Повесть. С осетинского. Перевод автора
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2022
Казиты Мелитон Резоевич — осетинский прозаик, поэт, драматург. Родился в 1948 году в селе Ногкау (Южная Осетия). С 2013 года сопредседатель объединённого Союза писателей Осетии, профессор Юго-Осетинского государственного университета. Автор монографий о выдающихся представителях осетинской литературы (Нафи, М.Булкаты, К.Ходы, А.Кодзати, Ш.Джиккайты и др.), лауреат премии имени Коста Хетагурова в области литературы. В издательстве «Цыкура» г. Цхинвал в 2018 году вышло собрание сочинений в 5-ти томах. Живёт и работает в Цхинвале.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 10.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Летнее солнце выглянуло из-за гор, и лучи его запутались, как в паутине, в верхушках Северного леса. Лес живёт своей жизнью. Он независим от аула, не подвластен человеку. Он очень густой и так зарос подлеском, что солнце осветило только верхушки высоких деревьев, а внизу была темень. Дикий виноград, хмель, ежевика и другая вьющаяся поросль бог весть с каких пор тянут свои цепкие стебли от дерева к дереву, от ветки к ветке. Человеку здесь с трудом удаётся каждый шаг.
Но три охотника, согнувшись, почти ползком, держа заряженные ружья и стараясь быть поближе друг к другу, продираются вперёд. Двое взрослых придерживают за ошейники собак. Старший, Амурхан, небритый плотный мужчина с пушистыми усами, идёт посередине. Колючки цепляются за его старые залатанные чувяки и пёстрые шерстяные носки: «Наконец-то человека видим! Побудь с нами! Побудь!» Затем от мольбы переходят к действиям — давайте, мол, не отпустим его, и всё! А он не обращает никакого внимания. Удивляется лишь: чем осторожней стараешься идти, тем яростней дерут кусты безрукавку из козьей шкуры.
Сперва Амурхан подумал: «Не снять ли её совсем?» Но под безрукавкой была старая шерстяная рубашка, и он пожалел её — клочьями останется висеть на кустах. Вывернул безрукавку наизнанку. Вывернул и остался собой очень доволен: теперь козий мех был наружу, и он не чувствовал, как скребут по безрукавке ветки.
Справа от Амурхана идёт его единственный сын, юный, невысокий, но уже крепкий Абисал. Под носом у него ещё и пушка нет, щёки не знали холодка бритвы; ничего он пока не понимает в охотничьих премудростях, но выбора у отца не было: самый разгар сенокоса, все мужчины заняты. Амурхан боялся, что сын даже выстрелить не сумеет, поэтому хотел поставить его посередине, но юноша разгадал мысли отца, и гордость не позволила ему стать туда. Амурхан махнул рукой — какая, мол, вообще-то разница — и стал посередине сам, поближе к сыну: если им будет удача, он сможет выстрелить в любую сторону.
На Абисале только тонкая холщовая черкеска, и он не боится колючек, но его вконец измучили старые отцовские сапоги. Вчера на ногах у него были новые, старательно сшитые им самим остроносые чувяки, но в них он замучился. Поленился срезать с кожи, которая пошла на подошву, шерсть, думая, что так будет лучше. Чувяки скользили по сухой траве и хворосту, словно были смазаны жиром. Сегодня утром решил обуться в старые отцовские сапоги, но не учёл, что подошва у них гладкая, как стекло. И вот теперь расплачивается. По росе на траву, на прошлогодние листья ступить невозможно — скользят. Сапоги великоваты, ещё и протекают, ноги промокли. Получается, что сначала он внутри сапога шаг делает, а потом уже сапог идёт вместе с ногой. На лбу у Абисала выступили капли пота.
Третьим был их сосед. Чернявый, с короткими густыми усами. Не так давно волк унёс с пастбища его овцу. Услышав, что Амурхан идёт на волка, он задумался, потом переспросил:
— Убивать волка? — Помолчал, потом сказал: — А с сенокосом не запоздаем?
Но Амурхана это не останавливало. Если уж он задумал что, не жди, что откажется, хоть убей. Да и сенокос продлится ещё месяца полтора-два, за это время серый, глядишь, всех овец в ауле перережет. По повадке видно, что это волчица, а у неё, конечно, есть щенки. Если ещё и они подрастут!..
И Короткоусый, будем называть его так, не стал возражать. Попросил у соседей одностволку с двумя патронами на медведя, привязал к ошейнику своей дворняжки верёвку и отправился с ними. И вот теперь до Амурхана доносится его тяжёлое дыхание.
«Осёл! От такого сопения не то что волк, и заяц поблизости не задержится», — злился Амурхан, но помалкивал.
Ему не очень верилось, что волк легко достанется. Если бы земля была сырой, то по склонам оврага было бы легче приметить его следы. Но, как назло, уже столько дней с неба ни капли не упало. Как его искать!? Одна надежда, что у волчицы щенки. Иначе бы летом в аул не совалась! А если есть щенки, то логово должно быть где-то здесь, поблизости. Тут речка течёт. Серые с приплодом ищут место к воде поближе. Когда волчата начинают есть мясо, их жажда мучает.
Амурхан знает, что если саму волчицу не достать, а волчат унести в аул, то зверь будет мстить и ещё больше скота погубит. Но он мог бы отвезти их прямо в город, и пусть ищет их там. Может, уйдёт из этих мест.
«Да чтоб тебе, из-за кого же зверь в аул повадился?» — Амурхан не сдержался и выругался про себя.
Волка ведь можно привадить. И не только он так думает — весь аул. И многие в соседних аулах тоже поговаривают, что волка привадили.
Словом, живёт у них в ауле Габил с семьёй, у них ум, как говорят, за разум зашёл. Попали к ним невесть откуда какие-то книжки, в ауле их дьявольскими называют, они их читают, по ним живут. И старые, и молодые, и мужчины, и женщины в этой семье только и знают, что богу молятся. Когда на земле, мол, своё отживём, бог возьмёт к себе наши чистые души. Такие вот они, верующие…
Случалось, забегал ночью к ним во двор волк, прыгал в загон с овцами. Людей удивляло, что хозяева слышали всё, видели в окно, как волк хватал овцу, перегрызал ей горло, но никто не бежал, никто не кричал. Мы, говорят, все — и люди, и животные, и звери — созданы Всевышним. Он смотрит на нас и лучше знает, что надо делать.
И волк подумал: «Хорошие люди, таких днём с огнём не сыщешь». И повадился в аул. И не только к Габилу. Две ночи назад он прямо во дворе у Амурхана барашка выпотрошил. Собаки учуяли, но испугались. Амурхан выскочил на лай, выстрелил в воздух, да ведь от этого хребет у зверя не сломается.
И тогда Амурхан решил найти этого волка и убить.
Охотничья собака Амурхана, чёрный, не очень крупный, но длинноногий и поджарый Лопоухий, навострил свои большие уши.
Из-за этих ушей Абисал и дал ему такую кличку. Пёс остановился, понюхал воздух и посмотрел на хозяина.
— Тс-с-с, — прошептал Амурхан и погладил его по спине: успокойся, мол.
Пёс лёг и замер. Весь превратился в глаза и уши.
Как-то в базарный день Амурхан привёз его совсем маленьким с равнины сюда, в горы. Против зверя он слаб, зато чутьё сильно развито. И Амурхан, любитель поохотиться, гордился Лопоухим.
Короткоусый и Абисал следили за Амурханом: так им было наказано. Когда Амурхан остановился, юноша застыл на месте. Короткоусый тоже остановился. Абисал поднял ружьё. Короткоусый смотрел то вперёд, то на Амурхана. Наконец, тот сдвинулся с места. Осторожно, крадучись, они довольно долго продвигались вперёд.
Вдруг все отчётливо услышали сердитое рычание, а за ним тяжёлый, басовитый рёв. Собака Амурхана, припав к земле, потянулась вперёд. Щенок Короткоусого начал повизгивать, но хозяин стукнул его по голове стволом ружья, и тот смолк.
К рычанию добавились звуки схватки, рёв стал ещё страшнее. Амурхан понял, что это медведь. Он не растерялся, дал товарищам знак, чтоб подошли.
Абисал, шедший и так близко, придвинулся ещё шага на два. Короткоусый стоял на месте, соображая, подходить ему или нет. Он боялся, как бы Амурхан не подумал, что он струсил. Амурхан опять махнул рукой: сюда, мол. Тогда тот, пригибаясь, как бы нехотя приблизился.
— На медведя патроны, — Амурхан сам едва расслышал свой голос.
Но когда он умело и осторожно начал перезаряжать ружьё, сын понял, что нужно, и стал делать то же, что и отец. Короткоусый махнул рукой: у меня, дескать, они и так на медведя. Собачонка его, испугавшись зверя, металась, словно на горячих углях. Собака Амурхана напряглась, легла на землю, притихла. Она только и ждала приказа, чтобы тронуться, и теперь поползла вперёд. Но вот беда. Собака Короткоусого заупрямилась, не хочет идти. Хозяин тянет её за собой, а она упирается, визжит и ни с места. Наконец, голова её каким-то образом освободилась от ошейника, и — много ли трусишке нужно для счастья! — собака бросилась наутёк!
Охотники быстро продвинулись на значительное расстояние. У Амурхана на лбу выступил холодный пот. Абисал то ли от ощущения опасности, то ли от усталости — разве тут разберёшь — взмок с головы до пят. А Короткоусому, как только он избавился от своей «гончей», идти стало легче, он теперь не отставал, но дышал тяжело, словно в горле что-то застревало. Вдруг Лопоухий зарычал, рванулся вперёд, но хозяин держал его крепко. Охотники оцепенели.
Впереди, в небольшой ложбине, где трава и лопухи переросли кустарник, дрались большой медведь и волк величиной в два-три топорища. Лесной властелин встаёт на задние лапы и, взревев, бросается на волка. Волк оказывается под ним. Но ему удаётся выбраться из-под туши. Он хватает медведя за бок. И опять они становятся друг против друга на задние лапы. Медведю удаётся достать волка когтями, тот успевает хватануть его зубами. И снова они катаются по заросшей травой ложбинке. И опять волку удаётся выбраться из-под медведя. Он бросается на медведя сзади. И снова они становятся на задние лапы.
Серая шкура волка в крови. На бурой шерсти медведя тоже рваные раны. Запах горячей крови приводит зверей в ещё большую ярость.
Внезапно медведь передними лапами хватает волка за лопатки. Звери стоят друг против друга. Волк изловчился и вонзил длинные острые клыки в медвежью грудь. Тот взревел так, что охотники вздрогнули, ухватил волка зубами за короткое ухо и содрал с головы кусок кожи. Кровь залила волку глаз. И снова они покатились.
Охотники, увидев такую страшную картину, растерялись. Амурхан, а о других и говорить нечего, ничего подобного не только сам не видел, но никогда и не слышал. Он даже не смог сразу выстрелить. Наконец, прижал приклад к плечу и прицелился. Абисал и Короткоусый последовали его примеру.
Когда у волка повисло левое ухо с содранной с головы кожей, а его вытаращенный глаз залился кровью, он, отскочил в сторону, злобно рыча, затряс головой, но не убежал. Зажав свой короткий хвост между ногами, снова повернулся к врагу. Сейчас опять бросится на медведя. Медведь разинул пасть, поднялся на задние лапы, замахал передними и, рыча, пошёл на волка.
И как раз в это мгновение в Северном лесу прогремел выстрел. Покатилось по ущельям эхо. Заревел медведь, зашатался. Амурхан понял, что это выстрелил Абисал, и тоже спустил курок.
Волк, услышав выстрел, вздрогнул, но отскочить не успел. Выстрел Амурхана и рёв медведя слились воедино. Медведь передними лапами схватился за грудь. Ещё не упал, с рёвом, недоумевая, поглядел вокруг себя. И снова от залпа трёх ружей застонал лес, заохали горы.
Медведь задрожал, хотел броситься на врага, но мощные лапы его не послушались. Он сделал шаг, другой… попытался хотя бы встать на четыре лапы, но не удержали они его, понесли вперёд… наискось… в сторону. Бедный зверь попытался опять подняться на задние лапы и свалился как подрубленный, покатился по склону ложбины.
Волк кружился на месте и, не переставая, душераздирающе скулил. От новых выстрелов он подпрыгнул, спина прогнулась, и его повело в сторону.
У Амурхана в голове мелькнуло: «От Короткоусого волку тоже досталось. Долго ещё он не успокоится из-за своей овечки. Но как долго серый стоит на ногах!? Не дай бог…» Он торопливо перезарядил ружьё. Но стрелять не понадобилось.
Передние лапы серого согнулись, головой он уткнулся в кусты, зашатался и упал. Кусты, высокая по пояс трава вокруг него дрожали, не унимаясь, словно в смертельном страхе.
Лопоухий от выстрелов припал к земле. Теперь вскочил, залаял. Чуть выше, на пригорке зашуршали кусты, послышался глухой визг. Охотники вскинули ружья и увидели, как из ложбины наверх по склону оврага в лесную чащу бросились, словно клубочки, два медвежонка.
Лопоухий метнулся за ними, потащил за собой Амурхана, на руку которого был намотан конец его поводка. Когда собака поняла, что бежать за медвежатами ей не велят, она повернулась назад, но не успокоилась.
Охотники долго молчали. Смотрели то на свою добычу, то вокруг себя. Наконец Абисал не выдержал:
— Не померли ещё?
Никто не ответил, и только через некоторое время раздался бас Короткоусого:
— Ха-ха-ха! «Не померли ещё»?!
Амурхан тоже улыбнулся и отпустил Лопоухого. В несколько прыжков по высокой траве между кустами собака оказалась возле волка. Залаяла. Потом обнюхала его и снова залаяла. Облаяв волка, подбежала к медведю. Залаяла на того. А у умирающих зверей мышцы ещё дёргались. До их угасающего сознания ещё доходил собачий лай, но страха они уже не чувствовали.
— Что уж тут говорить, никогда я не слышал, чтобы волк с медведем подрался, — качал головой Амурхан. — Медведица, может, за своих медвежат испугалась, а волк-то ради чего себя погубил?
— Может, тоже из-за волчат? — вырвалось у Абисала.
— Ну-ка, попробуй теперь унести мою овечку, ну! — Короткоусый подошёл к волку и ткнул его дулом ружья в зубы.
— Я же говорил, что это волчица с детёнышами, — Амурхан тоже подошёл к убитому зверю и показал на оттянутые соски. — Видите? Ну-ка, сколько же волчат? Раз, два, три, — считал он соски, — шесть, семь.
Пока они радовались удаче, подаренной им покровителем охотников Тутыром, Лопоухий побежал в ту сторону, куда скрылись медвежата. И в Северном лесу опять зазвенел его лай.
— Место здесь заколдованное какое-то, — вздрогнул Амурхан и взвёл курок.
Абисал и Короткоусый сделали то же.
— Гав! Гав! — Лопоухий спустился к ним из чащи, потом, лая, убежал назад.
— Что уж тут говорить… Нашёл что-то, — Амурхан, не опуская ружья, сдвинул на затылок свою овечью шапку и направился мягкой осторожной походкой в ту сторону, откуда был слышен лай.
Абисал и Короткоусый пошли следом. Лопоухий, виляя хвостом, подбежал к ним и опять пустился назад. «Опасного ничего нет, не то хвостом бы не вилял», — подумал Амурхан и пошёл быстрее. Он сразу приметил, что со стороны Немой скалы трава примята, видно, тащили что-то. Подошёл поближе… и увидел растерзанную тушу лани.
«Так вот почему вы дрались! — пронеслось в голове, но вслух он ничего не сказал. — Нет, здесь что-то не так. Ясно, что приволокла сюда лань волчица. Что уж тут говорить… Медведица бы её на горбу притащила. Но почему волчица не уступила добычу лесному властелину? Видела ведь, что медведица с потомством. Разве не понимала, что та возьмёт силой? Нет, здесь что-то не так…»
— Бедная лань… Из-за неё бились, — пожалел животное Абисал.
— Что уж тут говорить, непременно где-то здесь должны быть волчата, — высказал своё мнение Амурхан.
Он не ошибся. Долго искать волчат не пришлось. Волчье логово оказалось немного выше по склону.
Что стоит трём мужчинам разрыть волчье логово? Да к тому же жилища у волков неглубокие. Они им нужны, пока детёныши ещё слабенькие, а потом… У волка ведь так: что глаза видят, то и дом, до чего достают, то и пища.
Волчата были ещё совсем маленькие, но шустрые. От выстрелов, от стука лопаты они забились все в один угол. Абисал брал их за загривок, они скалили зубы, визжали, и он бросал их в кожаный мешок.
— Один. Второй…
Абисал уже ходил с отцом на охоту. Покровитель диких зверей Афсати каждый раз оказывался для них радушным хозяином, но о такой удачной охоте Абисал и не мечтал. Он представлял, как они принесут домой свою добычу — живых волчат, — как будут толпиться вокруг люди, как будут их расспрашивать об этой удивительной истории, и улыбался. Он старательно считал волчат, хотел проверить, прав ли отец, на самом ли деле у волчицы семь детёнышей.
— Шестой… — он бросил волчонка в мешок, и оттуда послышалась возня.
Волчата, когда к ним в мешок попадал очередной собрат, скалились, потом, узнав своего, начинали повизгивать и успокаивались.
Теперь, когда Абисал бросил в мешок шестого, седьмой, почувствовав, что братьев и сестёр рядом нет, вылез из норы. Он отряхнулся, с него посыпалась земля. Оглядевшись по сторонам, метнулся прочь.
— Эй! Куда?! — закричал Амурхан.
Он хотел схватить волчонка за загривок, но тот перевернулся на спину, заслонился всеми четырьмя лапами, а потом укусил тянувшуюся к нему руку. На указательном пальце выступила кровь.
— Ой, будь ты проклят!.. Что, у тебя иголки вместо зубов? — Амурхан отдёрнул руку.
Волчонок тут же вскочил на ноги, но охотник не дал ему убежать, наступив на шею большой, словно медвежья лапа, ногой.
— Гав! Гав! — зверёныш силился освободиться, но человеческая нога его не пускала. Однако, хотя волчонок и был распластан на земле, он не сдавался, продолжал, вырываться, опираясь на задние лапы. Он больше не прятал своих маленьких острых, как зубья пилы, клыков и не переставая рычал.
— Семь! Их на самом деле семь! — Абисал ещё пошарил в норе и, не обнаружив там ничего, кроме ещё тёплой травяной подстилки, обрадованно подошёл к отцу. — Ну-ка, сильно он тебя цапнул?
— Да это ничего, вот видишь… Что и говорить, как ишак, упирается, — показал он на волчонка.
— Другие серые, а этот… буроватый, — удивился Абисал. — Смотри, у него морда и кончик левой передней лапы — белые.
— Правда! — этого отец раньше не заметил и теперь тоже удивился. — Что уж тут говорить, он на самом деле не похож на других. Да он и резвее.
— А-а, давайте его сюда. Какой есть, такой есть, — Короткоусый поднёс мешок с волчатами.
Отец и сын долго ещё рассматривали волчат. Последний явно отличался от других. Они бросили его в мешок, с удивлением покачивая головами.
Волчата набросились друг на друга. Возне, визгу, драке не было конца. И тогда прогремел бас Короткоусого:
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Последний на самом деле не их, вон, никак драться не перестанут!
Жители аула щенка тоже долго рассматривали и согласились, что он не похож на волчонка. Говорили, что никогда не слышали, про волков с белой мордой и белыми лапами, что у волков шея не поворачивается, вот как у этого. А ещё этот вроде бы лает… А кто же когда слышал, чтобы волк лаял?!
Но если этот не волчонок, как он мог оказаться в логове?! Этого никто не мог объяснить. Одни предполагали, что волчица-мать нашла где-то щенка, приняла за своего детёныша и не загрызла, унесла с собой, стала выкармливать. Такие случаи, рассказывают, бывали. Абисал тоже так думал. А Амурхан говорил, что детёныши всегда похожи на тех, кто их породил. Разве мог щенок так одичать из-за того, что волчьим молоком питался? Но, с другой стороны, всякое бывает.
Амурхану никто в ауле не скажет, что лучше него знает повадки зверей, да ещё сейчас, сидя за столом в его доме, угощаясь медвежатиной. Никто с ним не спорил. Наоборот, были такие, что думали так же, как он. Но всё же щенок это или волчонок?..
Короткоусого это совсем не волновало. Надо было поймать его или нет? Надо! А то бы он тоже когда-нибудь, как и его мать, украл овечку. А теперь пусть хоть чьим детёнышем будет! Ему всё равно. Он притянул медвежью ляжку к себе, вынул из ножен, висевших на боку, кинжал, лезвие которого от многократного затачивания скривилось и стало похожим на орлиный клюв, отрезал здоровый жирный кусок, ткнул его в приправу из алычи и отправил в рот. Затем провёл ладонями по коротким густым усам и широкому подбородку, которые при свете лампы так и блестели от жира, и, чтобы жир не потёк за рукава, стал вытирать свои большие руки о шерстяные штаны, поглядывая вслед выходившей из комнаты жене Амурхана.
— А, может, оставить его себе? Вместо собаки! Он вырастет, и тогда увидим, собака это или волк? — такая мысль возникла у Абисала.
Он очень ей обрадовался и потому высказал вслух.
А что, чем плохо?.. Месяц-другой, и будет видно. Но мужчины молчали. Им хотелось остаться в стороне, если вдруг случится что не так. Но один из стариков от нравоучения не утерпел:
— Э-э, солнышко моё, тот, кто вскормлен волчьим молоком, — зверь, и я не верю, что человек дождётся от него добра.
Абисалу эти слова не понравились, но он прикусил язык — младшему оговариваться не следует. А Амурхан почему ничего не говорит, уставился перед собой в одну точку? Почему остальные молчат?
— Э-э, давайте выпьем! Продадим его, и всё, это тоже деньги, — посыпал Короткоусый соли на рану юноши.
Ему бы, возможно, Абисал и возразил, но тут поднял голову Амурхан:
— Что уж тут говорить… Что мы потеряем, оставив его вместо собаки? Посадим на цепь, чтобы никому вреда не причинил… А там, если уж слишком разойдётся… Что уж тут говорить, вот ведь мужчина на своей первой охоте восемь волков и медведя одним выстрелом добыл. Что же, он одного не сможет? — показывая в сторону Короткоусого, обратил в шутку разговор Амурхан, и за столом все засмеялись.
Короткоусый на охоте был первый раз в жизни. Да к тому же с чужим ружьём. И всё из-за своей овечки. А так, на что ему нужна эта охота! И вот на тебе, сразу такая удача!
— Кто знает, если на цепи, так, может, и вправду…
У Амурхана нашлись сторонники, и Абисал засиял от радости.
— Держи! — Амурхан наполнил рог прозрачным араком и протянул его Короткоусому.
Никто не знал, оставит Амурхан себе волчонка, не знал, какой бесподобной собакой тот станет, какие чудеса совершит… А Абисал про себя уже начал подбирать кличку: Зорба, Мила, Корис, Буто, Бугого… И, кто знает, сколько бы кличек ещё промелькнуло у него в голове, если бы вдруг одна ему не понравилась: — Алмас. Он сидел и повторял про себя: «Алмас, Алмас, мой Алмас…»
Посадить рождённого на воле на цепь… Маленький дерзкий Алмас несмотря на то, что Лопоухий не спускал с него строгих недоверчивых глаз, не переставал выть ни днём, ни ночью. Хватал цепь зубами, старался вырваться. Но был он ещё слабым, и Абисал то открыто, то тайком посмеивался над ним. Щенок понимал причину смеха, и его маленькое сердце на части разрывалось от злости и обиды. «Ешь, ешь, злостью жира не нагуляешь», — приговаривал Абисал, с некоторой опаской подходя к нему с куском медвежатины. Алмас попытался отомстить — укусить Абисала за руку, но это у него не вышло. Абисал громко рассмеялся. Тогда Алмас обхватил ногу парня передними лапами, вонзил свои острые зубы в штанину, затряс головой и потянул к себе.
На ноге Абисала остались следы зубов, хоть и не очень заметные, и он осёкся. А Алмас ещё больше разозлился и опять завыл. Всю ночь выл. И собаки в ауле всю ночь лаяли, слыша этот вой.
Ночами во время сенокоса горцы спят крепко, — на рассвете нужно вставать, но тем не менее на следующий день говорили, что будто бы из Северного леса всю ночь слышался волчий вой. Потом кто-то дважды выстрелил, и вой прекратился.
Но Алмас выть той ночью не переставал. Не сомкнули глаз и собаки во всём ауле.
Наутро Абисал уехал собирать скошенное сено. Амурхан ещё не вернулся из города, куда повёз с Короткоусым волчат. В их отсутствие во двор пришёл набожный Габил, высокий, сутуловатый пожилой мужчина. Хозяйка вышла на лай Лопоухого и, увидев Габила, смутилась.
Теперь никто из женщин уже не соблюдает этого обычая, а раньше считалось большим позором заговорить с мужчиной, родственником мужа. Жена Амурхана похолодела: мужчин в доме нет, кто с ним будет разговаривать.
— Доброе утро, сноха! — никто никогда не слышал, чтобы Габил повысил голос, даже если он сердился.
И сейчас его приветствие прозвучало тихо и хрипловато. Хозяйка в ответ кивнула. Теребя кончик платка, она ждала, что скажет гость.
— Я слышал, будто ваши мужчины оставили волчонка, чтобы сделать из него собаку. Я хочу его увидеть. Где он?
Вот что было причиной прихода Габила. На женщину он и не смотрел, искал взглядом во дворе волчонка. Дзигида оставила в покое платок и, смущённо потупясь, пошла впереди родственника. Остановилась перед небольшой конурой. От вбитого в землю неподалёку железного столба тянулась тонкая самодельная цепь из крепкой проволоки. Габил понял, что волчонок там, и остановился поодаль. Нагнулся, заглянул в конуру. Но Алмас, наверное, намаялся и проголодался, а потому забрался в тёмный угол.
— Кормите? — спросил Габил.
Женщина покачала головой.
Он велел принести мяса и стал бросать их кусочки к конуре, ласково и тихо приговаривая:
— Ешь! Ешь! Что же ты моришь себя голодом? Терпи. На земле всё в воле божьей.
Габил стоял прилично от конуры. Дзигида тоже стеснялась подойти ближе, удивляясь, что тот боится маленького щенка.
Насторожился, учуяв мясо, Лопоухий. Он прошёл по двору в одну сторону, в другую, потом не утерпел и пробрался к мясу задами, за конурой. Хозяйка хотела прикрикнуть на него, но обычай не позволял. А Габил тоже молчал: ему вера не позволяла отнимать еду у собаки.
В это время цепь задвигалась, и из конуры послышалось злое протяжное рычание. Габил отошёл ещё дальше. Лопоухий последовал за ним. Из конуры показался Алмас. Притаился, оскалил маленькие острые зубы, короткие его уши встали торчком, светлые, налитые кровью глаза перебегали от Лопоухого к Габилу, от Габила к Дзигиде, от Дзигиды к мясу, а от него опять к Лопоухому. Наконец, он схватил кусок, тот, что лежал поближе, и исчез в конуре. Послышалось его сердитое рычание.
— Да-а!.. Нехорошо! Нехорошо насильно приручать того, кто рождён диким зверем, — пятясь, выпалил скороговоркой Габил и перекрестился.
Потом он повернулся, сделал несколько шагов к выходу, ещё раз оглянулся на конуру и быстро пошёл со двора.
Постепенно Алмас стал смиряться со своей участью. Ел он всё, ничего не перебирал: и молочное, и мясо. Начал на удивление быстро расти. Полинял так, что трудно было сказать, серая его блестящая шерсть или бурая. Мордочка же и кончик левой передней лапы сверкали как снег. Был он пока маленьким, но если бы бесхитростной душе Лопоухого было доступно чувство зависти, то он наверняка позавидовал бы сильным жилистым ногам и большим лапам Алмаса. А может, он и завидовал, кто знает? Бывало, уляжется в отдалении — если он приближался, Алмас, не переставая, рычал, — и часами пристально смотрит. Кто знает, может, и завидовал?
Сначала собака-волк подружился с Абисалом. Наверное, потому, что тот его кормил, занимался с ним. И подросший Алмас становился на задние лапы, а передние клал Абисалу на грудь, приветливо тёрся о него головой, а с лица юноши потом долго не сходила улыбка.
Постепенно привыкал Алмас и к другим людям, вот только с Короткоусым никак не мог подружиться. Если замечал его краем глаза или слышал голос, он просто зверел: рычал, рвался с цепи, метался…
Раньше всех это заметил Абисал и подшучивал над Короткоусым. Берегись, мол, не может Алмас тебе простить смерть матери.
Однажды вечером, когда Короткоусый пришёл спросить у Амурхана, нет ли у него лишней косы, Алмас зарычал, залаял, начал грызть цепь, и на его лай собаки всего аула подняли такой страшный шум, что хозяину пришлось в конце концов закричать: «Чтоб ты бездомным стал! Загрызть его хочешь, что ли?» Только тогда Алмас немного успокоился.
— Не может мне простить, что я ему хвост отрубил, — пробурчал Короткоусый, и Амурхан вспомнил тот день, когда они, продав волчат, вернулись из города.
Короткоусый, увидев Алмаса, пнул его ногой: зачем, мол, он тебе нужен, надо было и его продать. Абисал на его слова, что это, мол, тоже деньги, не выдержал:
— От этих копеек мы богаче не станем. А из него, может, такая собака получится…
— Собака… Волк волком и останется! — буркнул под нос Короткоусый и опять зло ткнул щенка в бок носком сапога.
Алмас взвизгнул и схватил сапог зубами, но Короткоусый отпихнул его и отошёл в сторону.
— Я ему ещё хвост обрежу. Посмотришь, какая собака из него получится, — не удержавшись, похвастался Абисал.
«Ушей у него и так не видно, а хвост этому волчонку обрезать можно», — подумал Короткоусый и сказал:
— Принеси-ка ножницы.
— Хвост обрежем? — обрадовался тот и поспешил в дом.
— Что уж тут говорить, не мучайте его. Если в нём есть волчья кровь, то можно и так оставить, — возразил было Амурхан, но, не получив поддержки, махнул рукой, а Короткоусый, наступив ногой на цепь, прижал шею Алмаса к земле… и скрежет больших овечьих ножниц слился с душераздирающим воем волчонка.
Дзигида вышла из дома. Она думала, что волчонку хотят обрезать уши. Увидев, что тот убегает, а на земле ещё подёргивается обрубок хвоста, она покачала головой и, сказав: «Эх, грех вам!» — вернулась в дом.
— Ха-ха-ха! — грохотал низкий голос Короткоусого. — Вот так. Овечку-то мою и ты, небось, попробовал.
И Алмас не забыл обиды. Но цепь да ещё взгляд хозяина мешали ему поквитаться.
А первой жертвой острых зубов Алмаса стал Лопоухий.
Случилось это ранней весной.
Наверное, произошло это потому, что внимание семьи, особенно Абисала, доставалось Алмасу. Лопоухий оставался в стороне, и к вечеру, как заметил Амурхан, начинал злиться. Он уходила в угол двора и обиженно там укладывалась. Когда кто-нибудь подходил к Алмасу и ласкал его, Лопоухий, положив голову на передние лапы, не сводил с них глаз. Но обиду свою проглатывал: побаивался острых клыков собаки-волка. А иногда начинал по-своему капризничать.
Его позовут, а Лопоухий лениво обернётся и переведёт глаз на Алмаса: может, это к нему обращаются, просто клички перепутали? И с места не сдвинется.
Алмас же, будто в пику ему, даже если лежит, а бывало с ним такое редко, он и на цепи всё время метался, — на знакомый голос сразу вскакивает и начинает вилять своим обрубком. В глазах искорки вспыхивают.
Стоило Лопоухому заметить, что Алмасу достался кусок мяса, сколотина, сыворотка или ещё что-нибудь вкусное, а ему несут хлеб да объедки, он места себе не находил. Приляжет, завистливо глядя в сторону Алмаса, вскочит, побегает, опять ляжет. Иногда даже и не притронется к своей еде. В такие минуты не дай бог какой-нибудь скотине оказаться с ним рядом — обязательно цапнет.
В тот день телёнок, который бродил по двору и пощипывал молодую травку, нечаянно наступил Лопоухому на хвост.
Собака вскочила и бросилась на телёнка. Тот, бедный, не чуя ног понёсся прочь, но куда уж ему убежать от быстрого пса, и когда телёнок, пробегая мимо конуры Алмаса, хотел завернуть и бежать к дому, Лопоухий догнал его и вцепился в ногу. Раздалось жалобное мычание, и тут же лязг цепи и отчаянный визг Лопоухого.
Дзигида в это время наливала во дворе курам воду в деревянное корытце и видела, как Лопоухий укусил телёнка за ляжку, как тут же на него набросился Алмас, легко, словно цыплёнка, повалил его и вцепился клыками в горло.
— Эй, чтоб вы бездомными стали, — поспешила к ним Дзигида.
Алмас отпустил Лопоухого, но убегать у того уже не было сил. Покачиваясь, он доковылял до угла дома и там свалился. Из раны его сочилась кровь. До пищи он уже не дотрагивался. А вечером на следующий день Алмас начал выть.
Амурхан да и Абисал несколько раз прикрикнули на него: что за беда, мол, стряслась?! Собака-волк замолкал, но проходило какое-то время, и снова раздавался его жалобный вой.
Амурхан сказал, что это он чувствует смерть, а поскольку он выл, повернувшись к лесу, они не знали, что и думать. Отец долго смотрел на Алмаса, потом повернулся к сыну:
— А может, отпустим его с цепи? Что уж тут говорить, если он увидит таких, как сам, корноухих… — он не договорил.
— Ты что?! — удивился Абисал. — А зачем мы тогда его растили?
— Это правда, — задумался Алмас, — но… Что уж тут говорить, до каких пор мы будем держать его на цепи? Пока-то он щенок. Года ещё нет. Но чем дальше, тем он будет злее. Когда-нибудь всё равно сорвётся с цепи… Что уж тут говорить… Или он должен к людям привыкнуть, или…
Абисал не мог понять, шутит отец или говорит всерьёз. Но когда Амурхан тяжёлым шагом направился к Алмасу, он не выдержал:
— Ты на самом деле его отпускаешь? Убежит ведь.
Но отец уже не слышал его. А Алмас словно понял, что его освобождают: выгибая спину, радостно виляя коротким хвостом, он выбежал навстречу, лизнул своим длинным тонким языком широкую и шершавую, как коровий язык, ладонь Амурхана, положил ему на грудь свою красивую голову.
— Бедненький… Умаялся в неволе. Что уж тут говорить… Трудно, когда родители дурную славу оставили. Трудно. А ты-то ведь не виноват!
Амурхан будто впервые его увидел, будто только сейчас осознал, что Алмас жил в неволе. Большой своей рукой он ласково гладил его по голове, бурчал что-то про себя, возился с ошейником.
— Ты, правда, его отпускаешь? — Абисал не мог сдвинуться с места, будто оцепенел.
Алмасу сначала не поверилось, что он свободен от цепи, и он не спускал лап с широкой груди Амурхана. Потом, словно очнувшись, он отскочил в сторону и начал прыгать вокруг освободителя. И снова зацарапали козью безрукавку Амурхана длинные когти передних лап собаки-волка. Потом он опять отскочил и стал радостно носиться из одного конца двора в другой.
Абисал никогда и не замечал, какой он сильный, поджарый. Вот сейчас, подумал он, прыгнет через плетень и убежит в Северный лес. Алмас резко развернулся, из-под больших его лап поднялась пыль, он подбежал к Абисалу, запрыгал вокруг него, потом вскинул лапы ему на плечи. Шеи паренька коснулся белый-белый кончик морды Алмаса, показавшийся ему очень холодным. Он обнял Алмаса, но чуть не свалился под его напором и оттолкнул.
Алмас отпрыгнул и убежал. Из-за дома раздался его громкий лай.
— Как бы он не загрыз нам пса, — сказал Амурхан и быстро пошёл на лай Алмаса.
За ним заспешил и Абисал. Лопоухого слышно не было. Алмас стоял над вытянувшейся, неподвижной собакой и лаял ей прямо в пасть. Отец и сын некоторое время стояли молча, затем Абисал подошёл поближе:
— Сдох.
— Э-эх! — наконец, вымолвил отец. — У порога сдох. Говорят, хорошая собака умирать далеко уходит.
Алмас тоже постоял немножко молча, потом вспомнил, что он свободен, перемахнул через высокую изгородь и помчался в сторону ущелья.
— Волк Амурхана сорвался с цепи! У Амурхана волк с цепи сорвался! — раздались по аулу вопли разбегавшихся по домам детей.
Но Алмас их даже не заметил. Он остановился у ручья, пенившегося чистыми, как слеза, брызгами. Полакал было из него, но вода, наверное, показалась ему холодной, он перепрыгнул через ручей и скрылся в лесу. Потом показался из леса чуть ниже, на лугу, постоял, понюхал землю и опять скрылся в лесу.
— Убежал! — Абисал стоял и смотрел ему вслед.
— Что уж тут говорить, нужно зарыть труп, — донеслись до него слова отца, но он будто не слышал, продолжая стоять, держась рукой за плетень.
Отец не стал настаивать, сам взял лопату, привязал к ноге собаки верёвку и поволок её за собой к оврагу.
Абисал долго ещё смотрел в сторону леса, но собаки-волка не было видно. Тогда он пошёл в хлев, залез на чердак, встал у окошка, приложил руки ко рту и начала звать:
— Алмас! Алмас! Алмас!
В маленьком горном селении тихо, особенно к вечеру, и его крик заглушал даже шум речки. С другого берега речки услышать его, наверное, было уже труднее, но один раз ему показалось, что где-то в лесу лает собака. Он подумал, что это Алмас откликнулся, и начал опять звать его. Но ответа не было.
К этому времени Амурхан с лопатой на плече уже вернулся и позвал сына:
— Ладно, пойдём домой. Что уж тут говорить, если ему суждено жить с людьми, он и сам вернётся.
И сын понуро пошёл за отцом. Но, уже переступая порог их низкого одноэтажного дома, он услышал с дальнего конца аула тревожный лай собак. Догадался: дерутся. Абисал замер и стал слушать: нет ли там Алмаса. И действительно, среди собачьего лая, визга он различил голос собаки-волка.
— Алмас!.. Алмас подрался с собаками! — он схватил во дворе большую толстую палку, выскочил за калитку и побежал на другой конец аула.
На узкой улочке собаки со всего аула — какой же это горец, если в его доме нет собаки, — собрались вокруг Алмаса. Те, кто посильнее, наскакивали на него. Кто послабее, стояли поодаль, и то и дело оглядывались назад, проверяя, как бы прямой путь к своему двору не оказался заросшим травой, не переставая, подстрекательски лаяли.
А бедная собака-волк прижалась задом к плетню, зажала между ног свой маленький хвост, присел на задние лапы. Готовые вцепиться острые клыки оскалились, блестящие глаза бегают от одной собаки к другой, рычит. Подскочит к Алмасу пёс, он на него оскалится, и другие уже на какое-то время не отваживаются.
Несколько мужчин, у кого в руке дубинка, у кого камень, стоят в сторонке. Смотрят, что будет дальше.
— Почему не разгоните? — остановился около них, тяжело дыша, Абисал.
— Не трожь их, не трожь! — схватил его кто-то за руку.
— Ага, волк, придётся тебе отдуваться!
— Как вы можете!.. Видите же, сколько их, — вырвал руку Абисал.
Алмас, услышав голос хозяина, прыгнул, свалил широкой грудью белого пса, который был к нему ближе, схватил за горло другого, ударив оземь, но ещё шесть-семь собак набросилось на него, и все смешались в одну кучу. Невозможно было разобрать, кто с кем дерётся, кто кого рвёт. Но вот из кучи выскочили Алмас и белый пёс. Встали на задние лапы и вцепились друг другу в морды. Другие собаки перестали драться между собой и опять набросились на Алмаса. Свалили его.
— Это тебе за мою овечку! — донёсся до Абисала бас Короткоусого.
До сих пор Абисал веселился, глядя на драку, теперь же, когда собаки повалили Алмаса, он забеспокоился, а тут ещё слова Короткоусого словно подстегнули его, и он вспомнил про свою палку. Никто и опомниться не успел, как Абисал оказался возле собак и пустил её в ход. То одну собаку, то другую огреет. И, как зёрна на раскалённой плите, один за другим подскакивают хозяева собак:
— Ты что делаешь?
— Зачем собак бьёшь?
Собака, которую достанет палка Абисала, отскочит, заскулив от боли, но опять бросается в драку. Никто из мужчин не стал на сторону Абисала. Очень они хотели увидеть, как будут собаки рвать волка.
— Вот, водой их облей, водой, — подала Абисалу одна женщина ведро.
Абисал подхватил, плеснул в собак, и те разбежались. Он увидел окровавленную белую морду Алмаса, из-за уха у него текла кровь. «А другим что ж, ничего»? — мелькнуло в голове, и когда он наткнулся взглядом на белого пса, у которого свисала содранная с челюсти шкура, а большая его голова истекала кровью, ему вроде даже приятно стало.
Собака-волк удивилась, что от него так неожиданно отстали, и вскочила на спину самой близкой к нему собаки, но Абисал, боясь, как бы драка не началась снова, подбежал и замахнулся на них палкой:
— Вы посмотрите на него, посмотрите!
Алмас отпустил собаку, перемахнул через изгородь, побежал, прихрамывая на ногу с белым носком, в сторону леса и растворился в сумерках.
Абисал ещё долго сидел во дворе на бревне, подперев щёки ладонями, смотрел в сторону леса. Но луны не было, мерцающий свет звёзд едва-едва просачивался к земле, между Северным лесом и аулом стояла такая густая мгла, что даже тропу под ногами с трудом можно было разглядеть. Абисалу хотелось позвать Алмаса, но аул засыпает рано, и ему неудобно было будить людей. Будь он уверен, что собака-волк услышит его, он бы, конечно, позвал, а так… Он сидел молча, уставший, печальный, монотонный глухой шум речки наполнял душу необъяснимой тревогой… Он сгорбился, обмяк, иногда ему даже чудилось, будто кто-то прибил его к этому бревну.
— Иди, солнышко моё, отдохни. Иди. Может, он сам явится, — несколько раз звала его в открытую дверь мать, но Абисал не шевелился.
— Сын! — раздался, наконец, из дома низкий, густой голос отца.
— Что? — не сразу отозвался юноша.
— Почему не ложишься спать?
Абисал ничего не ответил. Он посидел ещё немного, бросил взгляд в сторону леса и медленно встал. Он лёг, но сон не приходил. Ни о чём он вроде не думал, а голова была тяжёлой, спать не хотелось, он крутился, скрипела кровать.
— Что-нибудь болит? — несколько раз спрашивала мать.
— Что болит? — капризно отзывался он на её вопрос, но понял, что мать из-за него тоже не смыкает глаз, и затих.
Он долго ещё лежал без сна, стараясь не шуметь, но под утро всё же задремал.
Алмас не появился ни на следующий, ни на третий, ни на четвёртый день. А неделю спустя мальчишки будто бы слышали в лесу лай и в один голос уверяли, что это был Алмас. Алмас ведь не часто лаял, и лаял по-особенному, с каким-то прищёлкиванием.
Амурхан им не поверил. Дети ведь, может, им показалось. Зато Абисал мысленно только и блуждал по Северному лесу, искал Алмаса. Теперь, после рассказов, он совсем себе места не находил, по ночам спать не мог. Стоило какой-нибудь собаке нарушить ленивым лаем безмятежный сон аула, или шакал в лесу завоет вдруг, заскулит, словно ребёнок в плаче зайдётся, как Абисал просыпался, искал среди ночных звуков голос Алмаса, не находил и долго ещё не мог успокоиться.
И когда однажды в полночь его слух сквозь дрёму уловил откуда-то издалека лай Алмаса, для него будто солнце посреди ночи взошло — он вскочил и в одном белье выскочил во двор. Небо слегка синело. Абисал оглядел улицу, но Алмаса не обнаружил. Позвал его негромким, чтоб не разбудить отца с матерью, свистом. На свист с другого конца аула раздался знакомый лай, затем вскоре послышался лёгкий шум, и Абисал увидел перелетающего через плетень во двор Алмаса.
— Алмас… — от радости Абисал больше ничего и произнести не смог.
Но ошалевшей от свободы собаке-волку никаких слов и не надо было, она и так была рада встрече. Алмас встал на задние лапы, передние Абисал подхватил руками. Алмас, ласкаясь, лизнул в левое ухо, Абисалу так приятно было тёплое дыхание собаки.
— Что это было? — Дзигида, оказывается, тоже не спала, и вышла вслед за сыном во двор.
— Алмас… Алмас вернулся! — светящиеся счастьем глаза Абисала искали в мерцающем ночном свете цепь — нужно привязать, чтобы опять не убежал.
Мать понимала состояние сына. Она была благодарна Алмасу, который вернул её сыну радость. Женщина пошла в дом, решила побаловать Алмаса молоком.
Но собака была чем-то возбуждена. Что-то не давало ей покоя: то ляжет на землю, то снова вскочит, заскулит, то на Абисала залает, бегает из одного угла двора в другой, к молоку и не притронулась.
Амурхан вставать не захотел, но мнение своё высказал: это, мол, он от радости такой. Привяжите его, а миску с молоком рядом поставьте.
И вдруг задрожала земля, заскрипели дома. А из Северного леса, со стороны Немой скалы раздался страшный грохот, будто что-то взорвалось. В ушах был сплошной шум. А потом от земли в небо стало подниматься что-то похожее на клубы дыма. Повисли эти клубы в небе, закрыли звёзды. Люди повыскакивали из домов. Собаки завыли.
Потом, когда всё стихло, кто-то из стариков вспомнил, что деды предсказывали, что когда-нибудь часть Немой скалы обрушится. И когда рассвело, стало отчётливо видно, что половина скалы рухнула, как ножом отрезанная.
«Как Алмас мог это почуять заранее?» — раздумывали Амурхан и Абисал. К тому времени одна из женщин погнала на пастбище коров и вернулась перепуганная: у речки белая собака с разодранным горлом мёртвая лежит. Аул заговорил о том, что среди собак ей равных не было, что это только волк Амурхана мог её загрызть.
Набожный Габил уставился в землю, подумал, перекрестился и печально покачал головой:
— Посадить на цепь того, кто родился свободным… Если у него сейчас такая сила, то скажите, каким он будет, когда станет взрослым?!
Абисал так гордился своим Алмасом, что даже смастерил ему железный ошейник, а на внешней стороне приделал шипы.
И совсем немного времени понадобилось, чтобы Алмас удивил не только селение, но и вообще всех, кто только слышал эту историю.
Было это перед самой зимой.
С дальних горных лугов сено вывозить очень трудно. И так уж было заведено, что эту работу откладывали то тех пор, пока не выпадет первый, небольшой ещё снег. Тогда в сани запрягали волов и вывозили. Вот и Амурхан оставил до снега сено на своём самом дальнем лугу, но зима пришла неожиданно рано.
Сначала пошли дожди. Полило, будто небо раскололось. В горах даже летом ночи холодные, а уж теперь — листва сразу опала, трава завяла, земля разбухла. Ветра не было, тучи затянули небо над ущельями, и снегопад получился почти такой же, как в январе, когда стоят самые морозы.
Первый снег обычно бывает неглубоким, но тут навалило до колен, а во многих местах чуть ли не по пояс. Амурхан испугался: если такая погода установится надолго, а от зимы всего можно ожидать, чем скотину кормить? Большая часть его сена ещё в горах. Того, что он привёз, только на ползимы хватит.
И на следующее утро он вывел из хлева кормильцев семьи — двух рогатых волов.
— Э-ге-гей, крутолобые мои, солнышки вы мои!.. — похлопал он их по хребтинам. — Если мы сегодня не привезём сюда хотя бы два-три стога, ваши враги будут зимой слушать голодное урчание в ваших животах.
— Может, останешься?
Знала Дзигида, что раз муж решил, то лучше и не отговаривать, но всё же тревожилась:
— Может, ещё распогодится?
Да ещё и Алмас злится. Глянет на Амурхана, зарычит, цепь зубами хватает, — не к добру это. Амурхан постоял молча, опустив глаза, потом поднял их на Абисала:
— Сын! Ты оставайся!
— Как? Один поедешь?
— Возьми сына, поможет тебе! — подошла к ним Дзигида.
— Я, может, привезу из тех стогов, что в лесу со стороны Лысой горы, — пробурчал Амурхан будто сам себе и, прикрикнув на волов, тронулся в путь.
— Почему один едешь? А я что тут делать буду? — удивился Абисал.
— Сказал тебе, один еду! — отцу не хотелось отвечать грубо, но всё же получилось чересчур, он и сам это понял.
Неприятно, конечно, парню, но самолюбие не позволило отцу смягчиться. Молодой ещё, должен уметь терпеть.
— Ну и мучайся один, если меня не берёшь! — обиженно пробурчал Абисал, но так, чтобы только мать слышала.
— Что с ним случилось, — Дзигида так и стояла на пороге, глядя вслед Амурхану.
А тот, откинув полы овечьего тулупа, тяжёлым шагом уходил всё дальше и дальше.
Алмас хрипло лаял и рвался за хозяином.
Низко нависшие тучи, хотя ещё и не перестали налезать друг на дружку, наверное, устали и кое-где начали расползаться. Но солнца из-за них не было видно, и лишь свежевыпавший снег то там, то тут отражал его редкие случайные лучи, холодный свет которых тревожил душу.
— Ладно. Наверное, ему помощь не нужна, — Дзигида сказала это, чтобы успокоить сына, хотя самой ей было совсем не спокойно.
«Проклятое сердце! Будто он ребёнок! Не в первый же раз за сеном поехал!» — выругала она себя и, чтобы не показывать сыну тревоги, ушла в дом. Но через некоторое время не выдержала, снова вышла на крыльцо. Увидела, как муж скрылся за поворотом, и сердце словно сжали острые когти.
— Иди в дом! Зачем на холоде стоишь? — позвала она сына и опять ушла, чтобы он не видел, как она волнуется.
Алмас не переставая лаял вслед ушедшему Амурхану.
Вокруг конуры, насколько позволяла привязь, снег был вытоптан его лапами. Он то метался, натягивая цепь, то останавливался и лаял, жалобно скулил.
Время шло, и Дзигида всё больше тревожилась. Она и сама не понимала, чего боится, но словно горячие угли были у неё под ногами: то заспешит в дом, то выбежит во двор. Взгляд её невольно устремлялся к повороту, туда, где скрылся с санями муж.
Абисал старался занять себя работой. Вместо матери сходил к роднику за водой, выпустил скот, почистил хлев. Но язык у него будто к нёбу присох — слова с утра не произнёс. Украдкой посматривал на поворот: «Почему отец не взял меня с собой? Нужно ведь, чтобы кто-то помогал поддерживать стог на склонах».
Время шло. Хотя солнце спряталось за тучами, с крыш лились слёзы — снег пока ещё не окреп.
Абисал пошёл бросить с настила сено скоту и увидел, как от поворота идёт, сгорбившись, Дзигида.
— Куда ты ходила, мама? — спросил он, хоть и понимал, что она ходила смотреть, не едет ли Амурхан — куда ещё она могла пойти?
— Уже вторая половина дня… Что так долго нет твоего отца? — едва донёсся до него её голос.
— Пойду-ка я ему навстречу, — сын тоже сказал эти слова будто бы про себя, но мать их услышала и обрадовалась.
Он зашёл в дом, надел безрукавку из козьей шкуры, взял в руки толстую палку.
— Смотрите, чтоб сани не соскользнули вниз… Или стог не упал… Чтоб со стороны обрыва никто с ним рядом не шёл… Не дай бог… Дорога не такая уж хорошая, — тревожно напутствовала мать.
Алмас, наверное, догадался, куда идёт Абисал, — лаял, рвался за ним. Абисал остановился и посмотрел на него через плечо.
«Может, отвязать? Пусть немножко побегает», — мелькнуло у него в голове. Подумал и повернул назад.
Радость Алмаса трудно было описать. Освободившись, он бросился под ноги Абисалу, затем ринулся по санному следу. Принюхиваясь на бегу, мигом очутился на повороте. Убедившись, что Абисал идёт за ним, громко залаял и скрылся впереди.
Абисал поспешил за Алмасом. Прошёл поворот, зашагал по узкой дорожке в лесу. Чем ниже он спускался, тем больше было талого снега, сквозь чувяки начала просачиваться вода.
Лес с северной стороны Лысой горы рос узкой полосой всё время под уклон, и юноша почти бежал, чтобы совсем не промочить ноги. Лысая гора виднелась как на ладони.
Интересно, кто её так назвал? Она будто грудью в небо упёрлась. Как на остриженном козьем боку то тут то там торчат одинокие кусты, иногда всего две-три сухих хворостинки. И какие стойкие! Летом оживают, зеленеют… А ведь зимой сколько раз пройдёт снег — в горах снегопады ждать себя не заставляют, — столько раз снежные лавины сдирают с горы шкуру, и жалкие одинокие растения скатываются в ущелье.
Абисал с детства привык к пустынному виду Лысой горы, но теперь, когда увидел её под прямыми лучами солнца, у него потемнело в глазах от слепящей белизны. Ничего не видно было, кроме тысяч радужных звёздочек. Он протёр глаза, открыл их, и взгляд его побежал по санному следу.
Вон мчится вперёд Алмас, вытянувшись на бегу во всю длину своего тела. Взгляд юноши некоторое время следил за ним, затем опередил его и наткнулся на идущий из ноздрей волов пар, их рога, стог сена в санях… А где же Амурхан?
Волы заметили Алмаса, остановились испуганно. Из-за стога что-то показалось, потом скрылось и показалось снова. Что-то живое — двигается. «Это рука отца», — догадался юноша и обрадовался. Волы шли сами, а Амурхан поддерживал стог. «Наверное, сани вниз соскальзывают», — подумал Абисал.
Теперь, когда волы, испугавшись Алмаса, встали, Амурхан начал было подгонять их — но куда там?! Он отпустил стог, подошёл к волам и тоже увидел Алмаса.
«Что он здесь делает?» Не успел Амурхан это подумать, как Алмас подбежал к нему, радостно скуля. Он остановился, завилял хвостом и вместе с хвостом, словно этот короткий обрубок был очень тяжёлым, задвигалось всё длинное тело собаки-волка.
— Алмас, — ласково проговорил Амурхан.
Алмас встал на задние лапы, положил передние на грудь Амурхану, потёрся о него головой. Потом отпрыгнул, посмотрел на хозяина и тревожно залаял.
До Абисала донёсся не то лай, не то вой. Когда Алмас увидел Абисала, он побежал было к нему, но остановился, посмотрел назад и, увидев, что Амурхан стоит на месте, вернулся. Потом залаял и побежал в сторону аула, к Абисалу. И опять вернулся к Амурхану. И так несколько раз. Затем, как издалека показалось Абисалу, вцепился зубами в полу тулупа отца и потянул его в сторону дома.
— Что ты хочешь, никак не пойму, — Амурхан некоторое время постоял, потом махнул рукой, скрылся за стогом и крикнул на волов.
Тогда Алмас оставил его и пустился назад, к аулу. Но где-то на полдороге между Амурханом и Абисалом он внезапно остановился, присел на задние лапы, поднял голову к небу и тихо-тихо то ли заскулил, то ли завыл. От этого воя сердце Абисала сжалось, и он заспешил к отцу.
Алмас опять вскочил, бросился к Амурхану, и в то мгновение, когда он добежал до него, Абисала вдруг оглушил какой-то страшный грохот. Глаза его перестали видеть, будто кто-то швырнул в них горсть песка.
«Лавина!!!» — вспыхнуло в голове Абисала. Он протёр глаза, но из-за снежной пыли ничего не было видно. Ущелье наполнилось бело-молочной пеной.
— Лавина!!! — закричал он. — Лавина! — и бросился в аул.
Ноги дрожали, подкашивались, скользили. Он даже не заметил, как вскарабкался на четвереньках наверх, к повороту.
— Лавина прошла… Ла-ви-на-а… — он упал, и мокрый снег поглотил его вопли. До аула они, конечно, не донеслись, но грохот обвала там наверняка услышали и всполошились. Он увидел, как бежит по санному следу мать, падает, вскакивает, рвёт на себе волосы.
Это встряхнуло Абисала. Он поднялся и бросился назад, к месту обвала. Он даже не побежал, а покатился вниз, к кромке леса.
— О-о-тец! — закричал изо всех сил охрипшим, испуганным голосом, приложив руки ко рту.
— О-оо-те-е…
Шум обвала ещё не совсем смолк, и серые нагие склоны Лысой горы будто стонали.
Абисал увидел, что склоны приобретают свой прежний суровый облик, и в сердце его словно остриём кинжала кольнуло. Он стал вглядываться в заваленное снегом ущелье.
Снежная пыль рассеивалась. Только ущелье всё ещё было покрыто дымкой. Абисал по-прежнему не отрывал от него глаз.
— Ав!.. Ав!.. — слух его уловил лай.
— А… А… — отозвалось эхом ущелье.
— Алма-а-ас! — в сердце Абисала молнией сверкнула надежда, и он весь превратился в глаза и уши.
— А-ал-ма-а… — от дразнящего эха задрожали напряжённые, как натянутые струны, мышцы.
И тут он увидел, как из снежной пелены выкатилась какая-то чёрная точка. Собака-волк! Алмас! Его Алмас!!!
Алмас то ли упал, то ли припал к снегу. Медленно, тяжело, словно ствол пушки, поднял к небу морду, и по ущелью понёсся его душераздирающий вой.
— Ал-ма-а-ас, — Абисал не сдержал слёз.
Крупными, блестящими бусинами покатились они, оставляя следы на покрытых инеем щеках. Он бросился к Алмасу, но когда достиг лавины, ноги его стали всё глубже и глубже вязнуть в снегу.
Алмас вскочил и тоже бросился навстречу Абисалу. Юноша и пяти шагов сделать не успел, как Алмас оказался возле него, начал прыгать вокруг, лизать его пальцы.
— Отец… Отец где?.. Куда делся отец? Куда? — голос Абисала дрожал.
Он двинулся вперёд.
— Гав! Гав! — Алмас смотрел ему в глаза, лаял прямо в лицо, лаял так, будто спрашивал что-то.
Абисал будто не слышал ничего.
— Отец… — шевелились его губы. — Отец…
Снежная пыль осела, но Амурхана нигде не было видно. Юноша упал на колени, двумя руками обнял Алмаса, и только тут заметил, что собака вся дрожит.
— Отец… — тело юноши тоже затряслось, и он зарыдал во весь голос.
Вдруг Абисал почувствовал, как напряглись мышцы Алмаса. Зрачки его расширились. Он тревожно и жалобно залаял, вырвался из объятий Абисала и, увязая в снегу, прыжками бросился вперёд. Иногда он останавливался, принюхивался к снегу и опять бежал.
— Пропали мы, сын! Пропали!.. — Абисал услышал голос, обернулся и увидел мать.
Дзигида упала на колени и зарыдала:
— Ой-ой-ой! Упали с неба горящие уголья, сгорел мой дом дотла!.. Ой-ой-ой!..
Алмас залаял на плач женщины, бросился к ней, скуля, походил вокруг и вернулся на место обвала. Абисалу от причитаний матери стало ещё горше. Он сидел на снегу, опустив голову на колени, плечи его вздрагивали.
Но вот ветер донёс до него с кромки леса тревожный разнобой голосов. Он понял, что это прибежали на помощь из аула.
Промелькнула мысль: мужчине стыдно плакать на людях, а он уже мужчина. Некоторое время он ещё всхлипывал, потом украдкой вытер слёзы мокрой жёсткой ладонью, с трудом поднял тяжёлую, словно дубовый пень, голову. В ушах его звенел, словно жужжание пчёл в улье, тревожный гул людских голосов. До него дошло, что это утешают мать. Теперь их все будут утешать. Каждый будет стараться показать себя поблагороднее, поискреннее. А отец…
И молнией перед ним промелькнуло видение: Амурхан сидит во дворе на бревне, ножом обстругивает топорище. К нему подходит босоногий мальчишка в старой рубашке.
— А мне топол сделаес? — спрашивает он, обнимая ногу отца.
— Да, моё солнце, да, — и прячет радость.
Отец едва заметно улыбается и ласково гладит сына по голове. Затем встаёт, чтобы ребёнок не залез к нему на колени: по старинному обычаю мужчине стыдно прилюдно ласкать своё дитя. Но по тому, как нежно ложится на его голову тяжёлая мужская ладонь, мальчик чувствует отцовскую любовь.
А когда они шли убивать мать Алмаса?
— Держись ко мне поближе, — в спокойном, сдержанном голосе отца юноша слышал и тревогу, и любовь.
— Фандыр[1]!.. Фандыр никто не взял? — чей-то голос прервал воспоминания юноши.
— Вот он! — Абисал узнал по голосу Габила.
Абисал встал. Его обступили люди. Мужчины, парни, дети, старики, женщины… Все взволнованные, в глазах тревога, страх.
«Почему он один поехал за сеном?!» — терзался Абисал.
— О Господи, все мы Тобой созданы… — в людском гомоне он опять уловил голос Габила.
Габил, сутулясь, вышёл вперёд, и юноша увидел в руках у него фандыр. Из его маленького, похожего на деревянную саблю основания выступает деревянная ручка, натянуты две струны. Считается, что если, играя на фандыре, идти по тому месту, где прошла снежная лавина, то там, где под снегом лежит пропавший человек, её звуки становятся глуше.
Абисал об этом только слышал. А вот теперь…
Габил левой рукой прижал фандыр к плечу, а правой провёл по струнам похожим на лук смычком. Застонали струны, заплакали, и Габил пошёл впереди скорбной толпы. Многие были с деревянными лопатами.
— Ох, горе, не суждено тебе было спокойно умереть в постели…
Абисал оглянулся на рыдающую мать, и когда увидел её с распущенными косами, как и положено по обычаю жене и близким родственницам, сердце его забилось в груди, как пойманная птица.
— Сдержи себя, фандыра не слышно, — две женщины взяли мать под руки, не давая ей царапать себе щёки.
— Гав-гав-гав! — от неожиданного лая Алмаса люди остановились. — Гав-гав-гав! — Алмас снова залаял, подбежал к людям и, повернувшись, убежал, как бы призывая за собой. — Гав-гав-гав! — крутился он на одном месте, нюхая снег.
Видя, что никто к нему не идёт, он принялся лапами быстро разгребать снег. Выкопав небольшую нору, он сунул туда морду, опять залаял, бросился к людям, подбежал к Абисалу, залаял и вернулся к выкопанной им норе.
— Алмас нашёл его! Нашёл! — глаза Абисала заблестели, он выхватил у стоявшего рядом деревянную лопату и, проваливаясь в снег, падая и снова вскакивая, побежал за Алмасом. — Точно, вон там, на том месте они были…
Люди пошли за ним. Сначала поодиночке, потом повалили гурьбой.
— Здесь!.. Точно здесь! Здесь, здесь он должен быть! — словно обезумев, кричал юноша.
— Скорее! Может, он ещё жив! — зарыдала опять Дзигида.
Люди бежали к Абисалу, обгоняя друг друга. Подбежал и Габил. Снова раздался плач фандыра. Но уже глуше.
— Тс-с-с, — Габил весь обратился в слух.
Водя смычком по струнам, он отошёл в сторону, подошёл опять. Все, кроме тех, кто выгребал снег, застыли. У людей словно по сто ушей выросло. Да, вроде бы в этом месте фандыр звучал глуше. Это удвоило силы. Лица людей заливало потом, но никто уже себя не жалел.
Габил постоял немного и, обращаясь к небу, заговорил:
— О Господи, всё в Твоей воле! Кто, кроме Тебя, после первых же снегопадов может лавину спустить!.. — он перекрестился.
Заиграв снова, Габил пошёл дальше. Несколько стариков двинулись за ним: не могут они лежать тут все вместе — и Амурхан, и волы. Да ещё и Алмас всё время мечется, на месте не стоит.
— Он же видел, что Лысая гора вся в снегу, зачем пошёл?.. Да уж от того, что на роду написано, не уйдёшь, — услышал Абисал сквозь скрип снега чей-то голос.
— Если у человека сено… добро пропадает…
В отличие от первого Абисал сразу узнал голос Короткоусого и разозлился: «Ишак! Только о выгоде и думает!» — но промолчал.
Габил со стариком остановились неподалёку. Фандыр замолчал, старики переглянулись. И снова раздались его негромкие звуки… А Алмас всё метался от одного места к другому.
— Давай ещё раз, ещё! Поиграй ещё раз тут! — они порядочно отошли от ямы, потом под звуки фандыра вернулись.
— Гав-гав! — Алмас принялся разгребать лапами снег: остановится, понюхает, сунет в снег морду, потом вскинет её вверх и опять лает.
— Люди…
— Кто-нибудь с лопатой, сюда! — морщинистые лица стариков чуть просветлели.
Амурхан!.. Амурхан это!..
— Отец!..
— Ой, кормилец ты наш, как нас бог наказал! Как в ясный день молнией ударило!
Взволнованный шум людских голосов нарастал. Из-под снега показался носок тщательно сшитого чувяка…
— Отец! — Абисал бросил лопату, упал на колени, стал разгребать снег руками, другие за ним.
— О, горе нам! Осиротели мы! — Дзигида забыла, что женщине при стариках обычай велит молчать, — холодный ветер разносил вместе со снежной пылью её плачущий голос, она вся дрожала, не в силах сдержаться, казалось, даже слышно было, как зубы стучат.
Из-под снега показались крупные, сильные руки, белое лицо. Кто-то из мужчин, почти оторвав пуговицу, открыл ворот шерстяной черкески. Толстые пальцы замерли на левой стороне волосатой груди.
— Тс-с-с!
И люди онемели.
— Дышит!.. Ещё дышит! — слушавший вскинул вверх руку.
Жёсткие ладони начали растирать снегом небритые щёки Амурхана. Кто-то силой раскрыл его замёрзшие губы, припал к лицу, стал дышать ему в рот.
— Люди… А кто знает, может, и волы отыщутся… — и несколько человек послушно откликнулись на эти спокойные слова Габила и подхватили лопаты.
— Гав-гав! — Алмас продолжал лаять, выгребая лапами снег, нюхал, опять лаял и выгребал.
Солнце, ещё не скрывшееся за горами, раздвинуло тучи. Слабые его лучи освещали оживавшие щёки Амурхана. Озабоченно бегавший вокруг Алмас нагнулся к Амурхану и залаял ему прямо в лицо.
— О, будем благословлять тот день, когда ты попал в наш дом, — ничего больше Дзигида произнести не смогла, она обхватила, обвила руками шею Алмаса.
— Люди… Нужно домой его отнести, — несколько мужчин принялись делать из лопат носилки, кто-то постелил шубу, на неё положили Амурхана.
— О-о-о, — застонал он, — что со мной? Поясница… О-о-о…
Про себя люди подумали: то, что он первым делом пожаловался на боль в пояснице, признак нехороший, но вслух никто ничего не сказал. Те, кто раскапывали снег пониже, крикнули, что нашёлся один из волов. Живой… И все, кроме тех, кто нёс носилки в аул, поспешили туда. Но вол не поднялся на ноги. Передняя нога и хребет были переломаны, и его тут же на снегу зарезали. А второй вол остался под снегом.
В горах два вола — это целое состояние. Но тот, у кого рухнул дом, о разбитой чашке не горюет. И за кормильцев крестьянина, за двух работяг-волов, никто не переживал.
Эх, Амурхан, Амурхан… Из разных сёл водили к нему самых признанных народных лекарей, но он так уже на ноги и не поднялся. Повредилась у него поясница, и перестал он чувствовать своё тело ниже пояса.
А Алмаса сажать на цепь стало жалко, и иногда он подходил к самому порогу дома. Радостно махая обрубком хвоста, смотрел он на хозяина и не понимал своим коротким умом, почему тот не выйдет, почему не погладит его по голове. Грустный — так, во всяком случае, казалось домашним, — он отходил и укладывался во дворе.
И к людям он привык. В дом без разрешения хозяина никого не пускал, но зато и на улице никого не пугал. А вот Короткоусого, как и раньше, ненавидел. Даже услышав его голос, рычал и, злясь, бегал по двору. Но на это ни домашние, ни даже сам Короткоусый не обращали внимания.
— Это он всё не может простить, что я ему хвост обрезал, — смеялся тот.
Откуда он мог знать, что ему не смеяться, плакать надо было. Но это случилось уже потом.
В наших горах зажиточность семьи издавна определяли по числу мужчин. Зажиточной считали и семью Амурхана. Хотя их было всего три брата, но в любом деле они были удачливы. Таких, как они, наши предки настоящими джигитами называли, они и полумёртвыми на бой с врагом поползут. Когда разговор заходил о том, кто самый радушный хозяин, кому в ауле принять самого почётного гостя, взоры сразу на них падали. И уважали их не только в ауле, но и во всей долине. Однако, как говорят люди, от того, что человеку предопределено судьбой, не убежишь.
Ещё в начале века, когда где-то в далёкой России люди стали собираться в «красные сотни», чтобы извести богачей, вырвать их из земли с корнем, у нас тоже появились какие-то «сотники», и старший брат Амурхана с ними связался. Вроде бы даже они кого-то там пристукнули под горячую руку и попали в руки казакам. А от тех пощады не жди — сослали в далёкую Сибирь. Оттуда какие только слухи не доходили: большая часть тех, кому удалось спастись от казачьих нагаек и сабель, погибла от холода, а те, кому удалось бежать, стали жертвой волков.
Говорить неправду — позор, и куда делся, куда канул старший из братьев, точно не известно. Это сейчас, если тебе карман позволяет, садись в самолёт, и через несколько часов ты в Сибири. А на следующий день ужинать уже дома будешь. Не один и не двое наших славных парней сейчас там. И поехали по доброй воле. Но в те времена Сибирь считалась местом погибельным, и смелый могучий парень пропал без вести. Ни слуху о нём, ни духу.
При небольшом населении здешних гор потеря мужчины была равна гибели рода. Горевали по парню горцы. Если бы хоть дочь от него осталась, и то лучше, чем ничего — имя после смерти не забудется.
Не зря говорят, что тот, кто обжёгся горячим супом, и на холодную воду дует. Не прошла ещё у убитых горем отца с матерью боль по пропавшему старшему сыну, как в доме никого из четвероногих, кроме собаки и кошки, не осталось — ничего они не пожалели на калым да на свадьбы, за два года женили двух младших сыновей.
В дружной семье всегда мир царит. Ожил дом. Но если на кого с неба горящие уголья сыплются, тому уже на ноги не встать. Жена среднего, теперь уже старшего брата, была как огонь: на минуту не присядет, всё время в работе. Да и статью подходила мужу — высокая, крепкая. Но со дня свадьбы уже больше года прошло, а произвести на свет потомство всё никак не могла. А вот младшая сноха, простите за неделикатность, живот свой уже начала от людей прикрывать, старалась незаметно в хлев забежать, тошнит, мол. Вот и стали женщины в ауле шептаться, что старшая сноха поносит дитя месяц-другой да и выкидывает.
Врачей тогда не было, лечили знахарки. И женщине, которая хотела иметь ребёнка, они старались помочь, как могли. У каждой был свой «верный способ»: молодую жену растирали, мяли ей поясницу, низ живота, стягивали и перевязывали живот и бёдра шерстяными платками. А когда несчастная измученная женщина стала жаловаться на боли в животе, когда она не то что месяц не могла носить ребёнка, а вообще переставала беременеть, знахарки тоже потеряли надежду и свалили всё на бога. Он, мол, сам всё решает, и мы отменять его решений не можем.
Зато Дзигида, жена Амурхана, отличилась: родила сына. Радости в семье не было конца. Прошло ещё немного времени, и родилась у неё дочь. А затем и Абисал появился.
Амурхан старался не смотреть в глаза старшему брату и снохе. Стеснялся, — будто он у них отнял своих детей, но про себя своему счастью радовался. Доволен был собой и потому, что не послушался тех, кто охаивал Дзигиду, когда он к ней посватался, что пропустил их слова и оговоры мимо ушей.
Дело в том, что Дзигида в девушках была худенькой. Болеть не болела, руки у неё были нежные, будто она никогда не коснулась ладонью шершавой поверхности камня, а тоненькая была такая, что, кажется, в кольцо можно было её продеть. Амурхан её тонкую талию узнавал, даже глядя в ущелье с гор. А когда он ловил быстрый взгляд её пугливых, как у лани, глаз, сердце у него замирало, а тело дрожало, словно осина.
В горах старики до сих пор судят о достоинствах женщины по её физической выносливости. И когда выбор Амурхана пал на Дзигиду, отец с матерью и расстроились, и обрадовались. Радость была грустная, тайная. Расстроились они потому, что подумали, что бог проклял их семью, — у девушки душа едва в теле держится, умирать её в дом приведём. А обрадовались потому, что свой лучший скот отдали на калым за жену среднего брата и теперь надеялись, что родители Дзигиды за своего весеннего козлёнка не станут запрашивать большого калыма.
И они не ошиблись. Дзигида будто бы сказала матери, что ей никто, кроме Амурхана, не нужен, даже если за неё совсем калыма не давать. Вырвалось это у неё, и она, закрыв от стыда лицо руками, убежала во двор. А что родные девушки могли сказать? Они, наверное, рады были, что их дочь сватает такой видный парень.
Но однажды… Да не однажды, а на следующий день после того, как Амурхан по обычаю оставил залог, утром встречается ему на улице Короткоусый, усов у него, правда, тогда ещё не было.
— Это правда, что ты за эту девушку залог оставил? — спросил он вместо приветствия.
Амурхан думал, что тот хочет его поздравить и улыбнулся:
— И тебе пора, так что торопись.
Короткоусый некоторое время молча смотрел на него, затем повернулся и пошёл, что-то бурча, словно медведь. Амурхан из всего этого бурчания разобрал только «тьфу!». Он подумал, что Короткоусый не одобряет его выбор и, смеясь, крикнул вдогонку:
— Тебе сосватаем такую же здоровую, как ты сам.
Не знал Амурхан, что Дзигида Короткоусому тоже нравится, но тот из-за своей нерасторопности никогда ничего сделать вовремя не мог. Он смеялся над Короткоусым, как смеялся над всеми, кто охаивал Дзигиду. А когда та родила ему таких славных детишек, стал смеяться ещё сильнее.
В горах всё чаще стали говорить о революции. Надо, мол, всех богачей на земле искоренить. Правда, от плёток богачей больше доставалось жителям равнины, в горы они не так уж лезли, боялись, но гордых, свободолюбивых горцев очень обижали их высокомерные речи: вы, дескать, живёте на нашей земле и должны платить нам налоги.
— Если они приедут в гости, одного-двух баранов мы и так зарежем, пусть их хоть волки потом съедят, но что это ещё за налог такой? Почему они наши земли называют своими?
Средний брат встал за революцию. Твёрдо решил бороться за неё и Амурхан:
— Пусть и я сгорю в том огне, где мой брат будет гореть. Хоть за старшего отомстим.
Средний брат отговаривал:
— Сиди себе. Вырасти своих перепелят. Если погибать придётся, то одного от нашей семьи достаточно.
Но Амурхан от природы упрямым был, пошёл. Поглотила та борьба его последнего брата. А старшие дети Амурхана, мальчик и девочка, внезапно заболели дизентерией и один за другим умерли. Недолго после революции пожили и мать с отцом. И сноха его после гибели мужа совсем слегла. Будто судьба их семье предопределила каждый год хоронить кого-то. Люди удивлялись, говорили, что околдовали их.
Кто видел много горя, много терпел, тот в конце концов обязательно опять на ноги встанет. «Может, и поправятся ещё наши дела», — думал Амурхан. И вот, пожалуйста, новый удар судьбы, да ещё сильнее прежних. «Как он сможет выдержать тяжесть крестьянских забот? Сколько смогут вынести его ещё не окрепшие плечи?» — грустно смотрел отец на Абисала и вспоминал свою тяжёлую жизнь. Но его единственный наследник превзошёл все ожидания. Что дрова заготавливать, что за скотом ухаживать, что другая работа по хозяйству…
А тем временем, прямо в разгар сенокоса, пошли разговоры о том, что колхозы в здешних краях будут делать. Только и рассуждали о том, как скот заберут, земли заберут, зато хлеб будут прямо в рот класть, дома топить задарма, и жизнь, в общем, будет барская.
Эти посулы барской жизни на многих наводили страх, и люди старались запастись впрок. Думали, надо чтобы запасов хватало.
Абисал чуть свет уходил с Алмасом на луга и дотемна не возвращался домой. Иногда он так уставал, что, казалось, руки-ноги отваливаются, едва-едва вместе всё держится, как та рубаха, которую мачеха шила. Бывало, что, возвращаясь, он и не ужинал, падал на постель и засыпал мёртвым сном.
А однажды в полдень повесил он косу на дерево, нагрёб скошенной травы и прилёг немного отдохнуть. Свежескошенная трава была так приятна уставшему разгорячённому телу, что совсем лишила его сил. Ресницы как бы нехотя сомкнулись, а размыкать своих сладких объятий уже не захотели, и Абисал задремал. Может, он и поспал бы немного, но услышал злое рычание Алмаса, клацанье его зубов и какую-то возню.
Он поднял голову. Алмас в двух-трех шагах от него рычал и тряс головой. Из пасти его до самой земли свисала, извиваясь, длинная блестящая змея шириной в солдатский ремень.
— Алмас! Алмас! — он и сам не заметил, как оказался на ногах.
Алмас отбежал подальше. Юноша за ним. Алмас, не выпуская змеи, опять отбежал. Змея ещё некоторое время пыталась освободиться, потом перестала дёргаться и повисла безжизненной лентой. Бросил её Алмас, нагнулся, стал внимательно рассматривать, потом завыл, заскулил, сунул морду в траву. Постоял так, не двигаясь, поднял морду и опять сунул её в траву.
— Алмас!.. Укусила она тебя? Алмас! — подошёл к нему Абисал.
Алмас отошёл в сторону и опять засунул морду в высокую траву. Потом быстро вытащил и затрусил по склону в сторону Северного леса. Вскоре он скрылся за поворотом.
В ауле, услышав про это, наперебой поздравляли семью Амурхана. Этот волк, говорили, родился на ваше счастье. Нужно теперь испечь три пирога и поблагодарить покровителя волков Тутыра за то, что он не пожалел вам такого подарка. Ползучая наверняка собиралась укусить Абисала.
Но радость семьи была не без грусти: прошёл день, второй, третий, одна неделя, другая, а Алмаса всё не было. Они понимали, что без укуса там не обошлось, но поверить в то, что он, как хорошая собака, ушёл умирать подальше, туда, где люди его не найдут, никак не хотели. Об этом никто не говорил, сказать такое язык не поворачивался.
У Абисала руки совсем опустились. Не хотелось работать. Когда раньше он на рассвете отправлялся на сенокос, впереди бежал Алмас, и ему не было одиноко, теперь же по утрам его будто к кровати привязывали.
В тот день Абисал опять проспал. Он просунул ручку косы в ручку кувшина с узким горлышком и закинул косу за плечо. Кувшин был пуст, но родник был недалеко от луга, и он решил, что воды наберёт там. Что для молодого человека за тяжесть: коса, точильный брусок и молоток?! Но и они казались ему непосильным грузом, словно тащил он огромную ношу. Ноги поднимал, как дубовые пни.
Абисал вышел к речке, спрямил себе путь по подножью Лысой горы и с поворота окинул взглядом свой лучший луг.
Это было довольно ровное, без камней, безветренное поле, и трава росла здесь на удивление сочная. Амурхан тоже всегда оставлял этот луг напоследок. Косить здесь после скудных лугов — всё равно, что после редьки мёда поесть.
Но кто там косит? Кто оставил за собой эти широкие валки? Сердце у Абисала забилось. По какому праву кто-то косит его луг? А, может, уже колхоз сделали?! Он пожалел, что не скосил здесь в первую очередь. Некоторое время Абисал, не отрываясь, смотрел вдаль, потом не стерпел, поднёс ладони рупором ко рту, и по ущелью понеслись поначалу хрипловатые, но потом всё более и более чёткие звуки:
— Э-ге-гей! Что это за собака, что это за осёл, кто это там чужой луг косит?
— Э-э-э… Са-ба-ака-а… А-а-се-е… — отозвались горы.
Косарь остановился, перестал косить, посмотрел, как показалось Абисалу, в его сторону, и снова принялся за работу.
«Будь я проклят, если это не Короткоусый! — мелькнула догадка. — А ведь у собачьего сына наверху луг, на буграх! Зачем же он на моём косит?!»
— Э-ге-гей!.. Я кому говорю!
Косарь больше уже не останавливался, но его движения стали как будто медленнее, это было заметно по поблёскиванию косы. Или Абисалу так показалось?
С ног юноши будто колодки спали. Словно раненый зверь, он бросился бежать, бормоча про себя: «Косит, собака… Где косит? На нашем лучшем лугу! Ишь ты…» Он вспомнил, как когда-то между Короткоусым и Амурханом произошла из-за этого луга ссора.
Насколько это было правдой, юноша не знал, но говорили, что когда-то этот луг принадлежал отцу Короткоусого. Тот обручился с девушкой, но она оставалась в доме своего отца: Короткоусому никак не удавалось выплатить калым. Родные девушки были очень недовольны и вроде даже собирались расторгнуть обручение: тот, кто не может собрать на калым, не сможет и их дочь прокормить.
О том, что будет завтра, что говорить, но сейчас, в наши дни, некоторым не то что обручённую девушку, жену бросить ничего не стоит. Мы, мол, современные люди, и ничего здесь особенного нет. Ещё и радуются, что опять можно, как у нас говорят, на какую-нибудь девушку шапку свою накинуть. Но в те давние времена это было равносильно тому, чтобы похоронить себя заживо. Вот отец Короткоусого и обменялся с отцом Амурхана: отдал свой лучший луг за вола.
О мёртвых плохо говорить не принято, и пусть не переворачивается в гробу из-за этих слов отец Короткоусого, но тогда он ещё был жив, и то ли он сына натравил, то ли Короткоусого собственная тупая башка подтолкнула — так или иначе, но случилась у них с Амурханом ссора. Они схватились уже за рукоятки кинжалов, но повезло им — оказалась рядом какая-то женщина и бросила между ними платок.
В здешних краях люди могут помочь и вражду разжечь, и помирить. Как будто бы между Амурханом и Короткоусым тоже добрые отношения установились. Так какой же чёрт подговорил его отнять чашку масла у искалеченного человека?
«Короткоусый косит!.. Кому ж ещё?! Думает, Амурхан-то лежит… Обо мне он даже не вспомнил», — кровь Абисала закипела, ударила в виски, от висков хлынула к затылку.
Коса была обёрнута, и он бежал, не боясь порезаться. Но вот чувяки, чувяки… Они скользили по росистой утренней траве, как смазанные медвежьим жиром сани. Они страшно мешали, но всё равно Абисал даже не заметил, как по протоптанной скотом, чуть заросшей узкой тропинке добежал до ущелья, напрямик вскарабкался вверх и, обливаясь потом, скатился в овраг.
Теперь луг был виден как на ладони. Короткоусый шёл по самой середине, оставляя за собой большие валки.
Абисал понял, что люди уже не чувствуют рядом с ним крепкого плеча отца и с ним самим не считаются. Обида сдавила ему горло. Он стоял как вкопанный. Лицо было мокрым от пота, но он этого не ощущал.
— Что ты делаешь?! — не выдержал он, наконец. — Чей ты луг косишь, твою…
Он запнулся, вспомнил, что Короткоусый — ровесник отца. Как можно говорить с ним таким тоном! Бог не дал, собаке, детей, а то бы его сыновья были старше Абисала. Но потом он всё-таки не сдержался: грубо выругался и большими шагами направился к Короткоусому. Он не знал, что сделает, но шёл, всё время как бы измеряя уменьшающееся расстояние между ними. А тот и в ус не дул, будто не слышал Абисала. Рукава его рубахи слегка закатаны, видны волосатые руки, широкая спина ходуном ходит, шагает легко, словно и не коса в руках.
Когда Абисал подошёл совсем близко, он увидел, какая длинная ручка у косы Короткоусого, да и на саму косу не пожалуешься, иначе откуда бы такие широкие валки. От этой мысли злость его вроде бы чуть ослабла, но теперь он разозлился на самого себя: сейчас только об этом думать!
— Почему вы косите наш луг? — он стоял на нескошенной траве прямо за спиной Короткоусого, но даже сам едва расслышал свой хриплый голос.
Короткоусый тоже не слышит его? Почему не останавливается? Почему не отвечает?
— Я разве не вам говорю?! Чей луг вы косите?
Юноша повысил голос, но Короткоусый не остановился. Лишь бросил через плечо:
— Убирайся!
— Что?!
То ли этот ответ стал для Абисала последней каплей, то ли ещё что, кто будет разбираться в такую минуту, но он швырнул в сторону косу и, словно барс, бросился на Короткоусого.
Тот, видимо, не ожидал этого, а потому опомниться не успел, как Абисал вырвал из его рук косу, и она зазвенела на камнях. Короткоусый услышал этот звон, и сердце его сжалось: «Сломалась?!» Только он подумал, и тут же покачнулся — не столько от толчка, сколько от тяжести навалившегося на него Абисала.
— Ах, так?! — раздался низкий голос Короткоусого.
Затем Абисал увидел над своей головой огромный, с медвежью лапу, кулак. Он хотел увернуться, но поскользнулся, и удар пришёлся ему в плечо. Абисал от удара присел, но тут же вскочил, и они вцепились друг в друга.
Ударить по-настоящему ни тому, ни другому не удавалось, — они только трепали друг друга. Тут Короткоусый поскользнулся. Падая, он уцепился за рукав противника, разодрал его, потом ухватил Абисала за ногу, и они покатились по траве. Абисал изловчился и оказался сверху, но бить не стал: может, потому, что Короткоусый ему в отцы годился, а может, испугался. Он попытался оторваться от него и встать. Но Короткоусый вцепился своей медвежьей лапой ему в горло и стал душить. Потом в голове Абисала зазвенело — это Короткоусый кулаком ударил его по затылку. Лучи утреннего солнца брызнули Абисалу в глаза тысячей радужных капель. Он даже не почувствовал, как свалился, как Короткоусый оседлал его, как кулак, словно обух, опускался ему на голову. Он лишь прикрывал лицо. До сознания Абисала доносились обрывки слов:
— Земля… Луг… Хватит… Не наелись ещё… Губители мои… Этой вот косой тебя зарежу…
Он понял, что его куда-то тащат. Но что это? Он услышал лай Алмаса… Сон?!
— А-а-а!.. — заорал Короткоусый, вскочил, зашатался.
Абисал с большим трудом приподнял голову и увидел, что Алмас стоит на задних лапах перед Короткоусым, а в пасти у него его рука.
— Алмас… — Абисал не понимал, чему он больше обрадовался: тому, что он снова видит свою собаку, или тому, что она спасла его от убийцы. Но тут в голове промелькнуло: «Алмас целится в горло Короткоусому».
— Алмас! — Абисал удивился, каким строгим получился его окрик: испугался он, что собака-волк горло Короткоусому перегрызёт.
И Алмас отпустил Короткоусого, разжал клыки. Но запах крови разъярил его: щетина встала дыбом, он свирепо зарычал, не пряча своих больших белых клыков.
— Алмас, — привстал Абисал. — Алмас, иди сюда. Оставь его, говорю тебе. Я сам с ним рассчитаюсь. С этим псом, с этим ослом.
Ему было трудно говорить. Хотелось заплакать навзрыд. Он прикусил нижнюю губу. Теперь этот Короткоусый Пёс будет говорить, что избил его.
И Алмас понял хозяина. Оглядываясь на Короткоусого, он направился к хозяину.
— Алмас… — Абисал только сейчас увидел, какой усталый вид у собаки, как запали у него бока, ему стало жалко Алмаса, захотелось встать на колени, обнять.
— Чтоб твоим усопшим… — услышал он грубую брань Короткоусого, скрежет его зубов.
Юноша оглянулся и увидел, как огромный мужик покачнулся, упал, как прижал к груди искусанную левую руку, а правой схватился за ногу. Только сейчас Абисал заметил, что одна штанина у Короткоусого обвисла, потемнела от крови. Значит, Алмас и ногу прокусил. Рука к груди прижата — ей тоже сильно досталось.
Абисал растерялся. Никто никогда не слышал, чтоб Короткоусый хоть охнул от боли, а теперь с него пот катится градом, он стонет, бубнит что-то себе под нос, заглушая боль бранью. Но слов Абисал не слышал, голова всё ещё гудела от тяжёлых кулаков Короткоусого. Он не спускал с противника глаз, видел, как тот дрожит всем телом, но не знал, что делать. Он и сам дрожал, словно в лихорадке…
— Что с вами? Что случилось? — он даже вздрогнул от чьего-то тревожного хриплого голоса, оглянулся и увидел, что к ним спешат два косаря из их аула. Только тут он будто пробудился ото сна: поднялся и направился за своей косой.
— Стал тут… чужой луг косить… — не сдержался Абисал.
Короткоусого унесли домой, а Абисал до самого обеда косил без передышки. Но вялым он был. А много ли вялый человек сделает? И когда в обед прибежала Дзигида и сказала, что его зовёт отец, он ничего не ответил, закинул косу на плечо и пошёл впереди матери. Алмас плёлся за ними грустный, будто понимал, что виноват.
Когда в ауле узнали, за Короткоусого никто не вступился. Но сам-то он разве мог считать себя виноватым? Только то, что из-за ран он слёг, заставляло его не показывать свою злость.
Недели через две Короткоусый начал шевелить рукой.
Кость осталась целой, и рука заживала, правда, работать ею он не мог. Но вот нога, нога!
Его счастье, что Алмас только раз его цапнул. Но укусы бывают разные. Наверное, острые клыки разорвали мышцу, и вот прошёл месяц, другой на исходе, а Короткоусый всё ещё не мог встать толком на ногу.
В здешних горах и сейчас так, но в те времена тем более — именно летом нужно работать не покладая рук, чтобы обеспечить себя на зиму: складывать сено в копны, возить его с лугов, копать картошку, убирать хлеб, в общем, многое…
Короткоусый ни с кем не разговаривал, да и что он мог сказать? Всё село знало, что луг принадлежит Амурхану, но теперь он слёг, вроде бы можно спокойно косить. И недоброе сердце Короткоусого разрывалось от дикой злобы. Он скрипел зубами, не зная, на ком выместить злобу. А ещё до него дошёл слух, что Амурхан свою кровать у самых дверей поставил и под матрацем ружьё держит. Говорит, что рано этот Короткоусый Пёс его немощным посчитал! Увижу, говорит, на расстоянии выстрела, на мелкие части его тупую башку разнесу!
Короткоусого распирало от злости. А ну как на самом деле будет стрелять?!
Днями он с утра до вечера просиживал у окна, всё смотрел и смотрел на улицу. О чём думал, кто знает? Иногда так и засыпал. Однажды проснулся от рычания собак. Посмотрел во двор — к его суке кобели со всего аула сбежались. Всё понятно: гуляет его сука. Стал взглядом искать Алмаса. Но того не было. Почему его нет? Из-за меня, что ли, побоялся во двор зайти? От этой мысли на душе у него стало как будто легче…
Стал наблюдать за собаками. Кобели, не давая друг другу прохода, старались привлечь внимание суки. Иногда ощеривались, показывали друг другу клыки, но она никого не выбирала, ходила среди них с поднятой головой, ждала «женихов княжеского рода».
Было приятно. Его собака не снисходит до местных кобелей. Чего же она ждёт? Лицо его потемнело: может, этого… волка ждёт? И он разозлился на свою собаку. Некоторое время ещё сидел, потом встал, опираясь на палку.
Скрипнула дверь, кобели оглянулись. Уходить совсем не хотели, но со двора выбежали. Сучка за ними.
— Пуци, Пуци, — позвал Короткоусый.
Собака остановилась. Думала, возвращаться или нет. Кобели остановились неподалёку.
— Пуци, иди сюда, — снова позвал Короткоусый, и собака вернулась, подошла смущённо, робко виляя хвостом.
— Ты что же это, ослица такая, ко мне во двор всех кобелей собрала, замуж я тебя, что ли, выдаю? — нагнулся он к ней и прижал к земле, положив на холку свою медвежью лапу.
Собака пожалела, что подошла к нему: «Зачем вернулась, делать мне, что ли, сейчас больше нечего, как с ним ласкаться». Она заскулила и легла на землю. Короткоусый знал натуру своей собаки. Он не стал искать цепь. Заметив на стене сарая верёвку, накинул один конец собаке на шею, а другой привязал к плетню.
Собака с завистью посмотрела на ворота, на своих многочисленных поклонников, затем заскулила и улеглась к кобелям мордой.
— Вот так. Будешь теперь женихов в дом приглашать, — пробурчал Короткоусый.
Вид у кобелей был тоже смущённый. Те, что поскромнее, ушли. Другие остались, и Короткоусый, подумав, что «зятья» снова полезут к нему во двор, запустил в них палкой. «Женихов» как ветром сдуло. Теперь они, видно, поняли, что зря суку отпустили, и лаяли, будто сваливая вину друг на друга: «ты виноват», «нет, ты виноват». Короткоусый, хромая, пошёл за своей палкой, поднял её, зашёл в дом и прилёг на низкую широкую лежанку.
Перед глазами стояли несмелые «женихи». Потом вспомнилось время, когда он сам был ещё неженатым парнем. То самое время, когда Амурхан оставил залог за Дзигиду. Он ведь тогда шёл сказать ему, Амурхану, что Дзигида его избранница. И Короткоусый разозлился, очень разозлился на свои же воспоминания, на то, что не смог тогда сказать Амурхану всего что хотел.
Вспомнив луг, своего отца, заскрежетал зубами: «Не можешь жениться, сиди на месте! Кто тебя заставляет землю продавать?»
В это время со двора донёсся визг, потом шум. Короткоусый понял, что кто-то из кобелей осмелился перепрыгнуть через плетень. «Собака на привязи, как бы верёвка не задушила её», — подумал он лениво, но прохладные доски лежанки не отпускали. Ничего он уже не хотел слышать, ничего не хотел знать. Он закрыл глаза, и перед ним возникли картины давнишних времён, когда он ходил в женихах.
Было это в праздничный день. Люди со всего ущелья собрались на поляне в священной роще. От весёлых звуков гармони у молодых словно крылья вырастали. Каждый старался танцевать подольше и получше. И Короткоусому выпало счастье станцевать с Дзигидой.
Когда он сделал один круг, надо было приглашать девушку. Он обвёл их всех своим тяжёлым взглядом и остановился на Дзигиде.
Кто знает, может, они действительно подходили друг другу… Он был похож на медведя, а Дзигида — на серну. И тут до Короткоусого донеслось, как кто-то из мальчишек крикнул: «Лежит сало в тайном месте». Это было начало присказки, которую говорят, когда видят вместе влюблённых парня и девушку. Теперь кто-нибудь должен был крикнуть: «Жить счастливо будут вместе». Короткоусый поднял выше голову, расправил грудь, поступь его стала легче, он весь превратился в слух. Он ждал, что кто-нибудь скажет эти шутливые слова, закончит присказку, и хотел узнать, кто же пожелает ему счастья. Но рты у всех были как на замке — иди, жалуйся!
Как же это было неприятно! Он попытался как бы невзначай поймать взгляд девушки, но наткнулся на её гордую улыбку. Эта улыбка на её тонких губах до сих пор была у него перед глазами. Он хотел узнать, приятно ли ей было бы услышать конец присказки. Хотел узнать, но не смог… И Короткоусый опять разозлился. «Надо было украсть её тогда, и всё. Вот и остался бы Амурхан ни с чем, несмотря на залог и договор».
Он лениво встал, посмотрел в окно, и его словно бритвой по сердцу резануло. Там, во дворе, возились его сука и Алмас. Амурханов волк, который ногу ему прокусил, чуть горло не перегрыз. А эта? Только что с другими, теперь… Ах, чтоб тебя…
Короткоусый рассвирепел. Он пошарил глазами по сторонам, не нашёл ничего лучше своей кизиловой палки и, позабыв про боль в ноге, выскочил на крыльцо…
Алмас краем глаза заметил его, но убегать не стал, только чуть отскочил в сторону. А Короткоусый, подумав, что тот убежит, изо всех сил швырнул в него свою палку. Алмас одним махом перескочил через плетень. Палка упала на землю, подняв пыль, и Короткоусый не понял, попал или нет. С улицы донёсся визг и лай кобелей.
Когда Короткоусый пошёл за своей палкой, он глянул через плетень на улицу. Алмас стоял у соседского плетня. Псы убежали, а этот стоял, ждал, когда Короткоусый уберётся в дом.
— Эй, чтоб отцу и матери твоего хозяина… Исчезни отсюда! — Короткоусый грязно выругался и кинул в Алмаса камень.
Пёс даже с места не сдвинулась. Камень пролетел мимо, и Алмас обнажил свои огромные белые клыки. Ты, мол, прекрасно понимаешь, почему я здесь. Если тебе это не нравится, освободи из тюрьмы свою красавицу, и я уйду на твоё счастье.
Короткоусый ещё больше разозлился. Хромая, он вернулся в дом, но не успел и дверь закрыть, как опять услышал скрип плетня и понял, что этот проклятый волк снова во дворе. Он открыл дверь, и Алмас нехотя перемахнул через плетень.
— У, проклятый… — злость комом застряла у Короткоусого в горле, бурча про себя, он ходил по двору, и тут взгляд его наткнулся на топор с длинным топорищем, лежавший на крыше амбара. «А-а-а! — в глазах Короткоусого сверкнула радость. — Ну-ка, ну-ка! Я тебе покажу, как заходить ко мне во двор!» Достал топор, попробовал его пальцем лезвие и унёс в дом.
Через некоторое время он опять услышал, что Алмас опять во дворе. Посмотрел в окно, увидел, как возятся волк и его сука, как другие кобели заглядывают сквозь щели плетня. Сердце разрывалось от злости, однако предвкушая свою месть, он изо всех сил сдерживался, не давал ей выхода. Но смотреть на них всё равно не мог, опустился на лежанку, топор прислонил рядом.
Шло время. Со двора донёсся испуганный крик жены:
— Ой, чёрный день к нам пришёл! Что делает здесь кобель этих ничтожных людей?!
Короткоусый вскочил, хотел выбежать во двор, но, увидев в окно Алмаса, открыл дверь тихонько. Собаки замерли. Алмас посчитал ниже своего достоинства прыгать через плетень, он стоял, переводя взгляд с одного на другую.
— Иди сюда и хорошо прикрой дверь, — хрипло позвал Короткоусый жену.
Та, бедная, не сводя глаз с Алмаса, вошла в дом, закрыла дверь. Колени у неё дрожали от страха, и она опустилась на табуретку у печки.
— Что его сюда занесло? — наконец выговорила она.
— Т-с-с… — предупредил Короткоусый. — Сиди и не вздумай даже выглянуть во двор.
— Что случилось?
Но Короткоусый вытянулся на лежанке и не отвечал. Женщина умолкла, но вскоре опять не выдержала: встала, подошла к окну. Некоторое время стояла, не двигаясь, молча, затем, не поворачиваясь, заговорила:
— Собака же гуляет, зачем ты привязал её? Отпусти, пусть уберутся куда-нибудь!
Короткоусый молчал.
— Где ты видел, чтобы собаку в такое время привязывали?
— Сиди на месте! — он не нашёл лучшего ответа.
Жена села, но ненадолго. Опять встала, подошла к окну и закрыла ладонями лицо.
— Посмотри на них. Что скажут люди, если увидят их сейчас?!
Короткоусый не торопился. Наконец, он встал, подошёл к окну и отстранил жену:
— Ну-ка, посмотрим теперь…
Поглядев на склещившихся собак, вернулся к лежанке, взял топор, пощупал большим пальцем лезвие и направился к двери.
— Что ты задумал?! — закричала женщина. — Что ты делаешь? — она встала на пути, положила руки на горло, будто хотела себя задушить. — Опозоримся ведь!
Короткоусый ничего не ответил, оттолкнул жену и открыл дверь.
Алмас, увидев Короткоусого, наверное, понял, какая ему грозит опасность. Он рванулся к калитке, потащив за собой суку, но короткая верёвка затянула ей, бедной, шею, и она заскулила.
— Теперь не уйдешь, чтоб у матери твоего хозяина…
— Вот несчастье свалилось! Не сходи с ума! Не позорь себя! — жена, боясь Алмаса, не решалась выйти из дома и причитала с порога.
Но Короткоусый ничего не слышал. Кровь ударила в голову. Его обуяла жажда мести. Даже нога вроде перестала болеть.
Алмас, увидев в руке Короткоусого топор, взъярился. Он свирепо ощерился, зарычал.
— Не сходи с ума! Не сходи с ума!.. — жена плакала, упрашивала, умоляла, но Короткоусый с длинной палкой в одной руке и с топором в другой всё ближе и ближе подходил к несчастным собакам.
Алмас рванулся к плетню. Сука, не ожидавшая этого, прыгнула в другую сторону. Но Алмас был сильнее, он потянул суку за собой, смог перевалиться через плетень, но она осталась во дворе, так они и повисли на плетне, словно брошенный через него мешок: Алмас с одной стороны, сука — с другой.
Увидев это, Короткоусый испугался, что собака-волк опять уйдёт от него. Он подбежал, занёс топор, но ему помешала его же собака, попытавшись его укусить. Однако он всё равно попал — топор вонзился в ляжку Алмаса, и тот понял, что враг просто так не отступит. Когда Короткоусый во второй раз занёс топор, Алмас попытался вцепиться ему в руку, но не достал — топорище было слишком длинным. Короткоусый ударил ещё раз. Голову Алмас успел повернуть, но правое ухо у него повисло. Зато когда он, пытаясь увернуться от топора, дёрнулся изо всех сил, сука тоже перевалилась на другую сторону плетня, и пока Короткоусый бежал к ним через калитку, Алмас схватил зубами верёвку, оборвал её и, истекая кровью, поволок суку в сторону Северного леса.
Абисал, узнав о случившемся, стал рваться к Короткоусому. Амурхан тоже был вне себя. Охая, он колотил от злости свои онемевшие, бесчувственные ноги, однако, увидев, что сын слишком разошёлся, стал сдержаннее.
— Оставь их. Оба они собаки, пусть хоть загрызут друг друга. Где ты видел, чтоб заступались за ребёнка и за собаку, — сказал он Абисалу и вытянулся на постели.
Сын не посмел ослушаться.
А Алмас пропал. Это пугало Абисала: может, он не залечил ран, сгинул где-нибудь? Однако не прошло и недели, как дети, ловившие в речке рыбу, известили аул о том, что идёт волк Амурхана.
Раны у Алмаса ещё не зажили, на заднюю левую ногу он прихрамывал, бока запали от голода. А может, не столько это его изнурило, сколько накопившаяся в сердце обида. Вошёл он во двор медленно, устало. Оглядел дом, двор, никому и ничему не обрадовался, лёг в углу двора, опустил голову на передние лапы, зажмурил глаза, будто всех людей возненавидел и смотреть ни на кого не хочет.
Но не зря, наверное, когда говорят о добром чистом сердце, сравнивают его с собачьим. Прошло немного времени, и Алмас пришёл в себя, повеселел. Однако Абисал теперь боялся за него и посадил на цепь. Когда сам уходил куда-нибудь, развязывал и брал с собой, чтобы тот погулял.
И вот однажды поздней осенью, когда зима уже показала свой норов и земля после первого снега вся побелела, потянуло Абисала на охоту. Он отвязал Алмаса, и пошли они в лес за зайцами. К полудню пёс стал вести себя беспокойно. Его перестали интересовать следы, он вдруг исчезал, потом появлялся, скуля. Абисал понял, что это неспроста, и хотя держал наготове отцовскую двустволку, углубляться в лес не осмеливался. Всякое бывает, кто знает, какой зверь там притаился. Не зря боится его Алмас. От Амурхана он слышал, что старики рассказывали о тиграх, водившихся в здешних лесах. Кто знает, куда подевались потом. А вдруг теперь…
А Алмас гавкнул два раза Абисалу прямо в лицо и замолчал. Опустил морду к земле, прислушался, повернулся и умчался в сторону аула. Причём не по дороге, а напрямик, по заснеженным кустам. Перемахнул через речку, но не домой, а дальше через аул побежал. Собаки цепочкой потянулись за ним, но хорошо помнили его клыки и шкуры свои они берегли — никто не нападал.
Промчавшись по аулу, Алмас скрылся за оврагом.
Сено скоту ещё не давали — берегли на зиму, и хотя земля была уже под снегом, скот в тот день погнали пастись.
Торопилась отогнать скотину в небольшой лесок за селом и Дзигида. Утром она завозилась с домашними делами и припозднилась. А теперь, когда увидела, как далеко угнали люди свою живность, даже обрадовалась, что не нужно будет пробивать в снегу дорогу. Тихо напевая что-то, так тихо, что даже ей самой слышно не было, она возвращалась лесной тропинкой домой. Вокруг стояла тишина, лишь только что выпавший снег приятно скрипел под ногами.
Вдруг она услышала шорох, остановилась и увидела, как впереди, шагах в двадцати, с деревьев посыпался снег — что-то двигалось к тропинке. Дзигида задрожала, словно в ознобе. Потом показалось толстое бревно, а за ним большой овчинный тулуп.
Она узнала Короткоусого. От одного его вида её передёрнуло, словно горькую грушу съела, захотелось спрятаться, скрыться в чаще. Пусть убирается, собака. С девичества она избегала его.
Но Короткоусый обернулся, бросил на неё долгий взгляд из-под заснеженных лохматых бровей и с бревном на плече двинулся дальше.
Дзигиде словно весенний луч солнца в душу заглянул. Но она всё равно замедлила шаг, нарочно нагнулась к чувякам, будто снег из них вытряхнуть. Не хотелось ей догонять Короткоусого. Но не сделала она и нескольких шагов, как заметила, что Короткоусый тоже пошёл медленней. Дзигида опять нагнулась, стала поправлять свои пёстрые носки и краем глаза увидела, что Короткоусый тоже остановился, повернулся и смотрит на неё. Она отвела глаза, но, услышав глухой удар, поняла, что тот сбросил своё бревно на землю. И, подняв голову, убедилась: Короткоусый стоял на тропинке, поддерживая бревно, один конец которого опустил в снег, и смотрел на неё.
«Пока он отдыхает, надо его обогнать», — заторопилась Дзигида. Она не хотела здороваться. Пройдёт мимо молча. Пусть у него и увечье, она тут не виновата. У неё есть своя причина. Он её сына на лугу чуть не убил, а она с ним ещё и здороваться должна.
И действительно, молча, нахмурив брови, прошла мимо. Но словно раскалённый уголь, коснулся затылка упрёк Короткоусого:
— Дзигида… Ты даже доброго утра мне уже не пожелаешь… Это из-за него? Неужели из-за него на меня обиделась?
Дзигида не хотела отвечать, но услышала позади себя его шаги, и сердце забилось, как пойманная птичка. Она не поняла, чего испугалась, и рассердилась на себя же: «Скажи ему два-три достойных слова. Пусть знает…»
— Сам знаешь.
Сказать-то сказала, но голос её был слишком неуверенным, да и слова не те, и она ещё больше на себя рассердилась.
— Но ведь… — догнал её Короткоусый — она не оглядывалась, но чувствовала, что он совсем рядом. — Вы сами виноваты… Ваша собака чуть меня не загрызла…
— Ну, и ты её в подходящее время поймал! — Дзигиде понравилось, как она ответила: если у него есть голова на плечах, он поймёт, что человек, который мстит собаке, сам как собака.
— И потом… снова заговорил Короткоусый. — Ты же помнишь, конечно. Мы вместе принесли его из леса. Я тоже имел на него право…
Теперь, при Дзигиде, Короткоусому и самому было неприятно, что он чуть не убил у себя на дворе их собаку. Он через силу улыбнулся. В голове мелькнуло: «Амурхана покалечило… Интересно, живут они с Дзигидой как муж с женой?» А вслух произнёс:
— Возможно, некрасиво получилось… мешать ему в такое время.
Дзигида почувствовала, что голос Короткоусого как бы задрожал. Ничего не ответила, пошла быстрее. Короткоусый тоже. Некоторое время он молчал, потом заговорил:
— В такое время… Наверно… Давай отдохнём, — и оглянулся вокруг. В лесу было тихо. Всё замерло. Только снег начал таять, и капли глухо шлёпались с веток на заснеженную землю.
— Мне некогда. Отдыхай сам! — сердито ответила Дзигида.
«Уже немного осталось, — думала она, — выйдем из леса, пойду к аулу, и он тоже уберётся своей дорогой».
«Что ещё Амурхан может?! — в теле Короткоусого оживала какая-то глухая, не подвластная разуму сила, ударила в голову. Он отбросил в сторону бревно, медвежьей лапой ухватил Дзигиду за плечо.
Она не ожидала этого, но вырвалась. Он опять схватил её и стал грудью теснить к кустам.
— Дзигида… Ты ведь знала… ещё до Амурхана… Ты ведь моей должна была быть… Дзигида… — бормотал Короткоусый.
Дзигида поняла, чем всю жизнь пугал её взгляд Короткоусого. Настал час её позора. Она снова вырвалась.
— Собака! Осёл! Наглец! Бесстыжий! Зверь! — бранные слова одно грубее другого вылетали из её рта, но грузный, словно медведь, Короткоусый схватил её, бросил на землю и так придавил своей тяжестью, что она не в силах была пошевелиться.
— Дзигида… Не бойся, Дзигида…
Вспотевшую спину Дзигиды обжигал холод мокрого снега, вдобавок под ней оказался пенёк, было нестерпимо больно.
— Бесстыдник! Чтоб ты кровью из горла изошёл! — Она поняла, что его уже никакие слова не остановят, и закричала во весь голос: — Пропала! Про-па-ла я!.. Эта собака… — она стала кусать Короткоусого, ногтями, словно ястреб, вцепилась ему в лицо, и каким-то чудом ей удалось вырваться. Хотела отскочить, но он поймал за ногу и потянул к себе.
— Про-па-аа-ла! — разносился её крик.
— Дзигида… Не бойся… Не бойся… — бормотал Короткоусый.
Ногти Дзигиды раздирали его небритое лицо, но он уже этого не чувствовал. И Дзигида начала слабеть, перестала даже ощущать холод, будто какая-то скрытая сила в ней мешала сопротивляться. Ресницы сомкнулись, в них блеснули слёзы. И тут её слух уловил воющий лай Алмаса, затем его рычание и рёв Короткоусого. Душераздирающий рёв, напоминающий рёв быка, которому вонзили в шею нож, предсмертный рёв.
Дзигида осталась сидеть под кустом, обхватила руками шею. Волосы её были растрёпаны, одежда разорвана, она вся дрожала. Испуганные глаза видели, как покатились между кустов Алмас и Короткоусый, как Алмас оказался сверху, как вонзил свои клыки в его горло. Она слышала рычание, смотрела, как дергались взад-вперёд подобно ногам умирающего быка ноги Короткоусого. Затем он затих. Успокоился и Алмас. Успокоилось и тело Дзигиды, перестало дрожать. Голова её склонилась набок. Но высохшие от слёз усталые глаза остались широко открытыми, она не отрываясь смотрела на Алмаса.
Тот отпустил горло Короткоусого, обернулся к Дзигиде.
— А-а-а!.. — завопила она, наконец, очнувшись.
Её испуганный взгляд метнулся от окровавленной пасти Алмаса к окровавленной шее Короткоусого, к окровавленному снегу, опять к окровавленной пасти Алмаса, к красным, остекленевшим глазам Короткоусого, к окровавленному снегу…
— Ой, чтоб дом твой рухнул!.. — Дзигида вдруг снова почувствовала, как холод иглами впился в её тело, вскочила и, забыв поднять с земли свой платок, плача, падая и снова вскакивая, бросилась бежать.
Она не помнила, как добежала до дома.
— Пропали мы!.. Алмас загрыз Короткоусого! — закричала она мужу.
— Как?! Как загрыз?! Где?! — Амурхан сел на постели.
Постель была у окна, и когда он увидел возбуждённого Алмаса, облизывающего окровавленную пасть, закричал жене:
— Ружьё! Сними ружьё! — он показал на одностволку сына.
— Ой, рухнул наш дом!.. — продолжала причитать Дзигида. Она сунула в руки мужу одностволку, послышался щелчок курка, звон разбитого оконного стекла…
Алмас увидел испуганные глаза Амурхана, наставленное на него дуло и всё понял. Он перескочил через плетень. Раздался выстрел, но пёс уже скрылся. Растаял, исчез в Северном лесу и больше не появился, не показался хозяевам.
А хозяева вообще-то были довольны, что Алмас исчез. Хоть и не хорошо это, но всё-таки про себя они радовались. В здешних горах тогда кровная месть ещё в почёте была. Габил говорил: «Теперь, если кто хочет мстить, пусть идёт в Северный лес, Алмас себе приют там нашёл».
Может, и так, но наверняка никто и не знал, где он.
Миновала зима, и у Амурхана как раз в ту самую пору, когда стала появляться листва и пошла трава, пропал бычок. Он пасся около аула, а потом словно сквозь землю провалился.
Абисал пошёл искать. Обошёл лес, осмотрел все места, где скот может свалиться в пропасть… Ничего — ни слуху ни духу, как сквозь землю провалился.
На третье утро кто-то сказал, что вроде бы со стороны Немой скалы слышали рёв бычка, собаки, мол, лаяли беспричинно.
Абисал не очень поверил: не осень ведь, в лесу травы ещё нет, не такое уж это глупое животное, чтобы уходить от поляны с зелёной травой к Немой скале. Но скотина без пастуха может куда угодно уйти, и ещё не пришло время завтрака, а он уже добрался до Немой скалы.
— Му-у-у! — прокричал Абисал несколько раз, и с той стороны скалы, где был обвал, послышалось в ответ глухое, хриплое «му-у».
Абисал подумал, что это эхо, но решил всё-таки проверить и, насвистывая, направился туда по узкой звериной тропе. Он спустился в ложбину. Вот и обвал, на верхушке и по склону в разных местах уже выбивается зелёная травка. А вот и его бычок: застрял по пояс.
Но что это? Чуть ниже Абисал разглядел распластавшееся тело волка.
— Волк? — не поверил своим глазам, заморгал, от неожиданности и невольного страха волосы у него стали дыбом, и он схватился за ружьё, но не успел взвести курок, как услышал рычание, вздрогнул, ещё больше испугался и увидел выше по склону обвала Алмаса, своего Алмаса…
— Алмас?! — юноша опустил ружьё, но голос у него словно пропал.
Мёртвый волк опять приковал к себе взгляд. «Этот волк напал на скотину… И Алмас убил его…»
Алмас, рыча, поднялся, пошёл прочь.
— Алмас… Алмас… Мой Алмас!..
Но Алмас, его Алмас, его пёс даже не оглянулся. Он ушёл в чащу, и лес укрыл его в своих объятиях.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Небо, словно небритый осерчавший старик, нахмурило густые лохматые брови, и длинная седая щетина запуталась в верхушках деревьев Северного леса. Что за невзгода была на душе у старика? Глаза распахнулись, и потекли из них горькие слёзы.
Деревья Северного леса словно сочувствовали небу: слёзы градом катились под ноги по шершавым стволам.
А добродушный ветерок не мог больше смотреть на это безучастно. Он подкрался ущельями, встряхнул Северный лес. Деревья очнулись от горестной своей дрёмы, приподняли головы. Как приятен был этот налетевший свежий ветерок, словно с солнечным лучом повстречались, затрепетали, повеселели.
Небо не сразу поняло, что случилось, подняло лохматые брови. А ветерок их разгладил, распутал узелки на верхушках деревьев, расчесал брови от дерева к дереву, от холма к холму и перекинул их на спины скал.
Нравятся золотистым солнечным лучам рассыпавшиеся от самого неба до спины гор зелёные кудри. Скользят по ним лучи, ласкают. Чтобы не запачкаться в раскисшей земле, перепрыгивают с листка на листок, с камешка на камешек…
Всё вокруг превратилось в зелёный рай: деревья Северного леса — в горящие зелёные угли, Немая скала — в волшебный изумруд. Блестит, сверкает, переливается, притягивает к себе сердце человека. Проснулся Северный лес!
Первой вынырнула из дупла, перелетела с ветки на ветку, с дерева на дерево и радостно запищала маленькая беспокойная птичка. Затем высунулись из своих гнёзд чиж, иволга.
— А-ап-чхи! — чихнула, подгоняя уползавшие тучи, сойка.
— О-о-о-о-о! — поддержал её скворец.
За все эти ненастные дни жаворонок душевно так ничего и не спел. Теперь тёплые лучи солнца ударили ему в голову, словно хорошее многолетнее вино. Развеселился он, сначала тихо, а потом во весь голос завёл свою песню.
Лучи согрели не только жаворонка. Нашлись у него и подпевалы. Но неожиданно по Северному лесу разнёсся тревожный крик пугливого чибиса.
Из глубины леса, в сторону Лысой скалы по звериной тропе осторожно шёл Алмас. Злой, оставшийся без людской заботы, но свободный и сильный.
Ещё щенком он был неравнодушен к запаху тёплой крови. Мышцы инстинктивно напрягались, ноздри словно превращались в мельничные желоба для воздуха. Когда он вцепился Короткоусому в горло и почувствовал человечью кровь, у него закружилась голова. Человечья кровь была удивительно солёной и… сладкой. Почему же она встала ему поперёк горла?
Алмас ещё не пришёл в себя, когда оказался вслед за Дзигидой во дворе. От звона разбившегося стекла он вздрогнул, но ружья не испугался. К нему он привык. Испугался он налитых кровью глаз Амурхана. И хотя сознание ещё не вернулось к нему, понял, что должно произойти нечто страшное, почуял, что это страшное исходит от дула.
Но почему оно уставилось на него, размышлять было уже некогда. Он перелетел через изгородь высотой в человеческий рост, оказался на другой стороне речки. Выстрел Амурхана всё ещё гремел в его ушах. Мышцы разогрелись, страх прошёл, он бежал так быстро, что казалось, вот-вот выскочит из собственной шкуры, но он всё бежал и бежал, углубляясь в лес.
Этот долгий бег успокоил Алмаса. Поступь его стала твёрже, мысль холоднее. Он начал понимать, что случилось. А вот радоваться этому или огорчаться, решить не мог. Но мысли, как черви, лезли в голову, изматывали его…
Теперь же Алмас очнулся от крика беспокойного чибиса. Прыгавшая над его головой с ветки на ветку птица была вестником тревоги. Алмас лежал в зарослях. Его большая голова давила на передние лапы. Он не мог поднять веки, с трудом приоткрыл их. Ему хотелось посмотреть на эту беспокойную птицу, узнать, что ей нужно, но веки опускались снова.
Больше всего ему хотелось понять одно. Он ведь ничего плохого не сделал: Короткоусый хотел загрызть Дзигиду, повалил её, разве он не должен был прийти на помощь? Или Амурхан этого не хотел? А сама Дзигида? Ничто на этой земле не интересовало Алмаса так, как это.
Откуда появился этот чибис, проклятый вестник тревоги? На него на одного, впрочем, Алмас бы и внимания не обратил, но на крик чибиса откликнулись и другие птицы. Собрались над Алмасом, раскричались так, что даже деревьям стало не по себе. Будто они всю жизнь только и мечтали, чтобы увидеть четвероногого, и вот, наконец, его узрели.
Надоели они Алмасу, извели и без того измученную душу. Он поднялся, полез в кусты, затем спустился в ложбину, скрылся в зарослях и снова лёг.
Несколько дней он пытался разрешить непостижимую загадку. Голова лежала на передних лапах, мускулы обмякли, ноги словно кое-как были приделаны к туловищу, бока запали так, что почти соприкасались изнутри. Но он продолжал лежать. Эта загадка его опутала бечевой. Он вздрагивал в полусне, ощущая, как противно, словно несмазанная телега, скрипят его мысли.
Кто знает, сколько бы ещё он так пролежал, но однажды на рассвете по его телу словно ток пробежал, мышцы напряглись. Алмас ещё не понимал отчего, но насторожился. Потом сердце ёкнуло: он почувствовал чей-то взгляд. Алмас задрожал, глаза его сверкнули, шерсть встала дыбом, он вскочил и встретился взглядом с двумя горевшими совсем рядом угольками. Угольки дрогнули, но не пропали. Алмаса обожгло предчувствие опасности. И оно его не обмануло: в едва мерцающем свете он увидел под сверкающими глазами обнажённые клыки. Он тоже зарычал, оскалил свои желтоватые зубы.
Два зверя одновременно прыгнули друг на друга, столкнулись, две оскаленные пасти щёлкнули, но впустую — друг друга не достали.
Алмас после нескольких голодных дней был не в форме, не выдержал удара зверя, покачнулся, но не упал. Противник снова бросился на него, но Алмас обманул, уклонился в сторону и ухватил волка за шею. Неожиданно тот сильно ударил его в бок. С собаками Алмас к такому не привык. Шею он не отпустил, но зубы волка заскрипели о кости его передней лапы. Наконец, волк высвободил шею. Но Алмас ухватил его за ухо. Они сцепились и покатились по земле. Потом освободились друг от друга, снова защёлкали зубами, встали на задние лапы.
Алмас понял, что противник его — волчица. Он несколько расслабился — не хотелось ему драться с волчицей. Но когда та ухватила его за морду, он вцепился ей в язык.
В конце концов волчица обессилела и разжала зубы. Он тоже отпустил её. Они постояли ещё на задних лапах, упираясь передними друг другу в грудь, и Алмас отошёл. Волчица тоже. Алмас встретился с понурым взглядом её прищуренных глаз, смотревших в сторону, как бы стесняясь его. Это был знак примирения. Но Алмас держал голову высоко, взгляда не отвёл: сделаешь лишнее движение, опять схвачу.
Волчица постояла с раскрытой пастью, затем медленно развернулась. Из горла у неё вырвались звуки, напоминающие кашель. Высунув язык, она засеменила по своим же следам. Алмас побежал за ней. То с одной стороны притрётся, то с другой. Помирились они…
А вот с беспокойным чибисом Алмас не помирится никогда. Ненавидит он его. Из-за него не любит покидать днём своё логово. Не успеет первый дневной луч коснуться клюва чибиса, как по всему Северному лесу уже разносится его тревожный крик. Что может Алмас с ним сделать, чтоб он надорвался… Однако по этому же надсадному крику любой зверь узнаёт о том, что надвигается какая-то опасность, надо прятать голову.
Небо опять на несколько дней с землёй сомкнулось. Ни один зверь не высунется. Кроме полудохлого зайца, ничего Алмас не нашёл. Щенки его беспрерывно скулят у пустых материнских сосков. Он идёт искать для них корм.
И опять этот вестник тревоги. Алмас притерпелся к нему. Отскочил в сторону от змеиного следа, долго бежал, потом, остановившись, понюхал вокруг, огляделся, не заметил ничего подозрительного и спрятался от чибиса в густых зарослях.
Он лежал, время от времени нюхая воздух: нет ли запаха зверя. Потом воздух потеплел и стал мешать ему различать запахи. Он понял, в чём дело. Это луч солнца пробил, словно стрела, листву и воткнулся ему в морду. После стольких дней ненастья было приятно, даже голова закружилась. Хотелось лежать так, греть морду на солнце и не шевелиться. Но в ушах, словно эхо, звучал жалобный визг щенков. И Алмас спрятал морду в тень, прислушался опять, принюхался.
Чибис умолк, наконец-то. Алмас вскочил и не по звериной тропе, а напрямик побежал через Северный лес.
Неожиданно бег его замедлился, он пригнул голову к земле, осторожно ступая. Впереди был глубокий овраг. Когда-то река словно ножом перерезала лес на две части.
Рана зажила, но остался шрам — глубокий, извилистый овраг. Деревья гурьбой, словно испуганное стадо, подступали к нему вплотную, удивлённо смотрели вниз: какая сила его пробила? Любопытные молодые деревца, спрыгнувшие на склоны оврага, увязли по щиколотку в траве.
Алмас, не доходя до оврага, залёг, вытянул вперёд шею, чёрный, словно кожаный, кончик его белой морды начал быстро-быстро подрагивать.
Трава после дождя пахла солнцем. Алмас никак не мог надышаться, он будто процеживал воздух, вдыхая его частыми короткими глотками. Вдруг щетина на широкой его холке поднялась тысячей стрел, короткие уши прижались к голове, кончик носа перестал вздрагивать. Алмас принюхался раз, второй, третий… и почуял запах звериного пота. Он прополз на животе чуть вперёд, замер, потом ещё немного прополз. Теперь овраг был виден, но пока не весь — только часть противоположного склона. Он снова принюхался: ветер дует снизу, запах идёт оттуда. Значит, надо спуститься пониже. Он хотел хотя бы взглянуть на свою жертву.
Осторожно, так что ни один лист не шелохнулся, Алмас отполз назад. Затем, плотно прижимаясь к земле, двинулся сквозь заросли по склону вниз. Останавливался, принюхивался, опять полз. Несколько раз он подползал к краю оврага, смотрел вниз. Жертвы видно не было, только запах ощущался всё сильнее.
И тут с другой стороны оврага закричал проклятый чибис. Алмас понял, что от такого крика даже птицы в листве попрячутся, а уж жертва-то… И в тот же миг прыгнул вниз. Крик птицы и его прыжок совпали.
Его зоркие глаза сразу охватили оба склона. Чуть ниже, там, где овраг переходил в обрыв, показалась гордая шея оленя. Алмас увидел, как олень затряс тяжёлыми ветвистыми рогами, отчего закачались ветви деревьев — это был призыв к бою, — услышал резкий тревожный свист. Он понял — олень охраняет кого-то. Кого? Алмас кинулся к оленю. Трава на дне оврага была очень высокой.
Похожие на уши слона листья лопуха сразу накрыли Алмаса с головой. Но три-четыре хороших прыжка — и вот он на противоположном склоне. Чутьё подсказало Алмасу, что в лесу рога будут мешать оленю, и он, наверное, побежит по тропинке, которая идёт от оврага к Лысой горе. И Алмас бросился наперерез.
Заросли, будто защищая оленя, грудью вставали у него на пути. Опутали ноги, не пускают. Алмас не привык искать удобных путей. Куда побежит, там и дорога. Заросли пытаются его удержать, он вырывается, на ветках остаётся его мокрая шерсть — будет чем чибису выстлать своё гнёздышко.
На узкой лесной тропе Алмас появился как раз там, где она поворачивала вверх, к Лысой горе. В раздутые ноздри ударил запах оленьего пота. Опередил его рогатый. Ветки деревьев по обе стороны тропы ещё дрожали от оленьих рогов.
Уже несколько дней Алмас не бегал по-настоящему. Сейчас все мышцы разогрелись, по телу разливалось приятное тепло. Только вот тропа покрыта прошлогодними листьями. Они отсырели, скользят по ним лапы.
Но разгорячённый Алмас не обращал на это внимания. Перед ним возникло видение: олень свистит, как бы призывая к бою, рога его царапают края низких туч. Каким оскорблением это было для Алмаса! Всю свою силу он сейчас вложил в ноги. Никогда ему не приходилось видеть оленя в своих владениях. Но думать о том, как он попал сюда, времени не было. Алмас так мощно отталкивался от земли, с такой силой рвался вперёд, что ему даже показалось, что туловище его, вытянувшись, стало длиннее. Он всё отчётливее слышал, как чавкает грязь под копытами, как зло шуршит густая листва, потревоженная его рогами.
Это удваивало силы. Быстрей, быстрей, быстрей! Ещё немного, чуть-чуть ещё!
Вырывавшиеся из-под ног оленя комья летели Алмасу в морду. Но не время сейчас думать об этом! Нужно изловчиться и прыгнуть сбоку так, чтобы олень не лягнул. Вцепиться в его длинную шею…
Быстрей, быстрей!..
И тут сердце Алмаса похолодело, словно по нему прошла снежная лавина. Ещё несколько прыжков, и лес кончится. Ветви деревьев уже не будут мешать оленьим рогам. Он сможет бежать быстрее.
Как только в голове Алмаса мелькнула эта мысль, мышцы его ослабли. Со злости он сделал ещё прыжок, замечая, что расстояние между ним и оленем стало растягиваться, словно резина.
Ему не хотелось верить своим глазам. Они налились кровью, их застлала пелена. Он видел, как олень пулей вылетел из леса, как тряхнул головой, словно снова призывая к бою, и стрелой помчался по росистой траве.
Продолжать погоню уже не было смысла, Алмас пробежал ещё немного, потом остановился, заскулил с досады. Призывный взмах оленьей головы, словно стрела, застрял у него в сердце.
Мелькнула догадка: олень хочет пробежать по задворкам аула, потом с противоположной стороны уйдёт в лес. Тогда всё. В той части леса полно домашнего скота. Там невозможно будет взять его след, трудно различить его запах.
Алмас отряхнулся. Опять перед глазами возникла воинственно поднятая голова оленя. Злой, он понёсся в сторону аула — может, успеет перерезать оленю дорогу. Но тут же засомневался. Сунулся в лес возле аула, его злые налитые кровью глаза сверкнули из зарослей, порыскали по сторонам, но оленя не приметили.
Вряд ли тот проскочил в лес, опередив его. Алмас побегал, обнюхивая следы домашней скотины.
В голове его сверкнуло горящим угольком: чтобы опередить оленя, нужно пробежать прямо через аул. Но там он наверняка нарвётся на какую-нибудь из этих поганок, тамошних собак. На её визг выскочат другие, и тогда уж не остановить их долгого трусливого лая.
Тёмной тучей стояла полоса леса, которая пролегла между Лысой горой и аулом. Не верилось, чтобы олень там спрятался. Перед глазами опять выросла воинственно поднятая рогатая голова, и сердце, словно бурдюк, наполняющийся водой, стало раздуваться от злости. Он резко повернулся и помчался к лесу.
Сразу заметил скотину, рассыпавшуюся между аулом и лесом и, беззаботно посапывая, стригшую зелёные кудри луга.
Алмасу не хотелось попадаться скотине на глаза. Он бежал стороной, хоронясь в кустах. Ещё немного, и скот останется позади. И тут он уловил знакомый человеческий голос. Короткие уши Алмаса навострились, шея вытянулась.
Снова этот голос. Тот самый, который приходит к нему во снах, делает их сладкими.
Алмас забыл про оленя. Лёг на живот и, скрываясь в кустах, пополз вперёд, оставляя за собой след в росистой траве. Пропала усталость, он затаил дыхание, сердце перестало стучать.
В нескольких шагах от него стоял Абисал. Стоял с юной, тонкой, как былинка, девушкой. Одна из толстых кос девушки покоилась за спиной, другая, словно хвост приручённого ею зверя, играла в её руках; в быстрых чёрных глазах горят огоньки счастья; голова опущена; девичий подбородок улёгся между юными грудями.
Абисал волнуется, словно на горящих углях стоит. Не знает, куда руки девать. Пальцы дерутся меж собой, словно молодые петушки. Скованный взгляд нерешительно тянется к румяным от смущения щекам, к её шее, целует их и не может нацеловаться, в голосе дрожь.
— Только тебя… Поняла? Если б ты знала… Поняла?
Алмас, и тот понял. Да и девушку тоже. Они хотят радоваться друг другу. Что же им мешает?
В голове у Алмаса снова мелькнула мысль об олене. Но он не в силах был приподняться в мокрой траве. Его взгляд словно прилип к фигуре хозяина и не может от неё оторваться.
Нет, его не тянет вернуться. Ещё не забыты налившиеся кровью глаза Амурхана, в ушах, словно грохот обвала, гремит голос его ружья. Но и уйти он не в силах. Хоть со стороны посмотреть…
— Ацирухс… заглянула бы ты мне в душу…
Дрожащие пальцы парня перестали мять друг дружку. Словно испуганные птицы, опустились они девушке на плечи. Но и там не успокоились, продолжают метаться.
— Ацирухс, — голос юноши совсем упал.
Он обнял девушку. Горячие губы коснулись её щеки.
Девушка вздрогнула, посмотрела на Абисала. Юное тело её задрожало, гибкий стан изогнулся, словно только что пойманная рыба. Она выскользнула из объятий, увидела волка и закричала — всё это произошло одновременно:
— Волк!
Алмас подскочил, словно в него выстрелили, бросился в сторону, побежал к ущелью. Уже издали он услышал голос Абисала:
— Алмас! Алмас!
Алмас не забыл своей клички, но не оглянулся. Бежал долго. Остановился там, где олень должен был войти в лес. След долго искать не пришлось. Алмас принюхался, и опять перед глазами встала гордая, будто зовущая на бой оленья голова. Алмас догадался, что олень провёл его, как щенка. От злости он встряхнул мокрую от росы линяющую шкуру. Слишком рано вышел на охоту, надо было дождаться вечера, когда звери появляются из своих укрытий. Он лениво затрусил по звериной тропе. Его потянуло туда, где он встретился с оленем. Догадывался, что не случайно тот стоял на таком видном месте.
Алмасу захотелось узнать, кого тот охранял. Он спустился вниз, побежал вдоль берега. Стремительным взглядом порыскал по сторонам и вскоре нашёл на росистой траве свежие следы. Один — большой, другой — совсем маленький.
Алмас понял, что олень был с семейством. Пока олениха с оленёнком переправлялась на другой берег, он был на страже.
Алмас постоял немного. Пойти, что ли, по следу? Да нет, олень к ним вернулся по воде. Теперь он их уже за семь перевалов увёл.
Алмас повернулся и побежал к своим. Спустился в овраг, взобрался наверх…
Волчица-мать встретила его у самого логова. По грустным его глазам, по усталому виду поняла, что вернулся он с пустым брюхом. Потому и не выбежала навстречу, как обычно. Она заскулила, прищёлкивая зубами, ткнулась мордой ему в шею. Это был и упрёк, и радость, что вернулся. Затем она отошла, немного посуетилась и пропала в кустах.
Голод победил в ней страх, она бросила волчат и сама отправилась попытать счастья. И не напрасно — в сумерках принесла ягнёнка. Голодные волчата набросились на него, разорвали.
Алмас не радовался. Он знал, что ягнёнок из чьей-то отары. И хотя волчица бесшумно схватила добычу, всё равно чабаны заметят. Он был уверен, что когда-нибудь они придут сюда по их следам со своими ружьями. И когда добычей становилась домашняя скотина, его охватывал страх. Уж слишком часто повадилась волчица нападать на отары.
Когда Алмас и волчица-мать (из-за сходства её ушей с только что появившимися из лопнувших почек листочками будем называть её Куибиркус) добежали до вершин Лысой горы, уже светало.
Ночь была их временем охоты. Звери выходят попастись на поляны, возможность утолить голод застит им глаза, и тут уж у кого какая судьба.
Алмас и Куибиркус были довольны. Волчат они оставили сытыми, да и их самих не шатало от недоедания. Они бежали рядом, тёрлись друг о друга, играли. Взбежав на вершину Лысой горы, замерли, словно превратились в каменные изваяния, прибитые небесами к горе. Только глаза блестели, словно спорили со звёздами, кто ярче. Волки, не мигая, всматривались, озирали свои владения. Где-то среди кустов прыгает трусливый заяц. Сонный барсук вышел погулять, покрасоваться перед потомством. Им бы на счастье дикую козу или хоть какую-нибудь хромую лисицу…
Алмас навострил уши, посмотрел на Куибиркус. Её уши прижались к голове. Она вглядывалась в полоску леса, протянувшуюся от Лысой горы до аула. Алмас заскулил.
На опушке отдыхало небольшое стадо коз. Над ними на краю скалы стоял козёл с большими закрученными рогами. Белая борода его двигалась то вверх, то вниз. Он беззаботно пережёвывал траву.
Чутьё подсказывало Алмасу, что козы остались без присмотра хозяина. До дома рукой подать, а не пошли. Вот лень их и погубила. Куибиркус тоже заметила коз. Она легла и отползла назад, чтобы козы не могли её увидеть. Потом, прижимаясь к земле, поползла к опушке, где паслось стадо.
Алмасу вспомнились налитые кровью глаза Амурхана, улыбающееся лицо Абисала. Ему показалось, будто это не Куибиркус скулит, а раздаётся мягкий, ласковый голос Дзигиды, а потом вдруг резкий испуганный крик девушки, с которой стоял Абисал. Забеспокоился Алмас, но всё-таки пополз за Куибиркус.
До коз ещё было далековато, но Куибиркус не выдержала и, не скрываясь, бросилась на добычу. Она вцепилась в горло годовалой козочке, оказавшейся рядом со скалой, где стоял козёл с закрученными рогами. Завертелась вместе с ней, и только перегрызла ей глотку, как словно кол в бок вонзили. Это козёл бросился с камня и, вложив в удар всю силу и тяжесть своего тела, ударил волчицу рогом в рёбра. Заскулила Куибиркус и откатилась в сторону.
До этого Алмас лежал, вытянувшись в траве. Он ещё определённо не решил, что делать: неужели и он будет резать скотину людей, к которым так привык. Но когда козёл ударил рогами Куибиркус, сомнения отпали. Он кинулся в бой.
Козы же, будто забыв дорогу в село, побежали к лесу. Волки опьянели от крови и начали одну за другой убивать их. Они не чувствовали уже дневного света, забыли про страх, слух улавливал только предсмертные крики коз, обоняние не различало ничего, кроме духа горячей крови. Поэтому, словно гром, прозвучал в их ушах тихий человеческий голос, почти шёпот. Пулей пронзил он их разгорячённые тела.
Неподалёку стоял Габил. Воздев руки к небу, он умолял тихим голосом:
— Господи, пусть Твои хвори перейдут ко мне, всё Тобою дано…
Бросили Алмас и Куибиркус недобитых коз, пустились наутёк, но краем глаза увидели, что человек без ружья. А потому перешли на спокойный бег и ушли в Северный лес.
У Алмаса до сих пор кружилась голова от запаха тёплой крови. И только теперь до него дошло, что вместо того, чтобы запутать следы, они почему-то направляются прямо к своему логову. И он опять заволновался.
Дневной свет забрезжил на востоке. Небо стало таким синим, таким сияющим, даже земля в нём отражалась. А Алмас и Куибиркус и днём не старались спрятаться в лесу. Чего им бояться? Звери Северного леса сами их боятся, от страха дрожат. А человек… Он любит поспать. А если вдруг что, так ветер дует с противоположной стороны, нюх их не подведёт. Один прыжок в сторону, и лес тебя спрятал.
Бегут они по лесной дороге — Алмас впереди, Куибиркус за ним. След в след. Если кто-нибудь увидит следы в дорожной пыли, подумает, что один зверь бежал.
Слишком уж далёким оказалось место их ночной охоты. Нет и нет дороге конца. Да и устали они, конечно, не хочется расчёсывать о заросли линяющую шкуру.
Вдруг Алмас навострил уши, а затем мгновенно прыгнул в кусты. Куибиркус спрыгнула с дороги ещё раньше. Убегать они не стали, немного отошли, и Алмас лёг на брюхо, чёрный кожаный кончик его белой морды начал подрагивать. Куибиркус последовала его примеру, тоже залегла.
Алмас учуял запах человеческого пота. Запах знакомый. Он хорошо знал, что встреча с человеком в такую рань не сулит ничего хорошего, а потому вскочил и, не торопясь, затрусил к лесной чаще. Волчица-мать за ним. Но вскоре Алмас остановился. Что-то тянуло его назад. Волки посмотрели друг на друга.
Встретившись взглядом, Куибиркус тихо заскулила, ласково потёрлась о него, забежала вперёд: дескать, ничего подозрительного там нет, иди за мной, чем дальше от человека, тем лучше.
Алмас тоже заскулил, но не сделал ни шагу вперёд. И Куибиркус вернулась к нему. Осторожно направились они в сторону дороги. Чем ближе к ней подходили, тем сильнее был человеческий запах.
Алмас понял, что человек стоит на месте, а они идут прямо на него. Но что делает этот человек? Почему ничего не слышно?
Если человек притих, это не к добру, жди беды. И всё равно не хотелось уходить, не увидев этого человека. Душа Алмаса рвалась к свободе, к вольным просторам, но какими-то невидимыми нитями он был к человеку привязан.
Алмас прилёг, затих. «Почему этот человек словно онемел?» — спрашивал он себя. И тут, наконец, словно луч солнца коснулся его души, — он уловил человеческий голос.
— Может, он сегодня и не вернётся?
— Нет, Гигла, он обязательно вернётся. Говорили, на рассвете он всегда возвращается.
— Почему же тогда задерживается?..
Человек не один. Для человека нет ничего хуже одиночества. У этого есть спутники. Может быть, два, три или даже больше.
Алмас подползает поближе. Куибиркус то и дело скулит, хочет вернуть его — услышат. Трётся об Алмаса мордой, умоляет, не пускает. Человек говорит шёпотом — это знак беды.
Алмас почуял терпкий запах конского пота.
— Тоже мне комсомол! Чего он лезет в этот комсомол?! И себя губит, и других заставляет руки марать!
— Я вижу, Гигла, ты жалеешь, что пошёл?!
— Э-э, Цамел… Жалею… Всё-таки человек… Не на лесную птичку руку поднимаю.
— Человек?! Заносчивый голодранец! Не может себя прокормить, а кто в том виноват? Ты, что ли, его отцу позвоночник переломал? Да и не я. Так теперь он хочет его за наш счёт содержать, чтоб он на нашем добре, нашим потом жил! Вожак колхозный! Голопузый Амурханов сопляк, вот он кто!
— Глупый ты! Он ради своей лепёшки дрова в огонь подкладывает! Кровь людскую сосать будет! Женится на красавице Ацирухс и будет в мёд булку макать.
— Не видать ему Ацирухс как своих ушей!
— А тогда крепче держи ружьё и целься ему прямо в лоб.
Алмасу стали видны говорящие. Двое мужчин. Один — средних лет, в козьем полушубке, шапка из ягнёнка. Другой — совсем молодой парень, на нём шерстяная рубаха, голова не покрыта, войлочную шляпу, наверное, за пояс заткнул. Крестьяне во время работы обычно так делают. У обоих в руках ружья. Зияющие их пасти смотрят в небо.
Ружья… При виде холодного металла Алмас забеспокоился. На кого обрушится их огонь? Почему про Амурхана их речь? Ацирухс… В памяти всплыл солнечный день после дождя, полоска леса, протянувшаяся от Лысой горы до аула Фахс, Абисал, красивая девушка с гибкой талией. Вроде бы Абисал её называл Ацирухс…
Лёгкое дуновение ветерка опять принесло терпкий запах конского пота.
Он бесшумно отполз назад, поискал коней. Они стояли, осёдланные, на открытом месте, привязанные к дереву.
Алмас вернулся: ветерок дует навстречу, как бы не учуяли его, взбесятся тогда.
В груди Куибиркус тревожно колотилось сердце. Не к добру люди с оружием, с лошадьми шепчутся у дороги. Она опять ласково потёрлась головой об Алмаса. С одной стороны, с другой. Тихо-тихо заскулила, затем резко повернулась к чаще.
Алмас за ней не пошёл. Сердце подсказывало ему, что он должен оставаться здесь.
Куибиркус опять вернулась к нему. Алмас посмотрел на неё, волчица успокоилась под его ласковым взглядом. Она спряталась в кустах и сквозь листву стала смотреть то на людей, то на коней.
Алмас не выдержал, подполз к людям поближе. И снова стало слышно их шушуканье.
— Думаешь, этому поганцу Абисалу колхоз нужен? Нет, он хочет людям на шею сесть. Комсомол! Станет начальником. А с какой стати красавица Ацирухс скажет «нет» начальнику? Вот и пожалуйста, катайся себе как сыр в масле.
— Нет, Цамел, Абисал скорее свой затылок увидит, чем Ацирухс, — юноша опять заскрежетал зубами.
Он затряс ружьём, погрозил им кому-то, затем вскочил, стал следить за дорогой.
Алмас встревожился. Не зря треплют их языки имена Амурхана, Абисала, Ацирухс… Но почему они на дорогу смотрят? Поджидают? Чтобы спалить огнём своих ружей?
Алмас был уже готов броситься на них, но тут перед глазами возник Короткоусый, налитые кровью глаза Амурхана, дуло ружья… Будто только сейчас прогремел тот выстрел…
Он лёг. Но в ушах, не переставая, гудело. Вскочил, быстро подошёл к Куибиркус, ласково коснулся её, глядя то на коней, то на людей, и скрылся в зарослях.
Наверное, только на расстояние выстрела отдалился он от людей, как слух его уловил барабанную дробь конских копыт. Кто-то мчится на хорошем коне. Алмас испугался — вдруг всадник объедет его стороной, и одним прыжком выскочил на дорогу.
Всадник был ещё далеко, но конь уже увидел, что на дорогу камнем упал волк. Он резко развернулся, встал на дыбы, испуганно заржал. Всадник не ожидал этого. Он перелетел через голову коня, но, на счастье, успел ухватиться обеими руками за его шею, повис, потом опять вскочил в седло, потянул испуганного коня за уздечку, схватился другой рукой за карман своего поношенного пиджака.
Алмас узнал всадника. Это был Абисал. Сначала он испугался, как бы тот не оказался под копытами коня. Когда же неожиданно быстро юноша снова оказался в седле, Алмас обрадовался, куцый его хвост приветливо завилял.
— Гав! Гав! — залаял он.
— Алма-ас! — правая рука юноши так и осталась в кармане, в глазах вспыхнули радостные огоньки.
— Гав! Гав! — Алмас то на юношу посмотрит, то вперёд на дорогу.
— Что случилось, Алмас? — Абисал пытался повернуть к собаке-волку заупрямившегося коня.
Затем впереди послышалось ржание лошадей. Громкое, злое…
Алмас понял, что это Куибиркус напугала коней. Вслед за ржанием послышался резкий конский топот. По дороге с болтающейся уздечкой нёсся уже знакомый Алмасу стройный, чёрный, как воронье крыло, конь. Увидев волка, он резко повернулся и со ржанием помчался по бездорожью прочь.
И тут прогремел выстрел. За ним другой. Алмас услышал, как жалобно заскулила Куибиркус, и бросился к ней. Дорога перед конём Абисала освободилась. Дрожащее, ещё не оправившееся от страха животное рванулось изо всех сил и понесло всадника вперёд.
— Э-ге-гей! Кто там?! — в руках у парня блеснул маузер.
Абисал так и не понял, что произошло, не увидел, кто стрелял. Но тут за спиной у него раздался выстрел. Шапка слетела с головы, он почувствовал, как ему обожгло голову.
Теперь нетрудно было догадаться, что кто-то держит его на прицеле. Абисал потянул на себя поводья.
Но конь был настолько напуган встречей с волком, ржанием другого коня, выстрелами, что юноша никак не мог его удержать. Казалось, силы коня удвоились, и он стрелой полетел к аулу. Абисал ещё несколько раз выстрелил вслепую, но пули только обожгли, пробили стволы невинных деревьев. По щекам Абисала сползали крупные шарики слёз.
Когда ему в ауле обрабатывали рану — кость на счастье не была задета, — он понял, почему Алмас преградил ему дорогу. Нетрудно также было догадаться, что тот, кто хотел взять его на мушку, — враг колхоза. Но откуда выскочил вороной? В кого до него стреляли его враги?
На эти вопросы он не знал ответа. Только когда люди прибыли на место происшествия, стало ясно, что в засаде было два человека. И коней тоже было два. Один оборвал уздечку, её конец остался на дереве, и в ужасе помчался навстречу Абисалу. Но чего он испугался — никто понять не мог. Наконец, Габил оторвал от уздечки затуманенный взгляд:
— Алмас был один?
Абисал не смотрел ему в глаза. Он его стеснялся. Габил был отцом Ацирухс, и Абисал почитал его:
— Один.
— Господи! Отдай мне свои хвори, на всё Твоя воля, иначе где же это видано, чтобы дикие звери человеческое счастье оберегали?! — взгляд его ушёл в нависшее над ним безмолвное небо, и он произнёс как бы про себя: — А до этого, когда коз задирали, вдвоём были.
Но Алмас и Куибиркус уже забыли про коз. Пуля прошла через левую лапу Куибиркус, повредила кость, и нога онемела. Куибиркус дрожала всем телом, металась из стороны в сторону. Алмас шёл за ней грустный, виноватый и лизал ей рану.
Аул Фахс был словно в трауре. Самый разгар лета. Пусть простят такое несуразное сравнение, но в это время горное селение словно вымирает. Сенокос, самая страда. Если нужен тебе кто-нибудь, ищи в лугах. А сейчас все в сборе, никто не уходит. Сидят в центре аула на развалинах старой башни. Ушли в свои думы, замкнулись, молчат. А что тут можно сказать? Строили им из снега воздушные замки, рассказывали про новую жизнь: в колхозе друг другу опорой станете, в достатке будете жить, забудете про бедность. Люди поверили, собрали свои скудные пожитки, скот, отдали в колхоз. А теперь…
Чабаны рассказывают, что в полночь кто-то увёл собак. Лаяли они не переставая. Тьма была кромешная, как их было искать?! А наутро обнаружили, что угнана самая большая отара. А недалеко от пастбища собаки догрызают недоеденные туши баранов.
— Алмас… Все беды, что обрушиваются на аул, из-за него, — решили горцы. — Один шайтан знает, какие ещё несчастья принесут нам клыки этого проклятого богом волка. Неужели и люди, и скот должны пропадать из-за одного паршивого волка?! Надо позвать на помощь из соседних аулов. Обшарим весь Северный лес! Если он даже и не попадётся, всё равно прогоним отсюда.
Абисал вскочил, голос его дрожал:
— Алмас… Столько овец… Да как…
От горечи и страха, что Алмаса убьют, слова комом застряли в горле. Он до конца даже свою мысль не смог высказать. Но горцы его поняли:
— До этого они вдвоём всех коз перебили. Кто знает, сколько их теперь было?!
— Да, но где туши?..
— Солнце моё, — Габил поднял на юношу глаза. — Всё на земле с позволения бога. Бог лучше нас знает, как кому с кем поступать. Мы знаем, что Алмас — твой хранитель. Но всё-таки нельзя идти против людей. Ничего страшнее того, что ему суждено, с ним не произойдёт. Не бойся за него.
Абисал боялся за Алмаса. Боялся и не верил, что несчастье с колхозной отарой — дело его клыков. Да и как он мог угнать овец живыми? Куда? А если он их загрыз, то как он смог бы их всех утащить?
Слова Габила показались Абисалу несправедливыми. Поверить-то он не поверил, но боялся, что обрушится на их семью гнев всего аула. И так во всех бедах случившихся их винят из-за Алмаса. Поэтому молча, едва шевеля тяжёлыми, словно в колодках, ногами, он поплёлся домой. Ведь не пойти ему со всеми никак нельзя. А они готовят оружие для охоты, идут убивать Алмаса…
Алмас не спешил. Он медленно пробирался зарослями, старался, чтоб его никто не заметил, чтобы не шуршали листья. Время от времени опускал на землю длинную окровавленную ляжку, которую нёс в зубах, ложился рядом, прислушивался, не слышно ли чего, потом отправлялся дальше.
Дорогой, которая идёт краем аула, он давно бы пробежал это расстояние. Добежал бы до Северного Леса. А там его дом, там безопасно.
Вообще-то ему и эти места знакомы, но слишком уже рассвело. Он крепился, но с рассветом кровь всё равно стыла от страха. Он опять кладёт на землю свою добычу, ложится. До Северного леса осталось немного. Ещё чуть-чуть, и аул будет виден. Он долго будет опять смотреть туда. Перед глазами промелькнут картины детства. Может, увидит Абисала или Дзигиду, услышит их ласковые голоса.
Сука Короткоусого будет на лесных птиц гавкать. Алмас не забыл её взгляд, её улыбку.
Собака не умеет улыбаться? Неправда, умеет. Вот сам Алмас не умеет. А она умеет. И глазами, и губами.
Алмас вспомнил, как он из-за этой улыбки чуть не погиб от острого топора Короткоусого. Не любит Алмас вспоминать об этом. Когда вспоминает тот злополучный день, вскакивает и бежит, не оглядываясь на аул, в Северный лес.
Сегодня что-то долгая у него дорога получается. А вроде бы и не так уж далеко от дома ушёл.
На рассвете с Лысой горы приметил он оленя. Притаился, сросся с землёй. Как подкрасться — это уже его забота. Но не успел он и пошевелиться, как олень засвистел, опять призывно и гордо затряс большими рогами и побежал. Алмас вскочил. Хватит того, что олень один раз его обманул. И взгляд Алмаса впился в кромку леса…
Там на траве паслись олениха и оленёнок. Оленёнок-то, конечно, не пасся, он ещё молочный, и просто, подражая матери, водил по ней мягкой своей мордочкой.
От тревожного свиста отца оба вздрогнули. Но их испуг и рывок Алмаса совпали. Оленёнок не смог спрятаться, но бежал хорошо. К тому же словно из-под земли возник олень, увёл его по тропинке, чтобы тот не побежал в лес, не запутался в зарослях.
А мать задержалась, кинулась в другую сторону. Ей не удалось увести за собой Алмаса. Взгляд его с самого начала был прикован к оленёнку. Хитрости родителей его не отвлекли.
Оленёнок, бедный, начал уставать, словно с наступлением дня силы его таяли. Расстояние между ним и Алмасом стало уменьшаться. И вышло так, что весть о наступлении дня проникла в сознание Алмаса одновременно с душераздирающим криком оленёнка. И от этого крика, и от света наступившего дня в сердце проник неведомый ему раньше страх.
Он торопливо насытился своей жертвой, отгрыз ляжку, чтобы взять с собой, остальное затащил в заросли, слегка прикрыл сухими листьями, воровато подхватил добычу и, хоронясь в зарослях, отправился домой.
Солнце было уже высоко, когда он подходил к выступу горы близ аула. И что удивительно: чем ближе был он к цели, тем больше ослабевали ноги, а сердце охватывала непонятная тревога.
Алмас бросил добычу, лёг, опустил голову на передние лапы, сощурил глаза, прислушался… и вздрогнул.
У самой кромки леса раздался женский крик. Знакомый ему голос.
— А-а-а!..
Затем рот кричавшей заткнула чья-то большая ладонь, крик перешёл в мучительно вырывавшиеся звуки.
Алмас вскочил. Он ещё не утратил привычку бросаться на помощь и рванулся на крик.
Высокий молодой парень правой рукой обнимал за талию Ацирухс, а левой зажимал ей рот. Другой парень схватил её за ноги. Уносят. Чуть подальше третий парень держит под уздцы трёх коней.
Алмас узнал мужчин, подкарауливавших Абисала. Он узнал Гиглу. Это он обхватил стан Ацирухс, зажал ей рот. В ушах опять загрохотали выстрелы. Он вспомнил раненую ногу Куибиркус.
Алмас ошалел. Он бросился на парней, схватил Гиглу за руку, угрожающе рыкнул в спину другому. Он успел увидеть, как девушка упала, потом вскочила и побежала в аул.
Кони испугались, тревожно заржали, встали на дыбы, вырвались из рук растерявшегося парня и помчались в сторону Лысой горы. И, будто дождавшись их испуганного ржания, загремел Северный лес, заохали Немая скала, Лысая гора, застонало ущелье. Раздался один выстрел, второй, третий…
Растерялся Алмас, растерялись парни. Растерялись и испугались. Вслед за выстрелами Северный лес наполнился лаем собак. Алмас бросился к лесу.
Алмас стрелой летел навстречу выстрелам. Они раздавались оттуда, где было их логово. Затем всё стихло. Но собачий лай стоял в ушах Алмаса. По тому, откуда он доносился, было ясно, что собаки бегут в сторону Немой скалы. Волчица уводит их от логова, от волчат.
У Алмаса похолодело в груди: она ведь бегает с трудом, что она сможет сделать против стольких собак? Стремительно мчался Алмас, не переставая удивляться, откуда в Северном лесу такая свора. До сих пор нога ни одной с обаки в здешние места не ступала. Но ответить на свой вопрос он не торопился да и боялся этого ответа. И, как бывало раньше в самые важные для него мгновения, вся сила тела переместилась в ноги. Он нёсся вперёд. Не более удобным и лёгким путем — через логово, а низами, наперерез. Заросли ежевики, дикого хмеля не могли его задержать, — пулей он их пробивал.
Лай собак был уже совсем близко. И опять ёкнуло сердце Алмаса: он различил в этом беспрерывном лае резкий, отрывистый голос суки Короткоусого. Это его и огорчило, и обрадовало — увидит ее.
Собака-волк опередила отставших собак, пронеслась по зарослям стороной. Они не обратили на Алмаса внимания, приняли за сородича. Уже послышалось рычание передних собак. Самые быстрые, наверное, уже догнали Куибиркус, сейчас набросятся на неё. Точно, догнали: он услышал клацанье зубов волчицы, визг собак.
Алмас смешался с собаками. Самые первые проломили в зарослях дорогу, и ему стало легче бежать. Догоняя собаку, он сталкивал её грудью, и та, перекувыркнувшись, катилась в сторону. Затем он догонял другую, сбивал её, затем следующую… Увидев перед собой суку Короткоусого, он пожалел, не стал сбивать, перепрыгнул.
Собаки, бежавшие впереди, уже накинулись на Куибиркус. Глаза Алмаса налились кровью. Одним прыжком он, словно лавина, повалил нескольких псов на спину. Куибиркус, увидев его рядом, приободрилась. Теперь они дрались уже вдвоём.
Многие собаки носили на теле следы клыков Алмаса. Они узнали его клацающие зубы, испугались, начали примечать, где безопасней дорога, если придётся уносить ноги. Теперь, когда Алмас пришёл на помощь, Куибиркус разъярилась, забыла про свою ногу. Но их начали догонять отстававшие собаки. Одна вцепилась в короткий хвост Алмаса, трясёт его, тянет назад. Алмас обернулся и увидел, что Куибиркус схватила за шею суку Короткоусого и швырнула её, как новорождённого щенка, в овраг. И тут же на неё накинулись несколько псов.
Алмас почувствовал, что надо бежать. Собак было слишком много. Да и не бегут ли следом за ними хозяева с ружьями?
Снова собаки растянулись за ними цепочкой. Алмас пропустил Куибиркус вперёд. Поняла его волчица. Ей нетрудно угадывать его мысли: Алмас подсказывает, что нужно уносить ноги, а он уведёт за собой собак. И когда Алмас остановился и повернулся к стае, Куибиркус, чтобы замести следы, побежала наверх, к маленькой речушке.
Алмас увидел, что волчица ушла. Теперь он и сам стал отрываться от собак. Он побежал вдоль подножья Немой скалы вниз, к ущелью. Из уха у него сочилась кровь. Он бежал, а перед глазами неотступно стоял молодой поджарый пёс. Это он оторвал ему ухо. Алмас перехватил его взгляд и уловил в нём что-то знакомое. А запах его он до сих пор чуял.
Сначала Алмас бежал не очень быстро, чтобы собаки пытались догнать. Когда же он убедился, что стая уже не собьётся с его следа, а Куибиркус ушла от беды, побежал так быстро, как мог. Тело его вытягивалось во всю длину. Лай собак он уже слышал откуда-то издалека, всё дальше и дальше удаляясь от этой своры, но бега не замедлял. Он напрямик по лесной дороге проскочил в ущелье к реке, побежал прямо по воде вниз, потом перескочил на другой берег. Выбравшись из ущелья, позволил себе передохнуть: псы потеряли у реки его след и теперь собачились, перекладывали вину друг на друга. Он слышал их и ухмылялся.
Но опять заохал от выстрелов Северный лес. Один, второй, третий… И опять в памяти собаки-волка всплыли налитые кровью глаза Амурхана, звон осколков разбитого окна, чёрное дуло… Заныло сердце. Будто все эти пули сквозь него прошли. К тому же выстрелы раздавались оттуда, где было их логово.
Алмас заметался. Неужели Куибиркус туда завернула?! Пока не стемнело, нельзя этого делать.
В груди у него похолодело. Там волчата, их похожие на одуванчики щенки. Страшно потянуло бежать туда, к ним. Но было слишком светло. До логова он добрался только к полуночи.
Его уже не было. Земля разрыта, вокруг пятна крови. Кровь его детей, его пушистых детёнышей.
Задрожал убитый горем Алмас, вцепился зубами в землю.
Перед глазами опять возник сегодняшний молодой пёс. Ещё щенок. Но оскал его отличается от оскала других собак. А взгляд… И тут он понял, что это был взгляд суки Короткоусого. Это её щенок, его плоть и кровь…
И снова перед глазами его пушистые волчата, визжат, наваливаются друг на друга…
Затрепетало сердце Алмаса, заставило дрожать, словно в лихорадке, всё его огромное тело. Поднял он морду, словно ствол пушки, к туманному небу и зарыдал, завыл. Зарыдал с ним и Северный лес. А потом прибавились и рвущие сердце причитания Куибиркус.
В ауле собаки ещё не пришли в себя, до сих пор у них шерсть дыбом стояла. И, будто дождавшись воя Алмаса, они все дружно отозвались.
Всю ночь не смыкали глаз и Северный лес, и аул Фахс. Лес — от плача Алмаса и Куибиркус, аул — от лая собак.
Кто-то, чтобы припугнуть волков, несколько раз пальнул в воздух. Но выстрелы заглушил волчий вой. А собаки от страха начали лаять ещё сильнее, не успокаиваясь.
Охотники узнали, что Ацирухс пытались похитить. Люди задумались: этот Алмас их спасает или губит? Ответить на этот вопрос они не могли. Даже Абисал. Он сидел у окна с опущенной головой, подперев щеку ладонью. Слёзы сжимали горло, капали в душу. Когда Алмас, его Алмас, вырывал из чужих рук его солнышко, его Ацирухс, он в это самое время шёл убивать детей своего спасителя… Сердце разрывалось от душераздирающего волчьего воя. Он не смотрел в сторону Северного леса, но по вою догадывался, что мечутся по лесу волки, ни на минуту не останавливаются.
Только к утру они стихли. Немая скала заснула крепким сном, задремал Северный лес. Собаки тоже перестали лаять, и аул забылся во сне.
А на рассвете люди проснулись от рычания собак, но опоздали. От аула до речки, как будто кто-то нарочно выложил их в ряд, лежали три разорванные собаки. Среди них, на самом берегу, и серый молодой пёс.
В том, что это клыки Алмаса, никто и не сомневался. Поняли люди: теперь только и жди беды, не будет от его клыков пощады. Аул поднимался в тревоге. Скот никто выгонять не стал.
Днём Северный лес онемел. А в полночь на пастбище к чабанам прокрались волки. И пока собаки их учуяли, пока чабаны схватились за ружья, они загрызли несколько овец. С собой волки даже уха ягнячьего не взяли и исчезли, будто сквозь землю провалились.
Алмас лежал в зарослях, опустив голову на передние лапы. На белый свет ему смотреть не хотелось. Он закрыл глаза. Так лежать ему было легче, он видел пушистых мягких волчат, они вползали ему на спину, кусали его мускулистую шею… Он нехотя открывал глаза, когда Куибиркус начинала жалобно скулить. И исчезали его сладкие видения.
Теперь и Куибиркус куда-то исчезла. Чувствует Алмас, что она отправилась в их разорённое логово, до сих пор не верит в несчастье. Что-то слишком долго нет волчицы. Но не хочется ему думать об этом, расставаться со своими сладкими грёзами.
Однако что это? Алмас вскинул голову, широко раскрыл глаза и весь обратился в слух. Что это? Плач ребёнка? Что делает в Северном лесу ребёнок? И почему плач приближается прямо к нему?
Алмас вскочил, пошёл на звук, остановился, прислушался, принюхался. Чутьём он улавливает запах волчицы. Но ребёнок?..
Испугался Алмас, повернул назад. Неужели против человека обнажит он свои клыки?! Словно две острые сабли, встретились их злые взгляды — его и волчицы. В зубах Куибиркус детская рубашонка, сам ребёнок свисает до земли, ручонки его сжаты в кулачки и их, словно буравчики, вкручивает он в свои мокрые от слёз глаза, громко плачет.
Алмас зло зарычал. Зарычала и волчица, остановилась. Алмас опять зарычал, подошёл ближе. Волчица осторожно опустила ребёнка на землю, опять сердито зарычала и приготовилась к бою.
Ребёнку года полтора. Он лежит ничком, закрыв глаза ладошками, плачет.
Не понимает Алмас Куибиркус: что она делает, зачем украла ребёнка? Он перестал рычать, но не сводит с волчицы глаз: что она будет делать дальше?
Она поняла, что можно не бояться Алмаса, и смягчилась. Нагнулась к ребёнку, лизнула его раз-другой за ухом.
Теперь Алмас догадался, что выкрала волчица ребёнка из аула в тоске по своим детёнышам. Но теперь люди будут искать дитя, пойдут на его плач. А Алмасу не хотелось больше слышать людских голосов.
Равнинные селения большие, домов много. И ясно, какой дом крайний, а какой в середине. А горный осетинский аул весь на ладони поместится. И дома в нём расположены, как охотники, которые стаю волков гонят. Поди разберись, какой из них крайний. Каждый вроде бы крайний, сбоку стоит. И чтобы выйти за пределы аула, ни через кого перешагивать не нужно. Наверное, потому горцы и считают, что они в одинаковой степени принадлежат и своему аулу, и остальному миру.
Но первая беда на крайнего падает. И дом каждого осетина должен быть к беде готов.
А вот председатель колхоза, образовавшегося в Фахсе, к беде не был готов. Не думал, что такое может случиться. Коренастый черноволосый молодой человек пришёл домой с лугов усталый. Он и раньше был беспокойным человеком. Теперь же будто бы и работает не больше, чем раньше, а устаёт страшно. Не привык быть начальником. Ему кажется, что все смотрят на него. Как будто их успех зависит от того, как он работает. А для него теперь людские взгляды всё равно что криво привязанная и съехавшая на бок поклажа. Поэтому и устаёт.
Молодой председатель повесил свою косу на ветку дикой груши у самого дома, кашлянул, окинул дом взглядом, никого не заметил и присел на камень. Сунул руку в глубокий карман галифе, нащупал там орехи. Они ещё не совсем созрели, но ядра были уже достаточно крепкими. Его маленький сын Ислам всегда им рад. Начинает перекладывать с ладони на ладонь, играет, как кошка с мышкой. А потом отец колет, а сын ест.
— Где же это папин черноголовый сынишка?
Но черноголовый сынишка в тот вечер не выбежал встречать отца. Отец опять поискал его глазами.
— Ислам!
Наконец, вместо Ислама в дверях появилась его мать, Дудиккон.
Дудиккон ещё совсем молодая. Ну, не совсем, конечно, ей уже около тридцати. Но по ней не скажешь. Она под стать мужу крепко сбита, весь день крутится по хозяйству, что-то всё время делает, минуты за день не отдохнёт. А вот успевает мало, иногда с обедом аж до ужина прокопается. Но с другой стороны, не прошло и трёх лет, как они поженились, а она уже успела двух крепышей ему принести. Елбиз даже и не заметил как.
А уход за ребёнком много времени требует. И у Дудиккон столько домашних забот прибавилось, что ещё на одного человека хватит. Вот и теперь она кормила маленького. Вышла, застёгивая на кофточке пуговицы и, не сказав ни слова, направилась в огород.
Елбиз тоже ничего не сказал. Он посмотрел ей вслед, полюбовался её осанкой. В горах жизнь трудная, женщина должна быть крепкой, и достоинства её для горцев — прежде всего в физической силе.
Дудиккон постояла на краю огорода, потом подняла лежащий там овчинный тулуп, посмотрела по сторонам:
— Здесь его не-ет.
Последнее слово она как верёвку растягивала. В начале совместной жизни Елбиз часто ругал её за это. Бывало даже, чтобы припугнуть, руку поднимал. Но не отучил, ничего у него не получилось. В каждом ауле свои привычки. В том ауле, где она выросла, все так говорят. А человеку трудно отучиться от того, к чему он привык с детства. И муж махнул рукой. Если уже целый аул за это терпят, то и я потерплю.
— Что там?
— Не что, а кто, Исла-ам.
— Что с ним?
— Он спа-ал. Вот зде-есь. Я пожалела его, не стала буди-ить. Укрыла тулупом, пошла ужин готови-ить. Маленький в люльке плака-ал.
— Может, к кому-нибудь из соседей забрёл?
От соседей женщина вернулась не одна. Соседи тоже начали искать. Глядя на эту тревожную беготню, забеспокоился и Елбиз. Орехи до сих пор лежали у него на ладони. Он бросил их в карман и пошёл на огород — может, мальчишка забрался куда-нибудь.
На огороде сына не было. Елбиз вспомнил свой сон: он сбивал орехи и раздавал соседям. Говорят, орехи во сне — к беде.
— Не нашли?
Как будто целый день за стаей волков гнался — так он осип. Не своим голосом говорил. Дудиккон всё равно его услышала, но ничего не сказала, только покачала головой: по обычаю при чужих мужчинах молчала. И побежала, испуганная, в дом.
Елбиз пошёл вслед:
— Ты словно медведица в спячке! Из берлоги своей не вылазишь, не знаешь, что вокруг делается.
— Но как я могла подума-ать…
Елбизу не хотелось повышать голос, но, увидев деревянную лопату, он решил попугать жену. Рука мужа ей была хорошо знакома. Испугалась она, хотела прошмыгнуть в комнату, но была высокой, полной и в дверях замешкалась. Муж, когда увидел, что она убегает, дал рукам волю и прошёлся по её спине грязной от навоза лопатой. Он, не задумываясь, огрел бы и ещё раз, но после первого удара дверь оказалась для Дудиккон не такой уже узкой, да и соседи на её счастье подоспели.
Семейная ссора на этом закончилась, и аул включился в поиски Ислама. Искали по всем дворам, в хлевах, на сеновалах, на лужайке у речки. Ребёнок словно сквозь землю провалился. А вечером пастух, пригнав скот, сообщил, что будто бы из Северного Леса был слышен плач ребёнка.
Отец бил себя кулаками по голове. Несчастная мать схватила верёвку, стала кричать, что она должна повеситься в Северном лесу, пусть её сожрут волки, что разодрали её ненаглядного малыша. Женщины окружили её, постеснялась Дудиккон стариков, не стала вырываться.
Елбиз и с ним несколько мужчин с оружием бросились в Северный лес. Они стреляли в надежде спугнуть зверей, похитивших мальчика, звали его по имени. Куда там! Северный лес будто оглох. Молчал. Лишь речка не молчала. Она бежала себе, недовольно ворча: «Что вы так смотрите на меня? Ничего я не знаю. Вы сюда только пришли, и я тоже». Лишь сова откуда-то со стороны Немой скалы, словно сочувствуя горю, не переставала рыдать:
— У-у-у! У-у-у!
Люди забыли о приличиях. Пальцами показывали на дом Амурхана:
— Чтоб тебе семью Амурхана оплакивать!
— Чтоб ты сыну Амурхана смерть накликала! Из-за него все мы добычей волков стали!
Габил стоял в дверях своего дома, крестился:
— Всевышний, всё в Твоей воле, возьми в жертву душу мою! Как же это так: одних Алмас губит, других спасает?!
Из дома Амурхана никто не выходил. Даже свет не зажигали, дверь заперли.
Всю ночь в ауле никто не спал, будто в одном из домов покойник лежит.
А через день прискакали из района два милиционера. Аул был в скорби, но встретил их с надеждой: может, хоть они помогут. Но милиционеры, оказывается, прибыли по поводу попытки похищения Ацирухс. Кто хотел похитить? Как ей удалось бежать? Что думает делать дальше? Милиционеры были ошеломлены, когда узнали, что волки унесли ребёнка. Для порядка вызвали Ацирухс, поспрашивали её. Даже не заикнувшись об угощении, вскочили на своих коней и ускакали.
Весть о несчастье быстро, словно на добром скакуне, пронеслась по всей Ксании. Люди шушукались, что это, мол, бог наказывает за колхозы. Пока только в одном ауле губит клыками посланца покровителя диких зверей Тутыра людей и скот, но другим это предупреждение. Забеспокоилось начальство, что люди из-за этой болтовни разочаруются в колхозах. Подняли на ноги и доставили с оружием в Фахс милицию, членов партии, комсомольцев. Пришли люди из соседних аулов, любопытных много. На рассвете Северный лес окружили.
Приказ был коротким: прочесать лес, чтобы ни одна травинка не была пропущена, ни один заяц не остался незамеченным. И до сумерек весь Северный лес перевернули. Но Алмас с волчицей как сквозь землю провалились.
Для очистки совести приезжие везде понаставили капканов. Ни одного назад не увезли, все выходы из леса ими загородили.
Куибиркус, прихрамывая, шла впереди. За ней Алмас с Исламом в зубах. Точнее, Алмас нёс его за рубашку. Голову держал высоко, чтобы ребёнок ногами не касался земли. Время от времени Алмас останавливался, клал ребёнка на землю, облизывал ему щёки. Тогда Куибиркус возвращалась назад, радостно скулила. Походит вокруг, приляжет рядом, ласково потрётся о ребёнка головой. Даже боль в ноге перестала чувствовать.
Ислам, когда проснулся и увидел, что он в зубах у волка, зашёлся в плаче:
— Кутя!.. Кутя меня съела!..
Потом он устал плакать, успокоился. Он ведь уже кое-что понимал и убедился, что кути его не едят, ласково лижут ему щёки, и стал смелее, даже отталкивал рукой их морды. А потом ему захотелось и поиграть с ними.
— Кути, вы чьи? Наши? А что вы в лесу делаете?
«Кути» видели, что он чего-то хочет от них, спрашивает на своём языке. Но что — не понимали, скулили по-своему. Ну, а Ислам их не понимал. Ласки напомнили ему мать. Он встал на четвереньки, потом на ноги:
— Мама!
Голос у него звонкий, но слабый. А мама была слишком далеко. Вдобавок деревья вокруг заглушали его: каждой травинке, каждому листочку хотелось услышать голос нового жильца, и они жадно глотали звуки. Мать никак не могла бы его услышать.
Алмасу и Куибиркус тоже хотелось, чтобы, кроме них, никто не слышал ребёнка. Зашевелился Алмас, потянулся. Волчица по его взгляду поняла, что он хочет сменить место. Вильнула хвостом, согласилась.
Длинным был их путь. Прошли Северный лес, обошли Лысую гору, перевалили через хребет.
Ни одно ровное место, ни один склон горы не миновали они, чтобы не остановиться. Садились на задние лапы, при лунном свете осматривались. Затем отправлялись дальше. Шли медленно, с опаской.
На остановках отдыхал и маленький Ислам. Он ложился на землю, выпрямлялся, и ему становилось легче. А когда волки бежали, у него болела спина, шея. Он начинал плакать, и тогда волки бежали ещё быстрее.
За Лысой горой на плач ребёнка навстречу им выскочила лисица с пушистым хвостом. Увидев в зубах волка человеческого детёныша, застыла от удивления. Но они на неё не обратили внимания, пробежали мимо. Лисица не поверила своим глазам: уже и до человека волчьи клыки дотянулись. Догнала их, чтобы убедиться, и, словно колдунья, опять выскочила им навстречу. Волки увидели, что это та же самая лисица, показали ей свои клыки. И лисица, решив, что любопытство к добру не приведёт, унесла ноги.
На лесной тропинке за хребтом Алмас почувствовал, что его сковывает какая-то неведомая сила, догадался, что на них направлен взгляд сородича. Не опуская ребёнка на землю, остановился. Глаза рыскали по сторонам, затем он резко повернулся и увидел, что сквозь листву светились, словно горящие угли, два блестящих глаза. Алмас зло зарычал. Волчица бросилась к нему. Угли пропали, и Алмас побежал вперёд.
Однако ощущение скованности не пропадало. Он резко повернулся назад и увидел, что по пятам за ними идёт старый волк. Теперь уже не прячется, стоит и рычит. Алмас тоже остановился, зарычал, шерсть на загривке встала дыбом. Волчица бросилась к нему. Алмас положил Ислама, зарычал уже по-настоящему и двинулся навстречу противнику. Ребёнок заплакал. Его подхватила Куибиркус.
Старый волк за свою жизнь повидал многое и сразу понял: своими истёртыми клыками он даже шкуру противника не пробьёт, а волчица, хоть и хромает, но добычу свою не бросит. И он ушёл с их дороги.
А Алмас понял другое: не просто так увязался за ними старый волк — перешли они границу чужих владений. Но ему со своей ношей не хотелось решать спор силой. И заторопился он вперёд. Пока не рассвело, нужно было подыскать себе другое место.
Ислам лежал у большого пня на сухих листьях. Лежал — не то слово, валялся в беспамятстве. Щёки кроваво-красные, пышут жаром, рубашка изорвалась, маленькая его грудь беспрестанно поднимается и опускается, оттуда слышится свист, нос заложен, он часто-часто дышит ртом.
Куибиркус положила голову на передние лапы и уставилась на мальчика полузакрытыми глазами. Смотрит, а перед её взором не человеческий детёныш, а опять её волчата. Вот заползли к ней на загривок, скатились, снова ползут.
Ребёнок вздрогнул, раскрыл глаза. Вздрогнула и Куибиркус, вскочила на ноги.
— Мама! — закричал Ислам слабым голосом. — Кутя… съела меня. Мама… Пить…
«Кутя» тонким широким языком ласково лизнула его горячую щёку. Ребёнок попробовал привстать. Но тело не послушалось, не хватило ему сил, земля притягивала к себе, глаза устало закрылись. Волчица звериным чутьём понимала страдания ребёнка, прихрамывая, металась вокруг него. Она снова прилегла, мордой придвинула Ислама к себе поближе. Ребёнок попытался приподнять веки, но не смог. Чуть-чуть приоткрылись его глаза, и на волчицу зимней стужей повеяло. Сердце заныло от страшных хрипов в груди мальчика. Ничем не могла она помочь ему, лишь облизывала и облизывала его лицо, удивлялась, почему оно такое горячее. Раньше таким не было.
Внезапно её уши навострились: уловили шорох листьев. Она вскочила, потом припала к земле, принюхалась. Что она почуяла сразу, так это запах свежей крови. Её впалые бока задвигались, ноздри ещё больше расширились. Она поняла, что Алмас возвращается с добычей с утренней охоты.
Они ещё тропки звериные в этих местах не изучили. А без этого идти на охоту… Но теперь по запаху тёплой крови Куибиркус стало ясно, что клыки Алмаса на что-то наткнулись. Она выпрямила спину. Шерсть же на спине ещё не улеглась, стояла дыбом.
Сквозь листву показалась большая голова Алмаса. В зубах его была окровавленная тушка зайца. Алмас зарычал. Зарычала и волчица, выбежала навстречу.
Алмас бросил зайца, подбежал к ребёнку, постоял возле него неподвижно, понюхал, лизнул языком его горячую щёку и заскулил. Куибиркус набросилась на зайца, придавила жертву к земле передней лапой, урчит, рвёт на куски острыми зубами, хрустят под ними заячьи кости, глотает, не разжёвывая, большими кусками. Подскочил к ней Алмас, зарычал. Зарычала и Куибиркус. От зайца осталась задняя ляжка. Она схватила её, бросила возле Ислама, лизнула ему губы.
Бедный мальчик попробовал опять открыть глаза.
— Мама… — заплакал он, когда-то звонкий его голос звучал хрипло, никому его не было слышно. — Пить…
За прошедшие день и ночь высокая температура совсем измотала малыша, сил хватало лишь на хриплый плач.
Куибиркус стала тереться об Алмаса. Скуля, сунула голову между его передними ногами, трётся о его живот, хватает зубами. Алмас понимает, чего она хочет. Куибиркус делала так раньше, когда их волчата ещё не могли есть сырое мясо. И собака-волк по её просьбе, возвращаясь с охоты, кормил их не переваренной ещё пищей из своего желудка.
Ребёнок и этого не тронул. С большим трудом повернулся он лицом к пню, стонет, вздрагивает, пугаясь чего-то. Потом опять заплакал. К середине дня он совсем обессилел.
Волки будто заразились от него. Куибиркус обняла его лапами, лижет лицо, головы не поднимает. Алмас мечется вокруг, будто куры сердце его клюют, ни минуты на месте не постоит. Подойдёт к ним, посмотрит, поскулит и опять отходит в сторону. К вечеру он начал злиться, убегал в лес, опять возвращался. Догадалась Куибиркус, что нельзя здесь дольше им оставаться, но куда он их ведёт за собой, этого она своим звериным чутьём понять не могла.
На рассвете Алмас вышел из Северного леса к речке. В зубах он держал за изодранную рубашонку ребёнка, тот болтался с повисшей головой и безжизненно опущенными руками. Будто молния Алмаса ударила — он остановился как вкопанный, стоит, не двигается, будто из камня их здесь изваял кто-то: и его, и ребёнка. Только глаза Алмаса живут, рыщут по сторонам. Вот наткнулись они на сухие листья. Обычно они лежат прилипшие к земле, а тут ворохом, словно их перемешали. А с краю ржавое железо торчит. Под листьями что-то протянулось змеёй к стволу дерева. Алмас посмотрел на дерево и увидел обвившую его железную цепь. Сердце будто клещами сдавило, будто опять на шею ему собачью цепь надели. В памяти всплыло, как были они с Абисалом на охоте и тот колдовал над похожими железками. А на следующий день они заставали пойманными за ногу зайца, куницу, иногда лису. И Абисал брал их на мушку. Теперь, может быть, тоже…
Вот чуть подальше тоже из-под кучи листьев к стволу дерева хвост тянется. А на стволе тоже железная цепь. И перед глазами собаки-волка появилось дуло двустволки Амурхана. Его словно зазнобило, и это помогло окаменевшему телу вернуться к жизни. Он понял: пока их здесь не было, в его владениях колдовали, и забеспокоился о Куибиркус. Она в Северном лесу осталась. Заметит ли хитрости человека?
Взгляд Алмаса опять приник к железной цепи. Алмас перепрыгнул через кучу листьев, ещё через одну. Он хотел, пока не рассвело, пройти в аул. Теперь же заспешил в Северный лес, в сторону Лысой горы. Прошёл немного по росистой траве и услышал визг. Он вздрогнул, хотел броситься прочь, но любопытство остановило его. Визжала лисица… Что с ней?
Несчастная корчилась в кустах на самом выходе из леса. Увидев Алмаса, она испугалась, вскочила, хотела пуститься наутёк, но капкан крепко держал за ногу. И лисица снова завизжала.
Испуганный взгляд Алмаса не отрывался от лисы и капкана. Он узнал её. Это она выбегала перед ними на дорогу. Хотела всё знать, и вот судьба её наказала — нарвалась она на человеческую хитрость.
Узнала его и лиса. И больше, чем собственной участью, заинтересовалась тем, почему волк так до сих пор и не расправился с маленьким человеком.
Судьба лисицы напугала Алмаса. Он бросился вперёд, наискосок по кромке леса добежал до Лысой горы. Несчастная лиса стояла у него перед глазами, только это была уже не лиса с пушистым хвостом, а Куибиркус. Он заметался на месте, завыл. Нужно вернуться, пока железная цепь не опутала её за шею! Пропадут они из-за одного дохлого человека!
Он бросил Ислама на траву. Нужно найти Куибиркус, предупредить её.
Ребёнок зашевелился, застонал. Ноги Алмаса словно приросли к земле. Шерсть встала дыбом. Сердце сильней забилось в груди. Ребёнок останется на траве. Чёрный ворон выклюет ему глаза. Подкрадёся лиса, обглодает ему уши. Это ведь человек, с которым так крепко невидимыми нитями связано его сердце.
Куибиркус осталась в глубине леса, подумал Алмас. Она должна ждать его там. Он ухватился за эту слабенькую, как сухая былинка, надежду, схватил ребёнка за рубашку и бросился в овраг. Обежал Лысую гору, посмотрел сверху на аул. Не с любовью посмотрел, как раньше, с тревогой. Посмотрел и с ребёнком в зубах побежал к людям.
В ауле после пропажи Ислама никто уже крепко не спал. Да к тому же в тот день собирались поминать мальчика. Поэтому проснулся аул раньше обычного. Собаки учуяли волка, залаяли. Увидели Алмаса и убитые горем люди.
— Волк!
— Волк несёт ребёнка!
Алмас знал, что теперь у ребёнка найдутся покровители. Он положил его на траву и заспешил к повороту. Собаки, чтобы показать людям своё усердие, бросились за ним, но его и след простыл.
Дудиккон, бедная, не отходила от больного сына. Забыла, что существует обычай молчать при чужих мужчинах, что нужно стесняться стариков, плакала, причитала не переставая.
Шершавой ладонью ласково гладил мальчика потерявший уже всякую надежду Елбиз:
— Сколько же испытаний выпало на твою долю, солнышко моё…
Ребёнок, узнав голоса родных, испуганно смотрел вокруг.
— Папа… — зашевелились его губы.
Елбиз вспомнил, что принесённые им для Ислама орехи так и лежат у него в кармане. Для него они были сорваны.
— Смотри, солнышко моё, я тебе сейчас орехов дам, — он застеснялся своих набежавших слёз и, чтобы сдержать их, повернулся к людям. — Чего ещё ждёте, дорогие мои? Надо быка заколоть! Пировать будем!
Когда солнце взошло, собаки начали лаять, рваться в сторону Северного леса. Оттуда послышался волчий вой. И вспомнили горцы про свои капканы. Несколько парней с оружием отправились их проверить.
А когда пришло время завтрака, от выстрелов заохал Северный лес, застонала Немая скала. Охотники подоспели к праздничному застолью, радостно улыбаясь. Рассказали, что от волчицы люди теперь избавились. Попала она в капкан, убили её, а вокруг ещё капканов наставили. Теперь и Алмасу недолго гулять.
«Нет свадьбы без слёз, и нет поминок без улыбки», — говорит осетинская пословица. Не было в ауле человека, чьё сердце не было бы переполнено жалостью к маленькому Исламу.
Навсегда на этом свете ещё никто не оставался, но чтобы дитя, столь же беззащитное, как сосущий мать ягнёнок, стало жертвой собак Тутыра, такого не только в Фахсе, но и в других аулах не слышали. Но никто не был уверен, что на этом всё кончится, что больше ни над чьим домом не закаркает чёрный ворон. Все боятся, что упадёт с неба горящий уголь и угодит в его дом. И после пропажи Ислама никто не то чтобы громко рассмеяться, даже улыбнуться не смел. Понурые, убитые горем люди хлопотали, готовясь к поминкам по маленькому Исламу.
А теперь, когда Алмас принёс Ислама живым, когда люди узнали, что беда миновала, большего счастья и быть не могло. Интересно, оставил ли бог про запас хоть одну улыбку или всё послал горцам Фахса? Все так радовались, будто порог каждого дома переступило пропавшее без вести дитя.
Радость, когда она сменяет скорбь, пьянит сильнее самого выдержанного вина. И сейчас, когда у Елбиза вместо поминок начался пир, опьянённым радостью людям хотелось пить рог за рогом. Радости их не было границ. За тостом следовал тост, за песней песня. Благодарили бога, всех святых, пили за покровителя путников Уастырджи, за самих себя, но больше всего за здоровье вырвавшегося живым из волчьей пасти маленького Ислама.
— Елбиз, пусть господь и Уастырджи дадут тебе такое счастье, что…
— Чтобы даже волчьи клыки были бессильны против твоих малышей!
— Елбиз, чтобы и Тутыр был на твоей стороне!
Чем больше за столом радости, тем труднее разойтись. Люди не торопились уходить в свои дома. Поднимались, но расстаться друг с другом не могли и стоя рассказывали легенды, одна печальней другой, о том, что волк ведь тоже из крови и плоти, что в груди у него бьётся сердце, чем-то схожее с человеческим. Кто-то вспомнил историю рода Бегизовых. Они, говорят, из поколения в поколение держали зло на волчью породу. Однажды поймали волка, содрали с него заживо шкуру и отпустили. У бедного зверя в жару кожа сжималась, а в холод растягивалась, и он бродил и всё время выл. И проклял из-за этого бог всю их семью и чуть было не погубил всех. О чём только не рассказывали!
Но голоса рассказчиков перекрывали песни ещё сидевших за столом. Люди, положив руки на плечи друг другу, распевали песни об Уастырджи, о народных героях Чермене и Антоне… Не столько уже пили, сколько пели.
А потом случилось такое, что и песни умолкли.
Были уже сумерки. В сумерках собака смелее, и вот собаки стали пробираться к столам, где было посвободней. И чем наглее собака, тем быстрее её зубы добирались до обглоданных костей, валявшихся под столами. Но под столами собаки не чувствовали себя в безопасности из-за ног подвыпивших мужчин, на улице же — из-за собак, что были посильнее. Поэтому то и дело раздавался собачий визг. А затем вдруг собаки залаяли все вместе и понеслись вон со двора Елбиза. Под столами пролезали, через столы перепрыгивали.
Горец чаще собачьего лая и воя ничего не слышит. Но чтобы так испуганно, так тревожно! Те, кто рассказывал, забыли, о чём говорили; те, кто пел, — о чём пели. Посмотрели туда, откуда собаки лаяли, и увидели… Алмаса.
Собаки со всего аула собрались вокруг него, зубы их от злости скрипят, они не перестают лаять, выть, но приблизиться в нему, посмотреть ему в глаза не смеют.
Алмас ни на кого не обращал внимания. Он стоял неподвижно — большие лапы упёрлись в землю и не шевелились, будто превратились в чугунные — и выл. Он выл, как человек, уставший уже от причитаний по погибшему близкому своему, когда слёзы иссякли, голос пропал, осип, но горе всё рвётся и рвётся из сердца. Выл и обводил людей отяжелевшим взглядом подвижных ярких глаз.
И что странно — шерсть его не стояла дыбом, короткий хвост не был зажат между ногами, а глаза…
Самыми удивительными были глаза. Зрачок и белок в них не различались. Будто это уже и не глаза были, а сгустки запёкшейся крови. Смотрели на людей эти сгустки, и в них был упрёк.
Выпивший человек соображает медленно, люди сразу и не поняли, что нужно делать. Кто стоял, кто сидел — все так и окаменели. Будто перестали слышать и горестный вой Алмаса, и испуганный лай собак. И поэтому все вздрогнули от голоса Абисала.
— Алмас… Алмас мой… вернулся… Алмас… — Абисал шёл к собаке-волку.
От голоса Абисала очнулся и Елбиз, схватил со стола целую ляжку.
— Пусть исчезнут все напасти у того, кто дитя моё вернул в мой бедный очаг! — крикнул он и понёс гостинец.
Но Алмас ещё раз обвёл людей налитым кровью глазами, затем повернулся и, не обращая внимания на собак, тяжёлыми шагами пошёл прочь. Никого ему видеть не хотелось.
Сука Короткоусого была с ним смелее других, а когда люди зашевелились, она совсем осмелела, хотела броситься на него, но Алмас показал ей клыки, и после этого собаки ещё глубже хвосты между ногами засунули. А он даже не ускорил шага, шёл, низко опустив голову, будто земля притягивала его. Никто не осмелился пойти за ним, ни люди, ни собаки, все молча смотрели вслед.
Речку он не стал перепрыгивать, как делал это раньше, а пошёл вброд. Вода доходила до живота, но он, несмотря на течение, даже не покачнулся. Перешёл на тот берег и скрылся в Северном лесу.
Пир затянулся. Никак конца не было видно. Ласки матери, снадобья народных лекарей подействовали на больного ребёнка чудотворно. Люди из других аулов приходили посмотреть на спасённого мальчика, и пережившие такое горе родители ничего не жалели. Подносили и подносили к столам. Косари после трудового дня домой через двор Елбиза возвращались.
А об Алмасе ничего слышно не было. И тогда люди опять вспомнили про свои капканы.
Алмас лежал мёртвый, обняв лапами убитую Куибиркус. Умер от горя, от жалости к своей волчице. Что было поразительно — сухие листья, прикрывавшие капканы, даже задеты не были.
А ещё больше поразились люди тому, что узнали позже. Гигла в милиции признался, что согласился убить комсомольца Абисала в надежде, что ему помогут украсть Ацирухс. Этому помешал Алмас. Тогда решили не убивать Абисала, угнать колхозный скот аула Фахс, чтобы подозрение пало на волков. Но Ацирухс похитить не удалось — снова помешал Алмас.
Узнав об этом, Абисал несколько дней головы не поднимал. Взрослый парень забыл, что он мужчина, что не к лицу ему лить слёзы, и плакал как мальчишка.
Теперь Абисал уже в годах. Вырастили они с Ацирухс трёх мальчиков и двух девочек.
[1] Здесь струнный (смычковый) музыкальный инструмент.