Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2013
Александр
Ревич. «Перед
светом». — М., «Издательский дом "Вече"», 2013.
Я познакомился с Александром Ревичем, страшно сказать, почти
сорок лет назад, когда только что вышел в свет второй сборник его оригинальной
поэзии «Единство времени». Подчеркиваю здесь слово оригинальной, потому
что так уж сложилась судьба этого замечательного человека, что признание, а
затем и широкая известность Ревича как маститого и
отменного переводчика поэзии в течение долгих лет шли впереди и несколько
затмевали признание Ревича как оригинального поэта. А
уж широкая известность к нему — поэту так и не пришла…
Я имею в виду, конечно, известность не в литературной среде,
не среди истинных любителей поэзии — она была! — а известность в так называемых
широких читательских массах, формированием которой занимаются средства массовой
информации. Вот они-то Ревича для себя не открыли. И
были на то достаточно серьезные причины.
Ревич-переводчик — это
Петрарка и Гете, Ронсар и Рембо, Верлен и Бодлер, Мицкевич и Галчинский, и
еще десятки замечательных поэтов, чисто и естественно зазвучавших по-русски в
его исполнении. И, конечно, вершина вершин — гигантский том «Трагических поэм»
Теодора Агриппы д’Обинье,
настоящий подвиг Александра Ревича, который был по
всей справедливости отмечен Государственной премией России, престижными
премиями Франции и Швейцарии. И когда в 2004 году в «Поэтической библиотеке»
издательства «Время» вышел 700-страничный том Ревича
«Дарованные дни», более чем половину его составили переводы.
А Ревич-поэт — это несколько тонких
книжечек, читать которые — истинное наслаждение; но они начисто лишены тех
качеств, за которые в первую очередь ухватываются всегда куда-то спешащие
критики журналистского толка, взбивающие пену на политической или интимной
«клубничке». Что уж тогда говорить об истинных шедеврах Ревича
— его так называемых маленьких поэмах: их
чтение изначально предполагает столь высокий уровень поэтической культуры
читателя, что сейчас об этом остается только вздыхать…
Наконец-то в 2010 году, накануне 90-летия мастера, вышла
книга, вобравшая в себя основной корпус оригинальной поэзии Ревича.
Я имею в виду «Позднее прощание», книгу серьезную и содержательную.
Составленная по хронологическому принципу, она давала представление о пути
поэта: даже разделы ее повторяли названия шести вышедших в разное время
поэтических сборников и еще одного, так и не изданного отдельно. Замыкали
«Позднее прощание» два десятка поэм и прозаические работы — воспоминания автора
о знаменитых современниках. Казалось бы, вот отличная возможность поговорить о
значительной книге значительного поэта, и повод достойный.
Так нет же! Обыскал доступный мне Интернет — и не обнаружил ни
единой рецензии! То ли разучились в России читать и ценить своих поэтов, то
ли вообще интерес к поэзии пропал — но ни одной рецензии! Только в интернет-магазинах от адреса к
адресу повторяется все одна и та же издательская аннотация к книге.
Но Ревич не зря у знатоков и
любителей поэзии числится среди продолжателей пушкинской традиции. «Веленью
Божию, о муза, будь послушна, / Обиды не страшась, не требуя венца, / Хвалу и
клевету приемли равнодушно / И не оспоривай
глупца» — не это ли завещал Пушкин? И поэт продолжал писать до последнего
своего дня — да как писать! И как итог жизни составил еще одну книгу, о которой
и пойдет здесь речь. Жаль только, не успел он подержать ее в руках…
Эта книга называется «Перед светом» и состоит из трех
разделов. В первом разделе «Лирика разных лет» поэт отошел от хронологического принципа и помещает избранные стихотворения в том порядке,
какой подсказывает ему внутренняя связь текстов (а кто лучше автора знает ее?).
И тогда, например, рядом оказываются два совсем небольших стихотворения, очень
разные по теме и по исполнению, но, да позволено мне будет высказать догадку,
очень значимые для поэта «опорными точками» его жизни. Одно из них, 1987 года,
— о прошлом, скупое, дающее читателю возможность только прикоснуться к
наболевшему и пережитому; оно называется «Говорят поля»:
Вне праздников и
фестивалей,
веселий и пиров земли
мы по дорогам кочевали,
мы под обстрелом полегли,
мы стали частыми буграми,
травою, дёрном и зерном
под небом, во вселенском храме,
в столпотворенье мировом.
Всего восемь строк — а ведь тут и война, и взгляд в
сегодняшний день (мировое столпотворенье), и неявная перекли-чка с Ходасевичем, одним из самых любимых ревичских поэтов (стали зерном, то есть прошли
путем зерна), и — тоже неявное — обращение к Творцу (вселен-ский
храм). Это именно тот случай, когда говорит сама Поэзия, когда рядом
поставленные обычные слова открывают читателю необычные, не лежащие на
поверхности пространства смыслов и чувств.
А сразу вслед за ним идет стихотворение без названия,
написанное в далеком 1972 году. Оно очень личное, оно о любви к женщине, и смею
утверждать, что это чувство очень много значит для
поэта — не меньше, чем вся остальная жизнь в мировом столпотвореньи.
Очень нежное стихотворение, очень потаенное, где почти ничего не названо
впрямую; вот оно:
Что,
в сущности, я от тебя хочу?
Тревоги?
Нет. Покоя? Но откуда
покой?
Опять горячка и простуда
на
улице, а ветер, как свечу,
пытается
задуть свеченье окон
и
круглых фонарей. Усни, дружок.
Пусть
из окна сквозняк, и дом — не кокон.
Усни
скорей. Усни, чтоб я не жег
напрасно
лампы, не терзал бумаги
и
не глядел в окно, где мы с тобой
на
этой серой, талой мостовой
две
тени, две тревоги, две отваги,
два
глупых сердца, две судьбы. Постой,
не
говори ни слова, ни полслова,
не
поминай ни доброго, ни злого,
усни,
дружок, не размыкая век.
Фонарный
отсвет призрачен и шаток,
и
на душу ложится отпечаток —
две
зыбких тени, слившихся навек.
Второй раздел книги повторяет ее название — «Перед светом».
Это стихи последнего периода жизни, 2010—2012 годов, то есть написанные уже
после выхода в свет большой книги 2010 года. Выясняется, что это был очень
плодотворный и высокий период в творчестве поэта, находившегося на пороге и —
затем — уже за порогом своего 90-летия! Как тут не восхититься силой духа и
творческой силой, которые позволили создать, например,
такой шедевр:
Ради слова, не ради
словечек,
даже острых подчас, как игла,
на наречиях всех человечьих
отзываются колокола,
отзываются медью набата
и лесные стволы, и скала,
ради музыки той, что когда-то
на Давидовы струны легла.
И как не поразиться тому горькому, конечно, но и
ошеломляющему факту — что свое самое последнее стихотворение Александр Ревич написал за пять дней до ухода из жизни… Оно,
подарившее название всей книге, стоит того, чтобы прозвучать здесь еще
раз:
Перед
каждым новым светом, перед
каждым
продолженьем бытия,
всякая
душа по-детски верит:
жизнь
еще не кончилась моя.
Это
детский лепет? Или это
женщина,
а может, серафим
тишину
осеннего рассвета
окликает
именем моим.
В
стёклах — дождь и улица ночная,
угасают
огоньки в окне.
Кто-то
перед светом, вспоминая,
всё
же помолился обо мне.
Третий раздел книги составляют поэмы, их 32, и о них
неминуемо должен быть отдельный разговор.
Среди поэм, написанных Александром Ревичем,
только две — первая, ранняя «Начало» и «Поэма о единственном дне» — вполне
соответствуют, так сказать, классическому образу поэмы, привычному для нас еще
со времен Пушкина и Некрасова. Все прочие — это так называемые маленькие
поэмы протяженностью в 120—160 строк, а то и меньше. Сам факт, что Ревич на протяжении всей жизни писал только такие поэмы,
говорит о неслучайности его выбора.
Ревича нельзя назвать первооткрывателем
жанра. Сразу же вспоминаются замечательные образцы Георгия Шенгели (тоже одного
из ревичских любимых поэтов), которые, правда, сам
автор называл «лирическими новеллами». Наверное, отдельные сочинения такого
объема и построения можно найти и у других русских поэтов ХХ века. Но именно Ревич довел маленькую поэму до уровня совершенства.
Мне уже доводилось писать об этом подробно в статье «Заметки
о странном жанре», опубликованной в 2000 году в израильском журнале «22».
Вспоминаю об этом не ради упоминания о себе, а ради той предельно краткой, но
всеобъемлющей формулировки, которую дал Ревич своему
любимому жанру в отклике на мою статью: «Мои маленькие поэмы содержат все черты
большой поэмы. Везде присутствует сюжет и почти всегда фабула, которая возникает
при смещении временных планов. Так я оказался последовательнее в жанре, чем мои
предшественники ХХ века. Почти во всех моих поэмах имеется завязка,
кульминация, но чаще всего нет развязки. Возможный конец может воображаться
читателем или угадываться. Так выходило самопроизвольно и только задним числом
становилось осознанным».
Опущено здесь лишь одно качество маленьких поэм Ревича — их невероятная лаконичность при сверхвысокой
плотности текста. Но этого в двух фразах не объяснишь, а подробные доказательства
не могут иметь места в краткой рецензии. Остается надеяться, что будущие
исследователи творчества поэта (а они обязательно будут!) уделят этому
достоинству мастера достаточное внимание.
Неминуемо нужно говорить и о таком редкостном в наше время
качестве стихотворной палитры Ревича, как чистая,
отмытая, прозрачная русская речь, естественная, как дыхание, и в то же время
музыкальная (это касается не только поэм). Когда на улице и в Интернете, с
экрана телевизора и из разнообразных стационарных и походных радиоустройств слышишь речь неряшливую, мусорную, с дикими иноязычными
заимствованиями, именно литература (а поэзия в особенности) должна быть
хранительницей языка. Увы, на деле это происходит далеко не всегда. Александр Ревич в течение всей своей долгой и плодотворной жизни был
образцом высокого владения русским словом. В любой его поэме стихотворная речь
организована так мастерски, что при чтении никогда не возникает ощущения
нарочитости или усилия в построении рифмованной ритмической фразы. Протяженный
стих читается на едином дыхании, с естественной интонацией. Вот только один
фрагмент из «Поэмы о позднем прощании», где изумительно прорисован пейзаж
старого Кракова в перекличке со стихами польского классика Галчинского,
о котором, в частности, и идет речь в поэме:
Возница,
конь и экипаж.
Откуда
это всё, откуда
взялось?
Ещё одна причуда,
ещё
одна ребячья блажь
страны,
чьи камни стародавни,
речь,
словно шёпот в тишине,
и
откровения во сне
таинственны, как свет сквозь ставни.
Отсюда
конь и экипаж:
отсюда
дымчатые шпили,
смешенье
небыли и были,
где
явь похожа на мираж,
где
в белизне своей лебяжьей
мелькнёт
невеста, сноп цветов
и
ленты в гривах рысаков,
где
трубочист, покрытый сажей,
в
цилиндре, в черном сюртуке
промчится
на велосипеде,
где
с башни голос трубной меди
взлетит
и тает вдалеке.
Здесь
яркий свет и мрак — соседи.
А
дождь… Как это объяснить?
Он,
видимо, здесь тоже нужен.
За
нитью нить, за нитью нить
дробится
олово по лужам.
И
ты, читатель, не взыщи, —
что
тут поделать? — не впервые
передо
мной встает Россия
в
снегах, а Польша сквозь дожди.
Я совершенно уверен, что, как бы ни развивалась в дальнейшем
русская поэзия, тридцать маленьких поэм Александра Ревича
и многие, очень многие стихотворения навсегда останутся в ее золотом фонде.
В заключение нельзя не сказать о том, что книга «Перед
светом» издана добротно, с многочисленными фотографиями ее автора, с любовно
написанным предисловием Игоря Волгина, с умной и содержательной аналитической
статьей Михаила Письменного, помещенной в качестве послесловия.
Итоговый сборник Александра Ревича
получился. И главный его итог — что принадлежит он выдающемуся русскому поэту,
которого, как это нередко случалось и в другие времена, современники не то
чтобы проглядели, а все-таки недооценили. Время скажет свое слово.
Ришон-ле-Цион, Израиль