Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2021
Шульгин Николай Григорьевич — сценарист, руководитель молодежного музыкального театра «Миррорс». Родился в Ленинградской области в 1954 году. Автор семи книг рассказов и повестей. Живет в Бишкеке. Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 10.
И отрёт Бог всякую слезу с очей…
Я для своих дочек сделал двухэтажную кровать, чтобы освободить пространство жизни. Наверху старшая, внизу младшая. И каждый день сказка перед сном. Опять же удобно, — обе рядом, не надо два раза рассказывать. По идее, на середине сказки дочки должны были засыпать от монотонности звучания, но они всегда до конца дослушивали.
— Что это у тебя, папа, все сказки «чепяльные»? — спрашивали дочки. — Пусть завтра мама расскажет…
— Надо говорить не «чепяльные», а печальные.
— Все равно, пусть завтра мама…
— Ну, хорошо. Мама, так мама. Спите, девки. Поздно уже…
— А давай еще одну сказку…
— Так они ж у меня «чепяльные».
— Лучше уж «чепяльные», чем никакие… Ну, давай… Лишь бы не молчи…
Жестоко была красива царица. Глаза смеются и руки играют, и нет любви ни на грош… И непонятно, зачем она, и непонятно, отчего тянутся к ней души, жаждущие рабства… и стонут ради не ласки даже, а надежды зряшной… И надежды зряшные счастьем кажутся… И хвастаются: «Ударила меня!!! Ударила меня!!!»
Население маленькой страны, поцарапанной когтями полосатой истории, с накинутой веревкой на шее весело раскачивается на старой табуретке, сколоченной Добрым Плотником. Добрый Плотник устал уговаривать и поручил это молодым гладким людям. Молодые и гладкие делают это с мягким заморским акцентом, чтобы показать, что они «прям оттуда»…
Только не спрашивайте, откуда. Я не знаю…
«Я не знаю!..» Это великое счастье на вопрос ребенка смело ответить: «Я не знаю». Ребенок думает, что папа знает всё…
Ничего папа не знает… Папа одно знает, что плакать хочет. Хочет, а не может… Смотрит папа на ребенка и завидует. Ребенок может плакать. Ребенку хорошо… А ребенок смотрит на папу и тоже завидует. Папа все знает, папе хорошо. Когда я вырасту, я стану, как папа…
Вот тут он прав. Это закон жизни. Вырастет и ни черта не будет знать, кроме того, что если не добудет пищу к вечеру, то умрет к утру, потому что зима и решетку в бойлерной заварили…
У меня сосед по гаражу. То есть не по гаражу… У меня гараж, а у него магазин спиной к моему гаражу.
— Я, — говорит, — не люблю тебя два раза. Первый, за то, что пока я торговался за сто рублей с хозяином, ты дал лишние двести и выкупил гараж… Зачем тебе гараж? Все машины так стоят, и ничего. Кому нужна твоя японская страшила 1991 года?.. А я бы гараж макаронами набил или мукой. У меня ставить некуда.
— А второй?
— Что второй?
— Ты сказал — два раза не любишь.
— А… Второй за книжки за твои поганые. Почему у тебя в книжках все время люди говорят, и говорят, и говорят? Я читаю и запутываюсь, кто говорит. Говорить должен один. Остальные слушать мысль. Тогда понятно. А у тебя непонятно. Белиберда какая-то… Эту колбасу не бери, она старая — маму мою помнит… Вот эту возьми… Не знаю, из чего, но только что привезли.
Я пробовал написать абзац величиной со страницу. Настраивался. Курил. Соседа вспоминал…
Встанет, гад, с утра в пять. Ходит по улицам и ненавидит всех, кто еще спит. Зачем тогда, спрашивается, так рано подыматься?!.
Вот вы, товарищ, во сколько встаете? Тоже в пять? Заразы!..
Я знаю, почему!..
Встанут угрюмо в пять, а потом гундят всю жизнь:
«Вот дрых народ до семи, поэтому и не получился настоящий коммунизм… А получилась эта задница в очках, которая все в стране “перекомуниздила”, то, что предыдущая задница не успела… Вот когда мы были вторыми секретарями, разве же мы такими мешками таскали?.. Почему, спрашивается, когда всё делили, нас не оказалось?!. Мы вас спрашиваем или кого!?»
Да потому что делили ночью, а вы, придурки, в девять уже спать легли, чтобы в пять проснуться. Проснулись в пять — кругом пусто, бирка на ноге, а над вами лицо величиной с тазик: «Ой, извините, господин хороший, вы так рано легли… Мы подумали, вы сдохли… Вот бирку и присобачили, чтобы не перепутать. Вы ее не снимайте, если какие-то возражения по дележу социалистической собственности…»
Между моим гаражом и его магазином живет бомж. Для бомжа утро — это не восход солнца, а когда он проснулся.
Вставать надо не в пять или семь, а когда выспишься и уже лежать тяжелее, чем стоять. А работать не для еды, а для удовольствия.
Вот я сейчас пишу с удовольствием. Как только мне надоест, я встану и пойду в магазин.
Я ему скажу:
— Магазинщик! Я честно только что попробовал. У меня не получается писать «кирпичом», без разговоров. Извини, но это как бухать одному. Достается, конечно, больше. Но удовольствия мало. Жаль, что ты не пьешь.
— Зато я на гармони играю.
— Откуда в нашей степи гармонь?
— На бутылку у алкашей выменял. Ты видал когда-нибудь киргиза, чтобы на гармони играл? Меня в армии научили. Вот, слушай.
— Давай я всю колбасу, которая твою маму видела, куплю, только не играй.
— Вот это третье, за что я тебя ненавижу. Продалась уже и съелась та колбаса. Я лучше тебе книжку дам прочитать. Не как твои, а умную. Всю твою тупую религию разбивает неотъемлемыми доводами.
— Если бы ты торговал штанами, а не едой, доводы были бы «непереносимые»?
— Называется «Откуда мы».
— Откуда кто?
— Книга называется — «Откуда мы»! Берешь? Или снова под сковороду сунуть?
Я взял. Но читать не стал. Потерял, если честно. Я думаю — это было какое-то пособие для гинекологов…
Кто теперь знает: чья сковорода на ней стоит и что в сковороде?..
Сосед простил. В наказание я два часа слушал, как он играл на гармошке. Представьте, трезвый человек из Вологды слушает два часа, как другой трезвый человек из Акбулуна коряво играет «Офицерский вальс» на тульской гармошке, насквозь пропахшей самогоном…
Светит звезда, и нет от нее тепла… И свет далек, что молитвы под ним не прочесть… Зачем он тогда?.. Нам ли знать, спины подставляющим, когда идет она к трону?.. А трон ей сама земля… и плачет забытый Бог, закрытый ее золотыми волосами, по нашим дырявым душам…
— Любка, выгляни в окошку, там трудящиеся не проснулись еще?
— Как я выгляну, — голая я. Заметят, скажут — вон смотри, Витёк, голая в окне!
— Ну, ты на коленках к окну подползи, чтобы твой Витёк только голову увидел.
— Какой Витёк? Верная я тебе, бессовестный!
— Ты же сама сказала — Витёк какой-то.
— А ты разве не Витёк?
— Может, и Витёк. Опохмелюсь, вспомню. Короче, закрой хайло и ползи к окну.
— Сам заткнись. Я спать хочу.
— Заткнусь, если сползаешь к окну.
— Вот зараза!.. Ну, сползала. Спят трудящиеся. Пусто.
— Жалко! А то налить бы кому…
— Это на какие шиши?
— Так из их же бутылки и налить…
Пьют у нас много жидкости всякой. От этого лица с утра пухлые. Им говорят:
— Не пейте, собаки, двадцать первый век на дворе!
Они:
— Что? Двадцать первый? А мы и не заметили!.. Ну, Митяй, за двадцать первый!
— Так умер же Митяй от политуры!
— Умер? А мы и не заметили. Давай тогда за двадцать первый и за Митяя. Не чокаясь… Тяжело жить. Только разве Господь поможет? Старая, креститься как начинать — справа налево или слева направо? Все время забываю… Ты чё в платок нарядилась? В церкву?.. Вот я тут тебе ватрушку и рубель, а ты помолись за меня, бабулька! Чтоб в Царство Небесное и чтоб тоже дворником.
— Да не надо мне, сынок, ватрушку. Я и так помолюсь.
— Не-а! Так ты забудешь. А с ватрушкой неудобно по улице идти — все смотрят: вот, дескать, какая-то дура-бабка с утра с ватрушкой. Ты от стыда и не забудешь… Шасть креститься — а в руке ватрушка, меня и вспомнишь. Я не дурак!
— Ну, ладно. Бог с тобой. Пошла я…
— Ну-ка постой!.. Как это — Бог со мной? Он чё, не в церкви? Выходит, зря ватрушка пропала? И рубель?! Вот сука старая…
А она терпела его, потому что сын…
«Терпение нужная вещь. Терпение — это главное. А любопытство и наблюдательность — очень лишние функции для организма…
Когда я учился в школе, то был освобожден от физкультуры, потому что тетка была зубной врач и написала непонятную для нашего физрука справку. Тот не смог ее прочитать и меня «освободил».
«Условно досрочно освобожденные» от физкультуры разгильдяи сидели во время уроков на скамейке и делали что хотели. Я подглядывал за физруком.
В углу спортзала была огромная трибуна с барельефом Ленина, которая осталась от коммунизма. У Ленина был отбит мячом нос. Он участвовал в игре и был травмирован. Ленин не был «освобожден».
Я пытался догадаться: зачем в спортзале такая огромная трибуна?.. Учитель иногда обнаруживал, что у него развязан шнурок, заходил за трибуну (он, наверное, был стеснительный), нагибался и копошился там с минуту. Когда выходил, — шнурок был завязан, а сам он что-то жевал.
Сзади трибуны были дверцы с ключом. Однажды он забыл их запереть, и я подглядел, что в трибуне прячется большая бутыль с вином под названием «Фауст», и луковица. Учитель увидел, что я подглядел, и с горя ушел в соседнюю школу. Не смог снести позора…
Новый учитель был непьющий — теткину справку прочитал, выбросил в окно вместе с трибуной, а меня швырнул в строй.
Этого несчастья не было бы, если бы старый добрый учитель мог потерпеть и не пить вино хотя бы сорок пять минут, а я не был бы таким наблюдательным и любопытным».
Это я написал специально так длинно и без разговоров для тех, кто любит всякие мудрости от книжек…
— Где же тут мудрость? — тут же лезет сосед-магазинщик. — Мудрость — это если ты продашь мне гараж и купишь какую-нибудь нужную вещь в моем магазине на эти же деньги.
— А давай махаться — магазин на гараж.
— Дурака хочешь найти?
— Хотелось бы…
— Магазин в сто раз дороже, даже без внутри его содержимостей!
— О дороговизне вещей надо судить по результату, — сказал я соседу… и оказался прав.
Через неделю у нас случилась очередная революция и его магазин раздолбали и разграбили, потому что революция — это всегда у милиции выходной…
— Сожалею, что протестующие против существующей власти трудящиеся растащили всю твою водку и закусь, — сказал я после этого соседу, пожимая его потную руку и гордясь своей прозорливостью.
— Сожалеет он! Сволочь! Хрен бы в резиновой галоше этим «протестутам», если бы не ты. Был бы твой гараж мой, перекидал бы все в эту железяку и не остался бы нищим. Все из-за тебя!..
Мне часто кажется, что все, что происходит в мире, — это все «из-за меня». И чем дальше, тем больше.
Может, это совпадение, но стоит только подумать о чем-нибудь, как это случается. Думаю, это сверху мне что-то намекается, только понять не могу, что…
Надо ли поклоняться красоте?.. Почему разная такая она?.. Почему, как жаркая колесница, давит она сердца, и души горят?.. А то идет по полю, и трава под ней не согнется, и ни один цветок не склонит под ее стопой голову свою… А то летит, не прося ничего и ничего не давая… И думаешь — зачем я на этой земле?..
Лежу в детстве, сплю, вроде, а сон не идет. Выбросил тюфяк на улицу — давай звезды считать. А звезды как-то сами сложились в колесницу, а на колеснице дядька, на дядьку Толика похожий, сидит и кричит мне:
— Чего хочешь, отрок, от жизни?
— Тейефон, — говорю, — хочу! Я в киневидай! (Я тогда маленький был и не всеми буквами пользовался.)
— Будет тебе, — говорит, — телефон. А сейчас вставай!..
Открыл я глаза. Утро уже, и точно — дядя Толя. Только вместо колесницы велосипед. — «На фей мне, — думаю, — тейефон этот, я же веёсипедхотей…»
— Где братовья-то? — дядя Толя спрашивает.
— Гоёхвоёватьпосли! А меня яти обессялиясбудить и оманули, тюки!
— Да и дуй им по спине! Садись на раму, мы от лесу зайдём. Полный мешок наколпашим…
На раме хорошо. И на душе хорошо, потому что ветер дует и страшно маленько. Только заду больно на кочках…
Через час полный мешок зеленого сочного гороха под крыльцо кинули.
Только закурили — бригадир Серёгу и Сашку ведет.
— Ну чё, Натолий, — записывать будем, ли как? На поле поймал. Горох грёбали в обе руки. Сам знашь, строго у нас. Председатель сказал…
— У ихней мамки брага поспела — утрись ковшиком да и забудь. Я отолью, она и не заметит.
— У них всегда брага. Богатые. А у нас, у Уремов, не держится, нять, никогда — полдня, и фляга ушла… — «утирался» бригадир.
— А нам бьяги? — спросили мы с братьями.
— А ремня? — ответил дядя Толя и уехал.
Тогда мы сами брагу взяли и выпили, сколько смогли. Нас потом искали долго. Обнаружили уже ночью в силосной яме спящими.
— Насилу нашли, — сказал бригадир мамке, — а то с утра пьяные трактористы раскатали бы их по яме. А весной коровы бы съели. А мы бы подумали, что утонули… А так хорошо… Браги-то нальешь, али как? А то ухайдакались ищущи…
— Опять мат-перемат. Твои книжки от детей надо прятать. Разве это правильно?.. Вот ты лучше напиши про ученого. Как бы про себя… Вот видит как бы ученый, что русский язык матом портиться стал, и стало ученому жалко Языка. Он уехал в другую страну, например, в нашу, в киргизскую, и спрятал Язык, чтобы сохранить его и потом людям отдать… Вот, это была бы книга. И вообще, самый чистый русский язык — здесь. Мы его не коверкаем, потому что говорим, как по телевизору… и материмся меньше.
— Нет. Не прав ты, Магазинщик. У нас здесь русский язык — это инструмент. Так сказать, средство межнационального общения. Чтобы мы понимали друг друга в кутерьме межкультурья. А в России он сам по себе. Живет, растет, хлеб жует и никому не служит, и никому не должен, а кто его «равнять» пытается — посылает всех в «европу», и точка. Это не я придумал. Просто так есть, и всё! Урём проснется за баней с похмелья, брякнет чего-нибудь не думая, а через двадцать лет это слово очкарик уже в словарь пишет, диссертацию отлакировывает. Думаешь, он Урёме за это поллитру выставит? Сисяс!.. Да и правильно. Разве разберешь, кто из этих урёмов чего сказал? Кто их считал? Они как куры. Чуть зазеваешься — из стога новые выходят. И сразу строем…
— Я не о том, — говорит Магазинщик. — Ведь в жизни же ты не ругаешься плохими словами? Зачем в книжках ругаешься?
— Да не ругаюсь я! Это они ругаются — герои мои… Да и не ругаются, в сущности, — это они разговаривают так. А я, как ваши акыны, — пою о том, чего вижу.
— Наши акыны не ругаются!
— Да потому что слепые или хитрые… Кругом полная задница, а они новым баям про героев поют за полстакана бузы… Это я акын, а они фанерщики для корпоративок… Научи на темиркомузе играть?!
— Я не умею. Хочешь, на гармошке научу?..
— Не хочу.
— Смотри, время теряешь попусту… Ведь родили же тебя зачем-то?.. А блудливый ветер вечной книги жизни мог и другой страницей шевельнуть…
У меня колбаса выпала изо рта:
— Как ты смог выучить такую густую фразу?
— На гармонь выменял…
— Ты же гармонь на водку сменял?
— Фраза «походом» пошла.
— Ну ладно, я тоже пошел. Фразу твою буду осмысливать.
— Смотри, по улицам революционеры пьяные шарахаются, как бы по башке не треснули.
— Я сам кого хошь тресну.
— Так-то оно так… Но если они коллективом, то не отобьешься. Против коллектива махаться трудно… Если только спиной к стене встать и арматуру у кого-нибудь вырвать…
И идет она, и осыпаемся мы, как разноцветные листья, ей под ноги… И идет она по нам, как по ковру, не замечая нас и едва касаясь, и делает нас счастливыми и несчастными одновременно…
— Любка, или щас же водку мне, или умру! Глянь, чего на улице шум?..
— Трудящиеся магазин грабят. Наверно, революция…
— Наконец-то добрались до купца-мироеда. Есть правда! Зови революцию в дом, чего ей на улице мерзнуть!..
— Дядечки!!! Идите сюда. Отдохните, обогрейтесь, мы ведь тоже за народ, только болеем вот… Пока до гор дойдете — не ближний свет…
— А главное, пусть водку не забудут… Скажи, раны надо смазать.
— Какие раны?
— Раны души, дура!..
— Мы коробки в прихожей оставим или в комнату нести?
— Конечно, в комнату. Тут и проверим плоды народного гнева.
— Мы, извините, грязные. Третий день на улице ночуем у костров.
— Так у нас же душ! Горячая вода пока еще есть, до ТЭЦ вы не дошли еще…
— Да мы не в том смысле. Мы, в смысле, пахнем нехорошо.
— А это вы не переживайте. Это вам в почет! Открывай, Люба, не томи!.. А в тех коробках что?.. Давай! За народ!.. Хорошо пошла!.. За народ всегда хорошо идет. А чего у тебя народ-то молчит все время? Пьет, но молчит.
— Они не умеют по-вашему. Стесняются.
— Тогда надо петь! Музыка понятна для всех народов, без языков объединяющая сила. Неси, Любочка, гармонь, раз революция к нам пришла! Революция без музыки — похороны жизни…
— Нету гармони. Каждый день тебе говорю: мы ее на бутылку выменяли!
— Жалко. Тогда шахматы давай.
— Еще раньше пропили.
— Вот видишь, командир, нету альтернативы водке. А ты говоришь, правительство о трудящихся людях думает. Наливай! Вторая всегда лучше, чем первая…
— Я не говорил, что правительство думает.
— И правильно, что не говорил… Я ж о чем… То ли дело каменная женщина на площади… непонятная… роковая… Одно слово — Свобода! За нее стоит повоевать и пограбить…
— Плевать нам на каменную бабу… И на всех плевать… Наливай…
— И правильно! Я ж о чем… Любовь! Чего тупишь? Видишь, мужчины за революцию разговаривают, а подлива нет… И давай, это… Магазинщика позови!
— На что он тебе? Он же не пьет?
— Дура! Гармонь наша у него. У людей праздник. Пусть займет на денек.
— Так они, наверно, с писателем умничают.
— И писателя зови — пусть жизнь учит в гуще, а не у пустого прилавка… Скажи, меняем гармонь взад на коробку водки. Командир, коробку дадим за гармонь?
— Пусть берет — устали мы таскать…
— Вот, Магазинщик, ставь гармонь мне на колени, а коробку с водкой забирай. Я не жадный, продал за одну, купил за десять.
— Что-то тебя не было на прошлой неделе… В долг не просил…
— Это прошлой недели не было, а я был. Я вечен, Магазинщик, как революция! Я умру, за мной сотня таких же встанет — все голодные и выпить хотят.
— Шел бы работать. У меня грузчика нет.
— Никогда! Я не люблю магазины. Я люблю базары. Там шум. Торговаться можно. И в розлив дают. Накатишь сто пятьдесят разведенной, хрустанешь огурцом и айда по рядам. Им говоришь:
— Сколько стоит?
— Сто.
— За эту ерунду?
— Положь на место!
— Вот тебе на место!
— Она ровно лежала — почему ты криво бросил? Взять бы чего-нибудь да хряснуть по роже за такое…
— Ты же торгуешь. Ты мне улыбнись, и я куплю. Чего орешь?
— Пошел вон!
— Вот из принципа у тебя не куплю ничего, а куплю у твоей соседки дрянь, которая нафиг не нужна. Вот эта дрянь чё стоит? Это для чего?
— Сто рублей!
— Вот тебе сто рублей, и «дрянь» не надо!
— Сам ты дрянь! Это вафельница!
— Вот я и говорю — дрянь! Еще раз какому-нибудь вафлюжнику продашь!
— Пошел вон! — хором кричат обе…
Хорошо!.. А у тебя, мироед, неинтересно. Как на первом курсе — «деньги-товар-деньги»…
— А ты что, учился?
— Не только учился, но и выучился… Позвольте представиться, бывший инженер-электронщик проданного братьям-китайцам на металлолом секретного завода «Сетунь».
— За пьянку выгнали?
— Никогда! Сам ушел. Гордо. Не вынес унижений развала высокой промышленности, но вынес мешок всякой радиоактивной дряни на продажу. Желаете посмотреть за шкаф и прицениться?
— Революционерам отдай. Им в самый раз. Атомную бомбу в авоське…
— Командир! Алё, проснись — нолито… Молодец! Как это вы пьете день-деньской и на ногах?.. Кстати, желаете поменять кусок радиационной фигни на коробку водки?
— А она не тяжелая?
— Фигня?.. Совсем не тяжелая. Суешь в карман штанов, и никаких забот о потомстве.
— Тогда ладно. А то за ночь намародёрились — всю спину ломит от холодильников.
— Макул, значит?
— Так ты и по-нашему знаешь?
— Нет, только: «джуз грамм» и песни.
— Ладно, победители. Вы тут пойте, а мы пошли. Поможешь, писатель?..
— Кыргызча для наших гостей революционеров! От винта!..
Сары ойдунганасалкынайтоосунан,
Сагызгангана учат эй зоосунан.
Санаанагаңаалып ай издейсем,
Кантейинтабаалбайкойдум… ордуңан.
(Над зелёной горой молодой жаворонок летит.
Сколько бы я ни старался найти, я не нашёл, что искал…)
— Тяжелые эти водки, черт, когда не пьешь.
— Своя ноша не тянет.
— Думаешь, это из твоего магазина грабанули?
— Не думаю. Знаю. Да черт с ними… Был бы твой гараж мой, сложил бы всё… Все проблемы из-за тебя!
— Завел старую песню… Иди назад, за гармонью.
— Зачем?
— Сядешь на крыльцо своего магазина, будешь играть и выть. Может, люди деньги дадут.
— Не дадут. Нету здесь людей. Одни мародеры… Прямо стыдно за страну…
— Ты серьезно?
— Серьезней не бывает. Ты думаешь, мне и впрямь этой водки жалко? Тьфу мне на нее! Возьму кредит, отработаю. Мне воров жалко… Куда дальше пойдут?.. Нету у них дороги. Слепые они, а шайтан им поводырь. Я бы даже заплакал, но не могу. Разучился лет десять назад… Ничего не произошло. Просто захотелось заплакать от какой-то обиды, я зажмурился, а слеза не идет. Попробовал напрячься — мана результат. Лежит на душе камень и, как в печенке, растет и растет. А душа не печенка, из нее ничего не вырежешь. Только выплакать можно. А плакать не могу…
— Я где-то читал, есть такие слезные железы. Может, если прочистить…
— Дурак ты, писатель.
— Я знаю. А хочешь, я тебе гараж так подарю?
— Не хочу. Ты лучше объясни мне, почему кто-то ворует, а стыдно тем, кто не ворует, а просто «имеет счастье» жить внутри этого «бешбармака»… А может, и не странно? Может, так и надо?.. Одна девочка пришла ко мне и плачет: «Мне не жалко двух тысяч, которые у меня украли, мне стыдно, что у меня их украли прямо во время революции, прямо на площади, где женщина с рукой, которую я боготворю!..» Что я мог ей ответить? Спросить, кого она боготворит: женщину или руку?..
— Правильно, что не ответил. Прощай, Магазинщик, ухожу я. Пойду, откуда пришел. Не могу больше…
— Слабый ты.
— Я знаю. Спасибо тебе.
— За что?
— Просто так. Разговаривал со мной долго. Время жизни отнимал.
— Не вернешься?
— Нет. Я тебе письмо напишу или книгу. Или то и другое. Почти без разговоров, как ты любишь. Увидишь в книжке кавычки, — знай — это тебе письмо…
Во что она верит?.. Почему не падет корона с ее головы. Не потому ли, что голова красивее короны?.. Почему куда ни пойду, смотрит на меня, как икона?.. На всех ли смотрит?..
«Хочешь верь, Магазинщик, хочешь не верь, а я еще когда маленький был, уже знал, что такое любовь. Вернее сказать, не знал, а чувствовал. Я деревню нашу с развалившейся церковью, прилаженной под колхозный сарай, очень любил. Там детство было. Колокольня была. Колоколов, конечно, не было давно, только серый деревянный крест строго нависал над пьяной деревней и грозил с верхотуры поломанной поперечиной: «Вот я вам, безбожникам!»
Чтобы на окрестности сверху посмотреть и высоты побояться, мы на колокольню лазали по узкой лестнице. Страшно было: а вдруг кирпичи подумают-подумают да сомкнутся от обиды и сдавят нас. А обижаться было на что: вся колокольня закаканная была. Никто не осквернял. Слова такого не знали… Просто лень и страшно было по этой узенькой лестнице, будто выдолбленной в кирпичной башне, туда-сюда спускаться-подыматься. Вот и «делали», куда придется. Я думаю, это не самый страшный грех, что я в детстве сделал.
Самый страшный был в пять лет. У бабки просвирка стояла возле лампадки перед иконой. Долго я на нее целился. Думал, чего-то сладкое внутри, раз так высоко от меня поставили. Однажды решился. Поставил табурет на табурет, опрокинул лампадку, икону на пол смахнул, но просвиркой таки овладел.
Сгрыз за поленницей, чтобы никто не видел. Засохшая была совсем. Чуть зубы не поломал. Ни вкуса, ни соли, ни меда внутри. Но понравилось. Было все-таки в ней что-то, в этой просвирке. Непонятное. Таинственное. Не зря же так высоко бабка от меня прятала. Сгрыз и подумал: «Будет чего-то теперь». И было.
От лампадки занялись и сгорели две занавески и полка, на которой икона стояла.
— Ремень, — сказал отец.
— Нет, — сказала бабка. — Бог Сам его накажет!
— А почему бог-то? — спросил я, потому что не понимал, причем тут бог и какого ему дела до меня, сопливого.
— Потому что это Его просвирка, что ты сгрыз. Жди теперь!
Я посмотрел на бородатого бога, нарисованного на иконе, бог посмотрел на меня, и просвирка тревожно шевельнулась в моем испуганном животе…
Ночью ко мне пришел бог. Борода у него топорщилась.
— Ну что, Колька, — спросил бог грозным голосом. — Съел мою просвирку?
— Нет, — попытался соврать я. — Может, младший Урём украл? Знаешь, какие они бандиты, эти Урёмы?
— Не ври. Все вы одинаковые. А просвирку ты съел. И меня чуть не сжег. Вот тебе палкой по башке!..
— Ой!..
Я рванул вдоль речки (почему-то мы оказались возле речки).
Рву в камыши, а ноги не бегут, будто к земле приросли. Бог за мной. Он хоть и старый, а догоняет. У него на палке шишка какая-то. Думаю, если шишкой меня достанет — смерть… Решил нырять в омут. Бултых!.. Задницу обожгло чем-то горячим.
«Достал-таки шишкой», — подумал я и оглянулся.
Бог, наверно, плавать не умел, бегал по берегу и кричал:
— Погоди, вылезешь на берег, я тебя отделаю!
— А я не вылезу.
— Всю жизнь плавать не будешь.
— Буду!
— Утонешь.
— Не утону!
И тут кто-то меня из глубины хвать за ноги и вниз тянет…
— Мама!..
— Что, сынок, что случилось? Ты чего не спишь?
Очнулся — на кровати сижу…
— Мама, бог за мной гонялся… Меня по заднице палкой вдарил!
— Спи. Это приснилось тебе. Это ты растешь.
— Вот, смотри. Вот видишь! Вот тут болит.
— Спи. Это ты просто на улице где-то ударился… Баю-баюшки-баю, Коле песенку спою… Баю-баюшки-баю…
Через двадцать лет, когда я уходил в армию, очкастый старик в жеваном халате, который был главный во врачебной комиссии, спросил:
— Что это у тебя за пятно на ягодице?
— Бог палкой ударил.
— Так ты, значит, Иаков, а не Николай.
— Почему?
— По кочану. Капитан, запиши его в стройбат или еще в какую-нибудь гадость. У него что-то с головой. Там вылечат…»
Ни любви от нее не надо, ни греха… Ни жестокости, ни жалости… Лишь бы не уходила… Кто она?.. Матерь ли Божья или Магдалена, оставленная нам навеки во искушение душ и в доказательство невозможности счастья на земле?..
«У меня, Магазинщик, тетки были в деревне, где я родился. Как начали там жить, так и закончили. Они были неотличимые близнецы, и у них все было на двоих. Ничего лишнего. Даже болезней ровно столько, сколько надо, чтобы человек знал свое место.
Замужем они не были никогда, и в деревне их звали «девки». От начала и до конца.
Спали они вдвоем на большой железной кровати. Тетки были маленькие, поэтому на кровати было еще много места…
— Вставайте, девки! Пошли! У Урёмов брага сегодня — то ли кто с армии вернулся, то ли кого провожают…
— Это не Витька, которого в Карпове на Пасху оглоблей-то по башке? Его же, никак, комиссовали после того, как на тракторе по пьянке перевернулся? Так за это гуляли уже…
— Кто их разберет?.. Их там дурная туча. Витька — не Витька… Может, одного провожают, другой пришел, а третьего комиссовали.
Урёмов действительно было много. Кто от кого родился и куда потом пропадал, уследить было трудно…
— Не пойдем. У нас горлы с головами болят два дня.
— Ну и лежите, дуры. Сюды никто не принесет вас лечить.
— И не надо. Мы таблетку выпили…
В детстве я думал, что от всех болезней есть таблетки. Таблетки одни и те же, белого или желтого (если старые) цвета, и лежат на блюдце возле сахарницы. Позже оказалось, что был прав. Мне кажется, что это был пирамидон, но не уверен, потому что, ни разу не видел их в упаковке, а только россыпью. Таблетки были в каждом доме и очень хорошо помогали от всего…
— А может, пойдем все ж таки, Панька?
— Ну их. Пока переденемся, там уж упетают всё. Урёмов не знашь?..
— А наша не «дошла» еще?
— Куды? Вчерась поставили… Давай белую откроем, по стопке?
— Которую трактору за огород? Совсем очумела? Самим потом копать?.. Ну, давай…
В шестьдесят лет у тети Кати на щеке выросла родинка величиной с копейку, и их стало легко отличать. А до того отличали только по почтовой сумке, потому что тетя Катя была почтальоншей до смерти…
В шестьдесят девять лет зима была особо лютая, и тетя Катя заболела простудой. Тетя Паня поехала в город за таблетками, потому что в сахарнице кончились, и вернулась с маленьким дедушкой.
— Вот, Катька. Как хочешь. Про таблетки я забыла, а с Василием мы расписались.
Любовь настигла тетю Паню неожиданно, как Великая Отечественная война, ветераном которой был маленький дед Вася. Он был слабый, и медали гнули его к земле…
Тетя Катя пошла в баню и плакала два часа. Когда вернулась, свадьба уже кончилась.
Бутылка была пустая, а на краю стола стоял почти полный стакан, накрытый хлебной коркой, как для покойника.
«Не забыли про меня», — подумала тетя Катя.
Она выпила, что было в стакане, и съела корку, которой он был накрыт.
На большой кровати, где спали «молодые», было место и для нее.
Тетя Катя перекрестилась и легла с краю…
Водка оказалась «паленая». Их нашли через три дня. Соседка нашла.
— Смотрю, день не топят, другой не топят. Думала, в город уехали. На третий ткнулась к им, а дверь не запёрта… Как голубки, лежат втроем… Мой Тимофей-то ломом могилу долбил со старшим Урёмом. Одну на двоих. Мороз ить… А как стали в гробы ложить, смотрим, а у Катьки родинка пропала. Так и не поняли — кто где… И памятник тоже один на двоих поставили, и фотографию… Так и дешевле — все равно ж одинаковые… А деда милиционер в город свез через неделю… Больше не знаю ничего…
Старший брат приезжал хоронить, а я не смог. У нас революция как раз была очередная. Да и далеко больно. Все равно бы не успел.
Брат потом писал, что, может, и не водка виновата, а угорели они. Забыла тетя Катя задвижку печную на место поставить. А может, наоборот, не забыла.
Я их очень любил…»
Жестоко была красива царица… Как сказка… Злая и бесконечная…
И возносилось бессилие, и поражалась сила… И склонялись головы под золотым сапогом… И скучали забытые непроведанные Богом души среди ветра и запахов… И непонятно было: где дар?.. А где наказание?..