Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2020
Автор, сочиняющий под псевдонимом О.Камов, — специалист в области прикладной и вычислительной физики, окончил МФТИ, работал в одном из московских академических институтов. Рассказы опубликованы в журналах «Знамя», «Урал» и др.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2019, № 11.
Халат
(Рождественская история)
…Но это не конец пути,
И мили мне ещё пройти,
И мили мне ещё пройти.
Роберт Фрост (перевод О.К.)
«И гулять! Обязательно, каждый день, не меньше часа, если не хотите, чтобы я потерял еще одного пациента, а штат — еще одного демократа, тем более накануне выборов», — качественный юмор у моего дока, и ровесника, убеждает.
Приступил к променадам: от своей игрушечной квартирки-студио на Авеню две мили по тротуару на север шкандыбаю.
Мимо исчезающих в облаках, будто ноги сказочного исполина, двух тонких башен — зимних стойбищ богачей-космополитов новейшей генерации, летом им тут жарко.
Мимо здания всемирно известной аукционной фирмы, где недавно за астрономическую сумму продали картину гениального художника. Мастер страшно бедствовал на недлинной дороге к могиле, отдавал холсты за еду. Обычная история: получи он при жизни лишь десятую долю — только бы его и видели парижи-венеции, конец творчеству с таким баблом.
Мимо эскадры огромных специализированных госпиталей и исследовательских центров, доки все успешней отнимают работу у похоронных контор на Манхэттене, хотя понятно, что преимущество временное, и тихие терпеливые ребята в черном своего дождутся.
Остальную архитектурную мелюзгу оставляю без внимания и заканчиваю первую половину дистанции в небольшой уютной кофейне с неоштукатуренной кирпичной стеной и громоздкой рычащей мельницей — очень похожая стояла когда-то в знаменитом магазине со всеми китайскими затеями наискосок от московского Главпочтамта.
Вхожу, вдыхаю божественный аромат. И воспоминания мгновенно устраивают настоящую давку в моей скудно крытой серебром башне. Эй, в очередь, в очередь! Бесполезно: опять ее подъезд — на сто шагов ближе к Железному Феликсу, взлетаю в полумраке по старым стертым ступенькам, сто граммов свежесмолотой теплой арабики в фирменном пакетике надежно нейтрализуют русский дух из-под лестницы, скребу дверь по-мышиному — не будет соседям кайфа. Сразу открывает, веселая, готовая. В перерыве — кофе с сигаретой, беззлобные взаимные, выражаясь по-теперешнему, приколы — оральная разминка. Фантастика, до чего удобно: всего час назад секретную лекцию слушал в мифическом институте напротив того же Главпочтамта, а с экрана на меня глядели невинные коровы и прочие млекопитающие помельче, приговоренные моими учеными коллегами к быстрой ядерной казни. Здесь бы соврать красиво: вот поэтому и ушел в свой антивоенный секспротест. Думать не думал, не сильно отличался от подопытных животных. Просто c’est la vie в первом квартале, твердая воля Ее Величества Природы… Плюс, конечно, чуть-чуть везения, тот самый little bit of luck, воспетый Папой Дулиттлом.
Оглядываюсь, киваю милой студенточке, подрабатывающей за стойкой. И в туалет, как бы руки помыть. Нет, я их действительно мою. Но сначала пузырь освобождаю неторопливо. «Чему удивляетесь, возраст есть возраст, мышцы слабеют всюду, даже металлический кран со временем течь начинает», — объясняет мой S.Q.Lapp.
Возвращаюсь, смакую полноценный напиток или декаф — по объективным данным: монитор тонометра мне по утрам всю правду говорит. Желаю персоналу приятного дня.
И двигаю обратно в сторону южную, но по параллельному тротуару — для разнообразия, оно мне в последней четверти не то что нелишне — критически необходимо.
Скажут: «Скучаешь, дед? — разглядывай картинки нескромные в интернете, развлекайся, слюни пускай», — да они же мертвые, как те коровы! Слово «виртуальные» приличней? — окей, но поток нулей-единиц — не живая вода.
Втянулся, стал всепогодным — прямо бомбардировщик B-2. Зонт целый месяц выбирал, нашел наконец — тяжелый и дорогой. Зато ни одному урагану не вывернуть его наизнанку не только в Нью-Йорке — хоть в Оклахоме. Но можно, вроде Мэри Поппинс, и на Лонг Айленд улететь, если крепко аксессуар удерживать.
Успел вписаться в пейзаж: когда начинал — продавцы сосисок и другого фастфуда, а также сумок-часов-шарфов-шляп и прочего дешевого контрафакта зазывали с обочины: «Сэр, пора перекусить/согреться/подарить вашей миссис аутентичный Луи Виттон за смешные деньги, блаблабла…»
Теперь кричат: «Мэн! Вассап?» или на манер незабвенного Хорейса: «Que pasa?» А еще: «Гигантский зонтяра, на небоскребе Ситигруп в даунтауне такой же висит сверху, я там вчера на углу стоял, с этим я бы теста в два раза больше заделал легко!» Или: «Привет, папа, отличные хотдоги сегодня, угощаю, горчица или кетчуп?.. Обижаешь, мэн».
Раньше существовал в своем апартменте изолированно, словно в подлодке. Или в пузыре. Количество контактов минимально, иногда со скуки пиццу закажешь — ее один и тот же коренастый молчаливый мексиканец доставляет, дашь ему пару долларов, чтобы в следующий раз в горячий продукт не плюнул тайком с досады. Раскроешь картонку, вытянешь, преодолевая последнее сопротивление недорезанного сыра, самый красивый сектор, тремя пальцами аккуратно, будто бумажному голубю, загнешь крылья, окунешь острый уголок в соус, откусишь, включишь свободной рукой телевизор…
А там точно такой же мудак точно такую же пиццу жадно жрет и глаза закатывает в рекламном блаженстве — бай-бай аппетит.
Или захочешь натуральным воздухом подышать, растворишь окно чуть-чуть, на два пальца, как раньше мне в баре наливали: кто знает, что там снизу с FDR драйва прилетит — вдохнешь, а выдохнуть не сможешь. И уже пора закрывать.
Теперь с этим не парюсь, спускаюсь вниз, расширяю выбор для начала, на асфальте-то он побогаче, опять же Мать-Земля под ногами, сближаемся — живем не вечно. А когда число возможностей возрастает — они не медлят реализоваться — вот вам, в сущности, основной закон статистики, сам вывел.
В тот день я почувствовал по пути наверх, что могу и не дотерпеть до кофейни — то ли лишнюю таблетку от давления принял, то ли пузырь застудил на холодном ветру — в любом случае результат вырисовывался оскорбительный. На свою удачу проходил я мимо очередного госпиталя, туда и свернул, не раздумывая, улыбнулся широко двум крепким мэнам у дверей и проследовал в громадный холл, а потом — по указателям.
В этой стране дружелюбная улыбка легко заменяет любой документ — вроде справки по форме номер 2 Союза Нерушимого, в котором успел потрудиться. Когда ее предъявлял — хоть в п/я, хоть в в/ч или еще каком охраняемом «режимном объекте» — в удостоверение личности почти не глядели. Потому что все, кому положено, понимали: человеку доверяют, человек достойный.
«Форма номер 3» — та несерьезная была, для начинающих, ее практически игнорировали и тщательно рассматривали другие бумажки: командировочные предписания всякие, паспортные отметки о заключении брака, о прописке. Прищурясь, сканировали обладателя, будто пытались выяснить: не зевок ли органов, не вертопрах ли недавно «допущенный», не замастырил ли мерзавец гербовую печать из школьного ластика?
А уж «номер 1» — по рассказам коллег и собственным наблюдениям — вообще чума, гром небесный: каждую букву изучали под микроскопом, сразу вызывали сопровождающего, а иногда и дополнительный конвой со специально обученной собакой, реагирующей сдержанным рычанием на контрольные дозы альфа, бэта, гамма-радиации и кодовые слова: «изделие», «нейтрон», «харитонн» итдтп. Под первым номером такие секреты хранились, что за лишнее сказанное или услышанное весь Первый отдел могли на долгие годы засадить. Один мой институтский однокашник хвастался в начале пути: «Ну что твоя вторая по сравнению с моей первой?» Когда почти весь наш выпуск по заграницам на заработки разбежался — у тщеславного алумнуса осталось в запасе еще десять лет воспоминаний о том разговоре.
Все нашел и свершил успешно, вымыл руки, вышел к людям в холл. Но возобновлять прогулку почему-то не захотел, исчезла уже знакомая бодрость. В зале стояла непривычная тишина, я вдруг услышал собственное дыхание.
Сел на первое свободное место, осмотрелся украдкой. Эти люди почти не разговаривали между собой, сидели в основном группами по два-три человека. Некоторые невнимательно смотрели мобильники, кто-то, прикрыв глаза, еле шевелил губами. Все чего-то ждали.
Вскоре появилась медсестра. Проходя мимо кресел и диванов, она произносила тихо: «Sommerfeld family». Две женщины и мужчина поднялись неподалеку. Сестра продолжила еле слышно: «Операция закончилась, доктор… поговорит с вами через десять минут, шестой этаж, лифт М». Имени я, естественно, не запомнил, а историческую фамилию «Зоммерфельд» знал с института. Все стало ясно: здесь близкие с трепетом ожидали результата.
Процедура заворожила меня, более того, превратилась в подобие странной, неуместной, возможно даже непристойной игры, противиться которой я не мог. Без всякой цели я пытался угадать: кто следующий? С каким выражением подойдет медсестра и что скажет — если смогу разобрать? Куда он, она, они двинутся? Когда видел скорбь на лицах, мокрые глаза — душа умирала. И вновь оживала с каждой слабой улыбкой-надеждой. Они вставали и уходили, словно музыканты в финале «Прощальной симфонии» Гайдна…
— Сэр, вы в порядке? — вывел меня из оцепенения новый медработник.
— Олрайт, — ответил я, оглянулся: никого, пора уматывать отсюда.
Впервые возвращался по той же стороне, ничего вокруг не замечал, несколько раз чуть не упал, натыкаясь на приготовленные к уборке мусорные мешки на тротуаре. В голове было пусто, как в оставленном холле. Вернулся домой и рухнул в койку — есть, пить, ссать в тот день я не мог, прошу прощения за интимные подробности.
Не зря все-таки в русских сказках волшебные спасители советуют дураку: «Не кручинься, добрый молодец, ложись-ка лучше почивать — утро вечера мудренее», — проснулся рано в приличном настроении и с планом. Доделал все, что отложил вчера, спустился на асфальт и сразу направился в китайскую чистку-прачечную, два блока на юг. Сдержанная хозяйка за кассой отнеслась к моей просьбе безо всякого удивления:
— Конечно, сэр, всегда есть, новые и накрахмаленные, шесть один?
— Шесть два, — ну и глаз прищуренный! Или она, точней: мне ведь полагается вниз расти.
— Значит на кармане только «Доктор … …», а лого добавить? — мы все окрестные больницы обслуживаем.
Еще чего не хватало. В этом варианте хотя бы не вру явно: ко мне уже так обращались, пусть по здешним меркам моя степень философская, а не медицинская.
И фамилия моя совсем по-манхэттенски звучит, впервые подумал, спасибо родителям.
— Нет — так нет, может, желаете слегка приталенный?.. Ну и правильно, сэр, классический стиль — на века. Но ваша фигура позволяет и по моде. Когда увидала вас впервые — сразу решила: доктор и профессор, уж я людей изучила.
Мгновенно втянул живот, лесть никогда не плутала на пути ко мне, гляди — разговорилась, а я не удосужился за годы ее имя узнать.
— Десять минут, не больше. Подождете?
— Шур, — другие скорости, кругом компьютеризованные автоматы, время бледных белошвеек с исколотыми пальцами кончилось давно.
За углом, перед входом в «мой» госпиталь, вынул из фирменного пакета белую спецодежду, надел — и мгновенно растворился среди целителей. Охрана улыбалась даже шире, чем в первый раз — будто доброму знакомому. А дальше со мной здоровались не только пациенты, но и медики! Именно на такое «признание» и рассчитывал. Отовсюду звучало: «доктор-доктор-доктор», и по настоящим данным с кармана называли — ну что тут скажешь? Предположим, половина этих приветствий — просто привычка, формальность, мгновенная гримаса. Но остальные?! За модным мудреным словом «эмпатия» — каждодневные маленькие победы овладевшей обществом идеи свободы личности, потяжелевший культурный багаж населения и, конечно, высочайший престиж профессии врача — жить долго и без мучений хотят все.
А я собираюсь всем этим воспользоваться. Во благо ведь, не для личной выгоды. Но если мой обман раскроется, — какой позор будет, лучше не думать.
Кстати, чистюлю с юга зовут Сонг, то-есть Песня — очень поэтично, она из Вьетнама, одинокая. Узнал за десять минут. «Профессор»… Милая женщина.
Начал с обхода этажей, их больше двадцати, коридоры длинные, работы не на один день. Первый этаж — и первый прокол: «Здравствуйте, доктор, вы прочли мой мейл? Очень сложный случай, не правда ли? И все ссылаются на ваши методики! Но тут же совершенно другая стадия, не так ли?» — на вид — ровесница моих детей, напористая, румяная, прижимает обеими руками толстую картонную папку к высокой груди, вышивку на кармане загораживает… Ответить: «Простите, ошибка вышла?» Тогда очевидно последует продолжение: «Как, что, почему?» А потом: «Сравним спеллинг. А шуршащий, как ангельские крылья, накрахмаленный прикид — откуда?..» Не пора ли мне уже орать: «Караул!?» Выдыхаю медленно, по наитию гляжу на часовой циферблат на левом запястье.
«Понимаю, понимаю, сама спешу, увидимся на конференции, извините». Сердце колотится около горла, вижу неясно, спину щекочет стекающий пот… А если рухну тут же в коридоре? Ну, умереть они мне не дадут, почти наверняка. Что же я делаю, идиот?
Никогда не склонялся к авантюрам: маменькин сынок, в школе даже не списывал ни разу, ни с кем не дрался, нигде не выступал и никуда не вступал, и это очень нелегко далось. А хату покинул потому, что война на придвинувшихся южных рубежах и черные были-небыли — на новых юго-западных, а дома двое сыновей-студентов призывного возраста, жена с ее тревогами, унизительная нищета, мрущие как мухи лучшие друзья, а которые пока живые — постоянно пьяные, поговорить не с кем.
И каждый новый день — хуже и безнадежней предыдущего.
Встретил, финально, за океаном оплаченные посильным умственным трудом сытые дни, хотя здешний обильный корм — явно не в коня, от переедания моему организму одни лишь проблемы.
Потом дети окончательно выросли, переросли нелепую родительскую опеку, поднялись на крыло и разлетелись в разные стороны вместе с женами, детьми и собаками. Живут в одной стране, работают в другой — сейчас это просто, наслаждаются от души. Однако не пропали бесследно: раз в год обязательно звонят из Испании, из Новой Зеландии, с острова Крит и с островов Гавайи… — попробуй уследи, в мою наконец выкупленную скромную манхэттенскую каморку, поют хором «Хэппи бёрсдэй, дир дэдди», упорно обновляют счетчик, как застрявшее в городской пробке старое такси, неназойливо напоминают родителю о приближающемся прощании.
А бывшая жена, очутившись на свободе, нежданно улетела в штат Юта: тревожиться о новом друге — она же молодая; давно ничему не удивляюсь, была бы здорова.
И опять поговорить не с кем.
…Зашел в кафетерий, автоматически сунул руку в холодильник с мороженым, схватил первое попавшееся и, еще не дойдя до кассы, проглотил, не ощущая вкуса. Остыл, успокоился немного и продолжил свой обход.
Плутание в чащах моих чувств не завершилось, оставалось надеяться, что смогу пройти свои мили, вроде мистера Роберта Фроста.
Через две недели ориентировался всюду с закрытыми глазами, ноги гудели от бесконечных перемещений по горизонталям и вертикалям — предпочитал лестницы лифтам, сохранял форму по заветам лечащего врача. Услышав «провокационный» вопрос, уже не шарахался от «коллег», будто лорд от бомжей, а чаще всего, так сказать, «сочинял», иногда самозабвенно, на манер необыкновенно легкого в мыслях Ивана Александровича Х…ва — сколько лет импровизатору тогда стукнуло? — мои туристы-гедонисты постарше будут.
И надо признаться, с каждым новым разом врал я все более хладнокровно.
А что, разве не бывает лжи во спасение? Хотя местные целители пациенту всю правду — прямо в лицо выпаливают, вроде контрольной пули осужденному людоеду. Не чернуху обреченному лепят: «Мы еще поживем, батенька», — как на моей оставленной родине троцкист Зиновьев троцкисту Каменеву обещал перед оглашением. Понятно почему: здесь приговоренному природой, пока он финально не зажмурится, куча дел предстоит. И девяносто процентов этих дел простому человеку легко измерить в привычной ему национальной валюте. Деньги, если они после усопшего остаются, надо успеть правильно перераспределить, мир ведь не исчезает с нашим уходом, родные-близкие или анонимные обездоленные — не плод воображения, как парадоксально казалось отдельным выдающимся личностям да моим собственным детям в бессознательном возрасте: открыл глаза — вот он папа, закрыл — никого вокруг, здорово спрятался. И чего же портить жизнь хорошим людям, гонять их по судам, сталкивать лбами, унижать непродуманными решениями в оставшееся время? Про десять нематериальных процентов вообще вспоминать неудобно, нечем измерить, абзац. За таким продуктом в храм ходят, некоторым помогает.
Но, с другой стороны, заявить больному: «Думаю, вам две недели мучиться осталось, месяц от силы», — высший ли гуманизм? Он все свои нехитрые дела в порядок приведет за два дня. И на третий помрет от нервов, а мог бы жить и жить.
А я скажу чувачку: «Плюньте вы на статистику, дорогой, на время доживания и на все эти хреновы проценты, оставьте их моим бывшим яйцеголовым собратьям. Подумайте: вы один из миллионов заболевших. И десять процентов уцелевших — сотни тысяч виннеров. Соберитесь, мыслите конструктивно, от вашего настроя зависит почти всё, да я вас завалю свидетельствами устойчивого выздоровления безнадежных только в одном нашем госпитале, он же лучший в мире, еще три, от силы пять лет — и это говно, как грипп, лечить будут. Я чувствую вашу решимость, вижу блеск в ваших глазах, я уверен: вы — сможете!
Ну — кидайте в меня свои камни, принципиальные мои.
Я стихийно понял, чего хочу, и ради цели готов наплевать на нестерильные средства, правда, чуть-чуть побаивался, особенно в последнее время, что мои дела могут на весах испытать. И пусть сейчас я гружу левую чашу своими грехами, посмотрим, сколько добра окажется на правой в итоге.
А уж после — будь что будет.
…Наконец, решился, вышел в народ. Еще не успел пересечь приют скорби и надежд на первом этаже, услышал негромкое дрожащее: «Доктор». Остановился.
«Что мне делать, сэр? Она сейчас умирает в операционной».
Шепчу пожилой леди почти на ухо: «Давайте отойдем чуть-чуть, мэм, не будем никого расстраивать».
Двинулась за мной будто слепая, сели в укромном уголке: «Старшая сестра, доктор, родителей давно похоронили, две старые одинокие девы. И вдруг такой диагноз. Не могу с этим смириться, не знаю, что делать дальше, броситься в Гудзон с моста? — я оттуда вниз глядеть боюсь», — видно, что с трудом себя сдерживает.
Говорю как можно мягче: «Попытайтесь настроиться более позитивно, дорогая, не торопите событий, третье тысячелетие на дворе, вашу сестру лечат выдающиеся врачи, здесь никому не позволят уйти даже по собственному желанию, давайте дождемся результатов».
А сам вспоминаю подмосковный военный госпиталь полвека назад, слякотный март на исходе, себя с папой на бесконечной многочасовой прогулке по рыхлому снегу, по нескончаемой тропинке вдоль забора, круг за кругом, час за часом, изо дня — в ночь… Мама так и не смогла задышать самостоятельно после долгой операции, хотя хирурги были замечательные и старались изо всех сил. Не могли они ничего сделать в то время, в той стране.
И совершенно неожиданно, примерно так и рассказал все своей растерянной собеседнице, не скрывая тяжелых подробностей. Только с большим трудом заставил себя остановиться, вот и гадай, кто кому исповедовался. Получилось, что мы оба правду говорили в тот раз.
Трудно представить, но ей полегчало: ее взгляд ожил, исчезла снежная бледность, положил два пальца на ее тонкое запястье — пульс 65 и хорошего наполнения, я в этом разбираюсь еще с первого инфаркта, обхожусь без часов.
Спрашивает: «Можно с вами встретиться еще раз, доктор?»
Ответил уклончиво: «Я не хирург, но часто бываю здесь».
«Попытаюсь разыскать вас, я вам так обязана…»
Ну что же, мой первый блин не комом оказался, клин клином вышибают, хорошо известно. Заодно и понял только сейчас, чего я здесь искал, точнее, кого. Были бы хоть какие-никакие способности — я бы попытался доверить все бумаге. Но разве сравнить мертвые буквы и — когда глаза-в-глаза.
А дальше пошло-поехало экспоненциально: ко мне уже выстраивались в очередь, и целовали меня даже в небритые щеки, и бесполезно пытались дарить цветы-подарки. Моя хитрая низкая смесь из правды и лжи в различных комбинациях — работала. Нет, она не лечила, но немного облегчала жизнь в условиях невыносимого стресса, попросту, соломки подстилал бедным людям по своему разумению. Хотя меня самого общение, возможно, действительно исцеляло, не зря же дошел стихийно до такого.
Это длилось довольно долго и приносило мне много удовлетворения, чего скрывать. Но одновременно росла во мне тревога, в глубине души я сомневался, что моя отчаянная самодеятельность кончится добром, ощущение неизбежной расплаты усиливалось с каждым днем. Я стандартно себя успокаивал: ведь не делаю ничего плохого. А вдруг ошибаюсь? Наверняка существует стандартный путь: служба волонтеров, какие-нибудь обучающие по принципу «не навреди» лекции: встречал в здешних колледжах восьмидесятилетних любознательных студентов… Я ждал драматической развязки.
И она явилась, наконец: «Встать! Суд идет!»
Повторяю: «Правду, всю правду, ничего, кроме правды», — рука на Библии, прохлада кожаной обложки…
«Обманным путем присвоил себе белые одежды врача — символ чистоты помыслов и верности клятве Гиппократа!» — он же с ума сошел, этот окружной прокурор, что лепит, сволочь. И почему мой адвокат молчит? — купили или запугали?
«Говорил: доктор и профессор, требовал вышить лого на кармане, я отказалась — это опция только для допущенных по первой форме», — уже и Сонг меня предает — гляди, как запела агент Хошимина.
Опять прокурор прет как танк: «Врать безнадежно больному человеку о его объективном состоянии — не только верх непрофессионализма, но и дно безнравственности, вы согласны, обвиняемый?»
Только пробую губы разомкнуть, а защитник мне тихо: «Варежку закрой, себе же хуже делаешь». И судье: «Возражение, Ваша Честь, нравственность — категория неюридическая».
«Наших пациентов излучением лечат, а этот разрабатывал смертельное лучевое оружие — волк в овечьей шкуре, убийца в белом халате, буллшит-говно-сраное!»
Что? Неужели возможно? В таком месте? Или что-то утеряно при переводе?.. «Lost in Translation! Толмача требую!» — ору в полный голос.
Гробовое молчание в ответ.
Действительно разрабатывал. Правда. Но для обороны, ракеты сбивать…
«Ну что вы всё докапываетесь, Ваша Честь, — можно, конечно, обратить человека в плазму, в пригоршню праха, в одно мгновение — об этом уже в популярных журналах пишут. Но при сильном желании убить невинного и простой молоток сгодится — давайте всех плотников за решетку упрячем! А кто вам стропила будет поднимать на даче? Ну, на ранчо, без разницы…
Жалею, конечно жалею, сейчас бы я… Сейчас бы…
Не знаю, что бы я делал сейчас, Ваша Честь, жизнь — процесс необратимый. И все это было очень, очень интересно, поверьте…
Потом? — семья, дети кричат, болеют, растут…
Радуют, конечно. Но ведь и раздражают. Отвлекают. Есть просят…
Нет, сейчас они работают усердно, собственных наследников кормят…
Ну какое оружие, какая военная династия: в тишине слушают шелест банкнот, с помощью денег делают из денег еще большие деньги, живут где хотят, поют что хотят, а раз в году “Хэппи бёрсдэй, дир дэдди” — по необходимости.
Закончено? Уже? Так рано? Еще мой защитник бзделоватый не выступал. Встать? Уже встаю, лучше стоя, чем на коленях, кто-то умный сказал, не вспомню…
Простите, Ваша Честь, не могу, ног не чувствую, можно я сидя?.. А лежа?..
К высшей мере социальной защиты? Через чтооо?
Новый Нюрнберг? Доктора Менгеле нашли? Суки!
Привести в исполнение, здесь же, сейчас же?!
Руки прочь, я сам».
Какая жесткая, шею натирает!
Всё.
Падаю, падаю… Уже не дышу.
Нитроглицерин! Скорей! Ну где же он?
Раздватричетырепять — моя грудная клетка поднялась, тяжеленный камень с нее скатился, я вдохнул. И выдохнул. А у мамы не получилось.
Когда-нибудь так и помру одиноко, как жил, и останусь в собственной постели синеть-желтеть-гнить-смердеть, пока не наведаются контролеры из электрической компании или автоответчик не запишет «Хэппи бёрсдэй…» — эти умники враз поймут, что случилось.
До чего же голова болит, и вставать уже через два часа…
На следующий день к концу «исцеления» ко мне подошел высокий строгий молодой человек:
— Извините, доктор, наш генеральный менеджер хотел бы встретиться с вами, прямо сейчас, если возможно, — сон-то мой — в руку был.
Ответил не совсем уверенно:
— Да, мы уже почти закончили, всего несколько минут осталось.
— Не думаю, что это хорошая идея, сэр — железная непреклонность в голосе.
Ну вот, пришла пора ответить за свои вольности, в «тюрьме есть тоже лазарет» — все знают…
Вхожу к большому начальнику, открываю рот, полный признательных показаний. Но тот меня опережает:
— Чрезвычайно рад встрече с вами, доктор, посмотрите на гору писем на моем столе… И еще по десять имейлов в день — все с благодарностями за ваш самозабвенный труд. Такая небывалая эффективность! И вас не смогли найти ни в одной платежной ведомости — наверняка волонтер. Но и по этому подразделению вы не числитесь — что-то наши программисты опять учудили, не в первый раз, извините.
— На свой страх и риск, — сознался я, не пускаясь в опасные детали — может, и тут пронесет.
— К сожалению, мы не оплачиваем добровольную работу, а сделать вам предложение в качестве штатного психотерапевта сейчас не можем, колоссальные затраты на закупки нового оборудования, может быть, в недалеком будущем…
— Абсолютно нет надобности, я получаю достойную пенсию. Очень хотелось бы продолжить.
— Конечно, конечно, мы будем просто счастливы. Кстати, доктор, по какой специальности ваша диссертация?
Здесь уже не соврешь, близится момент истины:
— ПиЭйчДи, физика взаимодействия потоков излучения и вещества с материалами.
— Не может быть!
— ?
— Такая удача, коллега, мы срочно ищем специалиста, который мог бы объяснить нашим радиологам эту физику, каждый месяц получаем новые лазеры и ускорители.
— Могу попытаться, у меня за спиной параллельный двухсеместровый курс в университете, правда, для физиков. Кое-что, вероятно, придется адаптировать, — как приятно изредка правду говорить!
— Уверяю вас, ваше жалование будет выше, чем в университете… и где вы еще трудились?.. И там тоже. Вот вам карточка с адресом моей электронной почты, присылайте в темпе свое резюме, я представлю его Наблюдательному Совету в ближайшее время. Практически не сомневаюсь в успехе. Да, а ваше волонтерство? — придется забыть, наверное… Ну посмотрим, посмотрим. Вот так встреча, желаю всего доброго, сэр, скоро увидимся. И спасибо огромное за труды.
С легким головокружением покинул высокий кабинет, вызвал лифт… Раскрылось блестящее чрево. А внутри — один пассажир — та самая, румяная! Простите дурака: гляжу на нее, а вспоминаю бедного экспрессиониста, аукционного фейкового мультимиллионера. Не его, конечно, а картину его незабываемую и вообще всех необычайно волнующих меня обнаженных женщин на полотнах мастера. И такой грех со мной случился: представил в своем скудном уме мою визави на ложе без одежд. Докторша была не менее прекрасна. Причем не виртуальная, а живая! И словно в первую встречу, ощутил я предобморочный бешеный ток крови в венах и артериях, хоть и по более радостному поводу, но снова не сулящий ничего доброго.
Узнала меня, разулыбалась:
«Доктор, вы правы оказались, ваши протоколы работают и для моих пациентов, это просто чудо, собиралась послать вам подробный мейл, сейчас готовлю статью в журнал… нет, нет, подождите, пожалуйста, позвольте мне закончить, я вам так признательна за толерантность, простите мой самонадеянный скептицизм… о-о-о, мой этаж, извините, сэр, — сегодня опять спешу». И в закрывающиеся двери: «Увидимся, обязательно надо договорить, звоните, когда время будет». А куда к ней звонить-каяться, если позабыл в нескромных чувствах прочесть фамилию на кармане ее халата?
Но теперь-то наша встреча точно состоится, сугубо профессиональная — мой продвинутый док и уже пять минут официальный коллега повторяет при каждой встрече: «Слишком горячие мечты в нашем возрасте — самый короткий путь к креслу на больших колесах».
Хорошо, что работы будет много, нужно только второй белый прикид не забыть заказать у Сонг, теперь уже с лого. Можно и приталенный по моде — я не саван себе строю и не шинель. Мой халат меня бережет, жизнь продолжается, мэн!
Летел домой, как на крыльях, мои хорошие знакомые у бордюров приоделись карнавально: красные колпаки и кафтаны, серебряные бороды, развесистые оленьи рога… — готовились встречать приближающийся праздник. Ребята дружно приветствовали Папу Дока. Я отвечал им тем же от всей души…
И вдруг представил: а окажись на моем месте безумный злонамеренный маньяк — каких бы дел он сумел натворить в нашем госпитале? Попробую поговорить завтра с шефом охраны.
Лиса
Отдалился от дома на пару метров и увидел ее, бесстрашно выбегающую из-за поворота прямо мне навстречу по середине неразмеченной улицы. Миниатюрная, изящная, зажимала в зубах что-то бесформенное, похожее на темный носок, переставляла лапы в среднем темпе. Нет, детали пришли секундой позже, а вначале по асфальту перемещалось яркое рыжее пятно. Определенно не собака, те никогда не шастают без хозяина по нашему поселку.
Остановился, дождался, пока она просеменит сбоку с добычей: беднягой кротом, болтающимся двумя безжизненными мешочками по разные стороны ее сомкнутой пасти вроде выдавленного в талии тюбика зубной пасты. Даже глаза рассмотреть сумел: маленькие, блестящие, злые, уж поверьте. Наглая тварь, не собачки здешние доброжелательные. Небольшие городки оккупировали хищники. А венцу творения куда деваться — обратно в леса, на ветки?
Слепой землекоп этим шубам — на один зуб. Среди них немало бешеных, не знаю отчего, таким вообще море по колено: пустят струю между делом на цветок, на ягоду, а ты понюхаешь или лизнешь. Или не дай бог раскусишь. И тоже кротов жрать начнешь, пуская пену изо рта. Страшновато? Сам боюсь.
Хотя как персонажи сказок или анекдотов — они вполне, а еще я когда-то популярным браузером Огненная Лисичка пользовался, сменил потом на Гугловый Хром, мода есть мода. И для полноты модной картины, пока в памяти слабосознательные годы, — лиса чернобурой масти вокруг маминой красивой шеи, глядеть на, по-видимому, трофейное украшение было совершенно не страшно, а, наоборот, приятно. Было здорово окунуть в мех лицо, ощущая воздушное ласковое прикосновение и незабываемый праздничный запах — нахер гомофобов, может, это голос неизбранной вековой профессии во мне тогда говорил? Стал бы скорняком для начала — как будущий маршал на бронзовом коне, растянутом, по странной воле скульптора, длиннее сталинского лимузина ЗИС-110. Набирал бы из скромных кусочков дорогие шубы для скромных людей, пользу приносил посильно.
А потом — все выше и выше, и выше… — строго по песне.
Снял ногу с тормоза, путь предстоял неблизкий — двести миль, Новая Англия — специальная земля креативных людей, около четырех часов за рулем, поэтому и выехал с утра. Вдруг припомнил, как Поэт из-за зайца, внезапно проскочившего перед санями, обратно в деревню вернулся в декабре двадцать пятого, не обняв своих друзей-заговорщиков в Питере. Просто аналогия, забудем про масштабы. И визит мой не такой стрёмный, и лиса — не заяц.
Хотя тот, к кому собрался без приглашения, — неподдельный поэт, фигура, можно сказать, историческая, да и мне не двадцать шесть, а трижды столько, не до предрассудков, скоро за край заглянуть придется, там вся правда и откроется, а еще более вероятно — закроется.
То, о чем хотел с Ним поговорить — телефону доверять нельзя, даже с самой современной камерой. Надо кое в чем признаться, сказать то, что уже несколько раз собирался, что больше держать в себе не могу. В глаза Ему посмотреть. Прощения попросить. Руку пожать на прощание, если не откажется. Примерно так.
Когда-то Он проронил великодушно: «Ну, дорогу ко мне ты знаешь. Если понадоблюсь — приезжай, не стесняйся, может, помогу».
Давно один знакомый биолог из Москвы признался удивленно: «Старик, мне здесь посчастливилось пересечься с Коннектикутским Матершинником — крепкий, как огурец с грядки, говорит: «Я Деменцию Альцхаймеровну *бу, но она с меня не слазит». Представляешь, он вдруг затеял философский разговор о компьютерах, я вспомнил о тебе, и он назвал тебя — своим другом! Неужели правда?»
«Нет, конечно, он со всеми на «ты», и все у него — друзья. Он вообще щедр на комплименты». Сейчас знаю: до поры до времени, больше не назовет.
А ведь как хорошо повстречались, я тогда начал тяготиться своей нервной работой, был раздавлен незаметно подкравшимися болезнями, домашними невзгодами, навалившимся одиночеством. Неожиданно написал первый ненаучный текст, фикшн, проза голимая, полгода хранил на компе — некому показать. Потом подгадал момент, пробился к Нему на публичном выступлении, нагло попросил прочесть. И Он не отказал, хотя находился от меня примерно на той же недосягаемой дистанции, как и Александр Сергеевич. Только честно предупредил, чтобы не надеялся на ответ, если ему не понравится.
Ему понравилось. Даже прислал мне письмо — умное и доброжелательное, я на нем, как на ковре-самолете, попарил в верхних стратах, потешил душу пару дней. Потом приземлился и продолжил свои литупражнения с удвоенным упорством натурального графомана.
Но окончательно свалиться в маргинальную канаву Он мне не позволил: читал все мое добро подряд! А после присылал честные, хоть и оскорбительные по содержанию и подтексту рецензии, давал парадоксальные, на первый взгляд, советы, много позже я понял: почти все — по делу; и еще дважды за долгие годы написал: «Прочел с интересом», — как знак наивысшей похвалы. Золото в горах с большей эффективностью роют.
Вот уже и Коннектикут. В общем, Он взял меня в обучение, как сапожник-забыл-как-звали — другого прославленного Жукова — Ивана. Бить не мог из-за удаленности объекта рукоприкладства. Хоть лучше бы бил: некоторые слова ранили меня больней затрещин и зуботычин и приводили в полное отчаяние. Однако с годами моя нежная кожа задубела, нервы расслабились в привычной рутине. Казалось, я нашел свою скромную колею, оставалось двигаться по ней, несмотря на безнадежные отзывы наставника.
Я пытался объяснять их завышенными требованиями мэтра, прямым следствием его ошибочной переоценки новичка-перестарка — что ведь хуже, чем преступление, как давно было сказано по другому поводу. Бесполезно, разве он способен признаться в таком хотя бы самому себе? Может, на все влияло его плохое настроение? Когда б он круглый год был стопроцентный мизантроп… Но он же ухитрился целых два раза прочесть меня с интересом.
В конце концов, консервативность вкусов человека почти предыдущего поколения — не особая редкость. Хранил, как запасной аргумент, если ничто другое не проканывало.
В глубине души я понимал: ситуация в наших отношениях складывается революционная, когда, по его же словам, сверху не могли, а снизу — не хотели. Или наоборот.
Последняя надежда — на его гуманизм, а проще — снисхождение к неофиту — тоже не работала. Никакой пощады изменникам, пленных не брать! — такова его правда, и он не единожды ею не поступился.
«Ну чего тебе эти публикации, эта недостойная суета? — говорил он раздраженно, а чаще писал в том же ключе. — Ты же не мальчишка какой-нибудь, серьезный ученый, доктор философии по-здешнему, лекции давал в Лиге плюща… Тебе мало кайфа от самого процесса? Тебе читатели нужны? — я тебя читаю! Может, ты мудак и думаешь, что я читаю всех подряд? Спрошу по-другому: может ты, мудак, и не догадываешься, сколько живых сочиняющих мудаков я читаю постоянно? А если умный — успокойся, наконец, и займись одной литературой. Нас уже скоро не будет, но она еще поживет, надеюсь. Вдруг успеешь добавить к ней свою пылинку золотую. Только откуда ей взяться, у тебя же в голове… Сказать? Сказать? Устал повторять: самый большой враг литературы — литературность, точнее даже, литературничание. Оно же выпирает из тебя, как тесто из квашни! И кому это нахер нужно? Почему не попытаться петь просто, вроде птички? Не-за-тей-ли-во! Как…», — дальше шел литзаупокой разной длины, в зависимости от Его настроения.
«Птичка божия, — иронизировал я в ответ, как обычно, беззвучно, — она просто *баться хочет, потому и поет. И поступать так ей Закон Природы велит, заберите назад мои шесть десятков — я тоже как соловей запою. Но кто на мое богатство кое-как прожитое позарится? Вот и мечтаю петь как, скажем, ооочень маааленький Паваротти: не то чтобы по нотам, но точно. И не громко. Окей?»
Ага, объезд, они каждый год хайвей в этом месте ремонтируют, что-то там осыпается, ничего, чуть длиннее — да надежнее. Сколь долго такое сомнительное обучение могло продолжаться? Неопределенно долго — пока жив учитель или ишак. Только тут вмешалась третья «персона» — Его Величество Интернет.
У моего ментора сложились довольно своеобразные отношения с персональным компьютером. Он свой лэптоп терпел, пока тот не мешал ему жить, в противном случае Он начинал его ненавидеть. Что весьма смахивало на наши собственные контакты — я ведь тоже в общении с ним напоминал немое железо, то, что специалисты называют «хардвейр».
Не раз Он звонил мне в гневе: «Что происходит? Эта сука опять убила нахер мой файл, я ее маму бал, пора тебе и головой поработать, пока я не раскуячил падлу в куски, не все же мне над рукописями отдельных нарциссоидных фраеров трястись в негодовании», — бессмертный первобытный антропоморфизм торжествовал, я ловил кайф от возможности хоть чем-то Ему помочь и не обращал внимания на нехитрую подъёпку с приблизительным цитированием давно закрывшего глаза Нобелиата.
— Спасибо, сэр, обязательно буду иметь в виду, — какая вежливая полиция у них.
Однажды получил мейл от Него, как всегда без заголовка, не удивительно: иногда придумать название трудней, чем само письмо.
Открыл — и оторопел:
«Здра, друг мой дорогой, как здо и про? — его фирменный экономный стиль, только чего с ним стряслось: мало того, что друг, еще и дорогой. Оригинальный зачин. — Пишу тебе не в лучших чувствах. Какое-то время назад, сейчас не вспомню, прибился ко мне, будто Титаник к айсбергу, один местный любитель словесности, из инженерОв, как моя бабушка покойная говаривала с пиететом. Мужчина в годах, хотя по сравнению со мной — все подростки. С опытом здешней работы, с грузом профессиональных достижений и с единственным рассказиком, который он вручил мне с просьбой о прочтении и с торжеством победителя школьной олимпиады по литературе, грубо начертанном на немало повидавшем лице. — Ничего себе, это же про меня, вот тебе и старуха Деменция, которая с огурца слазить не желает: по рассеянности разфиздяй послал своих хворостей воз источнику персональной головной боли. Что сказать, мало-мальски порядочный человек прямо здесь не предназначенный ему файл закрыл бы, убил бы нахер — по Его же образному выражению. Но поступить благородно у меня не нашлось сил, я подло продолжил читать чужое письмо — ведь очень интересно было, и какие там шансы на разоблачение при Его гаджетных навыках? Запомнил каждую буковку, как классический шпион. Хотя уже в тот момент понимал, что никаких радостей эта информация мне не принесет, пожевать бы чего, от волнения уехал натощак. — Я его сочинение, конечно, прочел, как обещал. И задумался. Блеснула там искорка божия, несомненно, и даже подобие слабого, прерывающегося, как прощальное дыхание у тов Сталина, истинного звука — тебе пояснять не надо. А одновременно: текстовая избыточность, часто на уровне словесного поноса, пуды языковой грязи, элементарнейшие ляпы в композиции… — одним словом, типичное амбрэ со страниц прозы начинающих юношей бледных. В общем, не биг дил, безусловно преодолевается упорным трудом с ранних лет. Но откуда этому седому одру время на разбег взять? А потом подумал: ну кто я — господь бог, чтобы о таком судить, сколь там захотят — столь и дадут, я ему просто отъемелил “Велкам к нашим целкам, помогу, чем могу”. Ну и посоветовал для начала, пока голос свой не определится, попробовать смастерить что-то на манер Чехова или Набокова, да хоть Курта Воннегута в гениальных переводах Р. Я. Райт-Ковалёвой, такие дела. Как упражнение для овладения словом и стилем, это же челлендж, подтверди. Не на того напал, получил в ответ нечто формальное, типа “Да я же их читал! ” А по сути — издевательство, Вован У-Л за такое в тюрьму сажать требовал в Совдепии сто лет назад. Вот и еще один пошел другим путем, вместо литучебы начал лепить, как пельмени, тексты инвалидные: кривые, хромые, горбатые, с запахами портянок и очкового сортира, с логорейными как бы голосами как бы авторской экзистенции, тьфу. Сказать бы самоуродку сурово: вот те бог, а вот порог, хер с тобою, рыбка золотая, плыви себе, где глубже. Только у меня не получается, он ведь действительно умный дядя и чужую литературу грамотно анализирует. А иногда в собственной рядовой вещичке вдруг так закрутит фразу — ну чистый Битов, иттит его! Думаешь: вот оно, только не останавливайся, мудила! Продолжи! Хер-то вам: с новой строчки — опять экстренное погружение в вонючее оно. Оправдывается: “Я себя плохо слышу, случай обычный, вон Трифонов то же самое говорил, поэтому так благодарен тебе за критику”, — скромняга, их благородие, нашел себе Савельича.
Короче, очень боюсь его обидеть: два инфаркта в анамнезе, байпасов немерено. А если он от огорчения ласты склеит — как такой грех на душу взять?
Может, подскажешь чего, Коля? Не болей, привет Гале».
Зачем читал, спрашивается? Только умножил свои печали: ведь если Коля, дай ему бог, выздоровеет и подтвердит, что никакой емели не получал — его друг дорогой сразу мне допрос с пристрастием устроит: «Почему, да когда, да при каких обстоятельствах, будем признаваться или будем в несознанку уходить? в глаза, в глаза мне глядеть, и свету прибавь в Скайпе, чего скрываешься, как крот в норе? бля, щас мы тебя оттуда выудим», — безумно жрать хочется, поищем местечко посимпатичней.
Он действительно позвонил через полмесяца:
— Привет, писатель, просто интересуюсь: не приходило ли тебе от меня недавно что-нибудь необычное?
На каждую подъёпку огрызаться — где здоровье взять? Но приходится:
— Как же, как же, действительно получил одну видеопорнуху: красотка, не отличимая от Анджелины Джоли, демонстрирует оральные чудеса, от тебя там только член Союза писателей из-за угла книжного шкафа маячит анонимно. Но убеждает. Ты не на это намекаешь? Хотя, может, и не от тебя, в последнее время много спама приходит, поглядел минуту — и закрыл, пора уже разобраться с хулиганами.
— Устал повторять: не можешь шутить — не берись.
— А как узнать — могу или нет?
— Я же сказал: не можешь, тебе мой диагноз давно известен, настройся чуть серьезней, если способен, я тут мейл важный потерял, ищу вот.
— Твоя беда — не беда, давай поищем вместе, ты где посланные емели хранишь?
— В том-то и дело, что нигде с недавних пор, устроил глобальную чистку, как ты меня учил, включая сервер, ты же знаешь, сколько у меня друзей по всему свету, и все пишут, и всем отвечаю, места не хватает, чтобы всю эту хрень хранить, у меня крыша едет от такого словорасточительства.
— Скидывай всех на облако, там памяти больше, я же показывал, как это делать.
— Скоро меня самого туда скинут, если сгожусь, нах мне с этим заморачиваться?
— Чтобы такого не возникало — надо бэкап делать, представь себе две идентичные полки с одинаковым набором книжек. Если с одной полки у тебя книжку уведут — всегда найдешь ее на второй. Удобно ведь. Ты мне что посылал-то?
— Не тебе, а моему другу, ты его не знаешь.
— Знаю, знаю, я и есть твой самый настоящий тайный друг и еще раб твой египетский, и твой наитупейший второгодник в триедином лице, может, ты все-таки письмецо мне отправил?
— Ты уже знаешь, что ЖПО значит?
— Как же, как же, еще вспоминаю предмет, но с трудом.
— Вот туда и следуй, умник.
— Без интереса, погоди минутку, получается, что ты писал своему другу. А ищешь у меня? Не обсудить ли нам с тобой формальной логики законы, друг Горацио?
— Ну что ты все докапываешься, как крот, грёбаный в рот, или следователь Шейнин перед второй посадкой? Так вышло. Писал другу. А он не получил.
— А у меня ищешь потому, что под фонарем? Тогда допускаю. Послушай, ты после того как письмо послал — входящую почту проверял? Никаких сообщений об ошибках? Тогда физдец. С концами. Одну букву в адресе спутал — и письмецо улетает другому адресату. Напечатал evanov вместо ivanov — и привет, теперь его не Иван Иваныч Иванов получит, а какая-нибудь Ева Новикова. Ничего страшного. Если только эта Ева не в поисках Адама, как гоголевская Агафья — она твое письмо даже не откроет, максимум, на что можешь рассчитывать — ответ с предложением веселого времяпровождения и совместного ведения хозяйства.
— Успокоил, сынок, продолжай трудиться тяжело, может, увидишь свет под своим пыльным фонарем.
— Спасибо, папаня, и тебе не хворать.
Такие дела, вот и едальня достойная, дайнер, весь в хроме, и хоть до Него рулить уже совсем ничего осталось — я туда не объедаться направляюсь. А зачем? Подсказал бы кто. Вроде Коли.
«Нет, нет, я не сплю, просто глаза прикрыл. Думаю. Ну и порции у вас, спасибо большое, лучше не бывает, а можно мне еще кофе, взбодриться немного? Это вам. И вам тоже. О, я издалека. Правильно, как угадали? Тогда другое дело, если муж из Москвы, — тогда понятно. Очень приятно, ухо у вас какое чуткое, а я себя плохо слышу. Моя невестка тоже из Колумбии, такая же красивая. Навещаю одного старого… друга. Смешно, я и ему говорил, что плохо себя слышу. А он не поверил. Действительно? Спасибо за поддержку».
До чего дикая ситуация, если вдуматься: мне неудобно, что вел себя, как школьник робкий, подглядел — и испугался сознаться. А он боится убить меня диагнозом «литературно бесполезен». Ну, эта новость, положим, меня в гроб не загонит, но ранит сильно, тяжело будет с ним расстаться — он замечательный чувак, хоть и крут временами. Только что же мне высасывать из него кровь, как та лиса из крота? Тогда все наоборот может получиться.
Все-таки прав А.С. был, что до столицы не стал добираться, поступлю-ка я по примеру классика. Заяц и лиса — они ведь из одной сказки звери. А потом напишу рассказик об этом приключении да пошлю Ему, так честнее будет. Решено.
— Пока, Изабель, может, еще увидимся, я вас запомнил!
Дохлая рыба
А.К.
Рыба означает, что Лука Брази спит на дне морском.
Марио Пьюзо. «Крестный отец»
«Достиг я высшей… меры. Вот они, рядком, скромного благородного размера. Неразличимые, блестят крепкими корешками, до сих пор пахнут изумительно, особенно внутри. Все десять штук. Ошибка: девять — одна у хорошего человека, может, так же покоится на полке вертикально. Как новый труп на бетонном постаменте на дне глубокого Гудзона в лихие времена Великой депресии. Хотя тогда-то как раз было кому читать, липкая Мировая Паутина еще не запеленала надежно глаза, уши и мозги бедному населению.
А зачем людям книга теперь, когда каждый, за один клик, в долю секунды, оказывается в койке мировой знаменитости? Не натурально, конечно. Виртуально. Как будто. Но печатный «материализьм» — он ведь не круче! Плюс в цифре все доступней, доходчивей и дешевле, все для тебя. И так же «про тебя», как бравые целлулоидные «Кубанские Казаки» со всеми их подругами-красотками — про несчастное, голодающее послевоенное село. Причем все намного проще: пятый сезон, сотая серия… Насладись, даже если безграмотный».
Умная Наталья, литагент, строго сказала:
— Еще не финал, придется немного раскошелиться дополнительно, Лев Наумович, без рекламы им и десяти процентов вашего тиража не продать — надо раскручиваться.
Ухоительный тираж, ровно тыща экз., примерно вровень с сегодняшними респектабельными «толстяками», где он уже имел честь опубликовать без единого отклика пару из пятнадцати рассказиков, собранных в первом сборнике.
— Это в каком направлении раскручиваться? — поинтересовался он. — Я не на эстраде пою с притопом-прихлопом. В издательстве книжка понравилась. И не потому, что печатаюсь за свои зеленые — у них строгий отбор, берегут репутацию, говна не пропустят — сами же говорили. Теперь настало им время помочь в реализации, как в договоре записано, я даже упростил задачу: десять экземпляров себе забрал бесплатно, — знать бы, зачем.
— Смеетесь или как? — строго спросила Наталья. — Забудьте про тот договор. Тут вам не белье рекламировать, не еду, сия пища — духовная есть, ее профессиональные критики готовят, думаете, они будут за спасибо потеть? За хорошие рецензии надо заплатить. По крайней мере, двум критикам, лучше трем. Можно и отличные заказать — но они дороже. А послушались бы меня с самого начала — на обложке сейчас красовался бы приятный псевдоним Лев Серов, а не загадочный Л. Грейсон туманного происхождения. Хотя смысл — одинаковый. Но звук другой, и это важно. Причем бесплатно. Теперь можете забыть: ту-ту-ту — проехали.
«Думает, он с похмелья свой псевдонимб изобрел. Одна лишь буква. А личность — абсолютно новая.
И чудом уцелевшие два-три человека, мнением которых он дорожит, не скажут с удивлением: «Лёвка, он что — с ума сошел? Куда его потянуло, он же прежде чем слово сказать, мычит полминуты. Новый ди Лампедуза нашелся, этого гепарда критики быстро в клетку запрут, посадят на цепь дурака…»
И которые попроще — не озадачатся: «Что за Брейсон такой? Кого он там в своих америках бреет? И где? И чем? Уютно устроился, хитрован…»
А неприметный Л. Грейсон — серая мышка, сынок седой — кому его личность интересна? Вот это и радует: все внимание — на содержание».
— Рассказики ваши — чудные, вы и сами знаете, нечего прибедняться. И я знаю. И еще редактор с корректором в издательстве. Узок круг этих людей. Конечно, такая литература не для каждого. Но если заплатите, с моей помощью, кому надо — тысячу читателей-интеллектуалов наскребете, зуб даю. Фак, я же к стоматологу опоздаю — в темпе, в темпе!
— Деньги не главное, Наталья, — говорил он со слабо скрываемым пафосом. — Они же наверняка не огромные, у меня такие есть. Но получается, что эти положительные рецензии — я покупаю. Правильно?.. Противно как-то.
— Чего тут удивительного? — конечно: когда один продает — другой покупает. И наоборот. А потом снова. Глядишь — и отношения завязались, товарно-денежные, рынок обозначился. Сейчас все продается и все покупается: аттестаты зрелости, университетские дипломы, докторские диссертации, мусорные картины Люды Реммер, маски с перчатками, гаражи с квартирами и без, хербалайф и хер знает, что еще. У вас там Нью-Йорк под боком, неужели не вписались? Не может быть! Вы на рынок ходите? Обратите внимание, «Фармерс Маркет» у них называется, еще Блошиный есть… Вы слышите меня? Почему молчите? Алё! Лев Наумович!
— Да, да, — очнулся он, — слышу хорошо. А журналы? Они регулярно критику публикуют, вдруг откликнутся?
— Будете платить — везде откликнутся, для экзотики можете даже зафрахтовать какого-нибудь старичка, свадебного члена СП из прошлого тысячелетия. Но текст придется писать самому. Только зачем вам эта pain in the ass? Гораздо хлопотней. Причем дороже. Короче: такова селяви наших будней, врубаетесь? — прямо булат в голосе зазвенел.
— Простите меня, Наталья, сложно принять столь необычный алгоритм, книга — она не… Золотой Батон, — ничего лучше сходу придумать не смог, разволновался, наверняка представит его пушкинским скупым жидом Соломоном. — У меня статей по физике-технике — до чёрта. И ни за одну не платил, а наоборот, получал иногда. Если кому-то что-то нравилось — они ссылались в своих трудах. Причем бесплатно. По старинке. Чтобы печататься за деньги — и в мыслях никогда не держал.
— Если денег жалко — так бы и сказали с самого начала, а не тратили моего времени. В общем, мы с вами в расчете, приятно было поработать, пока.
— Не жалко, не жалко! — кричал он навстречу неумолимым гудкам отбоя…
В общем, Наталья исчезла с концами. Поделом ему, нечего свои «прынципы» демонстрировать в публичном доме, где всего две базовые позиции: или ты, или тебя. Но большая ли это разница, если цель — удовольствие? Точнее, удовлетворение своих низменных наклонностей, конкретно — тщеславия. В первую очередь.
Казалось бы, ну на что «загадочному Л. Грейсону» литлавры или даже просто скромная литизвестность?
У него, слава богу, имелась — в той самой физике-технике, в ограниченном ансамбле единомышленников, неплохая репутация. Но она с каждым необратимым уходом коллег в обоих полушариях Мозга Земли постепенно истончалась — как столб дыма при подъеме из трубы крематория. Про друзей вообще вспоминать больно: их никогда много не было, а теперь никого не осталось — успешно загубили себя все.
И хотя его мозг работал уже на малых оборотах — он не спешил присоединяться к дорогим бывшим собутыльникам, ему жутко интересно было возиться с буковками — на это мощности хватало пока.
Так что он пишет свои рассказики потому что хочет. И может.
И чтобы не застыть, как будда, на диване с банкой диетической колы напротив экрана TV, а крутиться в меру сил на стульчике вокруг компьютерной клавы.
И чтобы продолжали помнить, — это его грело.
Как-то, просматривая в Сети толстый журнал, в коем имел счастье единожды напечататься, он обнаружил раздел с характерным бандитским названием «Дохлая рыба». Он, конечно, много раз смотрел культовый фильм и даже прочел бестселлер Пьюзо, поэтому вопросов у него не возникло. Очевидно, это была черная метка, напоминавшая бесталанным или нерадивым, а может даже одаренным, признанным, но зазнавшимся… — каким там еще? — адресатам, что дни их в литературе сочтены. Типа «Finitо», то есть с концами — тут шутить не любят.
В подтверждение этой мысли с маленького фотопортрета в левом верхнем углу на читателя сурово глядел матерый человечище, не оставлявший сомнений, что какую бы меру он ни назначил изменнику пера, — он же, лично, без колебаний приведет приговор в исполнение, если понадобится.
Лев Наумович начал читать и удивляться. Вот это да! Терминирует, превращает в серую пыль и растирает сапогами. И в конце — прощальный поцелуй: «Достоевскому приписывают фразу: “Труднее всего выразить посредственность”. Если классик прав, то Букеровскому лауреату удалось немыслимое».1
Ай молодца! Ну киллер, чистый киллер! Вы и убили-с, господин хороший…
О-о-о, да этот чувак почти из каждого номера свою дохлую рыбу рассылает. Ни степеней, ни рангов. Неприкасаемых нет — получи, подлюка, что заслужил:
«Автор в очередной раз отрекомендовался аудитории как мастер низшего пилотажа»;
«Колченогая фабула, опутанная словесными веригами, кое-как ковыляет со страницы на страницу под камнепадом однородных членов»;
«Чтоб вы так жили, как я с вас смеялся. Но я вам как родному: ваш товар для Кременчуга, и ни копейки больше, таки да»…
Сомнений не было: именно этот прямой мэн и был ему нужен. Только он мог объективно оценить достоинства прозы новичка, естественно, вместе с отдельными недостатками — все не без греха — и представить его сборник широкому читателю в количестве девятисот девяноста человек. Но как с ним связаться? Лев Наумович рискнул и написал редактору журнала.
Редактор на удивление быстро откликнулся с адресом новейшего серийного Родиона Романовича, хотя предупредил, чтобы господин Грейсон хорошенько подумал, прежде чем посылать просьбу Терминатору. Так как не исключено, что результат будет сильно отличаться от ожиданий автора, которому редакция желает успехов и с которым надеется продолжить сотрудничество.
«Волков бояться — в лес не ходить», — его емеля ушла Неистовому в тот же день. А может, в ту же в ночь, сейчас это не важно, с Интернетом — всё в ту же секунду, хоть ты в Скалистых горах, хоть в Уральских.
Ему правда нужна была. А денег ему не жалко, правда. Правда, жалко, что Наталья не узнала.
Двадцати четырех часов не прошло — получил обратный мейл в повелительном телеграфном стиле:
«Переводите … счёт … , высылаете книжку в вордовском формате, даете мне неделю, Вам комплиментарно?» — душа-человек, такой простой, растрогался Л.Н. и сразу отправил деньги и текст с припиской: «Пожалуйста, ответьте без вранья», — все эти трюки, которым Наталья его учила, ему без нужды.
Ответ неожиданно пришел вместо назначенного конца недели в ее середине. «Хороший знак», — подумал Лев Наумович и двинул неспеша наверх переодеться. Выбрал свежайшую накрахмаленную белую рубашку «баттон-даун», последний раз носил ее с черным галстуком на похоронах коллеги Ленни на маленьком сельском кладбище за рекой, держал как раз для таких случаев. Ни галстука, ни черных брюк он решил не надевать и остался в длинных черных спортивных трусах «Адидас», он их не снимал круглый день, у него три пары таких было, очень удобно на летней жаре и почти официально.
Вернулся к компу, достал из бокового шкапчика початую с прошлого года бутылку односолодового. Свинтил ей голову, отхлебнул из горла, ничего не почувствовал — неужели выдохся нектар? Сделал второй глоток и открыл заветный файл:
«Сразу же предупреждаю: будет скучно. Проза Л. Грейсона — триумф среднестатистических величин. Не графомания, но и не шедевр. Не трагедия, но и не фарс. Маленькие истории из жизни маленьких людей, написанные в технике гризайля, — из всей палитры автор выбрал пятьдесят оттенков серого, сегодня трудно найти человека, не знающего английского, поэтому прошу прощения за невольный каламбур».
Из того же хранилища он достал сигару и зажигалку, закурил перед следующим абзацем.
— Лёвушка, почему табаком пахнет? — поинтересовалась сверху жена.
— Соседи курят на веранде, — прохрипел он.
— Завтра с ними поговорю, — сказала жена. — Пусть внутри дымят, тебе же нельзя с твоим сердцем, даже пассивно, что за люди…
— Я сам, — ответил он и продолжил:
«Авторская всеядность и броуновская неупорядоченность текстов с головой выдают отсутствие концепта как такового: ранжир возникает там, где есть идея. Прошу прощения за ликбез, но старое журналистское правило гласит: идея считается проработанной тогда, когда укладывается в сложноподчиненное предложение с придаточным причины. Примеры грубые, но показательные: репку вытянули, потому что трудились сообща; Колобок погиб, потому что был самонадеян. Попытки выстроить подобную конструкцию применительно к Л.Г. обречены».
Ну давай, дядя-Колобок-самонадеянный, расскажи мне в одно предложение «Долгие крики», или «Во сне ты горько плакал», или «Веру и Зойку», или еще одного дядю, искандеровского, самых честных правил, там же все невесомое, непонятно из чего сплетенное — то ли из любви, то ли из страха, то ли из слез, — подумал он с нарастающим раздражением и опять пригубил дохлого зелья. — Поучи безродного докторишку писать, объясни, чего нельзя тащить в один рассказ… как там у тебя написано?.. Ага:
«…в котел идет все, как в ирландском рагу незабвенного Джерома К. Джерома. Вот, скажем, небольшая зарисовка о том, как умер старый и одинокий любитель джаза.
На десяти страницах текста нашлось место липкой ромовой бабе из детства, синюшной мороженой индейке («Blue Rondo a la Turk», острит автор), — моча односолодовая — слабей сока… Мудила, это «стандарт» покойного Дэйва Брубека, в дословном музпереводе «бесконечная синяя индейка», ее постоянно жрет бедный меломан. Врубаешься — как Наталья говорит? — точным дисциплинам, бывшей жене, внуку и внучке, экс-хиппи Марку, похожему на Американского Белоголового Орлана, Нильсу с дикими гусями, красавцу оленю с ветвистыми рогами и внушительными яйцами, Эйншейну, бразильской самбе и собственно джазу…» — для тебя такая литература сложна? — читай адаптированного Льва Николаевича, как там у него… «Маша мала. Я вижу сны про Машу», — только не кончи по ходу, графская азбука не для педофилов, — он не мог продолжать этого бессмысленного мысленного монолога-диалога, почувствовал, что задыхается, раздавил драгоценную подарочную сигару и спустил, будто маленькую пальму или кальмара, в унитаз — еле прошла, растворил окна, закрыл файл и поплелся спать, е*ал он эти именины. Он был смертельно, в жопу, пьян.
Следующим утром, после чашки горячего кофе, дочитывать приговор было гораздо легче:
«Однако надо бы бросить ложку меда в бочку дегтя. Есть у этих опусов одно несомненное достоинство: дефицитная в наше время правильная русская речь. Но и она подпорчена фатальным отсутствием слуха. Авторская любовь к действительным причастиям рождает отменно скверную звукопись: “сверкнувший”, “хипповавший”, “умиротворяющий” — сплошь и рядом вши во щах», — е*анулся, Орфеюшка сладкозвучный, батюшки святы, хоть доктора Фройда к нему с небес вызывай!
В самом конце награда все-таки нашла героя, Лев Наумович ощутил себя настоящим Букеровским лауреатом:
«Достоевскому приписывают фразу: “Труднее всего выразить посредственность”. Если классик прав, то Л.Г. удалось немыслимое». — Один-в-один! Фраза многоразового пользования — как ракета Илона Маска.
И Ф.М. не обидится на приписчика, не будет права качать.
А аффтара — к высшей мере, через хату по канату, как в детстве пели!
Он потянулся к полке, какой том? Нашел, третий. Раскрыл. Уже бумага пожелтела, а, казалось, только переехали:
«Все затихло в Москве. Редко, редко где слышится визг колес по зимней улице. В окнах огней уже нет, и фонари потухли. От церквей разносятся звуки колоколов и, колыхаясь над спящим городом, поминают об утре. На улицах пусто. Редко где промесит узкими полозьями песок с снегом ночной извозчик и, перебравшись на другой угол, заснет, дожидаясь седока.
………………………
У подъезда стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка стоит тут же. Дворник, закутавшись и съежившись, точно прячется за угол дома. «И чего переливают из пустого в порожнее? — думает лакей, с осунувшимся лицом, сидя в передней».
— Пидарас, — беззлобно пробасил Л. Грейсон, цитируя укрощенного, в конце концов, Хруща, и с наслаждением продолжил чтение гениального автора тридцати пяти лет от роду.
Вскоре он послал финальную емелю Киллеру, где тепло поблагодарил за науку и пожелал успехов на радость читателям-почитателям.
Дядя-Колобок не замедлил ответить, написал с очевидной симпатией, что один рассказ выламывается из общего ряда и произвел на него большое впечатление — там, где неприметный герой способен на глубокую драму, рассказанную как анекдот — по-чеховски. Хотя погоды в сборнике этот текст не делает, он с удовольствием рекомендует его в два журнала — либо на Урале, либо в Чикаго, если Л.Н. даст ему знать.
«С чего это мне на рынке вторичным продуктом торговать, Наталья бы не одобрила», — подумал Лев Наумович. И еще подумал, что один из пятнадцати — это почти семь процентов КПД — как у лучших паровозов времен «Хаджи Мурата» — совсем не плохо.
1 Здесь и далее любое совпадение с опубликованными и неопубликованными ранее текстами — случайно, скорее всего, из-за хакерской атаки на сайты Google и Yandex. Проводится расследование (О.К.).