В заочном «круглом столе» принимают участие:
Илья БОЯШОВ, Александр БУШКОВСКИЙ, Александр ГРИГОРЕНКО, Олег ЕРМАКОВ, Михаил КУРАЕВ, Александр МЕЛИХОВ, Сергей ПЕРЕСЛЕГИН, Геннадий ПРАШКЕВИЧ, Герман САДУЛАЕВ, Сергей САМСОНОВ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2020
В преддверии 75-летия Великой Победы мы попросили наших авторов — писателей разных поколений — назвать три, по их мнению, главные книги о войне всех времен и народов и поразмышлять об отношении общества к войне в новом веке.
Илья Бояшов, прозаик (г.Санкт-Петербург)
«Меняется историческая эпоха — меняется и взгляд на нее»
Лучшие три книги о войне (как говорится, «книги всех времен и народов»)? У меня есть мгновенный ответ на этот вопрос. Итак, для меня несомненными «книгами на все времена» о войне являются:
- «Илиада» Гомера.
- «Война и мир» Л.Н.Толстого.
- «Тихий Дон» М.А.Шолохова.
Поясню, почему.
На свете существует множество книг о войне; их перечисление может занять не одну страницу. Великолепны Ремарк («На Западном фронте без перемен»), Гашек со своим бессмертным Швейком, Хемингуэй («Прощай, оружие»), Гроссман («Жизнь и судьба»), Кондратьев («Сашка»), Курочкин («На войне как на войне»), Бондарев («Горячий снег»), Астафьев («Пастух и пастушка»), Шоу («Молодые львы»), Мейлер («Нагие и мертвые»), Воннегут («Бойня номер пять»), Быков («Сотников»), Некрасов («В окопах Сталинграда»)… Литераторов, явившихся свидетелями той или иной бойни, принимавших личное участие в боевых действиях и оставивших свой яркий след в «военной литературе», бесчисленное множество. Но, на мой взгляд, лишь три книги, рассказывающие о самой страшной трагедии, в которую время от времени погружается человечество, претендуют на подлинное бессмертие, ибо вне зависимости, хотели ли этого их авторы или нет, вышеперечисленные произведения Гомера, Толстого и Шолохова поднялись на недосягаемую вершину, называемую эпосом. Подобное дано произведениям, как правило, народным, и эпосы можно пересчитать по пальцам: таковы «Рамаяна», «Гильгамеш», «Старшая Эдда», «Похищение быка из Куальнге»…
И: «Илиада», «Война и мир», «Тихий Дон».
Все остальное, перечисленное здесь, — просто хорошая, качественная литература.
Что касается Великой Отечественной, то эпоса о ней, подобного «Войне и миру» или «Тихому Дону», никому из писателей так и не удалось создать, хотя попытки предпринимались (тот же Шолохов, Гроссман, Симонов, Проскурин или, к примеру, Стаднюк с его «Войной»). Многие литераторы, бравшиеся за этот труд, вне всякого сомнения, были замечательны и невероятно талантливы — взять хотя бы Виктора Астафьева — но не получилось: вероятно, дело в немыслимом масштабе произошедшего, который, в отличие от эпопеи 1812 года или от событий Гражданской войны, не охватить простому смертному, как бы он ни пытался это сделать, какими бы способностями ни обладал и какими бы архивными материалами ни пользовался.
Теперь о том, меняется ли отношение общества к войне в нашем веке.
На мой взгляд, конечно же нет.
Как может меняться отношение к самому страшному, что может с нами произойти? Война ведь почище коронавируса будет! Только глупый человек не отдает себе отчета в том, что такое война, тем более война современная, тотальная, не оставляющая шансов на спасение.
А вот взгляд на уже прошедшую эпоху может меняться, да! Меняется историческая эпоха — меняется и взгляд — здесь нет ничего удивительного. Не секрет ведь, что сама история не наука, а искусство — онО сродни литературе, покоится прежде всего на мифах и целиком зависит от политики в той или иной стране. В одних странах прошедшие события преподают так, в других — этак. Изменилась политика — и пяти лет не проходит, как новое поколение пропитано идеями, от которых люди постарше впадают в самый настоящий ужас. Можно лишь представить себе, как историю Второй мировой преподносят сейчас хотя бы в той же самой Польше. Или в Эстонии. Или на Украине.
Что с этим поделать?
Да ничего.
У них своя история.
У нас — своя.
Александр Бушковский, прозаик (г.Петрозаводск)
«Кто в штыки не поднимался…»
Три книги, а вернее, три произведения о войне, которые сильнее всего меня впечатлили, — это «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, небольшой цикл военных рассказов Всеволода Гаршина («Четыре дня», «Из воспоминаний рядового Иванова», «Денщик и офицер», «Трус») и составляющие своеобразную трилогию повести Константина Воробьёва: «Убиты под Москвой», «Крик» и «Это мы, Господи!»
Большинству людей читающих эти вещи хорошо знакомы, но мне хочется пояснить, почему именно они, а не эпические полотна, не «Война и мир» того же Льва Николаевича или «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева, «Горячий снег» Юрия Бондарева или «В списках не значился» Бориса Васильева так меня задели.
Рассказы Толстого, Гаршина и повести Воробьёва многое объединяет.
Они написаны молодыми людьми, непосредственными участниками боевых действий и, так сказать, по горячим следам, почти сразу после полученных сильнейших впечатлений, связанных с душевными травмами и даже ранениями. Толстой неоднократно попадал под обстрелы, участвовал в вылазках, Гаршин и Воробьёв были ранены, а последний еще и в плену побывал. Все они лицом к лицу столкнулись со смертью, видели в упор человеческое горе и страдания, сами их испытали в полной мере. Писатели старались максимально правдиво отобразить пережитое, и в силу молодости и таланта им это удалось в высшей степени. Оттого и сюжеты их просты и незамысловаты, но зато переданная атмосфера, если позволительно будет так выразиться, художественно документальна, страшна и настолько насыщенна, что читать их — тяжелый труд и для людей, далеких от военных реалий, а для тех, кто имеет какое-то представление о войне, это и вовсе испытание.
Однако главный посыл этих книг одинаковый, ясный и, на мой взгляд, единственно возможный и правильный: никакого смысла, никакой романтики, ничего возвышающего или очищающего душу на войне нет. Только страх, боль, грязь, бессмысленная кровь и изматывающая бессозидательная работа. Это зло в чистом виде и, думаю, некое попущение свыше.
Толстой, по его собственным словам, пишет для того, чтобы читатель увидел «ужасные, потрясающие душу зрелища»: «…вы… увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…»
Гаршин продолжает мысль Толстого и делает мрачный вывод: «Мне кажется, что нынешняя война — только начало грядущих, от которых не уйду ни я, ни мой маленький брат, ни грудной сын моей сестры. И моя очередь придет очень скоро». А сто лет спустя приходит очередь Воробьёва столкнуться с «невероятной явью войны», которая предстает перед его героем «средоточием всего, чем может окончиться война для Родины, смертью или победой».
Человек — существо разумное, мыслящее и призванное быть свободным. Хочется так думать. Что же заставляет его надевать такую же, как у других разумных и свободных, форму, брать в руки ружье и идти убивать совершенно незнакомых людей, пусть и в другой однообразной форме? Страх прослыть трусом? Жажда крови? Глупость? Страх наказания в случае отказа? Может, любовь к Родине и ненависть к ее врагам? А-а! Понял. Все это вместе называется роскошным словом «патриотизм»!
Мы всегда правы. Наши враги всегда виноваты. Это они покушаются на нашу территорию, землю, воду, воздух, недра, газ, нефть, золото, нашу свободу и независимость. Хотят сделать рабами нас, наших детей и стариков. Так оно, наверное, и было с Наполеоном и Гитлером, но так ли это теперь? Не знаю.
Боюсь, война в мире — это результат войны в головах. Не возьмусь судить об отношении всего современного общества к войне, могу выразить только свое личное к ней отношение. Весьма возможно, что война — зло неизбежное, могу также допустить, что бывает с чьей-то стороны и справедливая война. Сам же я не намерен участвовать больше ни в какой. И жалею, что пришлось некоторым образом участвовать. Я не уверен, что среди людей у меня есть враги. Как поет БГ, «я не могу принять сторону, я не знаю никого, кто не прав».
Хотя, чем теоретизировать и строить тут из себя философа и исследователя человеческой природы, а также общественных и геополитических процессов, лучше расскажу одну коротенькую историю. Она, мне кажется, может послужить оригинальной иллюстрацией темы отношения общества к войне.
Есть у меня давний приятель, назовем его Казак. Мы когда-то служили в одном отряде и даже ездили вместе по командировкам. Я уволился раньше, а он еще долго скитался по горам и долам, по градам и весям. Но и ему пришла пора выходить на пенсию. Какое-то время он слонялся, не отбрасывая тени, а потом его, впрочем, как и многих из нас, и меня в том числе, пригласили защищать славянский мир в только что образовавшихся народных республиках на окраине империи.
Вербовщиками оказались бывшие знакомые по академии, тоже вроде бы пенсионеры, неизвестно чем промышляющие, мутные ребята. Не поймешь, то ли подлецы, то ли патриоты. Почти все мы отказались, своих дел хватает, а Казак согласился и поехал. Он к тому времени развелся, дети выросли. Охранником работать неохота, а больше ничего не умеет. Да и есть такие люди, которые к войне относятся как к работе. Уехал, и четыре года ни слуху, ни духу.
Потом вдруг звонит. Встретились утром в кафе. Он почти не изменился — все такой же Казак. Обнялись, погоготали. Сидим, кофе пьем. Рассказал, что сначала было неплохо, и заработать можно было, и народу всякого интересного приезжало довольно много. А потом все тухлее и тухлее. Денег стало мало. Всем на все наплевать. И местное население — ни рыба ни мясо. Мужики сидят по дворам, курят. Ни за нас, ни за них. Понять-то их можно, кто его знает, чья возьмет. Тут ранило слегка, поехал лечиться, а обратно, говорит, уже не собрался, нечего ловить. Сейчас немножко оклемаюсь — и в Африку. Ребята знакомые зовут, обещают хорошую работу и вообще должность инструктора. Знай учи новобранцев, разных африканцев, и в ус не дуй. Только надо прививки сделать от мухи цеце да амуницию кое-какую прикупить, соответствующую климатическим условиям.
А вообще, говорит, вот раньше были люди! Богатыри, не мы. Смотрел тут девятого мая телевизор, показывали одного деда, осетина. Чуть ли не сто лет. Полковник медслужбы в отставке, хирург, а в войну сначала взводом пехоты командовал. Знаешь, что он сказал? «Кто в штыки не подымался, тот войны не видел!» Так что мы с тобой, бро, ее и не видали.
Точно, говорю, бро, не видали, и слава Богу!
Александр Григоренко, прозаик (г.Красноярск)
«Мы принимаем войну во имя ее отвержения…»
Первый текст о войне, который по-настоящему изумил меня, — «Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности» Николая Бердяева, в частности глава «Мысли о природе войны». Было это давно, в студенчестве.
К тому времени я успел прочесть множество книг, в которых воевали — за Родину, правду, веру, деньги, власть, за свободу и независимость, воевали самоотверженно и подло, лихо и неуклюже, показывали благородство и бессмысленную жестокость, умирали от ран, торжествовали победу… Кстати, в те годы я уже знал, что при коммунистах войну показывали неправильно — на самом деле она во сто крат грязнее, кровавее, подлее; война — это общее бедствие, вроде землетрясения, порожденного тем не менее небольшой кучкой вполне реальных людей.
Но в те же времена я мало что слышал о греховной природе человека, и потому для меня стало открытием то, что война вырастает из этой природы, и покуда человек не преобразится, война будет сопровождать его, потому что военное насилие есть взрыв греха, накопившегося в мире, и что война сама по себе не порождает зло — она единственное место встречи крайнего добра и зла, война не обошла и само Небо…
«Войну можно принять лишь трагически-страдальчески. Отношение к войне может быть лишь антиномическое. Это — изживание внутренней тьмы мировой жизни, внутреннего зла, принятие вины и искупления. Благодушное, оптимистическое, исключительно радостное отношение к войне — недопустимо и безнравственно. Мы войну и принимаем, и отвергаем. Мы принимаем войну во имя ее отвержения. Милитаризм и пацифизм — одинаковая ложь. И там, и здесь — внешнее отношение к жизни. Принятие войны есть принятие трагического ужаса жизни. И если в войне есть озверение и потеря человеческого облика, то есть в ней и великая любовь, преломленная во тьме».
Всё это было радикально не похоже на всё прочитанное и увиденное ранее, поэтому запомнилось надолго и по сути до сих пор остается моим главным воззрением на войну, которую я, слава Богу, не видел и увидеть никому не желаю.
В том числе поэтому может показаться странным, что вторым номером ставлю «Илиаду», которая по духу противоположна воззрениям Бердяева. Но я думаю, читать ее стоит ради последней сцены, где враги — Ахилл и старик Приам — плачут над телом Гектора и над самими собой, над роком, довлеющим над каждым из смертных: вся великолепная конструкция этого литературного колосса создана ради этой сцены. Марина Цветаева в эссе «Пушкин и Пугачёв» одной мыслью открывает загадку притягательности такого рода сюжетов — враги, соперничающие в благородстве. Удивительная вещь: «История Пугачёва» была написана раньше «Капитанской дочки», то есть Пушкин знал, каков он, подлинный «государь Пётр Фёдорович»: перечень его жертв и злодеяний идет в приложении к историческому исследованию, но в повести наделил его рыцарскими чертами. Пожертвовал ли он правдой ради искусства, ради привлекательности сюжета или знал что-то такое, чего не мог написать в «Истории Пугачёва», так и остается загадкой. Из всей современной литературы (разумеется, известной мне, а это не так уж много) только в одной книге я встретил врагов, соперничающих в благородстве: «Зимняя дорога» Леонида Юзефовича, редкостный образец превращения документа в эпос…
Кроме того, «Илиада» — введение в тот мир, где война считалась собственно жизнью, поэтому главной добродетелью была доблесть, главным пороком — ее отсутствие. Цивилизованный человек ужасается моралью зулуса, который говорит ему: зло — это когда придут люди из чужой деревни, убьют наших мужчин, изнасилуют женщин, уведут детей в рабство, а добро — когда я приду в чужую деревню и сделаю то же самое. Но цивилизованный мир тысячелетиями жил точно так же, разве что более прочих позволял себе при этом роскошь абстрактного мышления. Война была основой экономики, армия — ее локомотивом. Макс Вебер называет в числе причин упадка Римской империи окончание эпохи завоеваний — ибо завоевали все без остатка, что радикально уменьшило приток пленных на невольничьи рынки и в разы увеличило себестоимость раба. (Римские экономисты ломали головы над тем, как наладить воспроизводство «живых вещей» внутри усадьбы, но, как показала практика, человек в неволе размножается из рук вон плохо.)
И в новейшей истории, когда рабов в древнем понимании уже не было, такой способ жизни остался и получил название Realpolitik.
Третья книга — «Весёлый солдат», последнее произведение Виктора Астафьева, автобиографическая повесть, в которой описана не собственно война, а первый послевоенный год. «Весёлый солдат» остается в тени огромного астафьевского же романа «Прокляты и убиты» и, по-моему, совсем незаслуженно. Ни у кого, ни у Ремарка, ни у Бёлля, не встречал я такого дактилоскопически-детального, высокого и простодушного описания военного «послевкусия» (позволяю себе это слово, потому что другого не нахожу), которое иногда сильнее, чем описание самой войны. В тех же «Проклятых и убитых». Война — самый радикальный из всех способов борьбы за жизнь — не дает человеку возможности осознать себя хотя бы потому, что солдату, попросту говоря, не до того. И тут вдруг — тишина (а после войны — всё тишина) и мысли, которые давят, расплющивают, и мир, перед которым ты беспомощен, и здесь открывается — как все-таки хрупок человек…
Близко к «Весёлому солдату» могу поставить только «Моего лейтенанта» Даниила Гранина.
Может быть, эти две книги сыграли какую-то роль в том, что сейчас для меня самым ценным и убедительным источником познаний о Великой Отечественной войне стала не художественная литература, не книги историков, а совсем нехудожественные свидетельства — воспоминания, фотографии, письма, вещи, которые собраны в наших деревенских музеях. В прошлом году поездил по деревням, увидел, какая там сокровищница, до сих пор не открытая для широкого доступа. Прочитал, например, письма с передовой, в которых нет почти ни слова о войне — только покос, картошка, жатва, вся душа там. Один солдат благодарит родню за письмо и просит: «Напишите, на каком именно лугу вы сидели, когда писали мне», — даже под смертью земля его не отпускала, каждая травинка являла себя. Такие вот люди воевали…
Что же касается современного отношения к войне, то на мой взгляд, с ним произошло примерно то же, что и с отношением к прочим фундаментальным вещам: боли, смерти, пище… Оно стало легким до почти невесомости. Поэтому наши пацифисты и милитаристы — из одного корыта.
Современный человек (используя это сверхобщее понятие, имею в виду и себя, а может, и прежде всего себя) вообще далек от множества вещей, присущих даже не самым давним временам, а «историческому вчера», — от ужаса нашествия иноплеменных, голода, эпидемий, постоянного страха кары Небесной и государственной, младенческой смертности, когда из десяти обычно выживали трое, операций без наркоза и проч. Современный человек живет преимущественно среди картинок и слов, за которые, по большому счету, и отвечать не надо. И не потому, что государство стало безгранично милосердным, — просто изменилась техника управления. Раньше, чтобы управлять массами, надо было их основательно напугать — показательными четвертованиями-колесованиями, непосильной каторгой и т.д. Сейчас каторга не нужна — хотя бы потому, что экономике неинтересна дешевая мускульная сила, ибо один проходческий комплекс добывает больше, чем десяток сталинских лагерей. И чтобы напугать, нет надобности вешать на площадях — достаточно пригрозить увольнением или чем-то в том же роде. Демон прогресса убедил современного человека, что жизнь есть движение только от хорошего к лучшему, поэтому любой шаг в обратном направлении — и есть управляющий страх.
Такой порядок вещей — очень человечный.
И думаю, наши много воевавшие предки мечтали о тех временах, когда ты можешь не почувствовать, что у тебя вырвали зуб, вместо голода проблемой станет переедание, можно ездить, куда сможешь, говорить, что хочешь. Но даже если современный человек считает признаком хорошего тона быть — хотя бы слегка — всем недовольным, в прогресс он верит свято, в том числе и в то, что он превращает войну в дело узкого круга профессионалов. Но демон — коварный советчик, что-то подобное он нашептывал людям в эпоху НТР, на подступах к 1914 году — почитайте европейскую публицистику начала прошлого века, плоды все того же прогресса это позволяют… Прогресс не отменяет нашей греховной природы, и уже поэтому размышления о войне могут стать одной из самых полезных медитаций для современного человека. Хотя бы ради того, чтобы реальность не застала врасплох.
Олег Ермаков, прозаик (г.Смоленск)
Печаль Патанджали
Война лишь кажется каким-то внешним явлением. Война на самом деле в нас. Когда истощается человек, начинается война. Истощение человечности может происходить довольно быстро, а то и мгновенно. Почитайте криминальные новости и поймете, о чем я. Ну, вот не такой давний случай. Стояли в очереди двое. Первый, расплачиваясь в кассе, как-то замешкался, а второй торопился быстрее вернуться домой, усесться у телевизора и откупорить двухлитровую бутыль с пивом. И второй выказал свое нетерпение. Первый что-то ответил… Лучше бы промолчал, ибо мгновенье спустя был убит. Второй накинулся на него с кулаками, сбил с ног, тот рухнул, ударился черепом… Это и есть — война. У второго человечность мгновенно истощилась, ужалась, как шагреневая кожа, и в очереди у кассы московского «Перекрёстка» уже стоял зверь, вот и все.
То же самое происходит и с обществом. Человечность истощается по разным причинам, и наступает момент, когда человечность лишь прикрывает зверей, остается только оболочка. Истощенные люди объявляют войну представителям другого государства. Там еще в парламенте и в правительстве могут заседать люди с неистощенной человечностью… Но что им делать? Оставаться человечными — значит проиграть. И начинается тот же процесс истощения человечности, сжатия морали, этических принципов и так далее. За дело берутся газетчики, телевизионщики. Процесс истощения человечности набирает обороты, масштабы.
И начинается война. Чья бесчеловечность одолеет?
Но на войну все же прибывают еще не истощенные люди. Я это видел. Я и сам таким был. И наблюдал, как постепенно происходит истощение человечности. На войне нельзя оставаться человечным, вот простая истина.
Мой друг, служивший в разведроте, возвращался из боевых рейдов по кишлакам опустошенным. И человечность медленно восстанавливалась в нем. То же происходило и со мной, но в меньшей мере — только потому, что довелось служить в артиллерийской батарее. Поражать врага, находящегося от тебя на расстоянии в десять или больше километров, это совсем не то же, что встреча с ним на кривой глиняной улочке носу к носу.
Мой друг уже пятнадцать лет как мертв. Такова плата за тот процесс истощения. Но насколько живы на самом деле остальные? Об этом еще говорили древние. В «Йога-сутрах» Патанджали, написанных в пятом веке, есть простая мысль: убивающий другого и себя убивает.
Но в трех великих книгах о войне, которые сразу пришли мне на ум после вопроса редакции, в «Илиаде», «Слове о полку Игореве» и «Василии Тёркине» этого нет.
Война «Илиады» — шум и блеск, сверканье. «Слово о полку Игореве» печально, но печаль этой песни вовсе не печаль Патанджали. То же и «Тёркин»1 .
В «Илиаде» и «Слове» война сродни природному явлению, и это захватывает. «Тёркин» больнее, ибо ближе и понятнее. В нем нет печали Патанджали, а есть скорбь потерь и воля к победе.
А в романе Толстого эта печаль есть. Я говорю о «Войне и мире». И поэтому вместо трех книг ставлю одну эту книгу, она в самом деле лучшая книга о войне.
Ну, а в современных военных книгах, по-моему, нет печали Патанджали. Правда, я их почти и не читаю — именно по этой причине.
Михаил Кураев, прозаик (г.Санкт-Петербург)
Книги-бойцы и поэты-воины
Не смогу назначить в «главные» о войне не то что три, но даже одну книгу «всех времен и народов».
Назвав три книги, все остальные как бы автоматически отправляешь в «не главные».
История и ход войны Лилипутии и государства Блефуску в «Путешествиях Гулливера» не только одна из моих любимых книг «о войне», но и мудрая многослойная книга.
А «Илиада»? Ведь тоже «о войне». А «Слово о полку Игореве»? А рыцарские романы? Или они — не главные?
Чтобы ответить на поставленный вопрос, хорошо бы знать китайскую, японскую, латиноамериканскую, современную афганскую и чеченскую прозу и другие литературы. Увы, я этими знаниями не располагаю.
Для нас, я имею в виду читателей своего поколения, и «Василий Тёркин» Александра Твардовского, и «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, романы Юрия Бондарева, Василя Быкова, «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева были главными книгами о войне. Но кто же скажет — вот книга для «всех времен и народов»…
А еще были книги-бойцы, и ленинградцы никогда не забудут, что значили для нас стихи Ольги Берггольц. И что мне за дело, если кто-то скажет, что эти стихи «не на все времена» и «не на все народы»… Мама носила «Ленинградский дневник» Берггольц, вышедший в 1942 году в Ленинграде, в сумочке рядом с карточками. Когда я держу в руках эту опаленную коптилкой и пропитанную слезами книжицу, меня не покидает мысль о том, что именно эта книжка помогла маме перенести истязание блокадой, сохранить жизнь мне, моему брату. И не может быть, а я уверен, что эта книжка спасла и продлила жизнь еще тысячам ленинградцев…
И пусть у всех народов в пору тягчайших испытаний будут такие книги!
Так что назначать в «главные» не возьмусь. Да и какими мерками исчислять эту «главность»? Книги о войне так многоразличны, что единых весов для них, скорее всего, не существует. Поэтому могу поделиться лишь краткими читательскими впечатлениями.
Одним из самых неожиданных знакомств с войной в литературе стали для меня прочитанные в отрочестве «Севастопольские рассказы» младшего офицера третьей легкой батареи 14-й артиллерийской полковой бригады защитника 4-го бастиона, награжденного за храбрость орденом Святой Анны 4-й степени, Льва Толстого. И в кавказских рассказах юнкера Толстого — подлинная война, и в «Хаджи-Мурате». Есть подлинная война на многих страницах «Войны и мира», при том что как читатель я невольно сопротивляюсь, когда автор обращает меня в свою веру, в свою «концепцию» и «философию войны», подчиняет авторской тенденции. К примеру, фигуры Тушина, Болконского, Пьера на Бородинском поле — более реальны для меня, чем Кутузов и Наполеон.
А еще, опять же для меня, чрезвычайно важно — кто пишет о войне. Сегодня едва ли кто помнит трилогию Антонины Коптяевой. Но автор была в сражающемся Сталинграде, работала во фронтовом госпитале под огнем, видела смерть и кровь… Сталинградские страницы романа «Дружба» обжигают, помню этот ожог с давних лет: в Сталинграде стихли бои, герой идет по вмерзшим в грунт трупам… Это была война не из «Сына полка» и «Отряд Трубачёва сражается», хотя и написаны почти одновременно.
Так же и в великой солдатской книге о войне «Прокляты и убиты» пронзительные беспощадные в своей откровенности страницы солдатской жизни на войне перемежаются с явной публицистикой, где мстительные страницы, тенденция, предъявление счета, скорее всего, даже справедливого, не идет в сравнение со скрипом песка на зубах Лёшки Шестакова на плацдарме, с вздувающимся и лопающимся пузырьком крови на животе раненого офицера: «Рана-то худая… — подумал Лёшка».
А в другом романе о войне, поднятом на недосягаемую высоту самой авторитетной литературной критикой: «восемь пуль вошли в живот генерала, не задев жизненно важных органов». Это из «Генерал и его армия» Георгия Владимова, автора прекрасных романов о мирной жизни: «Большая руда», «Три минуты молчания», «Верный Руслан».
Книги Ремарка, «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол» Хемингуэя и, конечно, Генрих Бёлль — неотъемлемая часть «военной библиотеки», опять же для людей, как я полагаю, моего поколения. И снова писатели — участники и непосредственные свидетели войны. Ну и, естественно, — дар Божий!
И такое мог написать только поэт-воин:
«Щит, украшение брани,
Бросил в кустах поневоле,
Я же от смерти бежал!
Щит мой, с тобою прощаюсь,
Скоро не хуже тебя
Новый я щит получу».
Архилох, VII в. до н.э.
Настоящее — оно на все времена и для всех народов.
Александр Мелихов, прозаик (г.Санкт-Петербург)
Патриотизм как реакция на вторжение инородного тела
Я хочу выделить три книги, заключающие в себе три базовые парадигмы. «Война и мир» — обычный для Толстого конфликт естественной целостности с чем-то искусственным и чужеродным. Толстой без конца подчеркивает искусственность и фальшь Наполеона и естественность патриотического чувства, захватывающего всех от карточного шулера до мужиков Карпа и Власа, отказывающихся везти Наполеону сено. При этом эффектные жесты — идти в атаку с детьми или со шпагой в левой руке — представляются Толстому не менее фальшивыми. Отдать повозки раненым, пусть и ценой потери имущества, ощутить стыд и неловкость от законного пребывания в тылу — вот естественно-патриотическое отношение к войне.
Его верность отмечала и Лидия Гинзбург в ее «Записках блокадного человека»: «В годы войны люди жадно читали «Войну и мир», — чтобы проверить себя (не Толстого, в чьей адекватности жизни никто не сомневался). И читающий говорил себе: так, значит, это я чувствую правильно. Значит, оно так и есть.
…Толстой раз навсегда сказал о мужестве, о человеке, делающем общее дело народной войны. Он сказал и о том, что захваченные этим общим делом продолжают его даже непроизвольно, когда они, казалось бы, заняты решением своих собственных жизненных задач. Люди осажденного Ленинграда работали (пока могли) и спасали, если могли, от голодной гибели себя и своих близких».
Лидия Гинзбург записывала разговоры знакомых и незнакомых, и в них постоянно звучало хвастовство. Но хвастались только стойкостью: кто-то струсил, а я не струсил, кто-то сразу проглатывает свой паек, а мой сынишка умеет растягивать до вечера…
Маленькие люди, сквозь которых говорит что-то большое.
Это большое подчиняет себе людей даже тогда, когда их дело представляется им чистым безумием.
«Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить все и побежать куда попало. Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами».
Если оставить в стороне мистические толкования, руководящей людьми высшей силой можно признать то, что Эмиль Дюркгейм называл коллективными представлениями. Власть этой силы проступает даже у Ремарка: ему отвратительны все высокие слова о патриотизме и воинском долге, но даже в самых откровенных разговорах почти никто из его героев не доходит до отрицания этого самого долга.
Герой-рассказчик («На Западном фронте без перемен») особо отмечает храбрость новобранцев, «этих несчастных щенят, которые, несмотря ни на что, все же ходят в атаку и вступают в схватку с противником». У фронтовиков имеется и национальная гордость: «Национальная гордость серошинельника заключается в том, что он находится здесь. Но этим она и исчерпывается, обо всем остальном он судит сугубо практически, со своей узко личной точки зрения».
Зато в «Возвращении» с приближением мира впервые возникает ротный командир обер-лейтенант Хеель, который ходит в дозор с тростью. И когда еврей Вайль приносит газету с сообщением о том, что в Берлине революция, Хеель комкает газету и кричит: «Врешь, негодяй!» А потом, оставшись в одиночестве, сидит в солдатской куртке без погон и плачет.
И наконец, прощаясь с однополчанами, поджав губы, говорит Вайлю:
«— Ну вот, Вайль, вы и дождались своего времечка.
— Что ж, оно не будет таким кровавым, — спокойно отвечает Макс.
— И таким героическим, — возражает Хеель.
— Это не все в жизни, — говорит Вайль.
— Но самое прекрасное, — отвечает Хеель. — А что ж тогда прекрасно?
Вайль с минуту молчит. Затем говорит:
— То, что сегодня, может быть, звучит дико: добро и любовь. В этом тоже есть свой героизм, господин обер-лейтенант.
— Нет, — быстро отвечает Хеель, словно он уже не раз об этом думал, и лоб его страдальчески морщится. — Нет, здесь одно только мученичество, а это совсем другое. Героизм начинается там, где рассудок пасует: когда жизнь ставишь ни во что. Героизм строится на безрассудстве, опьянении, риске — запомните это».
Казалось бы, еврей-пацифист и выражает общее мнение, но нет. Когда изголодавшаяся, оборванная немецкая армия уже после капитуляции сталкивается с сытыми, великолепно экипированными американцами, в проигравших пробуждаются совсем не пацифистские чувства.
«Мы не знаем, что с нами происходит, но если бы сейчас кто-нибудь обронил хотя бы одно резкое слово, оно — хотели бы мы того или нет, — рвануло бы нас с места, мы бросились бы вперед и жестоко, не переводя дыхания, безумно, с отчаянием в душе, бились бы… Вопреки всему, бились бы…»
Власть коллективных представлений почти сразу же и оказала себя в росте реваншистских настроений и сект.
А вот как изображает первый бой Луи-Фердинанд Селин в «Путешествии на край ночи».
«»Неужели я единственный трус на земле?» — подумал я. И с каким ужасом подумал! Трус, затерявшийся среди двух миллионов героических психов, сорвавшихся с цепи и вооруженных до зубов? В касках, без касок, без лошадей, на мотоциклах, в машинах, свистящих, стреляющих, хитрящих, летящих, ползущих на коленях, идущих маршем, гарцующих по тропинкам, громыхающих, запертых на Земле, как в сумасшедшем доме, чтобы разрушить все — Германию, Францию, целые континенты, — разрушить все, что дышит, более бешеных, чем собаки, и обожающих свое бешенство (чего за собаками не водится), в сто, в тысячу раз более бешеных, чем тысяча бешеных собак, и во столько же раз более злобных!»
И тут разрыв снаряда, разорвало вахмистра Барусса.
«Тем лучше, — тут же решил я. — Одной падлой в полку меньше! Он меня под военный суд за банку консервов подвести хотел».
А вот полковнику «разворотило живот, отчего все лицо перекосилось. Ему, наверно, здорово больно было, когда его шарахнуло. Тем хуже для него! Убрался бы, когда засвистело, ничего бы с ним не случилось».
«Я, недолго думая, дал оттуда деру и еще как был счастлив, что у меня такой удачный предлог умотать».
А как прочие товарищи по оружию? «Раз они ничего не желают понимать, было бы выгодней и практичней, чтобы их всех поскорей перебило».
«Я, конечно, был не больно умен, но оказался достаточно практичен, чтобы стать законченным трусом».
Вот он завязывает роман с восторженной американкой.
«— Но нельзя же отказаться от войны, Фердинанд. Только сумасшедшие и трусы отказываются от войны, когда отечество в опасности.
— Тогда да здравствуют сумасшедшие и трусы!.. Значение имеет одно — жизнь».
Это и есть вторая парадигма: значение имеет одно — жизнь. А третью демонстрируют «Похождения бравого солдата Швейка»: война — это прежде всего взрыв идиотизма, паноптикум дураков, бурление нелепостей.
Но в общественном сознании и селиновское, и гашековское отношение к войне наблюдается слабо. У простых людей доминирует скорее толстовская парадигма — патриотизм пробуждается как реакция на вторжение инородного тела. Более изощренная интеллигенция гораздо чаще практикует лицемерие. Когда возникает опасность ее собственным ценностям, на войну смотрят как на печальную необходимость. Когда же война угрожает не своим, а чужим ценностям, она в ее глазах превращается в жестокое безумие, которому нет оправдания.
Не вижу, почему XXI век может что-то в этом изменить.
Сергей Переслегин, публицист, социолог (г.Санкт-Петербург)
Война — это путь обмана
Две главные книги о войне мне было назвать совсем нетрудно, а вот с третьей образовалась проблема: масштабность результатов или актуальность, современность.
Первое место с очень большим отрывом занимает прославленный «Трактат о военном искусстве» Сунь-цзы. Можно лишь согласиться с Ли Вэйгуном: «Я прочитал все сочинения по военному искусству, и ни одно из них не выходит за пределы «Сунь-цзы«». Это было написано в IX веке н.э., но с тех пор ничего особенного не изменилось — подобно тому, как современная философия продолжает разрабатывать темы, намеченные Сократом, Платоном и Аристотелем, военное искусство развивает идеи Сунь-цзы.
По сравнению с современными книгами по военному делу трактат Сунь-цзы очень короток. Он состоит из 13 небольших глав общим объемом около 20 страниц, включающих в себя все — от психологической подготовки к войне до организации разведки (глава 13 «Использование шпионов»).
Сунь-цзы объясняет содержание войны, схематизирует ее, дает ясное и внятное представление о стратегии и тактике, описывает основные законы стратегии.
Этих законов всего пять:
Принцип наименьшего действия. В любой ситуации следует избирать такой образ действий, при котором является наименьшим расход критического ресурса. Здесь критический ресурс — наиболее дефицитный, быстрее всего исчерпывающийся или же такой, потеря которого немыслима по онтологическим или идеологическим соображениям. Как правило, критическим ресурсом являются люди, время и деньги, но им может, например, быть и связность территории, которая часто определяется владением очень немногими пунктами или даже одним. Критическим ресурсом может быть и человек, его воля и харизма.
Принцип обреченности (тождественности). Чем больший выигрыш вы рассчитываете получить от войны, тем с большим риском связана эта война. Формально: произведение фактора риска и нагрузки на операцию, то есть степени неинерционности преобразования ситуации, всегда меньше единицы. Зримым воплощением принципа тождественности является рулетка: чем больше денег мы хотим выиграть, тем выше шансы проиграть.
Принцип непрямых действий. Движение к цели должно осуществляться в пространстве, которое противник не контролирует и не может контролировать. Это движение не должно быть «в лоб». Война — это использование мощи неожиданным для противника образом. Всякая успешная операция базируется на внезапности по способу организации, месту, времени.
Принцип двух слабостей. Позиция, в которой имеются две нескомпенсированные слабости, удержана быть не может. Когда слабость — только одна, можно сражаться очень долго с надеждой если не на конечный успех, то на пристойный мир. Противнику придется потратить слишком много сил, чтобы сокрушить вашу оборону, и у него возникнут проблемы с первым принципом (наименьшего действия или же экономии сил). Но если слабостей у вас две, его победа достигается техническими приемами. И без особых усилий. Данный принцип Сунь-цзы понимает, но не формулирует как отдельный. Это было сделано только в XIX столетии, когда другой гений — В.Стейниц — создал научную теорию шахматной игры.
Принцип сходимости. Принятый вами образ действий должен приводить к победе во всех сценариях развития событий, имеющих разумную вероятность. То есть вы выбираете не план, оптимальный в одном из сценариев (но, может быть, гибельный во всех остальных), а план, который удовлетворительно работает вне всякой зависимости от того, какой именно сценарий реализуется. Понятно, что Сунь-цзы не знал мета-исторических принципов и схем сценарного анализа. Этот вклад в искусство стратегии был внесен только в самом конце ХХ века.
Так что за последние сто лет теория Сунь-цзы все-таки обогатилась. Новыми нюансами.
Заметим, что пять перечисленных принципов определяют не только военную, но и экономическую стратегию, а также стратегию научного познания, социального развития, изменения городской среды и т.д. Сунь-цзы умер за тысячелетия до изобретения парового двигателя, но его принципы можно найти, изучая, например, стратегию развития атомной энергетики России.
Кроме формулирования основных принципов стратегии, Сунь-цзы ввел в военное искусство диалектику «правильного боя и маневра», «полноты и пустоты», «порядка и хаоса». До сих пор учебники по военному искусству, разведке, менеджменту цитируют чеканные строки великого полководца:
«Война — это путь обмана.
…тот, кто не понимает до конца всего вреда от войны, не может понять до конца и всю выгоду от войны.
Мощь — это умение применять тактику, сообразуясь с выгодой.
Кто — еще до сражения — побеждает предварительным расчетом, у того шансов много; кто — еще до сражения — не побеждает расчетом, у того шансов мало. У кого шансов много — побеждает; у кого шансов мало — не побеждает; тем более же тот, у кого шансов нет вовсе.
Война любит победу и не любит продолжительности.
…самая лучшая война — разбить замыслы противника, на следующем месте — разбить его союзы, на следующем месте — разбить его войска.
Бывают дороги, по которым не идут; бывают армии, на которые не нападают; бывают крепости, из-за которых не борются; бывают местности, из-за которых не сражаются; бывают повеления государя, которых не выполняют.
Беспорядок рождается из порядка, трусость рождается из храбрости, слабость рождается из силы. Порядок и беспорядок — это число; храбрость и трусость — это мощь; сила и слабость — это форма. <…> предел в придании своему войску формы — это достигнуть того, чтобы формы не было. Когда формы нет, даже глубоко проникший лазутчик не сможет что-либо подглядеть, даже мудрец не сможет о чем-либо судить.
…если знаешь его и знаешь себя, сражайся хоть сто раз, опасности не будет, если знаешь себя, а его не знаешь, один раз победишь, другой раз потерпишь поражение; если не знаешь ни себя, ни его, каждый раз, когда будешь сражаться, будешь терпеть поражение».
Сунь-цзы собрал все элементы теории войны традиционной фазы развития. Для индустриального общества эту работу проделал Б.Лиддел-Гарт, автор второй замечательной книги по военному искусству в моем списке. Речь идет о «Стратегии непрямых действий» (или может быть, более правильный перевод — «Стратегия непрямого действия», «Непрямая стратегия»). На пятистах с лишним страницах Б.Лиддел-Гарт развивает центральное положение теории Сунь-цзы — собственно, принцип непрямых действий, выворачивая через него все остальные положения классической стратегии. Но этот принцип Б.Лиддел-Гарт изучает со всей обстоятельностью и иллюстрирует примерами из всей богатой военной истории Запада. По существу, его книга может быть названа «Европейская история как практика непрямых действий». Автор подробно раскрывает тему экономической блокады как основания непрямых действий в военной и политической области. Поскольку Россия сейчас оказалась втянутой в блокадную войну, текст Б.Лиддел-Гарта стал для нас особенно актуальным.
Что касается третьей книги, то свои работы на конкурс могут прежде всего подать американец А.Мэхен с книгой «Влияние морской силы на историю», подробнейшим образом описывающей талассократию и «морскую» стратегию непрямых действий, немец К.Клаузевиц, двухтомник которого «О войне» переводит общие военные принципы в конкретные рекомендации ответственному командующему (и да — К.Клаузевиц специализируется на сухопутной войне и теллурократии) и М.Галактионов, добавивший в теоретическую стратегию учение о темпе, в сущности предвосхитив хроностратегии и кронократию.
Но, как человек от природы нескромный, я склонен рекомендовать свою собственную книгу (в соавторстве с Е.Переслегиной, Н.Луковниковой и А.Желтовым), интернет-издание «Summa Strategia», поскольку она «собирает» современные постиндустриальные войны и, будучи по существу учебником, базируется на Сунь-цзы и Б.Лиддел-Гарте, широко использует работы К.Клаузевица и А.Мэхена, а также включает в себя современные учения, в том числе и теорию темпа М.Галактионова в актуальной форме.
Вообще по теоретической стратегии написано много, поэтому для меня главными являются собирающие книги.
Если говорить об отношении современного общества к войне, то в новом, XXI, столетии следует отметить лишь один тренд: отказ от «правильной», то есть «горячей войны», как способа решения конфликтов интересов и конфликтов идентичностей. Соответственно, происходит переход, во-первых, на холодные/ледяные войны, блокадные войны, прокси-войны (войны через посредников), войны гибридные, информационные, инновационные и т.д. Все это делается не из гуманизма и даже не из страха перед последствиями, а просто потому, что современные проблемы не решаются войной — она для них или слишком дорога по сравнению с оспариваемыми интересами, или же слишком локальна (даже мировая). Вот почему роль войны все в большей мере играют стихийные бедствия. Цунами 2011 года, возможно, предотвратили новый японо-российский конфликт. А нынешний коронавирус замещает роль очередного «мирового кризиса» по У.Черчиллю.
Геннадий Прашкевич, прозаик (г.Новосибирск)
Геохимическая поэма
Три главные книги о войне всех времен и народов.
Да в общем-то нет проблем. «Илиада», «Война и мир», «Похождения бравого солдата Швейка». Деградация — главный отличительный признак вымирания, надеюсь, указанный жанр (военный) сам по себе вымрет. Точнее, не сам по себе, а из-за отсутствия реальных войн. От великих личностных столкновений (Гомер) до построения нового мира, фактически первого Евросоюза (Л.Н.Толстой), до бравого солдата Швейка в варианте Ярослава Гашека — нисхождение темы налицо. Я мог бы еще назвать Герберта Уэллса; «Необходима осторожность» — самый печальный, на мой взгляд, роман двадцатого века, в котором именно война превращает Гомо сапиенса в ничтожного Гомо Тюльера.
Но сейчас двадцать первый век, и я не могу назвать современную книгу, которая говорила бы о войне как о мировом явлении столь же страстно, как вышеперечисленные. Явно выраженной войны вроде бы нет, но все воюют, танец смерти ни на минуту не останавливается. Если двадцатый век оставлял место слабой надежде: вдруг горы трупов так ужаснут выживших, что люди наконец оставят это проклятое занятие — войну, то век двадцать первый убивает последние иллюзии. Гибридные войны лишили войну героизма и романтики. Убить миллионы ради других миллионов! — да в чем тут фокус? Кто делает выбор?
В свое время я близко общался с Виктором Петровичем Астафьевым.
Он был фронтовик, в литературе считался деревенщиком. Таким и выглядел.
В обыкновенном (магазинном) костюме, отяжелевший, с вытаращенным раненым глазом (память войны). Сквозь седой легкий пух проглядывала загорелая лысина. И голос соответствовал: то высоко взлетал, то падал.
«На фронте героизм и трусость неразделимы. — К войне Астафьев возвращался часто. — Сегодня навалишь в штаны, а завтра, что называется, подвиг совершишь. На Днепре ни одна кухня не могла подойти к нашим окопам, не прекращались дожди и обстрелы, жрать нечего. А с утра визжит на нейтралке поросенок. Всех достал. Ну, нанесли точку на планшет, вычислили место, ночью солдатик, один из наших, двинулся за добычей. Луна то выйдет из низких облаков, то спрячется. Прирезал солдатик поросенка, которого при взрыве придавило рухнувшей балкой, сидит, выбирает кишки, чтобы лишнего не тащить. Вдруг две тени, чужой сапог на автомате. «Гут, Иван, гут!» Солдатик потом говорил, что никогда в жизни никакую работу не делал так медленно. Но все кончается, даже очень медленная работа. Выбрал кишки, снял шкуру, немцы забрали мясо, а с ним автомат. На войне потеря оружия — трибунал. Это и немцы понимали. Остановились, вынули диск, автомат бросили солдатику. Наверное, спартаковцы бывшие».
Это все о войне.
О непридуманной.
«Там, на днепровском плацдарме меня и контузило.
Ходили по трупам, бегали по трупам, между трупов рыба валялась, ее ели.
Я надолго стал равнодушен к покойникам, — рассказывал Виктор Петрович. — Только позже немножечко отошел, стал бояться, хотя покойники сами по себе вреда не приносят. Однажды решил сократить путь до окопов, полез по гребню, чуть не в открытую, не верил, что немецкие самолеты или минометчики охотятся за одиночками. Когда справа и слева рвануло, еще не верил, но когда впереди рвануло, понял: вилка! Видишь, я весь кривой: и нога, и рука, и глаз. Но повезло: ребята случайно развернули стереотрубу, нет ли чем поживиться? — и увидели меня. Вынесли, конечно. Не могли не вынести, потому что я сам до того троих вынес — татарина и двух русских. До сих пор приезжают в гости, на встречи зовут. Но я на такие встречи не езжу. Тертые ветераны, они всегда пусть небольшой, но хотят войны, а я счастлив тем, что война осталась в прошлом».
Вот вам все вместе — и Гомер, и Толстой, и Швейк.
«Я в ГДР в первый раз после войны согласился поехать только потому, что хотелось с каким-нибудь ихним инвалидом потолковать. В Берлине вечером спустился в бар и сразу увидел такого. Кривой, как я, но сытый, шнапс в рюмке, салатик в тарелочке. Приткнул горошинку вилкой, а горошинка в масле, сорвалась. Он снова приткнул, а она снова сорвалась. Он ее опять вилочкой, но она в масле, скользкая. Интерес меня взял: как, думаю, ты справишься? Били мы вас и будем бить. Но немец попался упорный, может, тоже с Днепра: горошинку к вилке ножом прижал и слопал. И на меня посмотрел. Без торжества, но с некоторым значением. Вот тогда я и понял, что когда-нибудь они нас победят».
Но сейчас двадцать первый век.
Инвалиды сейчас все больше нравственные.
А войны все больше гибридные, информационные. Кто больше лжет, тот и выигрывает. Такое, впрочем, уже бывало и в нашей истории. Н.Шпанов, человек талантливый, написал в конце тридцатых роман «Первый удар» — о скорой победе над фашистской Германией. О том, как книгу торопились донести до читателей, говорят выходные данные: сдано в производство 15 мая 1939 года, подписано к печати 22 мая 1939 года.
«Фраза о мире — смешная, глупенькая утопия, пока не экспроприирован класс капиталистов», — эту фразу Ленина в тридцатые хорошо помнили. Войны ждали, войны боялись, войну хотели выиграть. В 1930 году сам Сталин (в письме к Горькому) доступно объяснил, как следует готовить советский народ к грядущим потрясениям. «Мне кажется, что установка Воронского, собирающегося в поход против ужасов войны, мало чем отличается от установки буржуазных пацифистов». Партия, прямо указывал вождь, решительно против произведений, рисующих «ужасы войны» и внушающих отвращение ко всякой войне. Это все буржуазно-пацифистские рассказы, не имеющие большой цены, указывал вождь. «Нам нужны такие рассказы, которые подводят читателей от «ужасов» империалистической войны к необходимости преодоления империалистических правительств, организующих войны. Кроме того, мы не против всякой войны. Мы против империалистической войны, как войны контрреволюционной, но мы за освободительную, антиимпериалистическую, революционную войну, несмотря на то, что и такая война, как известно, не только не свободна от «ужасов» кровопролития, но даже изобилует ими».
Собственно, это и есть ответ на вопрос о лучшей книге о войне.
Какой смысл приводить лучших авторов и названия лучших книг?
В любом обществе, в любой стране непременно найдется «лучшая» книга.
Это как, скажем, лучшая книга об изнасиловании. Всего лишь. В романе П.Павленко («На Востоке», 1932) английские моряки, свидетели боя под Майдзуру, подтверждали необычные наблюдения норвежского капитана относительно непонятной тактики красных, а сам норвежец признался, что еще вчера встретил подлодку красных в заливе Чемульпо. Он будто бы крикнул советскому офицеру: «Где вы намерены еще драться, черт вас возьми? Это же Чемульпо!» Советский офицер пожал плечами: «Для нас это пограничное сражение, сэр». Что уж говорить о границах в двадцать первом веке? Уверен, что и роман Павленко кто-то считает лучшим.
Я же процитирую здесь одну из очень уважаемых мною книг, очень серьезную научную (написанную для всех) работу академика А.Е.Ферсмана «Война и стратегическое сырьё» (1942).
Вот некоторые, особенно врезавшиеся в память эпизоды.
«Летит эскадрилья бомбардировщиков и истребителей в темную осеннюю ночь — алюминиевые коршуны весом в несколько тонн из сплавов алюминия: дуралюминия или силумина. За ними — несколько тяжелых машин из специальной стали с хромом и никелем, с прочными спайками из лучшей ниобовой стали; ответственные части моторов — из бериллиевой бронзы, другие части машин — из электрона — особого сплава с легким металлом — магнием. В баках — или особая легкая нефть, или бензин, лучшие, чистейшие марки горючего, с самым высоким октановым числом, ибо оно обеспечивает скорость полета. У штурвала — летчик, вооруженный картой, покрытой листом прозрачной слюды или специального борного стекла. Ториевые и радиевые светящиеся составы синеватым светом освещают многочисленные счетчики, а внизу, под машиной — быстро отрываемые движением специального рычага авиационные бомбы из легко разрывающегося металла с детонаторами из гремучей ртути и целые гирлянды зажигательных бомб из металлического порошка алюминия и магния с окисью железа.
То приглушая мотор, то запуская его на полный ход, так что от шума пропеллеров и моторов эскадрильи бомбардировщиков дрожат дома и трескаются стекла, коршуны противника спускают на парашюте осветительные ракеты. Мы видим сначала красновато-желтое пламя медленно спускающегося факела-люстры, — это горит специальный состав из частиц угля, бертолетовой соли и солей кальция. Но свет постепенно делается более ровным, ярким и белым, загорается порошок магния, спрессованный с особыми веществами в ракете, порошок того металлического магния, который мы так часто зажигали для фотографической съемки, иногда с примесью зеленовато-желтых солей бария.
Но уже подготовлена оборона города. На тонких стальных тросах, мешая движениям пикирующих самолетов, колеблются защитные шары, наполненные водородом. Улавливая звуки моторов, особые слухачи при помощи селеновых и цезиевых мембран даже сквозь тучи определяют положение подлетающего коршуна и автоматически выбрасывают по его направлению мигающие желтовато-красные звездочки. То вспыхивающие, то потухающие, с рядом ослепительных составов, в которых соли кальция играют особую роль.
Десятки ярких лучей прожекторов вонзаются на несколько километров во тьму неба. Золото и палладий, серебро и индий — вот те металлы, отблески которых сверкают на пойманных и бьющихся в осветительных лучах дуралюминиевых вражеских птицах. Заговорили зенитки, следящие за пикирующим полетом коршуна. Шрапнели и осколки особых зенитных снарядов осыпают вражеский самолет, и снова хрупкая сталь, сурьма и взрывчатые вещества из угля и нефти вводят в действие разрушительную силу цепных химических реакций. Эти реакции, которые мы называем взрывом, протекают в периоды тысячных долей секунды, создавая колебательные волны и механические удары огромной силы. И вот — удачный выстрел. Пробито крыло налетевшего коршуна, и тяжелым грузом, с остатками бомб, летит он на землю. Взрываются бензиновые и нефтяные баки, рвутся несброшенные снаряды, сгорает и превращается в кучу бесформенного окисленного металла многотонный бомбардировщик из алюминия, созданный человеческим гением и человеческой злобой для уничтожения другого человека.
«Фашистский самолет сбит», — гласит краткое сообщение прессы.
«Сильнейшая химическая реакция закончена, и химическое равновесие восстановлено», — говорит химик.
«Еще один удар по фашистской своре, по ее технике, живой силе и нервам», — говорим мы.
Свыше 46 элементов участвует в воздушном бою — больше, чем половина всей Менделеевской таблицы».
Поистине, военно-геохимическая поэма!
Если двадцать первый век не даст нам никакой лучшей книги о войне, я буду только рад. Это будет означать, что никто в очередной раз не получит очередного приза за очередное изнасилование человечества.
И, может, придет мир.
Герман Садулаев, прозаик (г.Санкт-Петербург)
«Эта война закончится только вместе с нами…»
Вся человеческая литература делится примерно на две половины. Одна — лирическая, она вдохновлена половой любовью, вторая — героическая, она вдохновлена войной. Можно сказать, что есть еще литература, вдохновленная религиозным опытом. Но она принимает форму либо лирической (как «Песнь песней»), либо героической (как почти все остальные священные книги). Не возбраняется автору и замешивать адскую смесь из войны и любви. Лев Николаевич Толстой написал целую эпопею «Война и мир», где «мир» — это главным образом про половую любовь дворянских детей. А Фёдор Бондарчук снял фильм «Сталинград», где немец и русский испытывают половую любовь к девушке Кате, а вокруг война. Главные книги времен и народов о войне — это, как правило, просто главные книги тех же самых времен и народов. «Илиада» — о войне (поводом для которой послужила половая любовь нескольких мужчин к Елене Прекрасной, но только поводом; и не было бы Елены, а война все равно была бы; потому что судьбы должны свершиться). И «Махабхарата» о войне. Всё о войне. И только «Евгений Онегин» — о любви. Поэтому можно брать любые «главные» книги.
Но есть война, которую мы par excellence имеем в виду, когда произносим слово «война». Это Великая война, наша Великая война, Великая Отечественная. Так получилось, что все мы, в каком-то смысле, не пришли с ее полей. Мы остались там, присыпанные землей в окопах, не узнанные, не похороненные, без вести пропавшие. В каждом из нас она живёт. Наш национальный «архетип», наша всенародная травма, общий сон, который снится каждому на этой земле. Каждый год мы со все большим размахом празднуем «День Победы», окончание войны; может быть, потому, что внутри каждый знает: эта война никогда не закончится. Если она и закончится, то только вместе с нами. С народом и страной. Пока мы живы, она внутри — как горячий стержень, как кипящая кровь. Это боль и болезнь. И подвиг. Может быть, мы хотели бы, чтобы душой народа у нас была не война, а, например, виноградники. Но нам не дано выбирать. А может, и не хотели бы.
Поэтому если не самые важные, то самые близкие военные книги написаны и прочтены у нас про Великую Отечественную. И я возьму три, достаточно произвольно: «Горячий снег» Юрия Бондарева, «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева, «Благоволительницы» Джонатана Литтелла. Это книги не безупречные. Может, даже не лучшие в своем роде. Однако они типические. Нельзя сказать, что они «самые забытые», или «самые жестокие», «самые правдивые» и так далее. В принципе, они не сенсационные и имели каждая свою обыкновенную судьбу: успех, читателей, критиков, и постепенное остывание на полке не то чтобы «классики», но около. «Между бестселлером и великой литературой» — так можно было бы озаглавить о них статью. Если бы таких статей с такими заглавиями не было уже написано слишком много.
Юрий Васильевич Бондарев младшим лейтенантом артиллерии закончил Великую войну. Воевал под Сталинградом и в Польше, был ранен. Один из авторов нашей великой на самом деле «лейтенантской» военной прозы1. Роман «Горячий снег» начал писать через двадцать лет после Победы. В 1970-м роман опубликован. А уже в 1972 году экранизирован. Фильм «Горячий снег» я смотрел в детстве, наверное, десять или двенадцать раз: повторяли его по советскому телевидению часто. Книгу читал несколько раз. Как и другую, похожую: «Танки идут ромбом» Анатолия Ананьева. Эти две книги для меня как две части одной эпопеи, почти все, что я могу сказать про первую, относится и ко второй: но надо было выбрать как типическую одну. «Горячий снег» — про Сталинградскую битву, отражение атаки немцев, пытавшихся деблокировать Паулюса. «Танки идут ромбом» — про первые дни сражения на Курской дуге. Роман Ананьева имеет хронологический приоритет, он опубликован в 1963-м. Сюжет — отражение танковой атаки с почти полной гибелью обороняющегося подразделения — стал эталоном для военной прозы. Но Ананьев другой, не совсем «лейтенантский», у него перекличка с Толстым, у него историософия. «Горячий снег» острее и больнее.
Виктор Петрович Астафьев родился в том же 1924 году, что и Бондарев. Так же в 1942 году попал на войну, но рядовым, добровольцем. И рядовым демобилизовался в 1945-м. Начал публиковаться в 1951-м, однако «Прокляты и убиты» написаны и опубликованы в 1990-х, через полвека после описываемых событий. И слишком дует сквозняком по страницам вся эта «перестройка», «гласность», переоценка истории, обнародование ужасов про советский режим и вообще про русского человека. «Отцы-командиры» не жалели людей, лепили по трещинам как неживую замазку. И все, вроде, верно. Все так. Потери наши в первой половине войны были катастрофическими, и в победных операциях оставались слишком большими, недаром ведь спели «мы за ценой не постоим». Но какое-то недоверие вызывает цифра «пятьдесят». Пятьдесят лет прошло. Так ли живо помнил все участник событий Астафьев? Или восстанавливал по чужим мемуарам, да ориентируясь на смену настроений? Ведь если была такая боль, то как ее терпеть полвека? Как не написать хотя бы и в «самиздат», или в «тамиздат», или даже просто в стол как не написать, если боль? Виктор Астафьев никогда не был трусливым и при Советах писал и говорил все, что думал. Вспомнить хотя бы скандальную «Ловлю пескарей в Грузии», появившуюся в махровом «застое», в 1984 году. Вот и кажется, что боль и «переоценка» были вторичны, индуцированы всей этой вакханалией «разоблачений», которая взъярилась, как только спустили красный флаг с правительственных башен. Но все же, несмотря на осаждающуюся муть «советофобии», книга гениальная. Потому что написана гениальным писателем. И все равно получается правда, потому что про людей, про жизнь, про судьбу, а не про «ошибки бездарного командования Красной Армии», даже и вопреки замыслу автора.
И вот третья книга. Автор даже не русский. Американец из Франции, далекий потомок российских эмигрантов. Правда, работая над романом, он честно приехал в Москву, снял квартиру и жил здесь, выходил в магазины, ел, пил, разговаривал с русскими. Книга вышла в 2006 году на французском языке. Через шестьдесят с хвостиком лет после войны. Сам автор родился в 1967-м, не застал Великую войну даже младенцем, он нашего поколения. Книга «зашла» на Западе хорошо: сумасшедший тираж, переводы, самые престижные премии. В России скромнее: издательство «Ад Маргинем» выпустило перевод на русский, из которого были удалены некоторые сексуальные сцены, всего страниц 20 (из 900). Британское «Литературное обозрение» удостоило автора анти-премии «за худшее описание половой любви в литературе» — видимо, это те самые страницы, которые русский читатель не увидел. По судьбе книги видно, что Великая Отечественная не только нам интересна, хотя европейский читатель имеет больше сложностей в своих оценках (не книги, а войны), потому что у многих европейцев «деды воевали» под знаменами со свастикой, но и не только поэтому.
Повествование ведется от лица офицера СС, который к тому же вовлечен в программу «окончательного решения», то есть в Холокост. И это такой тонкий эстетствующий субъект, настолько тонкий, что томим запретной страстью к сестре и гомосексуалист. Между Набоковым и Юнгером. Весь роман, который французы назвали новой версией «Войны и мира», на самом деле есть изящная пародия на «В стальных грозах» Эрнста Юнгера. Нам трудно представить, какое огромное влияние имел на умы образованной публики в период между Первой и Второй мировыми войнами Эрнст Юнгер. И какое значение он до сих пор имеет для европейской культуры, европейского самосознания. Нам ведь кажется, что Эрих Мария Ремарк рассказал людям о Первой мировой войне или, может быть, Эрнест Хемингуэй. Но для образованной публики это была попса, кино для бедных. Истинное восхищение вызывал Юнгер: даже не писатель, по большому счету. Ведь «В стальных грозах» — это смесь дневников и размышлизмов, чуть ли не «Майн кампф». Но без политики и без пафоса. И действительно интеллектуально.
Если увидеть персонажа романа Литтелла, офицера СС Максимилиана Ауэ, через призму лирического героя прекрасных повестей бессмертного Эрнста Юнгера (ну, почти бессмертного, он прожил 102 года), то многое становится понятно. И даже смешно. Хотя это и специфический юмор, юмор висельника. В XXI веке европеец уже позволяет себе мрачно шутить про Вторую мировую войну и даже про Холокост. Через три года после «Благоволительниц» Квентин Тарантино выпустил фильм «Бесславные ублюдки», тоже «смешной», наверное. Хотя российскому зрителю по-прежнему не смешно. Недоумение, удивление, сомнение. Похоже, это пародия на пропаганду и на контрпропаганду. Чем тупее, тем лучше. Любые могут и у нас маргинальные появляться произведения, но российский читатель и зритель en masse еще очень далек от того, чтобы потешаться над Великой войной.
И в массовом сегменте, и в сфере серьезной литературы появляются новые замечательные произведения, в которых авторы стараются осмыслить Великую войну. Вроде бы простой сериальчик «Мы из будущего», но есть в нем что-то подлинное, что-то про нас. А «Танкист, или «Белый тигр”» Ильи Бояшова легко встает в один ряд с лучшими военными книгами советского времени, одновременно выражая и новое, современное прочтение главного эпоса нашего народа — истории Великой Отечественной войны.
Сергей Самсонов, прозаик (г.Москва)
Неразрешимый парадокс войны
У Шолохова в «Тихом Доне» есть одна комическая сцена. За свадебным столом соседствуют два старика-казака. Уже полуглухие и полуслепые, они вспоминают былые походы, и их слезящиеся глаза «загораются белым, загашенным старостью огнем». «Баклановцы-молодцы! — ревет он, раскрывая пасть с желтыми нагими деснами». Становится понятно, что уцелей Григорий Мелехов во всех выпавших на его долю войнах и «классовых чистках», доживи до их лет — превратится в такого же жалко-смешного и трогательного старика.
Война у Шолохова вписана в извечный круговой порядок рождения, расцвета, оплодотворения и умирания, война — неотстранимое предназначение мужчины, который должен-вынужден владеть искусством умерщвления людей в той же мере, что и искусством землепашества. На протяжении тысячелетий для мужчины случайностью было избегнуть участия в какой-нибудь «зимней кампании», сейчас же случайность — попасть туда, где надо убивать и умирать. Изобретение атомной бомбы, помимо всего прочего, привело к тому, что, говоря об отношении человека ХХI столетия к войне, мы вынуждены говорить о принципиально иной антропологической данности.
Участники и жертвы «локальных конфликтов» — это, само собою, «исключения из правила», несчастные, которых зацепил древнейший, планетарно-вечный вирус, остающийся для большинства законсервированным. Несчастные, которые не видят иного способа «зажить по-человечески» или которым зачастую иного выхода и «не показывают». Современный локальный конфликт — это какой-то эволюционный диссонанс, это вторжение «цифровой» державы в жизнь людей железного и даже каменного века, в то время как насельники более развитых стран наблюдают за воюющими «дикарями» примерно так же, как микробиологи за колониями бактерий или как олимпийские боги за битвой ахейцев с троянцами.
Родившиеся в нулевых и девяностых — это дети и внуки тех, кто никакой войны не видел и в ней не участвовал. Для них артобстрелы, бомбежки, существование ползком и впроголодь — потусторонняя и даже как бы отмененная политико-общественным прогрессом реальность, оставшаяся позади-внизу ступень эволюции.
Мир оказался в небывало странной, межеумочной ситуации: межнациональная и внутринациональная борьба за «место под солнцем» усложняются с невероятной быстротой, а «дедовский» способ разрешения противоречий пугает: весь «Каинов комплекс», присущий человеческому виду на всех уровнях, удерживается в ядерной и «гиперзвуковой» узде. Вопрос извечного социального неравенства не только остался неразрешенным, но и стократно обострился, поскольку люди начинают разделяться не только на богатых и бедных, не только по природным способностям, но и по продолжительности жизни, столь радикально разной, что впору говорить о разделении на «смертных» и «бессмертных». Энергия же «социального протеста» слаба как никогда: «униженным и оскорбленным» предоставлены два сильнодействующих отвлекателя — фастфуд и интернет.
С одной стороны, мы наблюдаем предельную разобщенность людей, объединенных лишь долгом налогоплательщика да парадом Победы, предельную сосредоточенность каждого на собственной личности, на индивидуальных благах и проблемах, так что можно предположить, что современное общество «западного типа» состоит из потенциальных дезертиров и «палечников». С другой стороны, вот в этих одиночках просыпается потребность в обретении родства, тоска по простоте и ясности совместной физической борьбы за жизнь, полусознательная потребность освободиться от уз своей же индивидуальности, войти в сверхчеловеческое, «протоплазматическое» состояние единения со всеми своими против всех чужих. И даже будто и не важно, за какую идею и против кого ты идешь, значение имеет только то, что личность человека расплавляется в потоке «благородной ярости» — и он перестает быть одиноким и ничтожным. Это тоска по человеческому братству, которое, по-видимому, увы, возможно лишь перед лицом беды и горя. Перед лицом единого врага. И этот враг либо приходит сам, либо его «придумывают», «назначают», и зачастую трудно отделить одно от другого.
Легко лишь заключить, что мировая, всех времен, литература и отражает этот тройственный, неразрешимый парадокс — войны как «противного человеческому разуму и всей человеческой природе события», войны как горькой неизбежности и, наконец, войны как подсознательной, инстинктивной потребности. Конечно, «самых главных» книг об этом много больше, чем три. Но если надо ограничиться тремя, то полагаю, быть банальным в данном случае — это быть наиболее точным.
Заглавие толстовского романа вынесено в название «круглого стола», и потому будем считать эту Пангею «проходящей вне конкурса».
1. «Илиада». Гекзаметр Гомера — это всесокрушающая поступь океанских волн, это поступь самой войны, явленной нам во всем ее стихийном, первородном могуществе. Осязательность и зримость гомеровских образов, как по мне, до сих пор превосходят все аудиовизуальные возможности кинематографа: «Так под Пелидом божественным твердокопытные кони / Трупы крушили, щиты и шеломы: забрызгались кровью / Снизу вся медная ось и высокий полкруг колесницы, / В кои, как дождь, и от конских копыт, и от ободов бурных / Брызги хлестали…» Более того, образность «Илиады» воспринимается как «матрица», лежащая в основе множества последующих поэтических систем: и пушкинской «Полтавы», и «Тараса Бульбы», и «Тихого Дона», и «Кровавого меридиана» Кормака Маккарти.
В противоборствующих ратях нет безликих «статистов»: Гомер останавливается и на внешности, и на достоинствах, и на племенной принадлежности, и на родственных связях, и на мучительных подробностях гибели каждого — перечень кораблей продолжается перечнем погибших, поток повествования становится гигантским монументом всем героям и жертвам Троянской войны: «Никто не забыт», всем суждено сойти в Аид, но все бессмертны в слове.
На стадии эпического сознания, отраженного в поэме, невозможно ни моральное (с точки зрения христианского «Не убий») осуждение войны, ни отрицание ее (с той инопланетянски-детской точки зрения, с какой на войну смотрит Толстой). «Истина Божья познается силой жития», а для гомеровских героев обретение реальности возможно только через подвиг. И Ахиллес, и Гектор могут сострадать чужому горю и даже плакать над своими убитыми врагами, но не могут не следовать за собственной природой: рок древних, смею полагать, — это не только взвешивание жребиев на небесах, но и индивидуальная «генетическая программа»: кто-то рожден великим воином, кто-то — землепашцем, а кто-то — слепым и поэтом.
2. «Тихий Дон». Одной этой книги достаточно, чтоб представитель некой всемогущей внеземной цивилизации составил представление и о Гражданской войне в России, и о природе человека в целом, и о неизреченной красоте всего того сущего, что люди в старину именовали «божьим миром». Война в романе Шолохова — это несводимое к социально-экономическим причинам, коренящееся в самой сути человека и мира бытийное зло. В приступе ярости, вспыхнувшей по поводу ничтожному, Григорий Мелехов едва не убивает собственного брата, метнув в него вилы; из-за места в очереди на мельницу начинается увечная, смертоубийственная драка меж казаками и иногородними. В основе всякого желания ударить — звериное, дорефлексивное движение, и неслучайны многочисленные параллели между родом человеческим и дерущимися из-за самки и пропитания животными, жеребцами и стрепетами. Но и в таком прямоходящем звере, родившемся о четырех ногах кентавре-казаке, живет боль по убитому им человеку; из бьющегося в запоздалом припадке покаяния Григория словно и впрямь «выходят бесы». Война междоусобная, братоубийственная не только отменяет моральные законы, но и разрушает весь естественный строй бытия с его межвидовым и внутривидовым отбором; любой ее участник — по крайней мере, Мелехов уж точно — попадает в дурную бесконечность самоопустошения: душа его делается нежилой, как родимый, «кохаемый» дом, в котором умерли все любящие и любимые.
3. «Прокляты и убиты». Это последняя или одна из последних книг, написанных о Великой Отечественной войне фронтовиком, роман, завершающий, венчающий весь корпус военной, «лейтенантской» прозы.
«Есть упоение в бою» для Виктора Астафьева — «безнадежно устаревшие слова». Нет никакого упоения в «ползучей, жильной тяге», в полузверином и полуподземном существовании завшивевших, голодных рядовых, в необходимости переправляться через Днепр, как через Стикс, туда, где «пляшущим и плюющим в лицо пламенем означен путь в преисподнюю», тонуть в побуревшей от крови воде. Война написана Астафьевым с предельной физиологичностью — как будничный и потому в стократ абсурдный ад, как надругательство человека над «образом и подобием божьим» и надо всею данной ему в пользование землей, обезображенной, как будто исцарапанной «когтями дьявола», «цветом напоминающей дохлую, кое-как на морозе ободранную сталинградскую конину». В некоторых местах романа Астафьев достигает поистине библейской силы осуждения и бичевания: война у него — это ниспосланное человеку наказание за нарушение завета с Богом, смерть тела как достойная награда за омертвение души, за долгое непризнавание другого человека своим братом как в живой природе, так и во Христе. Но ад днепровского плацдарма, Сталинграда, Курска дает возможность очищения: «Не учуял бы я, нет, глубинно, чисто и больно свет жизни, войны и бедствий не познав. Разве я возлюбил бы так ближних, сторону родную… не изведав разлуки, не приняв страдания?.. Мать Пресвятая Богородица, намучий человека, намучий… но дай ему способ сызнова вернуться на землю, вот тогда он станет дорожить жизнью, и землей, и небом…»