Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2013
Николай Заикин.
Промежутки бытия. — М.: Время, 2011;
Николай Заикин. Пределы смысла. — М.: Время,
2013.
«Времена не выбирают, в них живут и умирают»… Строчка поэта, словно обращенная в прошлое, приоткрывает смутные очертания грядущего. Кажется, в этом нет ничего необычного: бывший следователь пишет стихи. Действительный статский советник и цензор Тютчев оказался неплохим лириком, игрок и издатель Некрасов — совестью нации, в Фете как-то мирно уживались поэт и помещик, про Пушкина умолчим, ну а огненная поступь акмеизма Гумилева пробилась сквозь тяжелый шаг конкистадора в панцире железном. Профессией поэзия стала только в советское время, когда «буревестник революции» на первом съезде Союза писателей провозгласил доктрину почти фабричного производства писателей и поэтов.
Николай Заикин из той породы, что училась у профессиональных поэтов советской эпохи. Вскормленный удивительной черно-белой кинематографической лаконичностью и ясностью слога Юрия Левитанского студент юридического факультета МГУ посещает знаменитое лит-объединение «Луч» Игоря Волгина. Из этого «гнезда» выпорхнула целая плеяда поэтов самого разного калибра — от шутейно-пародийного, игрового жанра — до метаметафористов, пробующих вещество стиха на излом.
Странно, что муза Николая Заикина, судя, в частности, по книге «Промежутки бытия», почти не испытала на себе влияние не только «Луча», но и шестидесятников. Свой путь?
Вообще поэзия Заикина странного свойства. После «Луча» и Левитанского возможно ли было ожидать его в рядах тех, кто в смутные перестроечные годы стремился получить свой заслуженный «грантовый» пряник? Думаю, нет… В то время как наша интеллигенция пребывает в экстатическом состоянии самораспада, Заикин борется за законность (работая в журнале с одноименным названием): «Вытесняют, вытесняют, / Не хватает места всем. / Ничего не объясняют, / Как забытыйНаркомзем».
И еще заметим — он не стремится к «обналичиванию» своей поэзии. Почему? Не уверен в своих силах? И что вообще происходит с человеком, который пишет стихи, но не публикует их? Переоценка ценностей? Сопротивление материалу? Николай Заикин объяснит — прежде всего для себя — это так: «Не знаешь, где найдешь, / А потерять придется. /В алтын и медный грош / Потеря обойдется…»
А, может, его счастье, что он не вслушивается в хаотическую разноголосицу поэтов смутного времени, нулевых, закольцевавших безумие перестройки мира, временами перерастающей в перестрелку. Передел поэтического пространства, самого понятия «Поэт» происходит без его участия. Он как бы не участвует в процессе. Но не буффонадной «нечивокостью» Василиска Гнедова, провозглашая «Поэму конца», а протаптывая в своей благодарной памяти солнечную тропку в прошлое:
Праздные дни начались, Боже
мой!
Кругом идет голова.
Снова на месяц приехал домой.
Лето. И мама жива.
Вот и все. И нет никакой невнятицы, дурновкусия, силлабо-тонической свистопляски, отменяющей не только орфографию, но и грамматику, есть чистая, как воздух после дождя, ясность строки. Немного прямолинейный дискурс человека, который не привык увиливать от ответственности, от сопричастности времени и судьбе. Но он — не судия, не «жжет глаголом сердца людей», а по праву памяти отменяет хаос, чернушное бытие, словно несправедливый приговор литературе, которая постепенно становится разменной монетой в тотальном супермаркете жизни: «Тошнит все чаще от людей / Толкающих, орущих, / Живущих просто, без затей, / Хватающих и рвущих». В его «промежутках бытия» просвет, слабый луч надежды на то, что поэзия не умерла, а как бы «затаилась на время»: «Когда есть удаль и размах, / То помнить тоже, / Что чувства лучшие впотьмах / Держать негоже…» Никого не обвиняя, что удивительно, не возвращая Всевышнему билет в счастливое завтра, он просто-напросто пробует упорядочить беспорядочно колотящийся о стенки сердца ток крови:
Ясен высокого неба овал.
Лист закружился, о воздух звеня.
С кладбища еду. Могилу убрал.
Мама спокойна теперь за меня.
Поздний старт — не фальш-старт. Это главное, о чем следует сказать, перелистывая страницы книги удивительно проникновенной и теплой:
Настя, Настенька, душа,
Дивная девица,
Будем с мамой не спеша
На тебя дивиться…
Русский песенный распев гармонизирует поэтическое пространство, в промежутки бытия врывается мощный поток света. Соратник Николая Заикина по «Лучу» Геннадий Красников в предисловии к сборнику стихов пишет о том, что его поэзия «душевно чиста, этически и эстетически здорова, а главный ее мотив — благодарность за каждый прожитый день, за счастье любить и быть любимым, за память о самом дорогом, что кровно связывает с прошлым, настоящим и будущим».А следовательно, не все так грустно в нашем «датском королевстве»:
Одни — ушли. Другие — скоро.
И в этом нет уже секрета.
Как нет и надобности спора
О том, чем жизнь была согрета.
Новая книга Николая Заикина «Пределы смысла» вышла в том же издательстве, в той же серии.Как писалось в доброй памяти романах XIX века: «Прошло два года…» Слово роман здесь не случайное. Мы неторопливо перелистываем с авторомтетради дневника, как бы романа: «Вглядимся друг в друга попристальней. / Кто знает, что станется с нами, / К какой неожиданной пристани / Прибьемся, привыкнем, пристанем». Экология бытия, желание сохранить ту ясность рассудка и незамутненность души, ощущение целостности, когда жизнь — осколки: «Грань разбитого стекла, / Маленький осколок…» Воспользуемся метафорой Валентина Катаева из романа «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона». Жизнь — это драгоценные осколки воспоминаний или мгновений, разъятые временем, сохраненные благодарной памятью. Тут все важно, все имеет значение — вес, размер, запах, каждая мелочь, каждая мысль, былинка, травинка: «Опять изумляюсь, под вечер собрав / Земное богатство божественных трав. // Кукушкины слезки — серебряный дождь…» Слух и зрение обостряются, и мы замедляем бег: «Четкой полоской чернеет лесок…»
Прошло два года. Что изменилось? Да, пожалуй, ничего. Автор остался верен себе. Своей житейской мудрости, приправленной юмором с легкой горчинкой:
Нету горестней услады —
Ближних мучить и любить,
Множить горькие разлады,
Восторгаться и губить.
Но «время цокает копытом», «поздний опыт. / Его время, стало быть, пришло», «вот я и дожил до этого дня»… Третья тетрадь, четвертая… Пестрый ковер ощущений — от любви к дочери «В кроватку доченьку несу сверхосторожно…» — до какого-то физического чувства истории: «История — тяжелый пресс…». Вот это «сверхосторожно» — ключевое понятие. Его слово стало осмысленнее, четче. Фокус сконцентрировался на главном. Автор, поверяя свои художественные принципы алгеброй рассудка, ищет «пределы смысла» и, слегка запутавшись во всей этой круговерти времен года, жизненной круговерти с вечными и проклятыми вопросами ребром, выходит за пределы, где есть
…весенние дожди,
Скворцы и галки.
Трава проклюнулась почти
У ближней балки.
А все остальное не важно. Первозданная хрупкость его художественного мира уцелела. Разбитая жизнь, как в калейдоскопе, превращается в мозаику, в пестрый ковер снов и слов. Все замирает, повинуясь волшебству музыки. Мы проживаем эти дни, минуты, мгновения вместе с автором. В этом и есть смысл. Иного не дано. И не надо ничего другого. Кроме осознания, что:
Будет новая глава.
Жизнь, как водится, права.
В ней страниц других немало.
Есть там нужные слова.
Четвертая, пятая тетрадь… «Конь вороной»!При чем здесь «конь вороной»? Намек на то, что покой нам только снится? Пожалуй — да. Тот самый «покой», синонимичный пределу, прерывающему жизни ход. Но ведь автор на своих вороных уносится дальше. К новым главам, новым стихам, новым страницам дневника: «И благословенная, дивная погода, / И в душе спокойная смысла простота». А может быть — к роману в стихах, где все разъятое и отнятое временем, возвращается вспять, оживает.
Георгий Адамович в своей книге «Комментарии» спрашивал: какими должны быть стихи? И сам же подбирал насущные варианты ответа: «Чтобы как аэроплан, тянулись, тянулись по земле, и вдруг взлетали… если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы все было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий, трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все вместе слегка двоились. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, чтобы некуда было уйти, чтобы «ах!», чтобы «зачем ты меня оставил?…» и вообще, чтобы человек как будто пил горький, черный, ледяной напиток, «последний ключ», от которого он уже не оторвется. Грусть мира поручена стихам. Не будьте же изменниками…» Николай Заикин остался верен самому себе. А, стало быть, не изменил!