по соседству начался незаметно. Неразборчивые голоса, стук, что-то деликатно звякнуло, кто-то охнул, затем Капитарову показалось, что на пол падают большие куски мяса. Кто-то вопросительно промяукал: «Мать мою?!» Кто-то сдавленно ответил: «Чёрт драл!» — и вдруг раздался короткий, душераздирающий крик. Всё это, кажется, происходило на соседней стороне обширного коридора.
Из-под закрытой двери Капитарова пробивался пыльный равнодушный свет, создавая ощущение доступности и незащищённости. Капитаров встал с постели, натянул джинсы, майку и, преисполненный «холливудским» киномужеством, вышел из номера. Он думал о том, что девушка с пистолетом как-то связана с этими неуместными для гостиницы звуками. Где-то над сознанием витало неразборчивое: «Знаете, у меня однокомнатная… спасу в крайнем случае… но уютная квартира… её… после ремонта». Ещё он думал о том, что редко, но он всё же решается на поступок, например, сделал ремонт в квартире или вот сейчас вышел в коридор…
В коридоре было фальшиво светло, обманчиво тихо и подозрительно безлюдно. Капитаров двинулся на шум упавшего и, судя по звонкости, расколовшегося стула. Он успел проклясть себя, когда всё произошло. Дверь номера по соседству, зловеще причмокнув замком, стала открываться, и одновременно, торопливо оглядываясь, сжимая в правой руке пистолет, спиной к нему вплотную пододвинулась девушка с наушниками в ушах. Напрягая его интимное своим вёртким упругим задом, девушка плотно прижала Капитарова к стене. Вспоминая стан княжны Мери — «Я не знаю талии, более сладострастной и гибкой!», — он машинально обнял девушку. Перед его глазами возник её кулачок с алебастровыми костяшками пальцев и тяжёлый Colt. Левой рукой девушка загородила Капитарову дорогу, он понял, она закрыла его собой, стала небольшим, но щитом.
— Не двигаться. Не шевелиться. Не дышать, — троекратно отточила она не оборачиваясь.
Замерев, он увидел на её шее бисерную цепочку пота. Мизансцена, рассчитанная на два с половиной мгновения, медленно растягиваясь, делалась неестественно болезненной, как неживая улыбка того, захорошевшего при жизни мужчины из ресторана. Капитаров с острым наслаждением ощутил ладонями горячие бока девушки, он не знал, как тактичнее убрать руки.
— Замрите, — она читала его мысли, — всё потом.
Дверь номера наконец открылась. Синхронно с этим движением девушка вытянула руку с пистолетом в сторону темноты за дверью и неколебимо замерла. Касаясь подбородком хвоста девушки, спасаясь от паники, Капитаров отвлечённо думал: «Только бы до завтра высох пол и по нему можно было бы ходить и моими, и ногами гостей».
— Капитан, мы выходим, — Капитаров услышал уменьшенный до комариного писка голос в её наушниках.
— Осторожно, здесь приблудный штатский, — хмуро сказала девушка.
В коридоре возникли головы, руки, плечи и прочие части тел компании серьёзных мужчин. Здесь с избытком было всё то, чего не доставало девушке: маски-балаклавы, кирзовый камуфляж, шлемы, бронежилеты, наколенники и налокотники, перчатки с обрезанными пальцами, амбразурные щиты и короткоствольные автоматы. Непроскочимым тесным кольцом мышиного цвета мужчины грузно грозно потопали по коридору. В центре кольца был тот самый ресторанный гурман, поедатель рыбы с одновременными пельменями. Его руки с бессмысленно шевелящимися пальцами были закованы в победно сияющие наручники. В бегающем взгляде сощуренных глаз мужчины ясно читалось: «Ишь ты! Ну что же это?! Как же?! Ведь это я. Я. Я!»
«Когда кто-то умирает или кого-то ведут в тюрьму, никто никому не сочувствует, все радуются тому, что «это не я», — думал Капитаров. — Кто он? Бухгалтер крёстной матери Кургана? Хитроумный торговец железнодорожными составами с героином? Может быть, многосерийный убийца?»
Когда компания хмурых мужчин скрылась за коридорным поворотом и стала дробно ссыпаться по лестнице вниз, девушка опустила пистолет. С замедленным облегчением, как после тяжёлого развода, она отлипла от Капитарова и резко развернулась на каблуках. Капитаров и девушка посмотрели друг другу в глаза.
— Капитан Атаманенко, — строго представилась она и каким-то женственным движением, включающим в себя приподнятое левое плечико, поставила Colt на предохранитель. — От имени полиции приношу вам извинения за невольные неудобства.
Капитаров, стеснительно потирая ладони, стараясь запомнить ощущения горячности её бедер, путая слова в предложении, сказал нечто невнятное:
— Что вы! Всякий рад… раз, — он хотел добавить ещё что-то несуразное, вроде «А вы любите живую музыку?» или «А как вы относитесь к Эль Греко?», но не добавил.
Продолжая анатомически рассматривать Капитарова раздевающим полицейским взглядом зелёных глаз, она не глядя стала небрежно, без всякого уважения запихивать Colt в сумочку. Капитаров улыбнулся про себя, — на этот раз наружу неприлично торчал ствол пистолета.
— Вам нужна сумочка побольше, — у него загорелись щёки, он лихорадочно пытался придумать нечто такое, что бы потрясло прочный и ясным мир капитана Атаманенко. Но проклятое воображение работало не в ту сторону, он увидел её в кителе и без всего, потом в фуражке и без всего, затем в офицерском ремне и без всего, картины маслом и наброски акварелью были яркие, наглядные, без слов. Болван, говори первое, что придёт в голову!
— Верно, — она нахмурилась, — это сумочка сестры, так получилось.
В голове возникло дурацкое: «Есть сестра! В крайнем случае познакомлюсь с ней». Привычно отступая, Капитаров трусливо отошёл на рубежи её сестры.
«А у меня закончился ремонт. Представляете, у моего мастера отчество Алмазович! Он обрусевший казах из Северного Казахстана, Тимур Нурпеисов, потомок Чингисхана».
— Почему вас накормили солянкой? Ведь в меню было только два блюда…
— Специальный заказ для отряда специального назначения, — она повесила сумочку на плечо и как будто бы вопросительно кашлянула.
«Говори! Сейчас она уйдёт! Говори!»
— Еще раз простите! — девушка повернулась на носках. — Всего вам доброго!
— И вам!
Он проводил её взглядом, как в ресторане, но это уже был путь с победного фронта. Привычно додумал нечто усреднённое, как всегда — про бессмысленность жизни и бесполезность желаний.
Капитан Атаманенко ушла, оставляя после себя жар бёдер, ударной стали и духов, а Капитаров вернулся в свой номер и бросился лицом вниз на госпитальную, для страданий и боли, кровать, так ему показалось…
И тут же к нему пришли все те слова, что он должен был спокойным и уверенным тоном сказать капитану Атаманенко. Это были верные, убедительные и короткие предложения, полные сдержанного достоинства. Он мужественно говорил капитану о её красоте и грации, о её силе духа, о её решимости. Он говорил о том, что единственно только небеса и могли позаботиться об этой их встрече. Что у них необыкновенное и совместное будущее. Что он, Капитаров, приложит все свои талантливые силы для того, чтобы…
Последние слова Капитаров стал мысленно редактировать, доводя формулировку до почти совершенства. «Да и мама будет рада…»
Во сне он видел чувственного… чувственную капитана Атаманенко в её полицейской форме. И в этот раз под кителем ничего не было, кроме белого тела капитана.
«Возможно, — подумал во сне Капитаров, — и даже наверное, у неё на теле есть шрамы от боевых операций. Я буду холить и лелеять эти шрамы».
Потом снилось что-то невнятное, что-то связанное с его работой, с его уроками рисования в младших классах средней школы № 29. Какие-то вялые женские голоса твердили что-то одинаковое про то, что он уже разменял пятый десяток, а всего лишь преподаватель рисования. Что художником он так и не стал. Что обречён существовать в провинции. Что пять лет скаредно копил на ремонт.
— И даже не смог толком познакомиться, хотя шанс был настоящей тусклости! — София Андреевна прицелилась в него незажжённой сигаретой. Странно, она никогда не курила, или он просто не видел её курящей?
Капитаров сообразил, София Андреевна эгоистично хотела, чтобы её неизбежный муж был успешен даже при знакомстве с чужими женщинами. Затем к его двери подкатились булыжники, и он услышал каменный кулачный бой в дверь.
— Освободите номер, восемь утра! — не иначе, это была Сталианна, бдительная Анна Сталина.
— Да, разумеется, — Капитаров, как под обстрелом, по-пластунски сполз с кровати. Не умываясь, он нервно оделся и, ощущая отвратительный привкус во рту, прихватив свои нищебродские пожитки, с облегчением вышел вон. Проходя коридором, он вспомнил, как «всё это было вчера» тут, на этом месте. Здесь он положил свои ладони на горячие бёдра капитана Атаманенко. И даже почти познакомился с капитаном. И даже почти влюбился… И вполне возможно, что он впервые пошёл именно в этом месте, сорок лет назад. Капитаров отчего-то знал, Вселенная любит такие совпадения. «Для чего я об этом думаю? Ведь должен быть ответ. Для чего я встретил капитана Атаманенко? Все ответы где-то есть! Где? Отчего мы не знаем хотя бы часть ответов?»
Не думая дальше, отвлекаясь тупиком обыденности, выходя на крыльцо гостиницы, он достал сотовый телефон и вызвал такси. Из влажного асфальта в действительность отражались собаки, автомобили и ноги прохожих, которые напомнили Капитарову о законченности ремонта.
Дома, заранее ожидая фарфоровой хрупкости, он осторожно ступил на полы как на непроверенный лёд, но плитка была выложена идеально. Всё было сделано по-египетски, просто и надёжно, на тысячелетия. Капитаров умылся, с наслаждением почистил зубы и на радостях позвонил матери, затем Тимуру Алмазовичу. И мать, и Тимур обещали «тут же приехать».
Капитаров достал пакет драгоценного колумбийского кофе, который он отложил на окончание ремонта, и поставил воду на огонь.
Благородно отказавшись от кофе, Тимур Алмазович, с почти рыцарским стуком припав на правое здоровое колено и чутко, по-репетиторски прислушиваясь, озабоченно обстучал талисманным карандашом несколько плиток, затем показал Капитарову два больших пальца и сказал: «Гут!» Уходя, Нурпеисов озабоченно изобразил что-то вроде инвалидной чечётки «имени артрита левой ноги».
— Будет малая или большая нужда в ремонте, звони!
— Непременно!
«А что, — подумал Капитаров, закрывая дверь за Тимуром, — и позвоню! Позвоню в полицию и выясню, на дежурстве ли капитан Атаманенко? Да вот прямо сегодня, как мать провожу. А затем напишу о моём спасении в газету…»
Перезвонила мать:
— Я приеду завтра, сейчас не могу, напряжённая личная жизнь, чего, кстати, и тебе желаю, чтобы как с ремонтом, — решился и сделал!
— Я всегда тебе рад, — настроение упало, он терпеть не мог, когда мать начинала говорить банальности, к тому же он понял, отсрочки в виде визита матери не будет, стало быть, звонить в полицию надо сейчас же, немедленно.
— Я очень этому рада! — мать дала отбой.
«…В газету “Зауралье”». Нечего стесняться, когда речь идёт о моей единственной и личной жизни! Заметку можно будет назвать оригинально: «Подвиг капитана Атаманенко» А подпись будет такая: «Спасенный преподаватель рисования Иван Капитаров». И капитану дадут медаль. Или орден. И повысят до майора.
О Софии Андреевне он тоже думал, вспоминая «её командирский майорский голос». А рядом — майор Атаманенко. Он увидел их нелепым треугольником как будто бы на какой-то старинной, толстого картона, фотографии из позапрошлого века: Капитаров сидит на стуле, а по бокам — два замерших «майора» навытяжку. «Я и две женщины, которые никогда не будут иметь ко мне никакого отношения». Откуда возник образ старинной фотографии, он не знал.
В блаженном одиночестве, стоя у открытого окна, Капитаров отпил крепчайший горький кофе. Во дворе раздался истеричный, полный отчаяния и ревности детский голосок:
— А Максим влюбился в Светку! А Максим втрескался в Светку! А Максим…
Теперь весь дом был в курсе этого любовного треугольника: Максим, Светка и неизвестная девица NN.
«Как же всё сложно среди людей, — думал Капитаров, — всегда неравная любовь, всегда иссушающая ревность, всегда лёгкий туман в голове. Для чего всё так запутано?»
Всю жизнь Капитаров интуитивно хотел быть один, и судьба дарила ему это. «А зачем? Для чего я так напряжённо думаю о том, чего никогда не сделаю? Чтобы думать хоть о чём-то? Зачем я такой? Вероятно, несказанные слова и непережитые отношения спасают меня от чего-то неприятного. Возможно, идут в какую-то копилку будущей моей или чьей-то чужой жизни».
— А Максим влюбился в Светку!
Он знал, он никогда не напишет голую Софию Андреевну, он никогда не позвонит в полицию и никогда не сочинит заметку в газету, и кофе делу не поможет, но с переживаниями прошедшей ночи надо было что-то делать, что-то изменилось этой ночью, возможно, было отменено его обязательное одиночество. И вдруг, с холодом на лбу он осознал, ему придётся сделать предложение Софии Андреевне. Мысль была как пощечина, оскорбительная своей мимоходной небрежностью, Капитаров даже поперхнулся кофе.
Лобовая испарина была вызвана не тем, что он без исхода женится на своём директоре, а тем, что он знал наверное — эта смерть была неизбежна. Но тут же возник спасительный план: он сделает предложение Атаманенко. Ему откажут, но тогда он познакомится с сестрой капитана. И она согласится. Только так можно будет избегнуть союза с Софией Андреевной.
«Интересно, — спросил он сам себя с истеричным облегчением, — согласился бы я туристом выйти в открытый космос?» И сам себе ответил: «Да!» И затем мысленно добавил, закрыв глаза: «Таврия».
Урай — Крым, Таврия, — Курган, «Москва» — Москва,
1975, 2006
Сувенир от Муссолини
После раскалённой августом Москвы Париж показался провинциальным прохладным пригородом. Мы миновали отель «Четыре сезона» и я, почувствовав разницу, вспомнил небольшой нефтеносный город на Русском Севере и гостиницу «Четыре зимы».
— В Париже слишком много французов, — прицельно сощурившись, режиссёр Немых смотрел в затылок нашего водителя-араба. — И совсем нет русских, странно это, странно.
Когда Немых переходил на свой английский, он становился таинственным, таксист ничего не понял.
— В Токио пил водку с режиссером Кшиштофом Занусси, — неожиданно сообщил Немых. — Вот дал же бог имя-фамилию: мало того что «шиш», ещё и «с-си»! И что возмутительнее всего, в Японии мало русских, ты заметил?
— Занусси не русский, — сказал я, — и нет, не заметил.
— Ты болван, все твои беды от твоей близорукости. Я вот внезапно, но зорко подметил, что рыбу японцы едят не по-русски, сырую, но с другой стороны, русские тоже едят сырую рыбу, чукчи, например. Или чукчи — это ненцы?
— Немцы-манси! Весь русский Север ест мороженую сырую рыбу.
— В Мехико мало русских, в Берлине вообще одни турки и ненцы… чёрт! Немцы! И мало того, они ещё и по-русски плохо говорят…
— Не говорящие по-русски немцы в Берлине — это как-то даже странно, тут ты прав.
— Я всегда прав! В Израиле встретил одного русского, и тот оказался Изей Кацманом.
— Ещё одна необъяснимая странность — еврей в Израиле, — согласился я.
— Вот именно! На Кубе было хорошо, там, по крайней мере, курят наши русские самокрутки, сигары по-гавански…
— Ну да, сигары — это же изобретение русских партизан. Чем тебе Москва-то родная не угодила?
— Тесновата! Всюду тесно русскому, широк русский человек, и вроде ничего лишнего в нём нет, чтобы обрезать!
— Лети на Марс и делай там коммунистическую революцию. Заодно встретишь свою Аэлиту! — предложил я и вспомнил, Немых был женат по шестому кругу. — Седьмую…
— Кажется, эти события уже кто-то описал, помню что-то гнусное, из детства. Да и морока, долго. Слетаю лучше в Курган, там в просторных зауральских палестинах русских поищу…
Мы ехали в Cafе des Deux Moulins, где Настя уже заняла нам столик. Мы ехали на встречу с внучкой Бенито Муссолини, Алессандрой. Внучка должна была участвовать в нашем документальном кино «Дуче, частные хроники». Полгода Немых готовил «этот геморрой» — встречу с прекрасной Алессандрой. По этому поводу Настя мучила меня:
— А я размер её груди узнаю, ты спросишь?
Прошлый вечер Настя, возмущённо вздыхая, провела в интернете, читая материалы про «Сашу Муссолини».
— А она ещё и в белье фотографировалась. Ты спросишь у неё про бельё?.. А она ещё симпатичная… Ты будешь с ней флиртовать?.. А ты бы мог с ней… А? А?! Я не слышу!
— Ты не слышишь, потому что я тебе ничего не сказал…
— …Тпру, извозчик! — Немых вдруг хлопнул вздрогнувшего водителя по плечу.
Такси встало как вкопанное. Немых размашисто распахнул дверцу и неспешно потрусил к цветочному магазину. Водитель-араб, испуганно оглянувшись на меня, сказал что-то гортанное.
— Всё зе бест, — успокоил я араба по-русски.
Думая о своём, я услышал обрывок разговора двух девушек в кафе по соседству:
— …Все мужчины делятся на три категории. Мужчины из первой категории могут всё, таких в природе почти нет. Вторая категория не может ничего, их большинство, но есть третья категория — мой муж!
Я мгновенно прикинул: а я из какой?
— Брось его!
— Непременно, но сначала изменю!
Вот так и вершатся наши судьбы. Ангелами-Инквизиторами нашими вершатся…
Немых небрежно пристроил на заднем сиденье огромный букет роз.
— Всё потратил, — хмуро сообщил Немых. — Как вернёмся в Москву, дам объявление: «Телевизионная студия ищет умного творческого богатого финансового директора. Однако подойдёт и просто умный и богатый финансовый директор. Сгодится и богатый финансовый директор. Словом, очень нужны деньги». Как тебе?
— Богатая идея!
Такси притормозило у нашего кафе. Настя, улыбаясь, помахала рукой.
— Счастье — это не когда ты пьёшь водку, — сообщил Немых, с кряхтением вылезая из машины, — а когда ты её только хочешь! Букет не забудь!
— Тебе виднее, — сказал я, обнимая розы, представляя, как эти же розы скоро будет прижимать к своей прекрасной груди прекрасная Алессандра.
Немых скептически оглядел сервировку нашего столика…
— Водки нет, — подтвердила Настя.
— В Риме как-то раз пили водку с Федерико Феллини, — задумчиво вспомнил Немых.
— Феллини был, кроме прочего, и прекрасным графиком, — укладывая розы на соседний стул, я пытался сменить тему.
— Всё по Венедикту Ерофееву, — кивнула Настя. — «Он многогранен, как стакан».
— Стакан! — причмокивая губами, Немых мечтательно сощурился…
Настя посмотрела на часы. Я залюбовался Настей. Немых уставился на дверь.
— Опаздывает Саша, — сказал я, — ей можно, она внучка.
— Геморрой с этими бабами, — возмутился Немых, — они ничего не понимают.
— Перестань, — сказала Настя, — женщины лучше людей понимают что к чему!
И тут в дверях кафе появился этот толстый лысый, но хорошо одетый человек, по виду — гламурный бандит. Он явно кого-то высматривал, и он мне явно кого-то напоминал. Человек увидел нас, зверски улыбнувшись, оскалился и угрожающе помахал мне рукой. Я узнал его и понял, что узнан сам. Фотография на сайте, Марио — помощник Алессандры. Задевая столики, бандит двинулся к нам.
— Вы Андрей?
— Ба! Марио!
Он поклонился, шаркнул ножкой, с шумом пододвинул к нашему столику стул и, едва не промахнувшись, уселся, широко расставив ноги.
— Я с извинениями! — начал, заканчивая, Марио. — At the last moment!
Словом, не смогла она, внучка дедушки, птичка моя итальянская, прилететь. А у нас смета. Аванс. Просроченные уже давно сроки. Меня окатила финансово-правовая волна.
Вероятно, прикидывал я, придётся выплачивать неустойку и возвращать аванс. Изувеченные русские вопросы: кто будет виноватым? И что после этого делать?
— Перестань ругаться! — Настя дёрнула меня за руку.
— Русские немного очень чуть и чуть сильно похожи на итальянцев, — Марио заулыбался всем комплектом фарфоровых зубов. — Коррупция, эмоции руками, мафия! Однажды играл в казино с русским! — предостерегая, Марио поднял почему-то большой палец. — Никогда не играйте с русским. В особенности с пьяным русским. В особенности с пьяным русским князем. Пьяный русский князь обыграет чёрта!
— Мать его так!
— Отец, прекрати матом разговаривать, — шёпотом закричала на меня Настя. Затем Настя повернулась к Марио. — Извините Андрея! Детство многих мужчин заканчивается к сорока годам. И начинается отрочество. Некоторые так и не доживают до юности!
— Да я сам таков, — подтвердил Марио, — таким. Таких. Такой… — он знал английский хуже Немых.
И вдруг Марио, подхватившись, осторожно и бережно передал мне небольшой пакет. Откуда-то из области своего сердца вынул и передал.
— От Алессандры. Сувенир! Она всё понимает, но, как писал Лев Николай. Вич. Толстов. Толстый. Толстой… Обстоятельства… вышее… длиннее… сильнее нас.
Я развернул свёрток, в нём оказался футляр с потёртыми очками от солнца.
— Она мне сказала, — грустно сообщил Марио, — что вам будет приятно это иметь.
— Очки от старьёвщика?! — я начал свирепеть.
Марио кивнул с виноватой и, одновременно, наглой улыбкой:
— Федерико Феллини, «Восемь с половиной», режиссёр Гвидо!
— И что?
— Вы любите эту картину?
— Не то слово! Мировое кино, моё любимое, а какое это имеет отношение…
— Это очки, в которых снимался Марчелло, он играл роль режиссёра Гвидо. Прошу простить! Там, у Феллини. Я снова опаздываю!
Марио вдруг проворно вскочил, поклонился и, задевая столики, протанцевал к выходу.
— Э, Марик, а водки-то выпить?! — успел крикнуть Немых в немую спину Марио. Но Марио, не повернувшись, сделал ручкой сложный «итальянский» жест. Более всего жест означал тщету всех усилий.
Я стал бездумно рассматривать очки. На одной из дужек с внутренней стороны было написано: Made in Ital… Буква «y» в Italy была почти стёрта. На другой дужке значилось: Design Studio Rome. А рядом крохотная корона-лилия, и тоже полустёртая, со щербинкой на левом лепестке лилии-короны. Я надел очки. Мне показалось, я услышал музыку Нино Роты. Затемняя и смягчая мир, очки примирили меня с действительностью.
— Странно, — сказала Настя, — но тебе идёт…
…В самолёте Немых, ёрзая в своём кресле, медленно наливался водкой.
— Смиренная рубашка, — всхрапывая, бормотал в полусне Немых, — слёзы свечей… Надо было писать стихи, а не поражать мир своей выдающейся режиссурой!
Утопая в розах Алессандры Муссолини, Наста открыла глаза. Сердце скатилось в желудок: мы стали снижаться. Уставившись в иллюминатор, Немых сообщил:
— Москва — великая собирательница с земель русских.
— Немых, а где мои очки Марчелло Мастроянни?
— А я знаю?!
Потянувшись, Настя сонно прошептала мне на ухо:
— Так и будешь писать в графе семейное положение: «Общегражданский муж»?
— Кто знает? Путы жён неисповедимы.
Проснувшись окончательно, мы стали судорожно искать очки. Привстав со своего места, Немых сказал с облегчением:
— Ба! А я-то весь полёт думал, что на подлёте к родине обострился мой геморрой!
В кресле Немых лежали раздавленные останки очков Мастроянни. Я онемел.
— Вот так, — напряжённо продолжил Немых, — именно так, под тяжестью русского искусства рушатся хрупкие мифы итальянского неореализма!
— Андрюша, — с тихой яростью сказала Настя, — я сама убью Немых! Сама!
Cafе des Deux Moulins, Paris — Шереметьево, Москва. 8 1/2 августа 2005 г.
На дальних поездах…
Чудесной Анджеле с пожеланием «счастливой остановки в пути»
В 1983 году Олег Вагнер окончил сразу две школы: художественную и общеобразовательную. В этом же году семья Вагнеров с большой доплатой поменяла небольшую однокомнатную квартиру в Кургане на двухкомнатную в Алма-Ате. И теперь у Олега была отдельная комната, где он мог спокойно рисовать. Два раза он поступал в Алма-Атинский государственный театрально-художественный институт, но провалился — не сдал рисунок, на второй год не справился с живописью.
— Жаль, что у тебя плоскостопие, — сказал отец. — Армия помогла бы тебе. Ну что же, поезжай в Россию, пытай счастье там.
Семья с немецкими корнями поступила по-русски: уехала из Зауралья в Казахстан, чтобы через два года отправить сына на Урал. И Олег поехал «пытать счастье» в Свердловск, в Архитектурный институт. В течение двух лет случился дубль неудач: и опять рисунок, и снова живопись. Они поговорили с отцом ещё раз. Вернее, папа говорил, а Олег слушал.
— Ты четыре года не можешь поступить в институт. Хватит витать в облаках, встань на землю, тебе уже двадцать один, а ты идиот идиотом. В руках должно быть ремесло. Поступай в какой-нибудь техникум, портновский или строительный. Хоть в кулинарный. Нам с матерью всё равно, главное, чтобы у тебя было дело, которое бы прокормило и тебя, и нас в недалёком нашем пенсионном будущем. Творчеством надо заниматься вне жизни, там счастье выпадает один раз на миллион.
Олег так и сделал, поступил в Алма-Атинское кулинарное училище. После окончания курсов отец подключил все свои связи, поговорил с «братьями-казахами», дал кому-то денег, и Вагнера, пока временно, устроили поваром в вагон-ресторан поезда Алма-Ата — Свердловск. Именно это место отец счёл «престижным и перспективным».
Так Олег Вагнер и стал «железным дорожником». Он щепетильно выбирал продукты перед поездкой. С удовольствием готовил, строго соблюдая ГОСТ. Ни с кем не ссорился. Не встревал в конфликты. Не обижая, ответственно расставался с «поездными» своими возлюбленными девушками. Вовремя и успешно проходил все аттестации и курсы повышения квалификации. Словом, усердно преодолевал трудности жизни на колёсах, которая нравилась ему всё больше и больше.
Старания Вагнера оценили, и через два года он стал директором вагона-ресторана. У него появилось собственное купе, узкое пенальное пространство.
«Временное», как это бывает, неприметно превратилось в «постоянное». Сменялись вагонные бригады, начальники поезда, официантки, повара. Уходили и приходили русские, немцы, казахи, украинцы; неизменным «на дороге» был он — Олег Вагнер.
Провожая взглядом убегающие в ночи огоньки забытых Богом, но не брошенных людьми полустанков, Вагнер безуспешно старался представить себе эту фантомную жизнь. По каким сусекам и с какими фонарями обитатели призрачных степных полустанков искали события для своей жизни? Что заставляло их цепляться за своё безвременье? «Какое счастье, — думал Вагнер, — что я еду мимо, что я — в движении, а не в мертвенной бесконечности степи».
В поезде соблюдался особый режим, рассчитанный по часам. Это были «временные» отношения, «временные» неудобства, «временные» проблемы, словом, — «временная» жизнь, репетиция, подготовка к жизни «постоянной». И была обманчивая, но прочная иллюзия: вернёмся из поездки — и всё будет по-настоящему, закончим этот рейс — и всё поменяется в лучшую сторону. И если не сейчас, то потом — непременно.
Неизъяснимо радовали внезапные ночные остановки в пути. Вагнер просыпался всякий раз, когда состав начинал тормозить. Это были вечные минуты ясного спокойствия. Вокруг была темнота и тишина, не было мыслей и желаний, он просто лежал на своей полке, ощущая «почти счастье». Юность, молодые родители, СССР — навсегда, навечно. Затем слышался далёкий гудок локомотива, состав незаметно трогался с места, плавно набирал ход, и Вагнер благостно засыпал…
Постепенно два города, став почти родными, слились в его сознании: хмурый, холодный в любое время года, грубый мужской Свердловск и солнечная тёплая архаично-женственная Алма-Ата. Иногда, просыпаясь в поезде, он не сразу мог сообразить: откуда и куда он путешествует, — жизнь замкнулась вечным и прочным железным кольцом дороги.
Вагнер много гулял по Свердловску, со временем заучив город наизусть. Посещал спектакли, бывал на выставках и в кино. В Свердловске он любил, выбрав в книжном какой-нибудь новый сборник рассказов, сесть за столик в кафе. Рассеянно листая только что купленную книгу, он пил кофе, украдкой рассматривая собак, детей и женщин, думая о том, что красивых лиц очень мало. Свердловск мог бы стать «его городом», и отчасти это так и произошло. Но только отчасти… Алма-Ата тоже не стала «своим городом», — слишком подолгу он был в отъезде. В Свердловске он тосковал по Алма-Ате, в Алма-Ате — по Свердловску.
В поездке, теряясь между городами, он понимал — его «родиной» стала железная дорога, эта полка и этот столик в его индивидуально узком купе, эта ночь за окном и убегающие «огоньки забытых Богом, но не брошенных людьми полустанков». Он знал на память все станции своего маршрута, время прибытия и отбытия поезда. По стуку колёс мог с точностью до километра определить скорость состава. По запахам кухни он мог точно сказать, какое именно блюдо готовится, сколько минут осталось до подачи его клиенту.
На поездку туда и обратно уходило пять дней, включая время на переформирование состава, иногда — неделя. Затем был небольшой отпуск, потом всё повторялось.
Отдыхая дома, балуя родителей, Вагнер готовил что-то особенное, убирал квартиру, читал. В Алма-Ате он любил прошагать вверх всю свою улицу Шагабутдинова, затем пересечь проспект Абая, пройти мимо галереи имени Абылхана Кастеева и выйти к фирменному магазину «Океан». За берегом «Океана» начиналась прихотливая степь, пролегала черта города, затем поднимались горы, над вершинами была чистая и прозрачная синева неба. Жизнь шла разогнавшимся железнодорожным составом, ровно и предсказуемо.
Отец вышел на пенсию и на следующий день пожаловался на ноги: «Стали плохо ходить». С этого момента последующие десять лет Олег каждый день узнавал об артериальном давлении отца, о том, удачно ли он «посетил сегодня сортир», как он поел, как он поспал, как он вышел погулять. Сначала отец, хромая, ходил с тростью, затем взял в руки костыли, потом пересел в кресло-каталку. В последний год отец перестал узнавать жену и сына, они по очереди кормили его с ложки, меняли памперсы и мыли в ванной. Особенно тяжело было в ванной — обезноженный отец весил под сто килограммов. Теперь Вагнер отдыхал только на работе, в поезде, но и здесь отец болезненно догонял Вагнера звонками матери, которая каждый день докладывала Олегу о состоянии здоровья папы.
Наконец, всё закончилось, отец умер. Но через несколько дней после похорон Олег осознал: без всякого антракта началось второе действие семейной драмы, и теперь мать стала жаловаться на здоровье. Они с ней несколько раз ездили в поликлинику на «сдачу анализов». Доктор вывел заиндевевшего от предчувствий Вагнера в коридор и низким подпольным голосом сообщил, что матери необходима операция, «однако в её возрасте…» Вагнер понял, ему предстоит пройти тот же предмогильный путь ещё раз, но уже одному, никто ему не поможет.
Мать отказалась от операции. Вагнер уезжал в поездки, «бросая» мать на одинокую тетю Пану, ещё молодую бойкую пенсионерку из соседней квартиры. Беспокоясь, звонил при первом удобном случае. Жизнь стала тягучей и нелепой, почти чужой. Так оно и было — Олег, десять лет доживавший жизнь отца, теперь доживал годы матери.
К тому времени Советский Союз, казавшийся вечным, перестал быть, треснув по границам «родных братских» республик. Алма-Ата стала Алматы, а Свердловск — Екатеринбургом. Казахстан обрёл независимость. Они с матерью не думали, как и где им жить, — кроме старой двухкомнатной квартиры, небольшой пенсии матери и работы Олега у них ничего не было. Мать, опираясь на трость отца, уже с трудом передвигала ноги.
Он забросил книги, перестал гулять, всё свободное время проводил с матерью. Вспоминая прежнее, «советское», житьё, они смотрели старое кино и телевизионные спектакли «из позапрошлой жизни». Регулярно отвозили розы на могилу отца. Иногда Вагнер вывозил мать на отцовской каталке во двор «подышать летом». Или осенью…
Уезжая в рейс, он готовил матери еду на неделю, она ещё могла самостоятельно добраться до кухни. Они часто созванивались, и мать вроде бы не чувствовала себя одинокой, — уговаривая, он обманывал себя.
Незаметно Вагнеру исполнилось пятьдесят. В этот день он вспомнил, как много лет назад ему выдали трудовую книжку, казалось, что это было «в прошлую пятницу». И вот — пятьдесят, и почти половину этого срока он провёл в поезде, на маршруте Алма-Ата — Свердловск. Для него Алма-Ата так и осталась Алма-Атой, а Свердловск — Свердловском. Иногда в поездке он завидовал герою Венедикта Ерофеева, который невозвратно уехал из Москвы в Петушки. Вагнер уже десятилетиями ездил, возвращаясь, по одному маршруту. И затем…
На службе его поздравили с юбилеем, вручили почётную грамоту и солидную премию. Но главный подарок приготовила для сына мать. Возвращаясь из очередного рейса, он, как всегда, позвонил на сотовый телефон — мать не ответила. Уже всё понимая, он перезвонил минут через десять. Оглушённый, слушал гудки в трубке… Не было истерики, не было даже волнения, он только ощутил странную, но спасительную заторможенность. На вокзале Алма-Ата-2 сел в такси. Начинался уютный июльский вечер, вдоль дороги зажглись фонари. Он отстранённо подумал о том, что не знает номер телефона тёти Паны. Они выехали на улицу Гоголя, шофёр такси о чём-то оживлённо говорил, но Вагнер, кивая, не слышал его. Таксист, пытаясь развлечь клиента, включил радио. Свернули к его дому, на улицу Шагабутдинова…
Он открыл дверь квартиры, вошёл, не сказав обычное: «Мама, я дома». Мать лежала в постели, глядя мёртвыми глазами в окно. Последнее, что она видела в своей жизни, было алма-атинское лето. Сотовый телефон, выскользнув из руки, лежал на свободе. Они разговаривали всего несколько часов назад, и во время разговора Олег ничего не почувствовал.
Вагнер бездумно сложил дорожные сумки в своей комнате, сунул в холодильник продукты, прихваченные для матери из вагона-ресторана, и только тогда вызвал врачей. До матери он не дотронулся. В голове мелькнуло нелепое: «Премия кстати — на похороны». Всё было так, как должно было быть. Даже твои родители стареют и умирают, — так заведено. Кем? Когда?
После всех формальных процедур похоронная бригада увезла мать, и он остался один. Он был один в квартире, один в огромной Алма-Ате, один в необъятном Казахстане.
Вагнер нарезал буженины, сыра, разломил хлеб. Во время ужина, почувствовав облегчение, он немного поплакал. За окном, во дворе, перекрывая отдалённые звуки трамваев, гомонили малыши — жизнь текла своим чередом. Сварив кофе, он составил план отпуска: помимо похорон, у него, казалось, не было никаких дел. Съездить на Медео, давно не был. Надеть коньки и подышать горным воздухом. Потом зайти в книжный, купить что-то свежее, нечитанное.
Вагнер грустно повеселел — дел оказалось невпроворот. После ужина он перестирал постельное бельё, избавился от всех лекарств матери, проветрил и убрался в комнате и вдруг осознал: его «отпустило», стало легче буквально — физически. Многолетний ежесуточный ужас болезней родителей мгновенно закончился.
Он поздно лёг в постель. Ночью, вопреки предчувствиям, ничего не приснилось. Он проснулся отдохнувшим, с ясной головой. Принял душ, позавтракал, затем занялся печальными, но необходимыми и в чем-то даже радостными «покойными» хлопотами…
На похоронах матери были две бессмысленные старухи, в прошлом — подруги матери — со своими уже пожилыми дочерьми, соседка тётя Пана и сам Вагнер. Он думал о том, чтобы всё закончилось как можно быстрее. И он догуляет свой отпуск, и опять уйдет в рейс. А затем начнёт новую, спокойную жизнь. «Буду больше читать, гулять. Возможно, познакомлюсь с женщиной, я же ещё не совсем старый». Он думал об этом, глядя как сыплется сухая лёгкая земля на крышку гроба матери…
Назавтра, пунктуально сверившись с планом, Вагнер посетил Медео. О матери не думалось. То есть он понимал, что матери больше нет и никогда не будет, но в этой мысли не было трагизма, — наверное, бесконечные тягучие годы родительских хворей, защищая, выхолостили ощущение драмы.
Скользя на коньках сквозь толпу, он ощутил восхитительное ледяное состояние одиночества. Сияющий лёд слепил глаза до пылающих алых кругов. Привыкая, Вагнер прикрывал на несколько секунд веки, и в эти вечные мгновения он чувствовал себя свободным. Стремительные, слаженные движения ещё не старого тела давали ощущение молодости и лёгкости. Хорошо, но неопределённо думалось о будущем.
После катания он зашёл в полупустое кафе «Ice Medeo» и вдруг по соседству, через столик, Вагнер увидел книгу любимого им Иоанна Секунда. «Поцелуи» Секунда трепетно держала в ухоженных изящных пальцах сосредоточенная серьёзная женщина лет тридцати пяти, одетая в обтягивающее чёрное платье, изысканное в своей кажущейся закрытой простоте. Пушистые опущенные ресницы. Чёрная тушь богатых пышных волос. Мертвенная белизна живого лица. Как будто после вишни, влажные губы её двигались — она читала стихи про себя.
Разглядывая, Вагнер не удержался и «раздел» женщину, и тут же ощутил себя не виноватым, но старым и развратным. Её «избыточная» грудь, вызывающе обращая на себя внимание, волновала, но Секунд волновал не меньше. Почувствовав, женщина подняла на него глаза. Взгляд её был чистый и твёрдый. Вагнер не мог не познакомиться с Анджелой…
Они долго разговаривали о книгах, о стихах Секунда, о сложностях перевода. Затем, приходя в себя, они пообедали, потом Вагнер отвёз её на такси домой. Анджела жила вместе с родителями в «Трёх богатырях», на проспекте Достык, в центральном доме. В такси Вагнер неуверенно думал о том, что Бог или Судьба, вероятно, существуют, и что знакомство с Анджелой — это, возможно, награда за его мытарства с родителями, за его вынужденное одиночество, за неполноценность его кочевой жизни…
Был поздний вечер, когда она позволила, и он поцеловал Анджелу в её влажные губы. Это было почти как в молодости, — поцелуй у подъезда любимой.
— Ш-ш-ш… — зашептала Анджела, почувствовав его напряжение. — Успокойся. Тише…
Но он вздрогнул по другой причине. Поцеловав её, он не ощутил и тени прежних волнений. Неужели в жизни на всё, включая любовь, лимит? И на поцелуи? И на постель?
— Всё хорошо, — он почувствовал, как она улыбнулась ему в ухо.
Закрывая глаза, он крепче обнял Анджелу. Жизнь, вероятно, меняется, меняя ощущения, это ещё не смерть, просто — иная жизнь. Неужели молодость всё же проходит? Сейчас, ощущая ладонями тело Анджелы, он не мог в это поверить…
— Мы увидимся ещё, — в темноте она заглянула ему в глаза. — Ты же так решил?
— Именно! — он сдержал улыбку. — Сразу после моей… командировки.
Всё так и вышло, и они встретились у него дома. Стараясь не представлять себе насыщенную личную жизнь Анджелы, её возможные разводы, вероятные аборты и натуралистичные романы, Вагнер весь день готовил утку по-пекински, римский салат с ветчиной и куриный бульон с пикантными специями.
Анджела была приятно удивлена, он с удовольствием отметил это. Она также оценила интерьер: купленный родителями ещё в советские времена монументальный гарнитур Milord производства Югославии, страны, которой уже нет на карте мира.
— Путь к сердцу тела женщины лежит через прекрасный ужин, — улыбаясь, она вольно раскинулась на диване. — Это знают даже взрослые.
На Анджеле было праздничное и, одновременно, строгое, почти траурное чёрное платье с красным струящимся отливом. Наряд королевы для казни. Платье было открытое, с глубоким декольте. Побледнев, Вагнер мысленно соотнёс свои размеры с размерами её груди. Чёрные чулки и алые туфли на высоких чёрных каблуках дополняли наряд Анджелы. Вагнеру казалось, что чулки светятся на её мастерски вылепленных коленях. Вскидывая обнажённые руки, Анджела как будто бы поправляла идеальную прическу. В этих лживых движениях рук он увидел что-то непристойное. Анджела была так притягательна, что Вагнер не мог представить её в постели.
После ужина они пили кофе, неторопливо вспоминали прежнюю Алма-Ату её детства и его юности. Он грустно шутил. Она звонко смеялась каким-то неестественным «сценическим» смехом, с преувеличенным волнением вздымая стеснённую декольте грудь. Оба понимали — Анджела останется до утра. Он невпопад подумал о том, что совсем недавно по квартире, оставив навечно призрачные тени, передвигались два полумёртвых старика — его родители, потом, спасаясь, он представил бельё Анджелы… Чёрное? Белое? Алое? Закрытое? Мини? Загадал, что если бельё алое, то всё будет хорошо. Он нахмурился, сосредоточиваясь…
— …Я пытаюсь изобрести новую форму стихосложения, — Анджела говорила, делая крохотные паузы, проверяя кончиком языка помаду на губах. — Три-четыре слова. С огромным подтекстом. Вот, например, «Спина зрителя». Или. «Тучи над Вселенной». «Графоманская проза жизни». «Платье для казни». «Заменить фокус чудом». За сочетанием этих слов — огромные пласты смыслов, ты не находишь?
Анджела писала стихи. Точнее, это были не стихи, а… названия стихов. Не совсем понимая, он сдержанно восхищался, у него получалось почти искренне. Анджела редактировала сайт, посвящённый литераторам Казахстана, пишущим на русском языке, и «уже который год» собиралась в Москву. В этом месте Вагнер демонстративно смутился — фантомная, во многом инопланетная Москва никак не входила в его планы.
— Но пока это всё «в туманных ризах», — торопливо сказала Анджела, повернулась к нему спиной и хладнокровно добавила: — Поможешь снять платье?
Вагнер вдруг осознал, что в последний раз он видел раздетую женщину четыре года назад, это была его «поездная любовь», хорошенькая официантка из Караганды, «роман на два рейса».
— Конечно, — оглохнув, он осторожно обнял Анджелу.
Сминая платье и бельё, путаясь в пуговицах, молниях и крючках, чувствуя на губах приторный вкус помады и утки по-пекински, задыхаясь от аромата парфюма и запаха пота, он с трудом раздел Анджелу. Затем неуклюже, с излишней суетливостью разделся сам, истерично думая о том, что в мойке горбится горка грязной посуды.
— Какой же ты нежный… до стеснения, — от её улыбающегося дрожащего шёпота у него перехватывало дыхание. — Ты лучший! Переверни меня на живот, начнем с этого… Да смелее же!
Ему казалось, она говорит дежурные фразы, но её шепот… Неужели и это можно подделать, идеально сфальшивить, заменить фокус чудом?
В театральном свете луны он увидел её гибкую спину, плавные обводы бёдер, ровные выпуклости ягодиц. Анджела растрогала своей доверчивой беззащитностью.
— Дивный вид, — «лучший» Вагнер не удержался, понимая, что он, вероятно, не последний в бесконечной череде её любовников.
— Многие это отмечают, — она даже не старалась быть деликатной.
…Ночью, уже после, он долго не мог уснуть. Утешал себя: «Не знаю, как насчёт любви, но лимит на постель пока не исчерпан». Он обнимал чудесную женщину после напряжённого любовного сюжета с неподдельными стонами просветления в нескольких финалах, так что же не так? «Вероятно, дело в том, что я знаю — откуда? — что мы не будем вместе. Но откуда я это знаю? Зачем мне эти знания?»
Страшась потерять, утопая, он теснее обнял её, сонная Анджела обессиленно прижалась к нему…
Вагнер забылся неопределённым гнетущим сном. Во сне он увидел своё персональное купе, степной пейзаж за окном, его поезд, который был в пути между Алма-Атой и Свердловском. «Вот там я и усну, и умру во сне, и буду ехать в Свердловск, не ощутив перемен, уже вечным. Но, к счастью, это произойдёт незаметно и через много-много-много лет. Я умру, а мой поезд так и будет спешить из Алма-Аты в Свердловск и обратно — в Алма-Ату. И дорога эта будет навсегда».
Мысль была такой невыносимой, что он решил проснуться. Бесшумно встал, накинул халат, на цыпочках пробрался в кухню и сосредоточенно вымыл грязную посуду, думая о том, что хорошо высыпается он только в поездке, в своем персональном купе.
В сон смерти возвращаться не хотелось. Отодвигая неизбежное, он сварил кофе и вышел на балкон, в предрассветную беззвучную ночь. Подстёгивая себя обжигающим кофе, попытался увидеть или хотя бы представить себя женатым. Любовница — да. Подруга — да. Даже недорогая содержанка… Всё это временное, в дороге, это он многократно пережидал, часто даже и переживая. Но жена? Постоянная? Не в пути? Возможно ли это? Неужели жизнь в какой-то момент становится колеёй, с которой не свернуть? И ты привыкаешь к тому, что у тебя есть, и это делается твоей неизменной сутью, которую ты, уже охраняя, бережёшь. Смогу ли я, захочу ли всё поменять ради Анджелы? А ради себя? Стать поваром в каком-нибудь ресторане Алма-Аты, стать семьянином, может быть, завести ребёнка, осесть дома, быть вне дороги? Видимо, так надо. Для чего? Зачем? Идиот, тебе пятьдесят лет, а ты мальчишкой всё ещё валяешься на диване с голыми девушками Амедео Модильяни!
Вагнер, так ничего и не ощутив, допил остывший кофе. Надо в постель, к Анджеле — всё знающей, но ничего не понимающей глуповатой умнице, застенчивой развратнице, гламурной нимфоманке, шлюхе, так и не узнавшей мужчин. Надо к ней, надо заснуть.
…Утро было спокойным. С деликатными объятиями и кофе, с поцелуями и поджаренным хлебом. Не было главного — неуместных разговоров. После завтрака он вызвал такси и отвёз Анджелу домой. Она, если и не поняла, то почувствовала: ему надо побыть одному. «Что есть, то есть, — думал Вагнер в такси. — Странное сочетание чутья и неделикатности, — этого у неё не отнять».
Через несколько дней, так и не начавшись, всё закончилось. Она позвонила, и они встретились в Aurora Cafe, на улице Жамбыла. Анджела опаздывала. Зная наперёд, он зачем-то заказал чашку кофе. Рядом сидели две девушки, одна из них с деланным простодушием посмотрела на него, но Вагнер не успел улыбнуться в ответ: шелестя подолом пёстрого платья, в кафе впорхнула Анджела. Он вспомнил, как однажды ночью он называл ее: «Птичка моя» — «Кар!» — «Да не ворона, а птичка!» — «Поняла!»
Суетясь, Анджела подсела к нему, окружила своими ароматами, обняла за плечи и, чуть встряхивая, сказала дрожащим улыбающимся голосом: «Ты не мой мужчина. Извини. Но ничего. Ты яркий, долго один ты не будешь. И ты не выглядишь на свои годы, я вообще думала, что мы — ровесники…» Все её слова были хорошо отрепетированными, видимо, много раз произносившимися. И Вагнер убедился, их расставание — это правда, это по-настоящему. Сдерживая смех, он закрыл глаза. Подумалось странное: «Смерть — здесь и сейчас; то, что ты пока жив, — отсрочка».
Он ничего не чувствовал, как тогда, когда впервые поцеловал Анджелу. А она опять поняла его неправильно, встала, прижала к своему животу его сморщенное лицо. Вероятно, этот номер тоже был в её программе «Расставание». Сквозь духоту тонкого платья он ощутил её горячее мягкое тело, уже непроходимую пограничную линию трусиков… Наклонившись, она поцеловала в макушку, чмокнула, как малыша. Вагнер увидел их со стороны — это было глупо.
— Всё, я ушла. Меня нет!
Услышав стук её каблучков, Вагнер с облегчением выдохнул, затем осознал обрывок разговора девушек за соседним столиком…
— …Открывать рот у стоматолога — это всё равно что раздвигать ноги.
— Мужчинам не понять…
Он посмотрел на девушек, одна из них с жалостью улыбнулась ему. Ещё не хватало! Торопливо рассчитываясь, он подумал: «Хорошо, что дом рядом, могу прогуляться. Чёрное её бельё сделало своё тёмное дело. Жаль, что я не писатель». Хотелось, все забыв, вернуть недавнее — до Анджелы — прошлое. Хотелось скорее вернуться в свою квартиру к родным теням мёртвых родителей.
Этим вечером, после расставания с Анджелой, ему всё же сделалось тошно, и он затеял в квартире большую уборку: занятые руки дают покой голове. Перебрав после стирки бельё, Вагнер так и не нашёл таинственно исчезнувший носок. И он убил, выкинув, уже не парного его собрата. Нелепо подумалось, возможно, именно так судья-судьба карает нас, одиноких?
Как рану, он намертво зажал в себе свою неудачу, зная по опыту: спасая, дорога освободит от несостоявшейся любви, от ожесточения, от ужаса одиночества и даст то, ценнее чего и нет на свете, — покой. В конце концов, для того, чтобы включить стиральную машину и постирать бельё, не обязательно жениться. «А готовлю я лучше любой женщины».
Собираясь в очередную поездку, Вагнер положил в дорожную сумку томик рассказов Хемингуэя, многажды пролистанных, но так вдумчиво и не читанных. «Попытаюсь ещё!» Застёгивая сумку, он испытал чувство облегчения…
Через полгода она позвонила ему, и Вагнер узнал болезненное, «его — не его» Анджела Алтынбекова «удачно вышла замуж за очень талантливого москвича», какого-то мрачного поэта белого стиха с двойной, наполовину «музыкальной» фамилией: Мусоргский-Болтромеюк. У Вагнера тоже была «музыкальная» фамилия, но Болтромеюк, верно, перевесил наличием тяжёлого «Болта» и, конечно, своей «московскостью».
Олегу Вагнеру шёл пятьдесят первый год, его уважали в поездной бригаде, он не знал, что будет дальше.
Москва — Алма-Ата, Aurora Cafe — Свердловск — Курган — Москва,
1983, 2017