Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2021
Арина Обух — прозаик, художник. Родилась в 1995 году в Санкт-Петербурге. Выпускница Художественно-промышленной академии им.А.Л.Штиглица. Автор книг: «Выгуливание молодого вина», «Муха имени Штиглица». Печаталась в журналах «Звезда», «Дружба народов», «Знамя», «Юность». Лауреат ряда литературных премий. Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 3.
Nie spoczniemy
Вся страна плакала, провожая медведя в небо.
Женщина написала из роддома мужу: «Ну вот, из-за этих родов я так и не увидела Олимпиаду!..»
Сразу после Олимпиады у нее родился мальчик.
Этому мальчику уже сорок лет, и он рассказывает:
— Октябрёнком был, пионером был, в Ленина и в бревно верил.
…Я смотрю Олимпиаду-80 в 2020-ом. Люди глядят на медведя и плачут, я гляжу на людей и тоже плачу.
У старой пленки еще цвет такой, приглушенный, цвет воспоминания.
Люди, это ж медведь. Чего мы с вами плачем?
Драгоценные какие-то люди. Люди-ретро.
И даже мой парень — ретро.
Я люблю его уже пять лет. Он старше меня на сорок один год (эта разница с каждым годом уменьшается). Он писатель. Он талантлив, красив. Он великолепен. Я знаю наизусть все его слова. И праздную его день рождения несколько раз в год. Его зовут Джеп Гамбарделла. У него только один минус: он не существует. Точнее, существует, но в кино. В фильме «Великая красота».
А еще мне нравится парень в белом клёше. Он поет песню под названием Nie spoczniemy. То есть «Не успокоимся». Любимая песня поколения 70-х.
А в один прекрасный день прошлое вдруг засияло ярко-красной головой голландского сыра. Сыр лежал на обеденном столе и ждал, когда о нем заговорят:
— Знаешь, я всегда мечтала, чтобы сыр…
— Ты уже говорила.
— Нет, чтобы сыр был круглый и в красной оболочке.
— Говорила уже четыре раза. Сейчас скажешь про лису.
— Да, в детской книжке была такая иллюстрация: лиса ела от куска. Красная голова круглого сыра, и лиса откусывает. Я всегда смотрела и тоже так хотела.
В сказке мишки делили сыр. Лиса им помогала: откусывала, чтобы им было поровну, и все время промахивалась. В конце концов она почти все съела.
Мишки — лохи.
В жизни иногда чувствуешь себя таким мишкой. То есть хочешь справедливости и обращаешься за добрым советом к лисе, отдаешь ей свой сыр, смотришь, как она его ест, потом наблюдаешь, как она уходит, вертя хвостом. Красивая и сытая падла. И ты ощущаешь себя мишкой. Бесконечным мишкой в бесконечном дремучем лесу.
А потом живешь, периодически репетируя правильный ответ для лисы. То есть вся твоя жизнь — это репетиция к закончившемуся спектаклю. И еще ты всю жизнь мечтаешь тоже есть от куска (как лиса), — и чтобы сыр был именно круглым и в красном панцире.
Она пятый раз пересказывает мне эту сказку.
Затем берет сыр и демонстрирует мне наглядно: «Вот так я всегда мечтала». Она в образе лисы задорно откусывает и вытягивает руку с сыром в сторону, словно показывая мишкам — вот, мол! Еще укус. Еще укус.
Этот сыр мы купили за три тыщи рублей. А она его кусает со всей легкостью бытия. Пытаюсь сказать что-то против такого беспечного пожирания трех тысяч рублей.
— Остановись! Ты ешь три тыщи!
— Этот кусок стоит тысячу восемьсот, — отвечает она и снова откусывает.
— Перестань! Опять ты пятьсот рублей откусила!
— Моя мечта дорогого стоит.
А виной всему советский художник-анималист Евгений Рачёв. Он так проиллюстрировал венгерскую народную сказку, что она тут же стала русской народной. Вошла в состав крови и жизни.
— Пожалуй, это моя первая советская мечта, которая исполнилась, — говорит моя визави.
Это была мечта о легкости. Не о сыре.
Мечта родилась еще в СССР. Такого сыра там не было, но его могли достать лисы. Сыр, джинсы, жвачка, кока-кола…
— Набор предателя, — усмехаются мишки. — За это мы родину продали.
Продали родину и переехали из Ленинграда в Петербург.
Теперь они живут в ленинградском Петербурге.
Рассказывают, где стояла «Девушка с веслом» и где находился легендарный «Сайгон». Где было ателье женской одежды «Смерть мужьям!», а где — кафе-мороженое «Лягушатник». И снова всё по кругу.
Nie spoczniemy. Не успокоимся.
Короткометражки
I. Два человека для масштаба
Город, ветер, двое на «вы».
А на часах уже два ночи. Еще пятнадцать минут — и всё. Они просто гуляют по городу и разговаривают.
Три часа ночи. Ладно, еще пять минут…
Еще пятнадцать минут — и решительно всё.
Четыре часа. Ей хотелось лечь пораньше, но она дождалась титров.
Профессионалы всегда читают титры. Она не была профессионалом. Но прочла.
Белая ночь перешла в белое утро. Девушка задернула шторы.
Она все думала про этот фильм, а потом ушла в сон.
Утром открыла глаза и снова начала думать про фильм.
Жизнь шла, и фильм шел.
Сначала их было трое: Довлатов, он и она.
Но Довлатов остался стоять на улице Рубинштейна, а двое двинулись дальше и остановились у Пяти углов.
Она обратила его внимание на дом с башней.
— Это башня художника Саши Мельничука. Ночью, когда горят окна, видна огромная красивая Сашина люстра. Всю мастерскую он сделал сам. А потом умер. Теперь там живет фотограф. Однако башню люди называют «башней художника». И это название хранит память о Саше. Но люди знают только про этого фотографа…
Посмотрели на башню, а потом свернули с темы народного беспамятства на Ломоносовскую улицу. Нашли кафе, сели за столик. Сидеть можно было только на улице — карантин закончился, но призрак коронавируса еще бродил по планете — рекомендовалось соблюдать дистанцию.
Она первый раз за два месяца самоизоляции вышла в люди, в центр города. И он с иронией смотрел на ее карантинные перчатки.
— Ваши синие перчатки очень подходят к этой синей чашке.
Помолчали, потом сказали, что очень рады друг друга видеть. Порадовались и снова замолчали.
Раздался звонок.
— Алё. Нет, я сейчас не в Москве. В Питере, да, на три-четыре дня приехал…
Разговор заканчиваться не спешил. Он два раза успел приложить руку к груди, мол, извините, но тут важный разговор.
— Это продюсер звонил. По поводу окончательного монтажа. Простите.
— Нет, мне было даже интересно.
— Думаете, я бы все это говорил, если бы вас не было? Нет, конечно. Это я для вас старался. Производил впечатление.
— И вам удалось.
Она с улыбкой смотрела на человека из титров.
Они шли по улице, разговор заворачивал во дворики, переходил мосты, разворачивался на площадях. А если вдруг наступало молчание, то оно было каким-то необременительным.
На центральных улицах было много людей, но стоило свернуть, пройти чуть дальше, вглубь, все исчезало: шум, люди, машины — ничего не было. Картина «Двое в городе» в духе Эдварда Хоппера. Бессюжетная живопись, портреты домов.
И два человека для масштаба.
На улице Декабристов они увидели одинокий маленький столик и скамейку. Именно скамейку. Картинка показалась необычной, они не устояли и сели.
— Знаете, я был в Италии, жил на берегу моря, и там хозяева разводили мидии. Горы мидий, а я вегетарианец. Не выдержал: сказал себе, что это достопримечательность, которую обязательно нужно попробовать. Ну, это как быть в Голландии и не съесть сыр. Или в Германии не попробовать сосиски с капустой. Это все — достопримечательности.
Их беседу прервал голос проходящего мимо маленького мальчика:
— Папа, а что такое декабристы?
Крошка сын спросил отца, но не получил ответа.
— Папа! А что такое декабристы?
На этот раз мальчик уже проорал свой вопрос на всю улицу Декабристов.
— Декабристы — это… — отец замялся. — Ну-у… это такие цветы. Они цветут в декабре.
Трехлетний человек ответ отца принял.
Девушка быстро открыла интернет и прочла:
— «Декабристы. Эпифитные кактусы. Произрастают не в почве, а на другом растении. Расцветают в декабре», — и добавила: — Надо думать, расцветают алым мятежным цветом.
— Сначала улицы будут называться именами цветов, потом мальчик подрастет, будет читать Шефнера, и улицы превратятся в «Линии грустных размышлений» и «Проспекты замечательных недоступных девушек».
Отец и сын растворились в конце улицы. Мир замер. Нежно-серый, перламутровый, мягкий. Рыжее небесное тело куталось в облаках, смотрело сон.
— Ну-ка, замрите. Давайте я вас сфотографирую. Смотрите прямо, да, теперь в сторону, чуть на меня, стоп.
Поднялся сильный ветер и принял горячее участие в фотосессии.
Город, ветер, двое на «вы».
Получилось девяносто две фотографии.
Одна была общая.
Он поставил телефон на парапет, включил камеру и таймер, они быстро сели на ступеньки набережной и полминуты сидели неподвижно. Был в этом какой-то девятнадцатый век, фотоателье Карла Буллы, фото на память: не дышать, не двигаться, важность момента. Он чуть склонил голову в ее сторону, как и положено кавалеру на старинной открытке.
На следующий день опять встретились у Довлатова.
Довлатов их ждал.
Периферическим зрением оба заметили, что открылись ворота в знаменитый двор Толстовского дома. Быстро, с ловкостью двенадцатилетних, побежали к воротам. Успели. Она юркнула в арку, а он попридержал дверь.
— Хочется кому-нибудь хорошее сделать, пропустить, но, видимо, хорошее никому не нужно.
Огромный арочный Толстовский двор принял двоих в свою утробу.
— Я сегодня короткометражку придумал. Представьте: два человека — мужчина и женщина. Первый кадр: он просыпается в своем доме, одергивает шторы, смотрит в окно. Следующий кадр: она едет в поезде. А можно и без первых кадров. Просто встречаются двое и говорят друг другу: «привет — привет», обезличенно так, не обращаются друг к другу ни на «вы», ни та «ты». Мы пока не понимаем, знакомы они или первый раз друг друга видят. Идут куда-то, и он ей рассказывает… Ну, сейчас я наугад что-нибудь придумаю: «Вот видите балкон? С него в свое время упал граф. И после этого таких балконов больше не строили. А теперь посмотрите сюда…» Ну, то есть мы понимаем, что девушка приехала в город на экскурсию, он — экскурсовод. И вот как бы ничего не происходит, они гуляют, он рассказывает ей о городе, но зритель при этом чувствует, как этих двух незнакомых людей друг к другу тянет, бешено. Сильное напряжение, которое нарастает. Всё на уровне энергии. И вот в конце короткометражки они просто прощаются. Пока. Пока. Всё.
— Мне нравится, — сказала девушка.
Но ей показалось, что она не первая, кому он рассказывает эту только что придуманную короткометражку.
Режиссеры — люди опасные и продуманные. Особенно, когда у них есть собственный сценарий.
А впрочем, это неважно. Люди часто рассказывают всем одни и те же истории. И даже не потому, что желают понравиться, а, наоборот, возможно, просто ждут какой-то другой, инакой реакции.
— Смотрите, какая стенка красивая. Интересно, это такой дизайн или просто штукатурка посыпалась, — сказал он и стал фотографировать.
Стена замерла, не дышала, желая еще больше приглянуться.
Девушка тоже сфотографировала, чтобы в памяти телефона осталась эта стена. Память телефона как-то связывалась с ее собственной памятью.
Питер включил белую ночь.
Их перехватила улица Зодчего Росси.
— «Зодчего»… Зачем такая архаика? — сказал он. — И зачем вообще эта добавка, все же знают, кто такой Росси.
— Звучит красиво, — ответила она. — И, может быть, еще из коллективного чувства вины. Он построил Петербургу дворцы, а умер в бедности на съемной квартире. Справедливость держит дистанцию от Земли, соблюдает карантин.
Стало темнеть, загорелись люминесцентные вывески баров.
За одним из вечерних столиков сидел Петр I. Его глаза горели, отражая экран смартфона. Сам царь был сумрачен.
Девушке очень хотелось сфотографировать эту сценку, было понятно, что царь бы ее не помиловал. Его рабочий день закончился. Он больше не хочет фотографироваться. Он хочет быть просто уставшим человеком.
Двое свернули с центральных улиц и оказались в лабиринте дворов-колодцев. Темнота, дворы не заканчивались, выхода не было. Но вдруг в одной из арок показался свет. Это ресторанная улица Рубинштейна сияла и пела. Людей было очень много. Довлатов потерялся в толпе.
А потом Питер сократился до одного неба. Размером примерно метр на метр. Квадрат светил с потолка черным светом. Малевич сидел на мансардной крыше гостиницы и водил кисточкой, рисуя ночь. Двое сидели в комнате и следили за его работой.
Наступило молчание. Посередине комнаты стояла кровать. Стояла и на себе настаивала. Она была композиционным центром.
— Помните, вы говорили, что были в Италии и ели там мидии. И что в Голландии надо обязательно попробовать сыр, а в Германии — сосиски с капустой. Потому что это достопримечательности…
Он кивнул.
Она хотела продолжить монолог, но потом поняла, что роль неудачная. В конце должна была бы быть фраза: «А я не хочу быть достопримечательностью». Но зачем тогда она пришла в гостиницу — вопрос.
…У него был такой фильм, где двое не спали. Точнее, они именно спали — просто засыпали вместе на одной кровати. И это было хорошо. Она про этот фильм думала.
Режиссер умел держать паузу.
Наступило время окончательного монтажа.
Малевич пишет «Белый квадрат». Ночь не наступает.
Прощаются, сохраняя дистанцию.
— Пока.
— Пока.
Всё. Снято.
II. Легкий ветерок колышет волосы
Девушка надела новое платье — значит, это уже другая девушка.
Другая девушка и другой мужчина приехали в другой город.
Их встречал Свободный переулок. Такое название. От чего именно свободный — неизвестно. Но, проходя по такому переулку, приятно примерить его название на себя.
Свободные люди в Свободном переулке.
По чувству — это был приморский городок. В котором у тебя нет дел, обязанностей… Вообще ничего нет. И как будто тебя самого нет.
Всю жизнь так нельзя прожить, а два дня — можно.
— А куда мы идем? Ты уже был здесь?
— Да, давно.
Он был в этом городе шесть лет назад. И ел мороженое. И теперь создавалось впечатление, что он приехал на поиски этого мороженого. Причем он хотел купить его в том же месте, что и шесть лет назад: в парке, рядом с набережной.
Они долго искали. Вернее, они гуляли, разговаривали, смотрели, а «мороженое» — это была его подмысль.
Сработала синхронизация, и у нее тоже появилась эта подмысль: ей казалось, что вот-вот и свет белого фартука просочится сквозь листву, и даже не он узнает мороженщицу, а она его. И скажет: «Ну, здравствуй. Шесть лет тебя здесь жду, а тебя все нет и нет. Нет и нет».
Наконец нашли повозку с мороженым. Но это, конечно, была не та повозка, не тот продавец и не то мороженое. В городе встретили еще несколько лотков, но они тоже не подошли.
Делать было нечего. Свобода как отсутствие сюжета. Ищи мороженое, читай названия улиц, рассказывай о своем детстве.
Попадая в маленький город, ты сам несколько увеличиваешься, ты такой значимый теперь, ты единственен. А с тобой рядом мужчина. Или женщина. Или эльф. Неважно. В данную минуту это просто самое близкое к тебе существо. Возьми его руку — и это будет просто продолжение твоей руки.
Они шли куда глаза глядят.
А глаза были жадными и смотрели во все стороны.
Его манили стены из фортификационного кирпича — старые заводы и фабрики, построенные в готическом стиле.
— Мне тоже нравится готика. И шотландские сказки. Особенно концовки этих сказок: «И жили они долго и счастливо. И, если не умерли, значит, живут до сих пор». Или такая: «Гости пировали много дней, и, если еще не закончили, значит, и сейчас пируют». Там настоящее время не заканчивается.
Прохладная шелковая ткань ветра гладила ноги и плечи. Тени ложились на дома, как краска на влажную акварельную бумагу.
Они вдвоем могли бы совершить злодейство или хотя бы украсть ложку из кафетерия. Город как будто специально для них убрал с улиц всех свидетелей. Но нет, ничего не происходило, никакого развития сюжета и объединяющего действия.
Городу было скучно с ними, поэтому ночь пришла раньше, чем обычно. Явилась на Тверскую площадь, где главным был фонтан. Трогательный и торжественный. Как царь игрушечный.
— Пойдем к фонтану? А то приехали, а у фонтана не были, дураки, что ли?
Девушка кивнула. Ничего против фонтана она не имела.
— Знаешь, в моем родном городе было мало памятников, но был фонтан. Я часами на него мог смотреть и смотрел.
Встреча с фонтаном была чем-то воде компенсации после невстречи с мороженым.
Двое смотрели на него. И фонтан был несколько смущен таким вниманием. Обычно все шли мимо, лишь мельком поглядывая на его работу.
На следующий день город, в котором они находились, стал еще меньше. Тверь превратилась в Торжок.
А прогноз погоды сообщал следующее: «+23, ощущается как +25. Легкий ветерок колышет волосы».
— Не прогноз погоды, а начало романа, — усмехнулась девушка.
Ветер и правда был нежным, теплым, ненавязчивым. Как и сам город.
Храмы, холмы, земля выворачивалась, дыбилась, скатывалась, как на картинах Петрова-Водкина.
Встречая очередной храм, девушка крестилась незаметно, словно стараясь не оскорбить чувства неверующих.
Он это заметил. И улыбнулся.
Улыбка совершенно меняла его лицо: детский человек, чей мальчик? А потом он снова возвращался в себя: взрослый, обособленный. Уединенный в себе. Фортификационный человек.
Вдруг город, по которому они гуляли, снова изменил облик: храмы пропали, дома исчезли, дороги размыло. Остались только лес и поле.
— Ты когда-нибудь была в панике?
— В смысле?
Он показал на табличку, стоявшую среди деревьев. На ней большими буквами было написано: «ПАНИКА».
— Что это?
— Деревня. С населением в семь человек.
— Интересно, как здесь называют жителей — «паникёры»?
И тут же представила, как достала местных жителей эта шутка.
…А прямо в поле, на столбе, висел телефон. Девушка взяла трубку. И услышала голос.
— Алё, здравствуй. А это кто? А в поле больше никого нет? Странно. Гроза, что ли, начинается?.. А ты не клади трубку, ладно? Расскажи лучше о себе… Ну как «что», я вот в Панике родилась, некоторые думают, что в Панике, но это неправильно. Была речка Паника, поникшая, а теперь так деревня называется, вот. У меня есть шесть друзей. Они все предали меня, но мы все равно живем рядом. Алё, ты не молчи, скажи что-нибудь: ты вообще кто? Как живешь?.. Я тоже нормально. А ты из какого города?.. О, я там была, белые ночи смотрела. Открытку привезла: там мост Дворцовый и Эрмитаж — красиво, но наяву все немножко не так было, не знаю, как сказать. Алё, да чего ты молчишь?! Как будто говорить не о чем! Ты что тут делаешь? На мост из валунов приехала посмотреть? Про мост не знаешь?! Ну, смотри: видишь дорожку вдоль поля? Вот, иди прямо, долго, и будет тебе мост. Там камни на собственной силе держатся, была дорога из Петербурга в Москву, и вот мост от нее остался. По нему еще Екатерина ездила, представляешь? Что-то мне с тобой прощаться не хочется — говоришь мало, но слушаешь хорошо. А мы с тобой, получается, первый и последний раз говорим, случайная встреча, да, ну ладно, иди смотри…
Девушка повесила трубку и оказалась в Петербурге. «+20» ощущалось как «+17».
А он оказался в Москве. «+20» ощущалось как «+20».
И жили они долго и счастливо.
И, если не умерли, значит, живут до сих пор.