Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2013
Галина Илюхина. Птичий февраль: Стихотворения. — СПб.: Союз писателей Санкт-Петербурга / Любавич, 2012.
Галина Илюхина многим известна прежде всего тем, что вот уже десять лет без устали организует и проводит вместе с тремя коллегами-единомышленниками поэтический фестиваль «Петербургские мосты». Она — душа и мотор этого проекта, так же, как душа и мотор петер-бургского ЛитО «Пиитер». Илюхина способна искренне радоваться росту и удачам друзей-поэтов, что в любом творческом сообществе теперь не так часто встречается. Здесь, чтобы сразу обозначить ситуацию, надо иметь в виду некоторое существенное обстоятельство. Есть расхожее мнение из набора стереотипов профессиональных сообществ, мол, организаторский талант (по сути, выдающиеся способности функционера) несовместим с поэтическим даром. К счастью, это не случай Илюхиной. Успевает всюду и весьма успешно.
Третья книга стихов петербургского поэта Галины Илюхиной называется «Птичий февраль». Название красивое и несколько загадочное, но это до тех пор, пока не прочтешь одноименное стихотворение. А стихотворение-то, как выясняется, из разряда утратных, о самом печальном в жизни — похоронах близкого человека.
Вообще тема утраты одна из ключевых в этой книге. Вот и на соседней странице с «Птичьим февралем» — «Деревенский погост». Очень много стихотворений прощальных («Снег на Пасху», «На зимней заре в январе…»), памяти ушедших («Майоликовый ангел», «Глубина», «Крещен-ское»), стихов — предсказаний смерти («Ореховая соня», «Какая нынче снежная зима…», «Версия»). Горькие стихи, но — выразительные, умелые, точные. И, что самое удивительное, при таком, казалось бы, избытке темной стороны жизни, вовсе не нагнетающие дурных мыслей и тягостного настроения.
Греческие трагедии, как известно, разрешались катарсисом. Чем разрешать трагические состояния современного человека? Утешает и лечит людей, способных к восприятию литературы и искусства, гармоничная форма, ее совершенство. А в поэзии по-прежнему действенна знаменитая формула — «лучшие слова в лучшем порядке». Именно по ней на создание образа работает весь поэтиче-ский инструментарий: ритм, напевность (либо, напротив, жесткость интонации), выбранный размер, свежие метафоры, неожиданные рифмы, и — точность, точность, точность… Любая размытость, приблизительность, необязательность тут же выявляет искусственную природу поэтической речи в десятикратном масштабе. Именно об этом известная строчка Александра Кушнера: «В любитель-ском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи…» Но обо всем этом чуть позже.
Пока в незатейливой кофемолке
Вращаются жернова,
Да будет щедрее мой вечер долгий,
Где щурится на каминной полке
Насмешливая сова.
Покуда я в мире моем келейном
Хозяйка своим словам,
Найдется кому на призыв «налей нам»
Наполнить бокалы густым глинтвейном,
Плеснув через край и нам.
Покуда не кончил свое плетенье
Божественный шелкопряд,
Да хватит нам сил для любви и лени,
Вот здесь, у огня, где трещат поленья
И рукописи горят.
Это стихотворение, первое из небольшого цикла «Покуда помнятся детали», уже ставшее популярной в поэтическо-художественных кругах песней, можно в некотором смысле назвать кредо поэта. В нем многое явлено. И способ говорения — внешне простой, но не прямолинейный, и образная система, и умение создать поле парадоксальности («… хватит сил… для лени»), и отсылка к расхожим литературным фразам («Рукописи не горят»), и отягощение даром и осознание ответственности перед ним («хозяйка своим словам», «божественный шелкопряд»). Вот он, арсенал поэта.
У Илюхиной цепкий глаз, предельное внимание к деталям и умение художественно оформить все, что этот самый глаз в содружестве с умом видит: самые непритязательные, казалось бы, пейзажи, натюрморты, интерьеры, ситуации и психологические состояния. Поэтиче-ская ткань при этом плотна, разнообразна, порой причудлива и расшита разного рода украшениями. Уж чего нет у Илюхиной, так это монотонии — и ритмической, и в системе рифмовки (замечательны ее восьмистишные abcd/abcd, довольно редкие в поэтической практике), и в самих рифмах. Принято считать, что составные рифмы — удел низовой «фельетонной» поэзии, но у Илюхиной они как раз органично входят в ткань стиха, приятно удивляя своей уместностью. Всюду царит разнообразие. Ее «оптика» (без этого слова нынче не обходится ни один разговор о поэзии) скорее из разряда кинематографической: не статична, но динамична. Импульс движения проникает всюду — в развитие сюжета (пусть и на весьма ограниченном вербальном пространстве), в готовность к превращениям, в само дыхание фразы, слова. Недаром финалы многих ее стихотворений построены по известному кинематографическому канону: панорамирование с завершающим уходом камеры в небо. Надо сказать, это неплохо работает и в поэзии, освобождая поэтическую речь от дидактизма. Вместо ожидаемого «резюмирования» Илюхина вполне органично предлагает взгляд с другой точки зрения, обычно с высоты птичьего полета — что сразу дает дополнительный объем, еще одно смысловое измерение.
Полета в ее стихах с избытком. Похоже, орган полета в мире Илюхиной существует абсолютно у всех. Летают птицы, отлетают души, со свистом разрезает воздух нечистая сила, по небу плывет стая китов, клином летит стая друзей, ангел-хранитель(!) составляет компанию своей подопечной — ведьме на помеле (что-то уж совсем новенькое и абсолютно немыслимое в христианском каноне), зависает в воздухе даже упавшая с елки елочная игрушка… И т. д.
Здесь есть еще один важный момент, на который хотелось бы обратить внимание. Мир Илюхиной мало схож с видимой реальностью, он густо и активно населен самыми разными существами, могущими поспорить с разгоряченной фантазией Босха и кафкианскими превращениями. Творческому воображению поэта позавидует любой автор, работающий в жанре фэнтези. Мировой котел у Илюхиной кипит и выкипает, все в нем бурлит и движется, все так или иначе трансформируется, все готово к изменениям и самым неожиданным биовывертам. Так герой стихотворения, выйдя из дома в жажде свободы (а как же иначе!), оказывается заточенным в маленькой банке рядом с другими кунсткамерными пленниками в брошенной лесной избушке (баньке? Тогда банка/банька отличная смысловая рифма!), напоминающей ад в версии Достоевского. Впрочем, и сам классик в виде памятника разгуливает по Петербургу своего имени совершенно свободно, меряясь с бомжами, кто из них более «униженный и оскорбленный». И в данном случае авторская ирония (щедро разлитая и в прочих текстах) вполне уместна, поскольку меряться своими несчастьями — любимое российское занятие. Оживающие памятники — сюжет в петербургской литературе не новый, а вот то, что в стихах Илюхиной коренными петербуржцами оказываются, как теперь принято говорить, акторы колдовства и ведовства, вся эта нечисть, летающая по ночам и зависимая от луны — согласитесь, это путь еще малоосвоенный петербургскими поэтами (вспоминается разве что Елена Шварц с ее фантасмагориями, но у нее, как кажется, место действия не столь четко обозначено). Устоявшийся образ Петербурга в поэзии несколько другой. Ну, разве что кузнец Вакула прилетел на черте в царский дворец, так это все же крошечный эпизод из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и вообще проза. А тут и «Лунная ведьма», и «Ночное, совиное», и «Белой ночью», и, и, и… А где ведьмовство-колдовство-волхвованье, там и соответствующие атрибуты — без гадальных карт никак не обойтись. В таком подборе, надо думать, проявляется и личностное начало и опыт поэта: Илюхина профессионально умеет обращаться с картами таро (в свое время даже выступала с этим на телевидении), так что все реалии гаданий не плод поэтической фантазии, а вещи, «взятые из жизни».
Мистический привкус всегда был присущ образу Петербурга, но, пожалуй, не столь густой, как в поэзии Илюхиной. Среди всех этих шабашей, полетов, страшных предчувствий, зловещих знаков и странных существ как-то мало места остается обычному живому человеку. Однако когда он появляется, то всегда живет самой полной жизнью, радуясь любым, пусть и малым радостям, заявляя: «…никуда я не уеду. / Я есть и буду». Он стоек в своих несчастьях, он, как и все мы, одержим страстями и соблазняем грехом, но — он любит своих друзей и близких, любит слово, любит этот мир, несмотря на то, что кожей ощущает, «Как страшно жЫть!». И ему самому несказанно повезло: он пребывает в поле собственной любви и любви окружающих, и мир в его глазах благословен и ласков.
Висит перед закатом не туман и
не дым,
блаженная пыльца плывет
над сонным прудом.
ты наблюдаешь, стоя возле самой воды,
как вспыхивает прядка на виске золотом,
когда она полощет и качает белье —
размеренно и плавно, словно танец любви, —
вечерний луч облизывает плечи ее,
и ластится подол, тугие ноги обвив.
Щекочет небо медленное слово «люблю»,
и солнце тяжелеет, и алеет вода.
Все это остается навсегда, навсегда —
вечернее тепло, благословенный июль.
г. Санкт-Петербург