Эссе на темы социологии
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2012
Сванидзе Гурам Александрович
— родился в 1954 году в Тбилиси, окончил факультет журналистики Тбилисского государственного университета и аспирантуру Института социологических исследований АН СССР в Москве, где защитил кандидатскую диссертацию. Работал в различных отраслевых социологических службах в Тбилиси. В последнее время работает в Комитете по правам человека и гражданской интеграции парламента Грузии. Г.Сванидзе — автор многочисленных социологических исследований и научных статей по проблемам глобализации, гражданской интеграции, эмиграции, а также сборников рассказов “Городок” и “Тополя”. Неоднократно публиковался в русских, американских, израильских и грузинских интернет-журналах.
Развитие нации — противоречивый процесс. Он всегда представляет собой единство и противостояние этнической общины, общества граждан и государства. Дело в степени остроты означенной коллизии. В период модернизации или в момент кризиса она становится критической.
Сегодня современное правозащитное законодательство наделяет индивида правом свободно идентифицировать себя с этнической группой. Это правовое положение отражает определенные исторические реалии, обусловленные упомянутым противоречием. Бывает и так, что этническая культура, не выдержав испытания модернизацией, вытесняется в своего рода резервацию и становится экспонатом краеведческих музеев, в лучшем случае — бытовым атрибутом. Примеры “несостоявшихся государств” показывают, что может происходить, если частный интерес этнической группы остается непреодолимым барьером для строительства государства и формирования гражданского общества. Имеется в виду негибкость общины, ее слабая способность к изменению. Между тем именно способность этноса к внутренним переменам не только повышает возможности его адаптации к изменяющимся внешним условиям, но и содействует становлению гражданского общества и государства.
В некоторых случаях мы наблюдаем шизофреническое раздвоение культур. В качестве примера обычно приводится современное турецкое общество, где гарантом и проводником вестернизации являются официоз и преимущественно военное сословие, а остальная часть населения ориентирована на традиционные ценности ислама. Такой баланс подвержен срывам и нестабилен.
Между тем творческое взаимодействие этнической традиции и стандартов модернизации может приводить и к синтезу. В этой связи интересен опыт финнов. Финляндия еще в начале прошлого века представляла собой далекую периферию Европы. Теперь ее социальная организация является одной из образцовых на континенте. Пройдя через внутреннюю перестройку, финский этнос, не утратив своей самобытности, содействовал в то же время становлению общественных и государственных институтов.
Очевидно, что грузинский этнос обладает высокой степенью способности к выживанию. Несмотря на многочисленные вторжения и сильный ассимиляторский пресс со стороны могущественных империй, ему всегда удавалось отстоять свою культуру, религию и язык. Даже в самых тяжелых условиях его идентичность не только сохранялась, но и обогащалась. Более того, в той или иной мере сохранялись территория и политический суверенитет Грузии.
Однако способность к выживанию не есть нечто неизменное. Она может как наращиваться, так и становиться неадекватной в изменившихся условиях. Чем больше издержек с ее осуществлением, тем выше себестоимость и драматизм исторических процессов, в которые включен этнос.
Сегодня грузинский этнос стоит перед новым вызовом: вестернизацией и ассоциируемыми с ней модернизацией и глобализацией.
Издержки и польза
Промежуточной формой противоречия является двойной стандарт.
Он может представлять собой основную стратегию выживания этноса. В таких случаях уже вся система являет собой предмет сделки между традиционными структурами (community), с одной стороны, и обществом (society) и государством (state) — с другой. Такую стратегию выживания этноса можно назвать защитной. Но с ее осуществлением связано множество неудобств, чтобы не сказать вероятностей фатальных последствий.
Сделку нельзя путать с общественным договором и согласием. Последние предполагают единообразное толкование ценностей, которые сплачивают социальные группы и индивидов, а не возможность быть исключением из правил. Как бы “по умолчанию” при двойном стандарте предполагается пиетет по отношению к официозу и его установлениям, но реально отдается предпочтение частным ценностям и интересам.
В кризисных ситуациях двойной стандарт порождает дефицит легитимности, или аномию. В стране ощущается нехватка согласия относительно законности конкретных действий истеблишмента и доверия к ним. Общественное мнение напоминает детектив, в котором постоянно муссируются сплетни о заговорах, в ситуации двойного стандарта “нет ничего святого”, так как все происходящее обусловливается коррупционной сделкой неких “групп интересов”.
По большому счету, гарантом легитимности системы должно выступать гражданское общество, подкрепленное демократическими институтами. Оно представляет собой системное качество, нечто самодостаточное по отношению как к государственным институтам, так и к традиционным общинам. Слабость гражданского общества приводит к тому, что оно превращается в механический конгломерат соперничающих друг с другом или в лучшем случае не связанных друг с другом социумов и индивидов. Общественность активно ищет моральные авторитеты. Есть общества, где традиционные этнические ценности, пусть даже те представляют пережиток, остаются главным аргументом против хаоса.
В полиэтничном государстве аномия чревата противостоянием титульного этноса и этнических меньшинств.
Двойной стандарт создает трудности в деле налаживания эффективной государственной машины, происходит эрозия правового сознания. Законам трудно конкурировать с традициями партикулярных сообществ. Традиции для замученных раздвоенностью людей выглядят более убедительно, нежели бумажные предписания официоза.
В соответствии с логикой развития двойного стандарта коррупция власти ведет к ее криминализации. Власть смыкается с “блатным” миром, с гангстерскими синдикатами (наркомафией и др.), которые создают так называемые “эскадроны смерти” и устраивают несудебные расправы над противниками режима.
На этом фоне “полезными” выглядят военные перевороты, цель которых “погасить дефицит легитимности”. Армия иногда являет собой последний оплот стабильности государства, гаранта сохранения государственности как таковой. Под лозунгами борьбы с коррупцией, охватившей гражданские институты, она захватывает власть. Другое дело, что правление военных клик не отличается ни демократичностью, ни эффективностью.
Дефицит легитимности заполняется, когда на арену вступает “вождь” — харизматический лидер, который за счет личного авторитета и выдающихся способностей призван придать законность (легитимность) системе. Имидж вождя обретает облик этнического героя, если консолидация в рамках этнической группы представляется обществу как путь к спасению. Излишне говорить, что обретенная подобным образом легитимность не отличается устойчивостью. Вождь уязвим, и сами массы с готовностью развенчивают его.
Решающее значение может иметь внешний фактор. Если его начинают воспринимать как единственную альтернативу внутреннему разброду, то общество по существу расписывается в своей несостоятельности и неспособности к самоуправлению.
Однако двойной стандарт не является чем-то безусловно отрицательным. Этот феномен может быть вынужденным и даже “полезным”. Например, он может стать спасительной стратегией для этнического меньшинства, находящегося в окружении иной культуры, тем более если это меньшинство испытывает на себе ассимиляторское давление.
Или, в условиях неполного суверенитета или его отсутствия, двойной стандарт представляется защитной реакцией на чуждый этносу истеблишмент. Отношения с ним оцениваются как неизбежное зло и становятся, следовательно, также неизбежно конформистскими.
Так на всем протяжении грузинской истории из-за постоянной угрозы агрессии и геноцида центральная власть нередко становилась предметом сделок с империями. Манипуляции вокруг царского трона приводили к сбоям династического наследования, что подрывало легитимность верховной власти. После тяжелых кризисов, связанных с вторжениями завоевателей, в осадке всегда оставались исторические этнические или субэтнические общины. Крушение этого последнего бастиона привело бы грузинский народ к исчезновению.
В этой ситуации православная религия фактически взяла на себя роль хранительницы языка, культуры этноса и служила главным объединительным фактором. Она объективно не могла участвовать в государственном строительстве ввиду отсутствия соответствующих условий. Ее этатистских тенденций хватало лишь на то, чтобы поддерживать в народном сознании идею о неделимой и единой стране и воспоминания о “золотом веке” — то есть сохранять потенциал для объединения страны, воссоздания нового общества и государства.
Впрочем, этатистским идеалам противостояла реальная тенденция партикуляризации. Она усугублялась тем, что в Грузии центральная власть — царь — была заложницей интриг удельных князей, это продлило здесь период феодальной раздробленности. Благие намерения некоторых царей-объединителей порой трактовались как попытка установления господства того или иного субэтноса. Сказывается также то, что Грузия не знала абсолютной монархии, а ведь именно она стала фундаментом государственных устоев современной Европы. Не говоря уж о сакрализации государственных институтов, которую можно наблюдать в дальневосточных конфуцианских культурах.
Имели значение географический рельеф страны, неразвитость коммуникаций между регионами, отсутствие внутреннего рынка. В тех условиях, когда не существовало ни экономических, ни политических предпосылок для общенационального интереса, партикуляризм был действительностью, а мечты о едином государстве казались недосягаемым идеалом. Сегодня, в более благоприятных исторических условиях, некоторые проявления местнического интереса тех времен рассматривают как вопиющие акты предательства общего дела. Однако не исключено, что в ту пору они воспринимались иначе, чем и объясняется их многочисленность.
Вехи
Нельзя сказать, что влечение к двойному стандарту фатально. Он как носитель “перекрестного давления” в общественной психологии и культуре сам по себе — бремя, которое становится тяжелее в быстро меняющихся условиях.
Более нормальным является стремление к монизму, который снимает внутреннее напряжение в обществе. Но и здесь должна существовать своя мера. Здоровый монизм не предполагает полного исключения противоречий между общим и частным интересами.
То, к каким катастрофическим результатам могут привести крайние формы монизма, демонстрирует эпоха Сталина. Властная вертикаль в ту эпоху доминировала безраздельно и подмяла под себя и общество, и традиционный сектор. Семья — связующее звено между обществом и общиной — была “огосударствлена”. Нечто подобное происходило и с традиционной общиной, которую пытались загнать в колхозы и совхозы. Тотальное доносительство в пользу государства породило феномен Павлика Морозова. Этот “герой того времени” “сдал” властям богатых общинников и даже членов собственной семьи.
Интересно, что сталинский монизм исключал существование элиты. Она так и не состоялась. Ротация номенклатуры происходила регулярно, иногда эта номенклатура просто “отстреливалась”. Известный факт: не было такого члена тогдашнего Политбюро, который не стал бы заложником системы, поскольку у всех ближайшие родственники подвергались репрессиям. Фигура Сталина выступала единственным непогрешимым и неподкупным гарантом легитимности совдепии.
Даже в периферийной Грузии формирование “революционных” кланов не было явно выражено. Борьба с кумовством, местническими интересами, семейственностью велась постоянно. Едва давший было о себе знать этнорегиональный партикуляризм раздавили безжалостно. Имеется в виду “мингрельское дело”, возбужденное НКВД в 1951 году.
В послесталинский период, во времена хрущевской “оттепели” и брежневского застоя, уже не генсек, а коллективный орган — партийно-хозяйственный актив стал гарантом легитимности. Во времена Хрущева появились первые признаки двойного стандарта. Из сталинского прошлого были позаимствованы внешние атрибуты почитания официоза, выторгована мера личной пользы для себя. В пору правления Брежнева порожденные двойным стандартом “теневые структуры” разрослись непомерно.
Наиболее очевидные формы двойной стандарт принял в социалистической Грузии. После сталинской диктатуры он оживился здесь как ни в одной другой республике СССР. В стране особенно ощущался такой его элемент, как дефицит государственного мышления. Более того, считалось правилом хорошего тона козырять анархистскими замашками. Но к власти стремились, чтоб с ее помощью наживаться. Коррупция стала “всенародной” и фактически работала на укрепление традиционных этнических структур.
В самом обществе возродился дух круговой поруки. Позиции традиционного образа жизни укрепились. Кумовство как механизм консолидации традиционной структуры перед лицом государственного истеблишмента по-прежнему воспринималось как ценность и совсем не ассоциировалось с негативным понятием непотизма.
Однако последствия сталинского правления давали о себе знать в кадровой политике государства. Разного рода “групповщина”, основанная на кровнородственных, клановых узах (региональных или субэтнических) открыто себя на высшем уровне не проявляла. Рецидивы “мингрельского дела” не допускались. Правда, в народе шутили, называя здание ЦК КП Грузии гостиницей “Гурия” — по наименованию региона, откуда был родом Шеварднадзе. Первый секретарь построил свою карьеру на том, что активно боролся с “антиподами” (термин, использовавшийся во время “чисток” в 70-е годы прошлого века). В качестве наиболее одиозного проявления деятельности антиподов был объявлен протекционизм. Однако “борьба с негативными явлениями” носила характер “крестовых походов” и была обречена, так как имела своей мишенью конкретных людей, а не систему.
Вместе с тем в Грузии наибольшего развития достигли мафиозные группы, построенные по отраслевому принципу, — “винные”, “цитрусовые”, “табачные”, “курортные”. Они представляли собой теневые образования партийно-хозяйственного актива. Их деятельность была тесно связана с коррупционными структурами в имперском центре. Монопольно высокие цены на “экзотическую” продукцию из Грузии устанавливались и утверждались там. В этих группировках этнорегиональное представительство обусловливалось географией соответствующих отраслей промышленности.
Двойной стандарт в Грузии достиг своего апогея, когда коррупция стала переходить в криминал. Произошла негласная реабилитация преступного мира. Если образ казнокрада казался будничным, то с фигурой “вора в законе” связывали “блатную романтику”. В качестве “свадебных генералов” открыто фигурировали “воры в законе”. Известен случай, когда на похоронах одного колоритного тбилисского горожанина академиков и министров было столько же, сколько известных казнокрадов и… представителей преступного мира.
Двойной стандарт в условиях независимости
а) Крайности этнонационализма
Если функциональность двойного стандарта, вызванную необходимостью выживания народа, еще как-то можно объяснить и допустить, то его деструктивность в процессе строительства независимого государства не вызывает сомнений.
Попытку преодолеть двойной стандарт предпринял Гамсахурдиа. Он предложил народу борьбу как с самой партийно-хозяйственной номенклатурой, так и с ее теневым образованием — мафией. Энтузиазм, с каким участвовали в процессе преобразований широкие массы населения, обусловливался не только идеей государственной независимости, но и привлекательностью лозунгов борьбы за социальную справедливость, против засилья мафии.
Симптоматично, что из обихода освободительного движения напрочь исчезла лексика, связанная с классовой борьбой. То есть борьбе за социальную справедливость не придавался классовый характер. Взамен Гамсахурдиа предложил модель монизма, основанного на идеологии этнонационализма. Принято считать, что эта доктрина была защитной реакцией на политику пролетарского интернационализма, которая на местах воспринималась как ассимиляторская. Однако вместо того, чтобы предложить новый вариант строительства гражданского общества, национально-освободительное движение впало в крайности этноцентризма, что повлекло за собой дробление общества. Это дробление дошло до уровня “мегрельского сепаратизма”, “сванского трайбализма” и так далее, то есть возникла угроза целостности грузинского этноса как такового. Не говоря уже о сепаратистских движениях в Абхазии и Южной Осетии и скрытом ирредентизме1 в Джавахетии и Нижней Картли — в местах компактного проживания меньшинств.
Более того, в стране произошла тотальная атомизация общества, его распад на маргинальных индивидов. Общество все более походило на калейдоскоп многочисленных неустойчивых связей. Такой “бесконечный плюрализм” не предполагал наличия готовности к диалогу и консенсусу.
Характерно, что вместе с тотальным кризисом общества распадался и двойной стандарт, который также предполагает консенсус, пусть и двусмысленный. Правда, в пылу борьбы с коммунистической мафией новые власти не заметили опасности возникновения нового партийно-хозяйственного актива “круглых” (от названия доминантного политического движения “Круглый стол”). Однако новая мафия не успела состояться.
Существует мнение, что “старая” мафия взяла реванш и легко расправилась с обессилевшим от раздоров обществом и подорванной государственной машиной. На самом деле могущественные “отраслевые” мафии экономически были ослаблены ввиду быстро наступившего организационно-экономического коллапса курируемых ими отраслей. Впрочем, недооценивать ее роль в свержении Гамсахурдиа не приходится. Общество, ставшее на путь саморазрушения, легко поддавалось манипуляции.
На фоне всеобщего распада общества набирал силу этнорегионализм. Актуализировался “тбилисский шовинизм”, противостоявший этнорегиональному партикуляризму, стихии “гоимизации”. Так называли явление, связанное с процессом этнизации общества (преимущественно с мегрельским акцентом), что ассоциировалось у тбилисской интеллигенции с засильем провинциализма. Военные акции в Мегрелии в тот период чем-то напоминали “мингрельское дело” 1951 года.
Альянс тбилисской интеллигенции с криминальной группировкой “Мхедриони” и гвардией, возглавлявшейся политическим деликвентом Тенгизом Китовани, был столь же чудовищным, сколь и вынужденным. В стране не было сильного военного сословия, которое в некоторых странах третьего мира выступало гарантом сохранения государственности. Трудно понять, чего было больше в действиях командующего гвардией Китовани — попыток государственность сохранить или ее разрушить. Наиболее активным “свергателем” Гамсахурдиа стал именно “Мхедриони”. Ситуация не покажется парадоксальной, если учесть, что паразитирующий на теле общества криминал может быть заинтересован в сохранении истеблишмента. В конце концов, действия гвардии и “Мхедриони” только ускорили процесс распада государства и общества.
Скоротечный режим Гамсахурдиа явил собой пример не только несостоявшегося государства или несостоятельности строительства этнического государства, но и пример того, как с гибелью государства и общества теряет свой смысл и двойной стандарт.
б) Размытый фундамент
“Призыв во власть” Эдуарда Шеварднадзе, жившего в Москве, стал шансом спасения грузинского общества и государства. На смену этнонационализму во времена Шеварднадзе-демократа пришли лозунги строительства гражданского общества. Опытный политик долгое время полагался только на свои силы, пока не убедился, что без собственной партии власти ему не обойтись. Впоследствии оказалось, что созданное им политическое движение “Союз граждан” по своим ухваткам и склонности к коррупции мало отличалось от КПСС. Его основу составили бывшие члены старого партийно-хозяйственного актива, быстро обретшие буржуазный лоск.
В пору Шеварднадзе Грузия утвердилась в своем выборе в пользу западного вектора развития. Во времена коммунистов лозунги в поддержку такого выбора сочли бы проявлением инфантилизма. Во времена Гамсахурдиа их находили вполне реальными. При Шеварднадзе-демократе они стали актуальными, что было подтверждено включением Грузии в европейские структуры и экономические мега-проекты.
Шеварднадзе справился с наиболее одиозной формой мафии — криминалитетом. Иоселиани был изолирован. Но стареющий политик не смог совладать с ее респектабельной формой. Чего стоили бесчинства энергомафии, в течение 15 лет державшей население на голодном пайке, подвергая его пытке холодом и тьмой в зимние периоды. Вместо приватизации страна получила “прихватизацию” в ее самых циничных формах.
Умение Шеварднадзе балансировать позволяло сохранить status quo. Распад государства прекратился или принял вялотекущие формы, на смену ему пришли такие же вялотекущие формы развития и застой. В общественном сознании ощущение “дефицита легитимности” оставалось острым. В 2003 году стало ясно, что правлению Шеварднадзе не вынести испытания таким стрессом, как “революция роз”. Ему не удалось мобилизовать государственные институты, которые рухнули как карточный домик. Не защитила Шеварднадзе и его партия “Союз граждан”. В последние дни его режима были зафиксированы массовые перебежки из его стана. Многие из узнаваемых лиц победоносно заявляли об этом в телеэфире.
Этнонациональный сектор сильно ослаб. Наступило разочарование в его возможностях. Его хватало теперь только на жалобы: дескать, национальные ценности находятся в опасности, угроза идет от вестернизации. Хотя в ту пору трудно было еще судить, насколько основательно утвердились в Грузии “завоевания” прозападных сил, могли ли они стать фактором национального развития.
Однако заслугой Шеварднадзе стала закладка во времена его правления сектора неправительственных организаций (НПО). Сектор финансировали международные фонды. Кроме того, чтобы стать главным проводником западного влияния, он должен был содействовать самоочищению общества от элементов двойного стандарта. Эта общественная сила была призвана подвести основу под будущее гражданское общество с его механизмами самоуправления и контроля над государством. Надежды связывались с молодежью, получившей образование на Западе (с “испившими вод океана”). Молодежь составляла основную массу людей, включившихся в неправительственный сектор. В Грузии обозначились контуры ювентизации — политики омоложения руководящих кадров.
Именно благодаря развитости этого гражданского сектора Грузия снискала себе симпатии как страна молодой демократии.
Но возникал вопрос: удалось ли явлению ювентизации в лице НПО и “испивших вод океана” избежать капканов двойного стандарта и выполнить свою миссию?
Не исключено, что мы столкнулись с пережитками недоверия, тянущегося из прошлого. Причиной для сомнений могло стать и то, что иностранные фонды, вместо того чтобы печься о расширении социальной основы НПО, содействовали возникновению непроницаемой “демократической касты” с сопутствующей ей “демократической коррупцией” в данной сфере. Со временем база ее воспроизводства сокращалась.
Даже стали актуальными различия между теми молодыми людьми, кто получил образование в англоязычных странах, и теми, кто учился в неанглоязычных странах. Местный непотизм теснее смыкался с исторически выработанным навыком втираться в фавориты к спонсорам.
Западные эмиссары должны были понимать, что любая монополизация есть признак наступающей стагнации, которая знаменовала бы их поражение в деле развития в Грузии гражданского сектора и демократии в целом.
Остается гадать, было ли конкретной и единственной целью Запада привести к власти в Грузии своих адептов, и не оставалась ли пропаганда строительства гражданского общества только прикрытием. Может быть, за кордоном решили, что при помощи фондов в стране заложена достаточная основа для того, чтобы сектор НПО самовоспроизводился, и что в обществе уже сформировалось осознание важности этого института. Но после “революции роз”, в результате рокировки элиты НПО во власть, сектор сильно ослаб. То есть сработала одна из особенностей двойного стандарта — после себя оставлять пустошь.
Экономия на грузинской демократии со стороны иностранных фондов сослужила еще одну дурную службу. Оставшись у разбитого корыта, НПО не замедлили политизироваться. Это обстоятельство ослабило остававшийся еще гражданский сектор и не усилило оппозицию.
Сегодня раздается много критики в адрес оппозиционного политического спектра. Причин для недовольства накопилось немало. Но не следует упускать из виду урон, который понесло гражданское общество. Именно по этой причине оно не смогло создать сильный политический класс. Пестрота политического спектра есть отражение мозаичности частных интересов многочисленных групп, составляющих общество.
Эксперты заговорили об апатии, охватившей народ. На самом же деле, несмотря на очевидные поводы для недовольства, он бездействует за неимением организующего начала в виде политических движений. Чехарда среди политиков еще больше отчуждает народ от оппозиции. Общество, усвоив уроки двадцатилетней истории независимости, воздерживается от спонтанных действий. То, что во время манифестаций в Грузии не бьют витрин, не жгут автомобилей, не покушаются на частную собственность, можно оценить как достижение в развитии политической культуры общества. Но достижение недостаточное. Организованность, умение составить и предложить продуманную программу действий, способность объединить вокруг ее лозунгов массы людей — это уже следующий этап развития политической культуры гражданского общества. Пока главным аргументом грузинских манифестаций остается многочисленность их участников, а не реалистичность выдвигаемых ими требований.
Не остается не замеченной в обществе привычка некоторых партий через сделку с истеблишментом приватно решать свои проблемы.
Вместе с тем нельзя сбрасывать со счетов инерцию прошлого и возможность обратимости процессов. По-прежнему актуальными могут быть модели поведения, характерные для общинника, но не для представителя гражданского общества.
В этой связи интересной иллюстрацией служат материалы исследования поведения грузинских мигрантов за рубежом. Оказавшись в экстремальной ситуации, они прибегают к характерным стратегиям выживания. Замечено, что они не участвуют в организованных профсоюзами и разными НПО акциях в защиту прав мигрантов, а стараются решать свои проблемы внутри мигрантской общины или идут на сделки с миграционными властями, или изобретают невероятные способы, чтобы обойти закон. Еще одна особенность — грузинские мигранты пассивно ждут новых законов, которые смягчили бы режим их пребывания в стране, и не задаются вопросом, насколько справедливо или несправедливо их положение. Это — типичная манера поведения общинника, но не члена гражданского общества, на менталитет которого рассчитывают НПО, организующие акции в поддержку мигрантов.
Можно сделать оговорку, отметив, что подавляющее большинство мигрантов не имеют легального статуса в стране пребывания. Однако с не меньшей вероятностью можно допустить, что энергичная часть населения предпочитает получить такой статус, а не бороться за улучшение условий своей жизни на родине, и еще то, что ее стратегия выживания за рубежом в значительной мере повторяет стратегию, к которой они прибегают у себя дома.
в) Что сегодня?
С приходом к власти Саакашвили произошло укрепление государственных институтов. Их строительство является одним из главных достижений правления молодого президента. Ведь Грузии хронически на протяжении всей ее истории недоставало устоявшихся, сильных государственных институтов. По существу произошел исторический прорыв в этом отношении. В стране работает стройная административная система. С ее помощью удалось обеспечить эффективное взимание налогов, благодаря чему резко увеличился государственный бюджет. Сильный удар был нанесен по криминалу. Очень долго в стране существовали сомнения в возможности создания в Грузии элементарно дисциплинированной боеспособной армии. Однако положение и в этом плане заметно изменилось в лучшую сторону.
В заслугу государству ставится искоренение коррупции. Относительно недавно британский журнал “Экономист” опубликовал статью, где говорится о ментальной революции в нашей стране. Главным основанием для такого столь приятного нашему уху заявления является то, что грузинская полиция перестала брать взятки.
Чуть ли не революционный характер имела реформа высшего образования. Благодаря ей система высшего образования стала наиболее широким каналом для вертикальной мобильности индивида, исключив возможность протекционизма при вступительных экзаменах в вузы.
Но политическая оппозиция видит в усилении государственной машины и другую сторону медали. По ее мнению, непомерно разросшийся и привилегированный полицейский аппарат, недостаточно независимый суд представляют опасность для свобод и прав граждан, поскольку охраняют в первую очередь власть и себя. Главным недостатком нынешней власти оппозиция называет возвращение в обществе “совковых” страхов в отношении полиции и сыска.
Отсутствие криминала, безопасность — плод политики “нулевой толерантности” к правонарушителям. Достигается это не за счет сотрудничества соответствующих органов и гражданского общества, а за счет практики административных органов, исходящей из принципа “всех за решетку”.
Оппозиция не верит тому, что проблема коррупции решена окончательно и бесповоротно. Не исключено, что сомнения идут от убежденности: с этим “антиподом” борются “всем миром”, а не только посредством административных органов.
Народная мудрость также подсказывает, что коррупция — явление вездесущее, искорененная в низшем и среднем звеньях, она по законам сообщающихся сосудов перемещается на верхние этажи власти. Поэтому в обществе говорят о существовании элитной коррупции. Темой отдельного изучения должно стать, происходили ли провалы в экономике по причине некомпетентности или по причине коррумпированности высших государственных чиновников. Засилье импорта в Грузии общественное мнение объясняет неспособностью юных министров развивать собственную экономику и стремлением наживаться за счет дистрибьюторских услуг, которые они оказывают иностранному капиталу.
Множит сомнения относительно возможности искоренения коррупции и то обстоятельство, что в стране так и не сложился рынок, свободный от государственного протекционизма и административного пресса. Если в пылу борьбы с коррупцией под административным прессом был раздавлен малый и средний бизнес, то большой бизнес власть “крышует”, а это приводит к возникновению монополистических тенденций в деловой сфере.
В стране дала ростки “детская болезнь правизны”. Партизаны правой идеологии договорились до того, что стали оправдывать монополистские тенденции в экономике. Дескать, они — плод свободного рынка. Оппоненты же считают, что они возникли в результате сращения правительственных и бизнес-структур.
Обиженная часть политического спектра заявляет, что “Национальное движение” легко переросло в партократию — в до боли знакомое наваждение, преследующее наше общество. Как в свое время шеварднадзевский “Союз граждан” монополизировал власть, так и националы узурпировали право быть “главным прорабом” грузинской “перестройки”. Почему не допустить, что таким образом было “узурпировано” и право на единоличный доступ к рычагам коррупции? Вполне можно предположить, что коррупция начинается и кончается в высших эшелонах и выражается в привилегированном доступе к механизмам распределения и перераспределения собственности, к иностранным инвестициям и прочая, прочая.
Итак, в схеме национального развития фактически ведущим звеном преобразований является номенклатура, созданная Саакашвили и прошедшая смотрины на Западе. Не последнее место в ней занимают региональные элиты. Саакашвили как реальный политик понимал, что при создании своей номенклатуры ему необходимо было заручиться поддержкой этих элит. Такая политика обеспечила ему победу в выборах на периферии, где о демократии имеют приблизительное представление, в то время как его успехи в сравнительно более продвинутом в этом смысле Тбилиси более скромны. Мало кто верит, что километровые караваны из определенного региона, вовремя прибывшие в Тбилиси на помощь “революции роз”, были вдохновляемы идеалами демократии и прозападного выбора.
Допущение, что происходящие в стране процессы носят “верхушечный” характер, не кажется достаточным. Не исключено, что народ участвует в этом процессе, но не как гражданская, а как этническая общность. В пользу этого предположения говорит такая особенность текущих процессов как отсутствие аналитического дискурса. Единственным обоснованием выбора в пользу западного вектора по сей день остается мифологический посыл о родстве грузинской и европейской культур. Можно предположить, что мы находимся на стадии первичной адаптации этноса, когда ориентирами развития являются мифы, а не научно обоснованные программы. Более высокий уровень адаптации возможен только в условиях развитого гражданского общества, которое нам еще предстоит создать. Оно обладает большими, чем этническая группа, внутренними свободой и мобильностью за счет большей индивидуализации его членов. Именно это является условием более высокого адаптационного потенциала всего социума. Здесь речь идет уже не о простой адаптации, а об интеграции в новый контекст, которая не приемлет двойного стандарта.
Склонность к рефлексии проявляют от случая к случаю только защитники традиционных ценностей и представители религиозных кругов. Как заметил один публицист, носители “нового” мышления не задаются досужими вопросами, какими быть грузинам в будущем. Их больше занимают вопросы обустройства личной карьеры. “Испившие вод океана” на удивление легко поддаются ассимиляции.
Заключение
Следует отдать должное общественному сознанию — оно имеет четкое представление об отрицательных и положительных сторонах двойного стандарта. В нем в равной степени представлены воспоминания как о светлых, так и о темных сторонах нашего исторического бытия. На все случаи жизни существовала отговорка: мол, потребительское отношение к истеблишменту у грузинского этноса объясняется не отсутствием вкуса к государственности, а чуждостью ее навязанных форм. Сделанный выбор ко многому обязывает, и отговорками уже не обойтись. Рационализация, которую несут с собой западные принципы, по идее должна безжалостно ломать двойной стандарт. Если во времена брежневского “развитого социализма” гражданину приходилось раздваиваться между официозом и традиционными структурами, то ныне выхолощенные пережитки прошлого заменила энергичная рационализация, не терпящая двусмысленных связей, весьма похожих на адюльтер.
Тбилиси
Декабрь, 2011 г.
1 Ирредентизм (от итал. irredento — “неискупленный”, “неосвобожденный”) первоначально — политическое движение в Италии конца XIX — начала XX века, направленное на присоединение к Итальянскому королевству пограничных территорий Австро-Венгрии с итальянским населением. В настоящее время термин ирредентизм используется для обозначения политики государства, партии или политического движения, выражающейся в этнической мобилизации, при которой поднимается вопрос о воссоединении территории, на которой проживает ирредента, с титульным государством, в котором их этнос составляет большинство.