О самоизоляции и вокруг неё
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2020
Михаил Кураев — писатель, кинодраматург. Родился в 1939 году в Ленинграде. Автор более двадцати книг прозы. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Звезда» и др. Произведения переведены на двенадцать языков. Лауреат Государственной премии Российской Федерации. Живет в Санкт-Петербурге.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 5.
События большого масштаба, захватывающие все общество, обозначаются, как правило, лозунгом, призывом, помогающим тем, кто не привык думать самостоятельно, понять и событие, и свое место в нем. К примеру. «Мир хижинам, война дворцам!» Революция. Дворцам не поздоровится. Или. «Все для фронта, все для победы!» Всё понятно. Комментарии не нужны.
Новый вектор общественного развития в нашей стране был обозначен словом — «Перестройка». Самым известным слоганом Перестройки стали слова одного из её прорабов: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».
Хотели победить партийные привилегии, а в результате построили новый «мир дворцов».
Каждый из названных путеуказателей служит мобилизации общественной энергии.
Сегодня, когда рядом смертельно опасная напасть, во власти которой мы неведомо сколько еще будем выживать, когда нет активного и надежного противоядия, нам брошен то ли спасательный круг, то ли призыв, то ли рецепт, а может быть, и все вместе в одном слове — самоизоляция.
В марте 1834 года Пушкин писал своему другу Павлу Нащокину: «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть». Впрочем, тут же продолжил: «Но счастье есть лучший университет».
Ну что ж, Александр Сергеевич, наш собеседник и в светлую минуту, и в горький час, до университетов нам пока далеко. Попробуем взглянуть на посланное нынче испытание, несчастье, многих уже коснувшееся и способное коснуться каждого, как на хорошую школу. А учиться никогда не поздно, более того, мудрый китаец Сюнь-цзы, еще из четвертого века до нашей эры завещал: «Учиться надо всю жизнь, до последнего дыхания. Кто же бросил учиться — тот зверь». И как эхом отозвалось в ХХ веке: «Учиться, учиться и еще раз учиться!»
Перспектива «озвереть» думаю, большинство не устраивает.
Итак, школа, урок. В школе, как и полагается, много предметов, так что экзамены предстоит выдержать и медицине, и социологии, и экономике, и политическому жизнеустройству, и даже армии, но это, как говорится, по специальности. Но есть предмет, по которому придется держать экзамен каждому, и предмет этот именуется не очень благозвучно — ОБЖ. «Основы безопасной жизнедеятельности». (Преподавать бы этот предмет в академиях госслужбы, а не в младших классах!) Предмет сегодня в высшей степени актуальный. Поскольку все многообразие жизнедеятельности нынешние обстоятельства повелевают свести к минимуму, можно предаться работе самой невинной и безопасной, не требующей ни оборудования, ни участия других, — это работа мысли.
Благое время что-то вспомнить и попытаться понять, что же с нами случилось. И если предположить, что миром правит неведомый нам Высший промысел, логично допустить, что обреченным на уединение ничего не остается, как думать, не отвлекаясь, не испытывая оправдывающее подчас нашу дурь, безмозглость и спешку давление повседневности. И самое время припомнить хотя бы декартовское: мыслю — следовательно существую.
Вон сколько серьезного народа призвал на помощь!
Исторические смыслы прячутся где-то в туманных рассуждениях избранных, за разного рода занавесами. Но вдруг госпоже Истории надоедает играть в прятки и терпеть нашу слепоту, она отбрасывает завесы и предъявляет свои сокровенности с открытостью, в которую даже трудно поверить.
Напряженные Смыслы вырываются наружу.
Самоизоляция — о чем это нам?
Нам предлагается вглядеться и подумать.
Конечно, на самоизоляцию можно смотреть как на санитарную меру. Справедливо. Но это все-таки не то же, что мытье рук и закапывание в нос какого-нибудь зелья. И смысл событий, захватывающих судьбы миллионов людей, едва ли ограничивается чем-то узко практическим. Нас словно кто-то невольно обращает к человеческому опыту, сопутствующему века.
Изоляция… Уединение. Одиночество. Отшельничество. Монашество. Скит… Это условие концентрации духовных, отчасти физических и, по мере возможности, умственных сил. Но в такой форме опыт для большинства из нас непривычен. Как говорится, и не думали, и не мечтали.
Человек, удаляясь от повседневности, поднимается к высшему, не будничному, без постижения чего наше существование приближается к животному прозябанию. Недаром же предание сохранило нам одиночество Христа в пустыне, пережитое, прежде чем Он начал свою учительную миссию. И вторит этому преданию — одиночество Моисея на Синае, где ему будут даны сокровенные скрижали завета… Да и зачем так далеко. Опять Пушкин: «Труд требует уединения». Понятное дело, труд гения, труд большого художника. И не только. Написанный Чернышевским в тюремном уединении роман «Что делать?» стал скрижалью завета для целого поколения русской молодежи… Вот и написанный в уединении слепоты Островским роман «Как закалялась сталь» ждала завидная судьба… И снова Пушкин. Благословенный карантин! Болдинская осень — вулканический взрыв творческой энергии…
Словечко самоизоляция рядом с названными примерами звучит, конечно, почти пародийно, но нам ли претендовать на высокие понятия в представившейся возможности сосредоточиться, отвлечься от тисков повседневности.
Самоизоляция так самоизоляция… Как говорится: по мощам и елей…
Признаюсь, человек я не религиозный, а названные мной примеры вовсе не призыв к новому Великому посту, покаянию и т.п., это всего лишь попытка опереться на наш исторический духовный опыт и на опыт, скажем так, государственного строительства.
Реформы Петра Первого, как известно из школьных учебников, были призваны для преодоления российской самоизоляции от европейской цивилизации.
Прекрасно.
Куда с меньшей охотой учебники сообщают о том, с каким пренебрежением, наплевательством на народные традиции, уклад русской жизни и даже на самую жизнь мужика, строителя, солдата проводились эти реформы и Петром, и его наследниками, что привело к самоизоляции правящего класса от подданных, от тех, кого называют народной массой, созидающей опорой общества.
Язык, одежда, бытовой уклад — все пошло наособицу. Еще Герцен писал о том, что в одном государстве сложились, по сути дела, две нации. Не эта ли, не объявленная, но ставшая фактом самоизоляция так называемого образованного слоя общества, в первую очередь, рабовладельцев, от основной массы населения породила раскол, имевший последствия даже более тяжкие, чем раскол церковный.
Но как же сложилась жизнь тех, кто неправедную, антихристову в их представлении власть не принял?
Как говорится, лучше один раз увидеть. Взглянем на спасавших душу свою и бежавших на Север глазами Петра Первого, увидевшего во время освоения онежских земель одну из обителей старообрядцев — Выговскую пустынь. Процитирую книгу И.Шумейко «Апокалипсис в мировой истории»: «…вместо общины нищих беглецов, тощих фанатиков Пётр вдруг увидел — мощнейшее хозяйство, где добывают руду, плавят железо, строят флот, доходящий до Шпицбергена, имеют сельское хозяйство и прядильные мануфактуры, с производительностью, ради которой Пётр и затевал все свои великие дела и войны. То есть, выговцы прекрасно делали всё то, что он ещё только мечтал насадить в России с помощью иностранных инженеров!..
…И самое замечательное, что наши старообрядцы, которые в своём отношении к иностранцам, «немцам», можно сказать, были «русские в квадрате», обходили их, как зачумленных, считали оскверняющим даже находиться неподалёку… они-то и сформировали наш, русский эквивалент «протестантской этики», которую западноевропейцы признают духовным базисом капитализма, основой успеха. Трудолюбие, умеренность, трезвость. Если взять самого ультрапротестанта Кальвина, то основной его довод окажется абсолютно схожим со староверческим».
Как человек, лишенный благодати веры, я не судья в многовековом споре, противостоянии ветвей православия.
Что из того, что уклад жизни старообрядцев во многом мне не то что не близок, но чужд.
Но как много здоровой созидательной силы сохраняет из поколения в поколение это русское племя… пребывая в самоизоляции, предоставленное самое себе!
Зато сегодня мы не застрахованы от самоизоляции иного рода. Ничтожная часть общества, овладевшая основными богатствами страны, отгородилась от прочих граждан высоченными заборами на своих «Рублевках» и «Жуковках». Признаваемое и наблюдаемое всеми расслоение общества разделяет людей не только по достатку и образу жизни, но и по осмыслению назначения жизни, пониманию путей развития общества, его целей. Едва ли случайно из уст счастливцев полились речи вполне в духе «социального дарвинизма»: выживут сильнейшие. А сила в деньгах, в их количестве в одних руках. Это в канун эпохи Просвещения постулат философа и хранителя королевской печати Френсиса Бэкона считался непреложным: «Знание — сила». Современная шутка: «На экзаменах вновь разрешили пользоваться бумажниками», — свидетельствует о торжестве новой силы.
Еще один вариант самоизоляции.
Но это как бы взгляд далеко назад и слабая попытка заглянуть хоть немного вперед.
А вот оглядываясь на события истории, обозримой в пределах одной жизни, становится очевидно, что самоизоляция нам сопутствует уже давно.
Попытка построить государство без частной собственности «на орудия труда и средства производства», без помещиков и капиталистов, как было обозначено в программе социалистического строительства, обрекло нас на самоизоляцию. Понадобилось всего десять-пятнадцать лет, чтобы мир, живущий по законам, данным Адамом и Евой, признал наше право испытать жизнеустройство без сословных привилегий и власти денег. (Почему-то эти целеполагающие вещи нынче стараются не вспоминать, все больше про ГУЛАГ.)
И если во Второй мировой войне мы не оказались в самоизоляции, так только потому, что перепуганные завоевательскими успехами фашистов, проглотивших Европу в один глоток, Англия и США сочли для себя выгодным вступить с нами в союзнические отношения, закончившиеся, по сути дела еще до окончания Нюрнбергского процесса.
И снова самоизоляция, хотя приставка «само» здесь даже неуместна.
Обладатели ядерного оружия устами Черчилля в Фултоне объявили право сильного учреждать мироустройство на свой салтык. И только взрыв сверхбомбы академика Сахарова на Новой Земле разбил нашу «самоизоляцию», и мировая политика взяла курс на «мирное сосуществование государств с различными политическими системами».
Не для журнальной статьи перечисление всех примеров отбрасывания нас в самоизоляцию и выхода из нее. Хотя последний пример стоит напомнить.
Злосчастные санкции, снова изоляция, лишившая нас зарубежных технологий, а требовательных профурсеток — изысканных сыров, санкции, призванные убрать нежелательного конкурента с мирового рынка, обернулись подъемом нашего сельского хозяйства и выходом на первые места в мире в торговле зерном. И не в ущерб собственному населению, как это было при царе-батюшке: Европу кормили, а русский мужик жил впроголодь.
Перед внешними угрозами нам до сих пор удавалось, хоть и дорогой ценой, выстоять. Но позволю себе припомнить слова великого грека Перикла: «Меня не пугают замыслы врагов, меня страшат мои собственные ошибки».
Как случилось, что нам без плебисцитов и референдумов, с ловкостью наперсточников, впарили, другого слова здесь нет, «рыночную экономику», бросившую Россию и дорогих россиян, в обвал? Как, не произнося этого слова вслух, нам втюхали капитализм?
«Обогащайтесь! Создадим класс собственников! Вот вам волшебные фантики!.. Господа рабочие! Господа крестьяне! Теперь вы стали подлинными владельцами заводов, газет, пароходов!..» О том, как волшебные фантики превратились в золу и кто стал подлинным собственником бывшей общенародной собственности, и вспоминать, и говорить уже скучно.
Вот еще одна версия предложенной, предписанной, продиктованной, безальтернативной версии социальной самоизоляции: каждый выживает в одиночку! Этот принцип жизни, понятное дело, на руку только тем, кто успел в смутное время правдами и неправдами поймать в умело замутненной воде «золотую рыбку», высокодоходные предприятия промышленности, энергетики, скупить землю.
Товарищи, посторонитесь, господа пришли!
Вот и стиль жизни при капитализме еще на его розовой заре был назван со всей определенностью: «Человек человеку — волк».
Всемирно известный замечательный советский кинорежиссер и совестливый человек Григорий Михайлович Козинцев на расхожую реплику: «С волками жить — по волчьи выть», тут же выкрикнул своим высоким петушиным голосом: «Ни в коем случае! Всегда сохранять человеческий голос!» Жаль, что сегодня его голос не слышен…
Было время, на исходе советской жизни в Латвии и Эстонии хозяева стали продавать хутора. Старики на хуторах жить уже не могли, а молодежь не хотела. Мы, четыре семьи ленинградцев, до этого и не знавшие друг о друге, стали «хуторянами», почти соседями. Наши «поместья» были на расстоянии друг от друга в полутора-двух километрах по обе стороны границы между Латвией и Эстонией. Между нами — лес, просека, уцелевший знак старой государственной границы и проселочные дороги, которые, щадя наши машины, приходилось поддерживать самостоятельно. Деревенское общение отчасти вынужденное, все живут на глазах друг у друга, а здесь никого, ни души на расстоянии прямой видимости. Общение только по желанию.
О чем речь?
Хуторское сознание, жизнь на «отрубах» не символ ли той социальной самоизоляции, в надежде выжить в одиночку? Здесь понятие «моя хата с краю» — материализовано во всей полноте.
Мы жили на разбросанных хуторах, а образ жизни был в национальной традиции — «общинный». Мы жили одной семьей. И будни, и праздники, и авральные работы, и грибы, и спорт, и просто дуракаваляние — все вместе, в четырехстах километрах от Ленинграда… Да, мы жили небольшой и дружной колонией.
Самоизоляция? Ни в коем случае!
С одной стороны — друзья эстонцы, с другой — братья латыши. За десять прожитых рядом лет нашими друзьями и желанными гостями были эстонцы: Вальтер, главный инженер совхоза «Рузмяе», шофер Калью и его строгая высокого роста жена Ыйю, дородная немолодая Линда, любившая петь русские песни, а на ночь глотнуть ложечку… эфира. И латыши — шофер Мирвольд, его жена Инга, его матушка — старая добрая Фрида, любившая слушать по «спидоле» Би-би-си по-латышски, а свои живые воспоминания начинавшая словами: «Когда была Латвия…» А еще были молодой лесничий Ульрих и его жена Аня. Как-то в гости на званый многолюдный ужин они приехали ко мне на хутор «при параде». На Анечке — прекрасное новое пальто, с которого еще не срезан магазинный ценник. Многозначительная подробность! Значит, в своем немноголюдном и уютном Алуксне этим молодым людям, закончившим вузы в Даугавпилсе, особенно и выйти было некуда. Высшее образование и интересы выше обывательских, похоже, обрекали их тоже на своего рода самоизоляцию. Добрые, отзывчивые друзья: Аксель, Зента, Юрис, Ардис, Иева, Инга, Айна, Велта, Раймонд, Лембит, Март, Роланд… Всех уже и не назову, хотя всех с благодарностью помню.
Ну как, к примеру, как же забыть безупречного браконьера, он же пожарник — Хейно! Если ему случалось добыть косулю, об этом не знали ни его мать — «бабушка Мария», — ни редкостный пройдоха старший брат Вальдемар, ни действительно зоркий и неподкупный латвийский Охотнадзор. Пир с приглашением ленинградцев устраивался на дальнем хуторе нашего общего друга Калью.
Неужели мы были Хейно ближе родного брата? Такие вот оккупанты!
А сам Калью!.. К нам на хутор приехала погостить подруга жены с сыном. У парня заболело горло, хватил на жаре холодного. Нужен мёд. Выезжаю из своего леса на шоссе, соединяющее латышское Алуксне и эстонское Выру.
Едет самосвал, груженый до неба какими-то сучьями. Остановился. За рулем — Калью. «Миша, почему стоишь?» — «Да не знаю, куда ехать, нужен мёд». — «Будет мёд». — «Будет водка». — «Хорошо». Я развернулся и покатил к себе на хутор за водкой, в магазинах её не было, а у нас с собой было.
Через полчаса мы встретились на том же месте на шоссе. Калью вручает мне литровую банку мёда. Я благодарю его «жидкой валютой». Собираюсь сесть в машину. «Михаил! Ты куда? Так же нельзя…» Достает два стакана. Тут же, на обочине, мы выпиваем бутылку водки, скрепляющую нашу дружбу. Сделка эстонца с «оккупантом» состоялась к обоюдному удовлетворению.
Пьяницы? Нет. Никаких «прозит!», «виселиба!..» «будем!..», «вздрогнем!..».
Мы пили — «для аллегории»! Это был наш первый тост.
Alligere — по-гречески: связывать.
Однажды бригада латыша Ульриха получила по итогам соцсоревнования премию. Лесорубы решили не растаскивать деньги по карманам, а сложиться и поехать на выходные на автобусе в Ленинград. Попросили меня подготовить ночлег на двадцать пять человек с ребятишками. Дело было летом. Я договорился в соседних тогда со мной опустевших общежитиях Лесотехнической академии и Военно-морской академии (носившей в те годы достойное имя кавалериста Гречко), принять двадцать человек гостей из Латвии. А как базовую точку мы отдали гостям в полное распоряжение свою квартиру, уйдя на самоизоляцю к соседям. Но припасенный ночлег в общежитии не понадобился. Бригада решила не расходиться. А кто не уместился на кушетках и кроватях в наших трех комнатах и кухне, отправился спать в автобус. Всю ночь гости, не обремененные присутствием хозяев, пили, ели, пели — гуляли, как у себя дома…
Лесорубы, те, что побывали в Ленинграде первый раз, говорили, что влюбились в этот город.
Да в белые ночи мы и сами влюбляемся в него заново…
Вот уже тридцать лет я живу, как любят напоминать, «в новой стране». Вот уже тридцать лет как хутор заброшен и тихо гниет, с распахнутыми для ветра дверями, больше некому туда и заглянуть… Впрочем, уже заглядывает и дождь, поскольку шифер с крыши тоже украли. Все, что можно было унести, унесли. Вагонка со стен исчезла, пропала и вырванная из печей и плиты металлическая арматура… Электросчетчик, естественно, срезан… Месть оккупанту? Все схвачено!
Кстати, «хватать» по-латышски — grabt, с долгим «а».
Получается созвучно известному русскому слову…
Самоучитель латышского языка стоил 85 копеек, у меня было 6-е издание, тираж 30 тысяч экземпляров.
Луг перед домом, который я выкашивал ежегодно просто так, для пейзажа, зарос березняком и тальником.
Мои соседи, вмиг ставшие европейцами, тут же украли даже сарай, добротный и просторный, построенный в свое время в качестве помещения для приема свадебных гостей. Даже и не хочется называть этот персональный «дворец бракосочетания» сараем. Кстати, как мы помним, по-татарски сарай как раз — «дворец». Воздвигнут он был к свадьбе Раймондаса, сына старика Ольгерта, лесничего, хозяина хутора. Долгий и краткий звук в латышском меняет смысл слов. Kazas — козы, kazas c долгим «а» — свадьба.
Я знаю, кто организовал кражу просторного дворцового типа сарая с дощатым полом, высоким потолком и односкатной крышей. Когда мы познакомились, он протянул мне руку и представился: «Ян, но не бандит!»
Однажды, приехав на хутор весной, я не увидел в сарае верстака, старого, добротного, необходимого в хуторском хозяйстве. В Алуксне, столице моего ареала, куда мы наведывались, чтобы не одичать в лесу, я поинтересовался, писать ли заявление о пропаже. Вещь все-таки приметная. В милиции мне сказали: украл Ян, но связываться с ним не надо. Он бандит. Сидел за вооруженный разбой.
Однажды я все-таки сказал Яну, что у меня украли верстак, не надеясь его вернуть. Было интересно: что скажет «не-бандит-Ян»?
Прагматическое и этическое пребывают в непростых, подчас очень напряженных отношениях, и можно только удивляться и радоваться тому, что даже вор признает авторитет этики. Своеобразно, но признает.
«Почему украли? Взяли сохранить. Кто-то взял сохранить…»
Помня предупреждение милиционеров в Алуксне, я не стал выпытывать, кто же так позаботился о моем имуществе. И зачем мучить расспросами заботливого человека, с которым рядом жить…
Это пойманные угонщики машин уверяют: взял покататься. И уже не вор, а озорник.
Ответ Яна произвел на меня впечатление. Если и найдут втихую утащенную вещь, ответ готов: взял на сохранение. Ну, чем не молодец!
Всякий пройдоха заботится о своей репутации, что говорит о все еще высокой котировке этических норм.
Это только у литературных воров «бегающие глазки», взгляд Яна был светлым, искренним, прямым, как и у всех, кто привык говорить только правду, хотя бы и наспех сочиненную.
Персонаж почти фельетонный, в общем-то, не такой уж и редкий едва ли не в любой среде. Всем нам приходилось иметь дело с такими находчивыми, умеющими найти там, где не клали, и вдохновенно увертливыми!
Вот вопрос, на который у меня нет ответа: отсутствие воображения, или изначальное убеждение в глупости окружающих, или ставка на собственную хитрость, чаще всего прозрачную, — что делает их неуязвимыми? Или права неподражаемая Фаина Раневская: «Если наплевать на то, что думают о тебе другие, можно жить спокойно и счастливо»?..
Броня, а возможно, просто короста — служит непробиваемой изоляцией, защищающей от угрызений совести этих добытчиков своего, как правило, ерундового счастья?
Самоизоляция от общепринятых норм порядочности, увы, не имеет ни временных, ни пространственных рамок.
Может быть, это и есть хуторское сознание, готовность поступиться чем угодно ради своей выгоды, большой или малой, это уж по обстоятельствам. И свойственно оно, это хуторское сознание, разумеется, обитателям и многоквартирных жилищ, и садовых участков, и даже государственных дач.
Здесь, видимо, надо сделать отступление в сторону барсука.
В отличие от моих гостей и квартирантов, барсук имел столько же прав на нашу общую территорию обитания, как и я. Мы оба ночные жители, только он ночью бродит, кормится, охотится, в том числе и на змей, за что отдельное спасибо, а я предпочитаю после дневных неизбежностей в тишине сидеть за письменным столом.
Поезд Ленинград—Таллин приходил в Выру глубокой ночью. До Выру от меня тридцать километров. Около часа ночи я выезжал встречать гостей. Только поднялся от хутора вверх к дороге, уходящей в лес, как в свете фар, словно встречная фара, вспыхнула белая пушистая попа с мохнатым восклицательным знаком хвоста над ней. Барсук, по-латышски apsis. Labvakаr, приятель! Давно не виделись, хлопотун и проныра! Зачем это тебе понадобилась ночью лесная дорога? Еду, как говорят на флоте: «самый малый вперед», мигаю ему фарами. Сигналить не решаюсь, разносится звук далеко, а как-никак ночь на дворе. Барсук жмет во все лопатки! А раз я ползу сзади, надо думать, соображает, что мне его не догнать. Барсуки, кстати сказать, о себе высокого мнения. Аристократы леса!.. Пару раз остановился и оглянулся, повернув ко мне острую мордочку с пышными бакенбардами и белой полосой от лба к носу. «Каков я! Каков ход! Какая скорость!» По морде видно — победитель! Бегун что надо! Наконец, на каком-то повороте вспомнил, куда бежал и зачем, и свернул за обочину.
Вот так же победительно чувствуют себя плуты, по простоте душевной не подозревающие, что их уловки не хитрее тех, что давным-давно описаны в плутовских романах, исчерпавших себя со своими бесхитростными историями как жанр уже в XVII веке…
Люди прошли хорошую школу распознания лицемеров. Почему же еще полно тех, кому, как и моему барсуку, кажется, что они в своем пронырстве и хитростях недосягаемы?
С Яном мы почти подружились.
Я возил его в Яуцлайцене к невесте, каковую он нашел там в женской колонии. Недаром народная мудрость рекомендует: руби дерево по себе. А для меня он украл ведро краски на стройке, о чем я узнал не от него. Впрочем, мог бы и догадаться.
До его хутора было километра полтора, но никакого жилья между нами не было, не было и дороги, была лесная тропа на двуколку с разбитым в хлам мостом через речушку Перле. Стало быть, мы все-таки соседи. И по-соседски я его утешал после того, как милиция очередной раз устроила набег на его самогонное производство в лесном схроне и расстреляла из пистолетов, с автоматами тогда не ходили, все металлические емкости.
Варвары!
Трудяге Яну удалось спасти только один десятилитровый молочный бидон готовой продукции, уже початый. Два других — сдерживая рыдания и обнимая меня, сказал Ян — были конфискованы милицией…
Аксель, добрейший, безотказный Аксель! Надежный труженик кулацкого колхоза «Вецлайцене»!
Почему это кулацкого?
Посудите сами.
У меня — трактор. У тебя — грузовик. Я тебе вспашу, а ты мне привезешь, что скажу. У одного — бульдозер, а у другого — склад с комбикормом…
Там все помогали друг другу, жили дружно, но как производственная единица в системе Союзной социалистической республики колхоз отсутствовал.
В публиковавшихся в главной газете Латвии «CINA» сводках колхоз «Вецлайцене» прочно занимал последнее место и никому его не уступал на протяжении пятнадцати лет моих наблюдений. Бедным надо помогать, и ЦК компартии Латвии, Совет Министров Латвийской ССР и Министерство сельского хозяйства Латвийской ССР не давали угаснуть жизни в поселении и на хуторах Вецлайцене. Даровое электричество, горючее, техника, комбикорма, удобрения, посевной материал шли в помощь отстающим.
Жизнь в колхозе била ключом! Обиженных не было.
А что же было у Акселя?
У Акселя была пилорама!
Небольшая, но прекрасно оснащенная лесопилка. Брал Аксель по-божески, а с приезжих предпочтительно в жидкой валюте, поскольку с горючим по десять копеек за литр бензина проблем не было, с электроэнергией по четыре копейки за киловатт тоже проблем не было, а с выпивкой проблемы были.
Мне для ремонта потолка на хуторе понадобились рейки.
Выезжаю из моего леса через бывшую границу, а сейчас едва заметную просеку, в Эстонию, еду мимо хутора Кикри, мимо ленинградских теперь уже друзей-соседей, выезжаю на грунтовку Выру — Алуксне, по ней в сторону шоссе Ленинград — Рига и через полкилометра опять въезжаю в Латвию.
Хутор Акселя первый, как переедешь из Эстонии в Латвию, на бугре.
Приезжаю ближе к вечеру. Встречает Зента, заботливая супруга Акселя, похожая на бабушку из сказок братьев Гримм. На мой вопрос отвечает с краткостью, достойной Цезаря: «Аксель полный! Лежит. Не разговаривает…» Исчерпывающая картина в трех словах. Вливать «огненную воду» уже некуда.
Рабочий день колхозника Акселя сложился успешно, даже упоительно!
Переговоры пришлось перенести на утро… И рейки заняли свое место на потолке в кухне.
Да бог с ним, с хутором! В 1980 году я приехал, наконец, с документами на свой (!) хутор Дзениши из юридической конторы в Алуксне и сделал первую запись в «судовом журнале», пускаясь в неведомое плавание. Журнал открывала «Конституция хутора Дзениши». Параграф первый: «Время на Дзенишах московское», второй: «Не жалеть, если придется послать этот хутор…» Адрес очень короткий. Посылать не пришлось, позаботились мудрые и человеколюбивые политики.
Не жалею ни ободранных стен, ни сарая, где у меня был сеновал и веселый «музЭй» под одной крышей. Не приходится жалеть и о послужившем мне верой-правдой верстаке… Сами посудите, куда бы я его поставил в городской квартире?
А жаль друга Вальтера, которому в свое время помог купить в Ленинграде по казенной цене почти новый «Москвич», две тысячи пробега, без единой царапины.
Совхоз «Рузмяе» ликвидировали.
Главный инженер, закончивший, кстати сказать, Ленинградскую лесотехническую академию, взял что-то около сорока гектаров земли.
«Мой хутор стоит в таком красивом месте! Я устрою базу отдыха! Ко мне будут приезжать из Финляндии, Швеции, Польши! Натуральное молоко… Свежайшие яйца!.. Сметана, творог…»
Я не стал охлаждать его фантазии. Ни в Швеции, ни в Финляндии он никогда не был.
Когда мы встретились в Ленинграде через несколько лет, он рассказал, как хлебает шилом патоку. За бензин-солярку плати, за электричество плати, за ремонт техники плати, налог плати, за школьный автобус плати, плати, плати, плати… А урожай приезжают и «скупают» бандиты, оставляя ровно столько сколько нужно, чтобы не сдох и мог продолжать на них работать…
Как не вспомнить продотряды…
А Мирвольд рассказал, как в Вецлайцене достроили, наконец, торгово-бытовой центр, этакий универсальный комплекс, очень удобный в сельской местности.
Само здание было построено еще при Советах.
Под одной крышей были и продовольственный, и промтоварный, и книжный магазины, и аптека, сберкасса, почта… Но три месяца не могли открыть. Всякий раз перед приездом приемной комиссии исчезали двери, окна, завезенное оборудование…
«А как же охрана?» — «Охрана-то — свои…»
Видно, и там посильно обогащались, возрождая класс собственников.
Теперь жить на моем хуторе невозможно. Заехать на него можно было только с эстонской стороны, стало быть, через две границы. Это какая же морока — получить разрешение у двух стран, чтобы пожить на своем хуторе два месяца в году. Не пригласишь ни родню, ни друзей, постоянно обитавших у меня в сезонную пору.
Моя добрая обитель хутор Дзениши («дятлы» по-латышски), ты достиг совершенной самоизоляции. Латышам ты нафиг не нужен, раз к нему не подъедешь. Мост через речушку Перле сначала проломили лесовозы, а уцелевшее размыло и снесло паводками. Никто строить мост для одного хуторянина не будет. Эстонцам тебя не продадут из принципа, как сказал мне Улдис. А русские сезоны закончились.
Хутор достиг высшей степени самоизоляции.
Московское время на хуторе Дзениши остановилось!
«Откуда вы знали в 80-м году, что так кончится?» — вспоминая мою «Конституцию», спрашивали ленинградцы, теперь уже бывшие соседи-хуторяне.
А черт его знает!
Впрочем, как сказать. Нас ведь тоже чему-то учили, а диалектике, движению жизни, неизбежности перемен — в том числе, и по Гегелю: «Всемирная история не есть арена счастья. Периоды счастья являются в ней пустыми листами, потому что они являются периодами гармонии, отсутствия противоположностей».
Вот этот, выпавший нам, период гармонии, поименованный впоследствии «эпохой застоя», сознание — мое, по крайней мере — не усыплял.
А может быть, эту запись подсказало знакомое многим чувство: перемещение за границу, в ту пору даже условную, было для меня сродни самоизоляции. От чего? Пожалуй, от нашего повсеместного наплевательского отношения к себе и к нашей среде обитания… А здесь я жил среди людей иной закваски, хотя, естественно, и далеких от ангельского чина.
Теперь я думаю, что мне просто нравилось завоевывать расположение этих людей.
До того, как приобрести свой хутор, мы с сыном трижды квартировали летом на хуторе Мишас у добрейшей и прекрасно готовившей Фриды на берегу чудесного озера Райполо. Как уверяла Фрида, озеро настолько глубокое, что во время войны в нем утонула немецкая подводная лодка. Какими речушками, ручьями и волоками эта лодка добралась до рокового озера, расспрашивать не стал. Утонула и утонула, туда ей и дорога!
Слыша стук пишущей машинки в нашей комнате наверху, Фрида поинтересовалась: «Вы что пишете там?» «Сценарий», — сказал я, не предполагая непривычности этого слова для хозяйки.
В информационном вакууме любая весть распространяется мгновенно. И вот уже через несколько дней вся округа знала, что на хуторе Мишас живет тот, «который пишет сенсации».
Фрида была не лишена тщеславия, да и мне такая известность была лестна. Случайных постояльцев на Мишасе не было. Врач из Риги — пожалуйста, адвокат из Даугавпилса — извольте, телекомментатор Первого канала Александр Каверзнев — милости просим!
Однажды мы собирали с сыном грибы, встретили в лесу молодую пару.
«А мы вас знаем, вы тот, который пишет сенсации!»
Посмеялись, подружились с рижанами Ирой и Юрисом, приехавшими покупать брошенный хутор над озером Райполо.
А нам предложил купить и сам подобрал хуторок Мирвольд, сын Фриды.
И тут я понял, почему мне так легко здесь живется.
Если бы где-нибудь под Лугой мне рассказали о том, что в озере Медном утонула немецкая подводная лодка, я бы не поверил, начал бы оспаривать истинность сообщения. У себя дома все задевает слух и глаз, хочется навести порядок, прибрать землю от Ленинграда до Владивостока и по возможности навести порядок в головах. А здесь я чувствовал себя необременительным гостем и, обретя хутор, уже и не квартирантом. Я не турист и не дачник. Мне латыши доверили кусочек своей земли. В благодарность за это я по мере сил и умения поддерживал тропы и дороги между хуторами, нанимал за бутылку спирта грейдер, не дал зарасти луговине, привел в порядок, не дал сгинуть уютному дому в лесу, сменив на нем крышу, поправил и начавшую протекать крышу на сарае, убрал две свалки хлама в ближнем лесу…
А обычное житейское неустройство, и там попадавшееся на глаза, не отягощало душу.
Вот эта неожиданная легкость, быть может, и была самым дорогим приобретением в моей жизни на моем! латышском хуторе Дзениши.
Может быть, это чувство в чем-то похоже на то, с каким слушаешь песни на чужом языке, или оперное многоголосие. Как правило, знаешь, о чем песня, знаешь сюжет оперы, но слова, текст не отвлекают своей конкретностью, они тоже становятся музыкой.
И даже когда случалось быть свидетелем бытовых ссор местных жителей, куда ж без этого за годы, прожитые рядом, они тоже были «музыкой», звучащей в напряженно драматической гамме. А минимальное знание латышских слов позволяло, опять же, как в опере, угадать в бурных хоровых номерах опорные слова, чтобы уловить нить сюжетных перипетий.
Ленинградцы, поселившиеся на хуторах, были, разумеется, людьми разными. Были действительно ощущавшие себя в самоизоляции, главным образом наши гости в ранге дачников и туристов, а новые хозяева хуторов были завоевателями, но «завоевывали» не Эстонию и Латвию, а расположение эстонцев и латышей.
Едешь по шоссе, автобусы ходят редко, расстояние от какого-нибудь хутора Логомяе или Тюльпомяе («Радужная гора» и «Тюльпанная гора») до магазина в Луучнику меряется километрами. Идет женщина. Останавливаешься. «Куда путь держите?» — «В Луучнику». — «Садитесь, нам по пути». Чаще всего приходилось слышать: «Ленинград?.. Наш бы никогда не остановился». Лестно!
Кстати, москвич — maskaviete, парижанин — parizietis — пишутся с маленькой буквы, а ленинградец — Leningradiete — c большой. Им видней!
Мой родственник, квартировавший с семьей у меня с начала лета, пошел на ближайший от нас латышский хутор за молоком. Ему отказали.
«Большая семья. Самим мало».
Когда я приехал и узнал о его фиаско, съездил в Алуксне, купил в магазине с прекрасной выпечкой крендель, источающий аромат корицы и ванили, с лоснящейся шоколадного цвета корочкой, размером чуть ли не с рулевое колесо грузовика. Пошел на хутор, где обитает «большая семья»…
«Это вашим детям… Мы соседи… Я новый хозяин хутора Дзениши…»
Мы подружились. Об отказе в молоке и речи не было.
Перед моим отъездом в конце сезона «большая семья» устроила для нас с женой прощальный прямо-таки банкет — pusdienas! — жертвой которого пали курица и две утки, а нам «в дорогу» («Дарога дальный, всяко может быть!») была вручена корзина со сметаной, яйцами, салом, домашним маслом и принесенной на алтарь дружбы убитой и ощипанной курицей, упокоенной для транспортировки в капустные листья.
Нет, это был не обмен кренделя и других презентов на сметану и сало, нет, это был не процветающий ныне бартер: «ты мне — я тебе», это был старинный, едва ли не древнейший способ выражения человеческой расположенности и преодоления изоляции. Так дорогие моему сердцу саами дарили друг другу оленей, и не за что-нибудь, и не к дню рождения, а просто для радости соседу и себе.
Это в нынешние времена человеческие отношения в большинстве своем измеряются двумя понятиями: «нужда» и «выгода».
А в сущности, как же это просто и даже приятно — купить детям крендель или привезти из Ленинграда ветровое стекло для мотоцикла «ИЖ»… Зачем мне танкистская куртка на овчине с облегающим меховым воротником? Послужила недолго, практически новая, едва ли в ближайшие годы придется опять лезть в танк, а Лембиту в ней работать на тракторе в самый раз… Он о такой, если верить его словам, и не мечтал! Предложил молоко давать бесплатно. «Ан нет, дорогой! Куртка — подарок. Davana! За подарки не платят. А молоко — продукция, товар, а за товар надо платить». «Лаби, Михаил, пусть так…»
Перелистав страницы Большой истории и самой малой, хуторской, в пору вспомнить горькие слова опять же Гегеля из его предисловия к «Философии истории»: «Опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научились из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно было бы извлечь из нее».
Наш замечательный историк Ключевский продолжил эту сентенцию немца: да у истории не хотят и не умеют учиться, но она «…наказывает за незнание её уроков».
Кого наказывает?
Серых партийных карьеристов с хуторским сознанием, всегда мечтающих стать первыми президентами на своем «хуторе» в райкоме, горкоме, обкоме, ЦК? Тех, кто ради своих карьерных амбиций в Беловежском «схроне» осуществил изначальную мечту врагов страны, осмелившейся построить бесклассовое общество? Нет, наказаны, брошены на произвол судьбы двадцать миллионов русских, ставших иностранцами в бывших советских республиках. Наказан мой друг Вальтер, приобретший сорок гектаров земли, а надо бы к ним еще и пулемет…
Наказаны бегущие из «независимых государств» в поисках работы все в той же России жители сопредельных окраин…
Наказаны молодые люди, не знающие, что такое пионерия и комсомол, но вскормленные телевизионной пошлятиной и с младых ногтей знающие, что такое «травка», «косяк», «тусовка», «бабло», «откат», «сходняк», «стрелка»…
Что же не позволило довести до цели дело строительства общества социальной справедливости?
Была ли альтернатива отказу от невиданного в истории опыта?
Ответ на эти вопросы, как положительный, так и отрицательный, скорее будет опираться на веру, чем на систему доказательств.
Но что очевидно?
Не случайно в народе говорят: рыба гниет с головы.
Еще спартанцы заметили, что их полководцы портились от великой власти.
Гримаса истории: чем больших успехов добивался советский народ в строительстве социализма, чем решительнее отказывались от порочной и преступной практики в государственном строительстве, чем выше становился мировой авторитет нашей страны, чем уверенней в завтрашнем дне чувствовали себя советские люди… тем больше кавардака было в экономике, тем больше деградировала высшая власть.
При Кирове в Ленинграде строились в каждом районе (!) дворцы культуры, фабрики-кухни, заводы… При Собчаке в Санкт-Петербурге они закрывались или меняли смысл и вывески… Что построено? Ничего! Что порушено? Не перечесть. При наркоме, а впоследствии и министре Жимерине, чуть не двадцать лет руководившем нашей энергетикой, страна строила электростанции, наращивала свою энергетическую мощь даже во время войны, чудовищной по потерям во всех областях… А Чубайс, Кириенко и прочие «энергетики» — что построили? Сегодня они не созидатели, а процветающие распределители и торговцы энергоресурсами. И здесь сравнение говорит о деградации, неизбежной в условиях избранного курса на «создание класса собственников», обогащения немногих любой ценой, а не на созидание материальных и духовных ценностей…
Вырождалось и высшее партийное руководство. И здесь не нужны доказательства, одни имена: серенький товарищ Черненко, перехитривший самого себя товарищ Горбачёв и последняя ступень — друг саксофониста Боба Клинтона дирижер-любитель, опьяненный бесконтрольной властью коммунист-расстрига товарищ Ельцин.
Предъявляя городам и весям свою визитную карточку: «Исповедь на заданную тему», едва ли автор предполагал, что в храме Мнемозины его труд в алфавитном ряду займет место рядом с «Исповедью» Жана-Жака Руссо, «Исповедью» Льва Николаевича Толстого… Из «Исповеди…» Ельцина следует, что его интеллектуальные и духовные потребности в значительной мере удовлетворялись журналом «Огонёк». Едва ли автор мог бы оценить в своей брошюре обилие разоблачительных признаний, полных хвастовства и самодовольства. Временами возникало сомнение, да читал ли он эту книжицу. Наверное, все-таки читал, и она ему понравилась.
Одна из наиболее распространенных и удобных форм самоизоляции — способность не видеть себя со стороны. Да разве способен к рефлексии плод, комфортно расположившийся во чреве партийного аппарата?
За редким исключением люди на вершине власти в конце 80-х оказались людьми глубоко поверхностными…
Разве так бывает: глубоко — и поверхностными? Но как сказать иначе о тех, чья сущность — скольжение по поверхности. Есть такие длинноногие комары, кажется, их зовут «плавунцы», но они плавают, только попав в желудок прожорливых окуней. А форма их существования — лихое скольжение по глади вод.
«Поверхностность — порок в почетных лицах, поставленных высоко над народом», — говорил царь Берендей своему премьер-министру Бермяте в «Снегурочке» Островского. Увы, не все «почетные лица» понятливы, как Бермята.
О каком анализе исторического опыта, в том числе и реформ в России, и семидесятилетнего опыта социалистического строительства, мог размышлять десятиборец, преуспевший в волейболе, беганье, прыганье и восхождении по партийной карьерной лестнице? И зачем читать книжки, отягощать себя, по совету Ленина, «знанием всех богатств, выработанных человечеством», если всегда рядом были, есть и будут те, кто и объяснит, и укажет путь, те, что поумней, похитрей и подальновидней.
Страна поверила в возможность построения общества социальной справедливости. Народ жертвенно трудился над его построением и не щадил себя в тягчайшей войне, защищая право идти по избранному пути.
Увы, прежде всего вожди, прежде всего политическое руководство оказалось несоразмерно невиданной исторической задаче. Великие замыслы требуют и соразмерных исполнителей. Идея оказалась для пришедших во власть, как бы помягче сказать… «Не по Хуану сомбреро!»
Как же произошло это вырождение?
Со всей очевидностью можно утверждать: в результате самоизоляции.
Партийная верхушка все больше и больше отрывалась от реальности.
Только не понимая положения в стране, можно было, потрясая кулаком на трибуне, провозгласить в 1962 году: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»
От каждого по способностям — каждому по потребностям к 1980 году?
Но вместо свиста партийный съезд, в ранге высшего реального органа власти в стране, встретил эту залихватскую чушь громом аплодисментов — как с восторгом писали газеты.
Я только что закончил институт, провидцем не был, но я видел страну, знал, как живут люди, представлял себе темпы движения очереди на жилье в Ленинграде. Представлял, что нужно сделать, чтобы коммунизм (от каждого по способностям — каждому по потребностям!) пришел в Подпорожье, в Лодейное Поле, в Кемь, Кандалакшу, на станцию Лоухи и в селения Лувеньга и Кузомень в горловине Белого моря.
Какие двадцать лет? Дышащие на ладан бараки до сих пор расселить не могут.
Работая на киностудии, на обязательных политзанятиях я спросил лектора из обкома партии, докладывавшего об успехах в жилищном строительстве: «На какой срок службы рассчитаны шлакоблочные пятиэтажки?» Мне ответили — на пятьдесят лет. Тогда я спросил: «Советские люди будут жить при коммунизме в “хрущевках”?» Мне не ответили. Вопрос бестактный.
Крохотное свидетельство самоизоляции от здравого смысла, самоизоляции верховной власти от реальности.
Впрочем, не эта ли болезнь привела к краху и царскую династию?
Оказывается, вид падающего на колени перед царской четой народа на Дворцовой площади может быть очень даже обманчивым…
«Бурные аплодисменты. Все встают» на партийном съезде — тоже штука обманчивая.
А может быть, сама идея построения государства общественной справедливости несостоятельна?
Я отвечаю себе на этот вопрос очень просто: пьяный поп не доказательство небытия Бога.
В Европе, в свое время, Реформация явилась результатом испорченности церкви.
Вырождение политической власти, кризис коммунистического правления делал вопрос реформирования, приближения к реальности, от которой оторвалась власть, совершенно неизбежными. Пустые прилавки, «гуманитарная помощь» из «заграницы», талоны на постное масло и сахар вместо обещанного коммунизма…
Дальше ехать некуда! А ехать надо.
Пути, как выяснилось, было два. Один — китайский, позволивший вывести страну с миллиардом населения под руководством КП Китая в мировые лидеры. Но для этого нужен был мощный интеллектуальный потенциал, нужна была веками сложившаяся вера в собственные силы, в свой путь. Плоды этой китайской самоизоляции восхищают и вызывают зависть.
У наших интеллектуалов и правителей хватило сил лишь одолжиться чужим умом. Нам тут же любезно подсказали, как «вернуться на путь всех цивилизованных стран». Под водительством вчерашних серых партаппаратчиков мы вышли на путь «цивилизованных стран» голыми и униженными, разорив, с чужой подсказки, промышленность, финансы, сельское хозяйство, армию, медицину и науку, похоронив все реальные завоевания социализма.
Самоизоляция власти всегда чревата разного рода катастрофами, от цареубийств и дворцовых переворотов до революций и обрушения страны в обвал.
Но все не так уж плохо. С ленты новостей нам сообщают об аресте главы одного из подмосковных районов, стяжавшего восемь миллиардов рублей и присвоившего более тысячи разного рода предприятий, жилых домов и немереные земельные угодья! И каких счастливцев такого рода больше, пойманных или не пойманных, никто не знает, и знать не может.
На то она и свобода!
Но разве в Высшей партийной школе, в разных политакадемиях не предупреждали будущих предводителей народных масс о том, что свобода минус культура и ответственность пробуждает дикие инстинкты, порождает самые грубые формы властолюбия, стяжательства, лицемерия, невоздержанности, пошлости…
Через тридцать лет после отказа от социалистического пути социальное неравенство заставляет вспомнить времена феодализма.
Сознают ли сегодняшние хозяева жизни опасность своей счастливой самоизоляции от проблем большинства населения, или, как шашлычники, гуртом пирующие на свежем воздухе в пору пандемии, уверены, что напасти их коснуться не могут?
Прежние хозяева страны были на «самоизоляции» в Барвихе, Пицунде, Ливадии и Форосе, а нынешние хозяева жизни предпочитают «самоизолироваться» в Серебряном бору и в Куршевеле, непременно на Rue des Tovets.
Как почувствовать разницу?
И вдруг пандемия объявила неслыханное равенство, разрушив социальные барьеры!
Ни ранг премьер-министра, ни звание светила науки, ни профессия врача не ограждают от смертельной заразы. Это в пору ельцинской контрреволюции дорожащие своим родом богачи прятали свое потомство (генофонд!) за границей. Где они будут прятать своих наследников сегодня? В коммунистическом Китае? В социалистическом Вьетнаме? Если их туда пустят…
Символический удар по социальной самоизоляции.
А еще, как мне кажется, злосчастье должно ударить и по политической, по международной самоизоляции…
Посмотрим, если ни что не помешает…
В начале девяностых я все-таки получил милостивое разрешение посетить в Латвии свой (де юре и по сей день!) хутор, чтобы убедиться в его непригодности для жизни.
Оказывается, первое, что сделали независимые, наконец-то, от России Эстония и Латвия, так это перекопали экскаватором прекрасное грунтовое шоссе, автобусную трассу, соединявшую латышское Алуксне и эстонскую Выру.
Не видел бы своими глазами, пожалуй, и не поверил бы.
Почему-то припомнилась война между Лилипутией и Блефуску!
Ров, перегородивший межгосударственную грунтовку «Эстония—Латвия», по которой еще недавно ходил автобус, был неглубок. А сбоку его можно было объехать по уже накатанной дорожке даже на жигулях. Но переехав из Эстонии в Латвию, теперь ты встречал пограничный пост! В балке для строительных рабочих сидели отважные пограничники — молодые, кровь с натуральным молоком! — и играли в карты. Не в «буру» и не в подкидного, расписывали «пулю»! Преферанс, как известно, требует тишины, большого досуга и отсутствия жены и скатерти. Пограничная служба отвечала необходимым требованиям.
Оказалось, что пачка сигарет была надежным пропуском через заставу, освобождавшим и от предъявления документов, и от таможенного досмотра!
Я поинтересовался, почему нет такой же мощной заставы со стороны Эстонии.
«Они бедные!» — крикнул пограничник и объявил трефы-козыри.
Не стал допытываться и мешать, сам догадывался, в чем дело.
Территориальный спор!
Еще в конце 70-х я обратил внимание на то, что аншлаг, возвещающий о том, что вы покидаете Латвийскую ССР, был, а встречного, сообщающего о том, что вы въезжаете на территорию Эстонской ССР, не было. Я поинтересовался у всезнающего Вальдемара Хунта, чей хутор был первым эстонским на въезде из Латвии. «Эстония начинается там!..» — и он указал куда-то за бугор, на котором обитали латыши Аксель и Зента. И если поставить аншлаг с наименованием Эстонской ССР сразу напротив латвийского, значит признать безвозвратную потерею метров пятисот исконной земли. Мало того, что русские забрали исключительно эстонский Изборск с крестом Трувора и пограничное Пыталово, с двадцатого года носившее красивое имя Абрене, так еще и Латвия туда же, целый хутор оттяпала…
Вальдемару Петровичу можно было верить, он был капитаном эстонской милиции, пока не сел в тюрьму за убийство своей жены, как поведал его брат Хейно. Сам же Вальдемар Петрович говорил, что «она все сделала сама». Бездушный советский суд, похоже, ему не поверил.
Нет, не от бедности эстонцы не обустроили свою пограничную заставу, а принципиально, давая понять, что спор о границе и здесь уместен!
Надо думать, вопрос: на какую глубину и чьим экскаватором перерывать шоссе, или совместно копать вручную, — решался на уровне правительств и парламентов двух суверенных государств…
Вот и мы с латышами разделились… Только куда же нам деться друг от друга? По-латышски русский — кривич. Мы уже и забыли, как нас именовали в далеком-далеком детстве. А для соседей мы по-прежнему кривичи (krievs) , как тысячу лет назад.
Интересно и другое. Грызня, раздувание антироссийских настроений в Эстонии и Латвии, дискредитация по языку, ограничение прав «русскоязычных», живущих в Прибалтике десятки лет, родившихся здесь, — это все наверху, все ядовитые блюда готовятся на политической кухне. Но даже на уровне районного начальства, что в Выру, что в Алуксне, я встречал не только сочувствие, но и готовность помочь. При мне местные чиновники звонили в Таллин в МИД, пытались объяснить мою нестандартную ситуацию, настойчиво, искренне… И кто? Районный чиновник, первый раз в жизни меня увидевший. Что ж говорить об обретенных за светлые годы друзьях, латышах и эстонцах…
Наше ускользающее прошлое… Как же торопят, как же подгоняют его, стремясь расстаться, забыть… Низвергая памятники и вытравливая память, чем же мы отличаемся от наших простодушных предков, столкнувших в Днепр Перуна и подталкивавших его подальше от берега шестами, чтобы сгинул с глаз долой, не укорял своим грозным видом за годы заблуждений, вчерашний даритель благ и судия.
Как же настойчиво нам предлагают самоизолироваться от нашей истории!
Вот уже двадцать лет, как у меня дача в Вырице, что в Ленинградской области, в шестидесяти верстах (вернем исторические меры длины!) от Санкт-Петербурга.
Я не знаю, кто живет за забором справа и кто живет через дорогу.
Скажете, а кто вам мешает общаться, дружить?
А нет потребности!
Бескорыстное человеческое общение, как дар судьбы, интерес к другому человеку, с его мыслями, манерой шутить, житейской мудростью, или наивностью, все делало нас когда-то богаче. Сегодня над этим богатством разве что посмеются родившиеся в года глухие, в свободной стране в эпоху «нужды» и «выгоды».
Да и не странно ли, если бы в «новой стране» нас продолжали уверять, что человек человеку — друг, товарищ и брат.
Теперь господа в лучшем случае дружбаны и братки. И если больше трех — это уже не дружба, а тусовка! Так что самоизоляция в течение последних уже тридцати лет, может быть, знак как раз новой жизни.
И еще знак «новой жизни» — выросшие в Вырице, некогда почитавшейся детской здравницей, усадьбы и терема на территории бывших пионерских лагерей и детских летних дач закрывшихся заводов, проданных фабрик, переименованных трампарков и районных отделов народного образования.
Развал Советского Союза Президент В.В.Путин назвал самым, не помню точно, печальным, может быть, трагическим событием в своей жизни. И с ним согласно пока еще большинство думающего о судьбе страны населения. Призыв не ведающего, что творит и говорит, первого на Руси президента: берите суверенитета столько, сколько сможете проглотить… — это ли не призыв разбегаться на самоизоляцию.
По Вырице и ее окрестностям бродят в поисках любой работы самоизолиро-вавшиеся — и наконец-то свободные! — таджики, молдаване, узбеки, украинцы, пока еще умеющие говорить по-русски…
Понятно, кому на руку был этот «раздел» СССР, но исполнен-то он был нашими руками, в том числе, и поднятыми в Верховном Совете, не ожидавшем своего скорого расстрела из танков1.
Жалкие, унизительные попытки «подружиться» с Западом с позором провалились.
Нас снова отбросили в очередную самоизоляцию. И не потому, что мы плохие, а потому, что гигантской военной машине, промышленности и работающей на войну науке нужен враг. Это было понятно Ленину, Замятину, Оруэллу… Это было ясно каждому советскому школьнику. Но были среди них, как выяснилось, и прогульщики, из которых выросли секретари обкомов, не читавшие ни Маркса, ни Замятина, в чем потом хвастливо исповедовались.
Ну хорошо, у страны были и, надеюсь, есть силы одолеть изоляцию, но сегодня это уже не только тема общеполитическая, историческая и т.д., это уже вопрос нашей частной жизни, нашей способности пусть в вынужденном уединении увидеть и понять то, что в будничной суматохе кажется необязательным, как чтение книг — некогда!.. Ведь по главному государственному каналу ТВ в самое лучшее время суток идет «Давай поженимся!», «Кто хочет стать (на халяву!) миллионером?» и ток-шоу на тему «Моряк полюбил проститутку»…
И снова вернусь на свой хутор в 80-е годы.
После завершения летнего сезона, когда семейство отъезжало в город, я, если была возможность, оставался на сентябрь. Редко кто забредал из лесу в мои ничем не огороженные владения, но и для случайного гостя всегда был стакан вина или чашка кофе.
Как-то вижу в окошко, выходит из леса вроде грибник, направляется в мою сторону. Как у меня было заведено, выхожу встречать. «Лабрит!» — «Лабрит!» Не молодой, но и не старый. В дождевике, с палкой. «Каа юса веселиба?» — спрашиваю, как здоровье, если дословно, а в обиходе — обычное приветствие, чуть вежливей, чем «лабдин» — «лабвакар». «Палдиес. Лаби». Дескать, спасибо, хорошо. «Ленинград?» — «Ленинград». Здесь всем про всех известно. «Один живешь?» — по акценту латыш. «А я люблю — один…» — «И не боишься?» — «А кого бояться? Вон там барсук живет. А на той горке — лис. Всю изрыл… Кабаны ко мне не ходят. У меня огорода нет… Может, зайдешь? Немножко вина? Кофе?» — «Не-ет, палдиес! Я тоже люблю один…» И пошел мимо.
Вроде бы родственные души, а расстались…
Что ни говорите, есть в уединении и одиночестве ни с чем не сравнимое очарование. Одиночество — это тоже свобода. А если подумать, так и оно соединяет людей, но не по пустякам. Поэтому, может быть, и запомнил этого промелькнувшего лет сорок назад любителя одиночества.
И хочется думать, надеяться, что в мудрой тишине уединения взойдут зерна и родится в чьей-то светлой голове и щедрой душе такой образ жизни, при котором безопасность жизнедеятельности, само наше существование будет защищено не только самоизоляцией и соблюдением правил уличного движения, как обещают учебники ОБЖ…