Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 82, 2023
ПРОЗА
Эдвард Гори. Литератор
Это можно было сделать только в четверг. Жена Крамера уезжала утром и проводила почти весь день в городе, посещая спа-салон и салон красоты, а в четыре обедала с подругами. Домой она приезжала не раньше семи. Лео хорошо изучил расписание. Значит, четверг.
Для середины сентября было очень тепло. В рябиннике пропела горихвостка. Лео вытянул ноги и поднёс бинокль к глазам. Горихвостка казалась размерами с упитанного голубя. Она качалась на ветке и разевала клюв, теперь не произнося ни звука. За деревьями блестело озеро, и дорожка опускалась к самой воде. Лео опустил бинокль чуть ниже и увидел Крамера, усиленно крутившего педали велосипеда. Дорожка шла в гору, и скоро Крамер скроется за краем холма. Значит, через двенадцать минут он появится здесь, у крутого поворота, над которым в кустах самшита прятался Лео. Горихвостка несколько раз пискнула и улетела, качнув ветку. Сухой листик, медленно вращаясь, спланировал на поверхность небольшого пруда, настолько заросшего водяным орехом, что зеркала почти не было видно. Лео убрал бинокль, осмотрелся и прислушался. В этой части парка почти никогда не было людей, и даже самшит был нестрижен. Лео спрятал отцовский бинокль в сумку и поднялся на ноги. Кровь прилила к голове, и в глазах на секунду потемнело. Волнения не было. Четыре сухие ветки, из которых в разных направлениях торчали гвозди, он подготовил ещё неделю назад, и они так и торчали среди мелких самшитовых листочков там, где он оставил их вчера вечером. В сумке лежал тряпичный мешочек с рогатыми плодами водяного ореха, и Лео достал его, уколов при этом палец. Кажется, слышно, как часы тикают на руке. Нужно торопиться. Он достал из кроны куста сухие ветки и начал спускаться по склону. Лео специально надел туристические ботинки, купленные три недели назад, в день приезда. Сумку он оставил здесь, несмотря на множество ценных вещей, которые прятались внутри.
Склон был крут, и Лео упирался пятками в мягкую землю, чтобы не скользить. Спустившись, он прошёл по дорожке вперёд двадцать шагов, туда, где она делала крутой изгиб. Дорожка была не мощёная, сероватый грунт был хорошо укатан до твёрдого состояния и усыпан палой листвой. Лео аккуратно разложил ветки так, чтобы не наехать на них у Крамера не было никакой возможности. Гвозди, оказавшиеся снизу, воткнулись в грунт и закрепились в нём. Лео развернул мешочек и разбросал вокруг чёрные рогатые орешки, похожие на головы чертенят. Место, как и время, было выбрано давно, изучено и осмотрено. Лео посмотрел на результаты работы. Сухие ветки среди листьев выглядели безобидно, как баптисты, а рогатых орешков вообще не было видно. Впрочем, орешки были нужны для придания композиции реалистичности, чтобы Крамер не заподозрил уготованной ему ловушки.
Лео посмотрел на часы. Осталось восемь минут. Он поднялся обратно к своему наблюдательному пункту и сел под куст. Он снова достал бинокль и стал смотреть на озеро, на котором не было видно ни одной лодки. Бинокль был старый, купленный, как и ботинки, в день приезда, но не в магазине туристического снаряжения, а в лавке старьёвщика, в каком-то переулке. Старьёвщик был молодым хиппи в цветастой рубашке и с кучей браслетов на худых запястьях. Его, похоже, не волновало, что в лавке продаётся старое снаряжение вермахта. Бинокль тоже был немецким, судя по маркировке, фирмы Сваровски. Лео положил франки на прилавок и спрятал бинокль в сумку. Хиппи мотал головой под индийскую музыку, доносившуюся из стоящей в углу радиолы. Что-то не давало Лео уйти. Он смотрел на прилавки с вываленной в беспорядке амуницией, с которой были неаккуратно спороты нашивки. Пистолет у него уже был, а ножи ему не нравились. Хиппи, кажется, не замечал, что покупатель не уходит. Браслеты позвякивали в такт музыке. Лео посмотрел на прилавок. Ощущение того, что его действиями руководит невидимая, но могущественная сила, снова пришло. Он мог задушить хиппи одной рукой и забрать всё, что захочет, но могучая сила воспротивилась такому решению.
— И ещё это, — сказал Лео.
Хиппи с трудом разлепил глаза и уставился на Лео расширенными зрачками.
— Вот это, — Лео постучал по пыльному стеклу пальцем. Там, за витриной, на выцветшей муаровой ткани, лежала мёртвая сухая бабочка. Ещё один хороший знак.
Хиппи медленно открыл заднюю стенку витрины и сунул руку под стекло. У него ушло несколько секунд на то, чтобы понять, что движущаяся во мраке рука принадлежит ему. Наконец, он выудил и подал Лео то, что требовалось — старые солдатские шахматы, где фигуры заменяли плоские магнитные фишки с картинками.
Шахматы, бабочка, Крамер — сама судьба привела его сюда. Лео убрал бинокль в сумку и начал наощупь перебирать лежащие там предметы. Фотоаппарат лейка, несколько кассет фотоплёнки 135-36, несколько карандашей и авторучек, салфетки, бутылка воды, пачка французских презервативов, несколько блокнотов, в одном из них между страниц вложены двенадцать марок ЛСД, несколько мятых банкнот, орнитологический справочник, пачка сигарет, спички и зажигалка, наручники, швейцарский нож, использованный шприц, эластичный бинт, лейкопластырь, солнечные очки, таблетки от морской болезни, последний роман Крамера в мягкой обложке, вчерашняя газета и на дне, в потайном кармане — «беретта М1935», украденная у отца, и запасной магазин к ней. Это мысленное перечисление вещей, соотношение прикосновения и ощущения разнородных поверхностей с наименованием напоминало детскую игру и успокаивало. На рябину вернулась горихвостка и опять запрыгала по веткам. Где-то далеко на озере загудел прогулочный пароход, и эхо заметалось, отражаясь от воды и горных склонов. Лео снова посмотрел на часы. Времени как раз, чтобы выкурить сигарету. Пальцы нащупали пачку «Житана» и зажигалку. Горихвостка обернулась на щёлканье зажигалки. Лео выпустил дым в голубое небо. Он мысленно разыграл вариант Алапина сицилианской защиты, тронул чёрного коня и задумался. Волнение всё не приходило. Он совершал поступки гораздо опаснее, чем то, что хотел осуществить сейчас. Удача, которая покровительствует смелым, всегда ему сопутствовала. Без удачи в журналистике никуда, хотя то, чем он занимался, очень часто выходило за пределы традиционной журналистики.
Горихвостка застыла на кончике ветки, раскачиваясь на ней, как на качелях. Лео глубоко затянулся и выпустил дым через нос. Если за ним кто-то следит, то видит просто орнитолога-любителя, решившего выкурить сигарету. Кроме горихвостки, он сегодня видел достаточно редкую в этих местах желну. Даже сделал несколько фото, если вдруг случайно дело дойдёт до разбирательства. Сам Лео в роли наблюдателя за птицами казался себе правдоподобнее, чем чувствовал себя в роли журналиста, охотника за сенсациями. Он аккуратно потушил окурок о подошву и по привычке присыпал его землёй. О его присутствии здесь никто не должен знать. Всё будет выглядеть случайно, как сама судьба.
Он встал с земли ещё до того, как услышал шуршание шин, возглас Крамера и звук падения чего-то тяжёлого. Звякнул металлический сигнал, стальная рама тяжело ударилась о землю. Всё затихло, но там, внизу, тихо стонал человек. Лео начал спускаться с уклона, стараясь попадать ногами в свои старые следы.
— Эй, всё в порядке? — громко спросил он.
Странно, у него даже не возникало мысли, что Крамер, падая с велосипеда, может свернуть свою стариковскую шею или размозжить голову о камень или ствол дерева. Об этом должна позаботиться удача. Лео спустился на дорожку, жалея, что не надел очки с простыми стёклами. В очках он приобретал совершенно беззащитный вид. Впрочем, это хорошо действовало на женщин, а Крамеру явно будет некогда его разглядывать.
Велосипед лежал посреди дорожки, переднее колесо было искривлено, из него торчали спицы. Руль пропахал в земле глубокую борозду. Шина была разорвана, как негодная салфетка. Лео ногой столкнул ветку с торчащими гвоздями в пруд. Крамера нигде не видно. Лео осмотрелся, увидел три оставшиеся ветки и тоже столкнул под воду, ногой раздвинув заросли водяного ореха. Спохватившись, Лео закатал рукава рубашки, чтобы была видна татуировка. Из кустов справа послышался стон и Лео рванулся туда, чувствуя сопротивление гибких веток.
Крамер лежал на боку, спиной к Лео, поджав под себя ногу. Рубашка была разорвана, и в прорехе было видно голое тело. Крови нигде видно не было. Лео наклонился над Крамером и спросил:
— Вам помочь?
Он сделал максимально участливый голос. Крамер застонал в ответ и слабо махнул рукой.
— Давайте, я вам помогу.
Лео нагнулся и ощутил острый запах одеколона. С трудом он аккуратно перевернул Крамера на спину, тот издал глубокий, исполненный страдания стон. Глаза Крамера были закрыты, а лоб пересекала глубокая ссадина, сочившаяся красным. Несколько капель крови стекли в правую глазницу, перечеркнув лоб и переносицу красными полосками, сделав лицо похожим на тетрадь нерадивого ученика. Лео подхватил старика под мышки и попытался оторвать того от земли. Крамер был тяжёл, как будто наполнен ртутью. Лео мысленно выругался, не убирая со своего лица маски сострадания.
— Вставайте, вставайте, ну, — сказал он.
— Оставьте меня в покое, — резко ответил Крамер, не открывая глаз.
— Давайте я отвезу вас в больницу, — сказал Лео.
Любому знатоку творчества Крамера была известна его ненависть к врачам, больницам, лекарствам и медицине. Если в какой-то его книге среди героев появлялся врач, можно было биться об заклад, что этот персонаж заразил невесту триппером, или украл деньги у престарелой матери, или растлил подростка, или просто человек низкий.
Крамер зашевелился на земле, как раненый с перебитым хребтом.
— Никаких больниц, — прошептал он.
Он изогнул шею, дряблая кожа натянулась, как средневековый пергамент. Лео присел рядом и выставил руки так, чтобы татуировка оказалась прямо перед носом Крамера.
— Тогда я отвезу вас домой, — сказал Лео как можно мягче.
Он убрал руки, чтобы не пугать старика. По листьям прошелестел порыв ветра, и Крамер, кряхтя, перевернулся на бок. Он внимательно смотрел на предплечье Лео, на чёрную пешку и белого ферзя, чётко прорисованных индийской хной.
— Любите шахматы? — спросил Крамер, и Лео мысленно возликовал.
— Очень, — ответил он и подал старому писателю руку, — куда вас отвезти?
Крамер немного поколебался, но всё-таки протянул Лео обе руки. Лео встал, упёрся ногами в землю и аккуратно потянул старика на себя. Он знал, что Крамер в хорошей для своего возраста форме, но после падения нужно было соблюсти аккуратность. Крамер застонал и поднялся на ноги, как младенец, делающий первый шаг.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Лео, не отпуская рук. Со стороны могло показаться, что они танцуют какой-то старинный медленный танец, танго или гангар. Крамер опирался на одну ногу, поджимая вторую, как уставшая цапля. Брюки его были порваны на колене и ниже, но крови видно не было, просто ссадины.
— Вы можете стоять? — спросил Лео. Крамер кивнул.
— Моя шляпа, — сказал он.
Лео отпустил старика. Тот, опустив другую ногу на землю, застыл, прислушиваясь к ощущениям со страдальческим выражением на лице.
Лео украдкой посмотрел на часы. Они танцуют тут десять минут, уже очень долго. К счастью, шляпа старика не улетела далеко, застряла в ветках ближайшего куста. Лео протянул её Крамеру, и тот криво надел её на лысую веснушчатую голову.
— Мой велосипед, — напомнил старик. Он постепенно приходил в себя, приобретая свойственные его натуре высокомерие и апломб.
Лео выбрался из кустов на дорожку. Вокруг по-прежнему было пусто и тихо, только какая-то невидимая птица щебетала среди деревьев. Лео поднял велосипед Крамера, старый американский «швинн», который старый писатель привёз с собой из США, где во время войны и после преподавал в Итакском университете, и где пристрастился к езде на двух колёсах по аллеям и тропинкам кампуса. Этот велосипед и его историю Крамер описал в своих воспоминаниях и нескольких рассказах. Держа велосипед за погнутый руль, Лео помимо воли испытывал то чувство, которое в старых и никуда не годных романах именовалось трепетом. Он не знал, почему это чувство не возникло, когда он помогал подняться старому писателю, а появилось только сейчас, при прикосновении к неодушевлённому предмету. Несколько месяцев назад он не мог помыслить, что будет тащить чрез поломанные кусты велосипед Крамера, этого чистого литературного гения, безнадёжно испорченного старением. Велосипед — это пришелец из времён «Истерики», «Половины Солнца» и «Смерти феи». Последние книги Крамера никуда не годятся, это просто какой-то полуфантастический неудобочитаемый бред, продающийся только на волне популярности его предыдущих книг. Велосипед был связан с тем давнишним Крамером, мастером и гением, а теперешний Крамер — просто уставший старик, берущийся за перо по привычке, и сам понимающий, что больше ничего не сможет выжать из своей истощённой фантазии. Мастерство осталось, но мастерство без фантазии — ничто.
Лео с трудом протащил труп велосипеда через заросли. Листья и веточки застряли в спицах. Крамер прослезился, когда увидел, что стало с его байсиклом, взмахнул исцарапанными руками.
— Вы можете идти? — спросил Лео. — Я поведу велосипед.
Крамер горестно кивнул. Пока Лео ходил за велосипедом, писатель успел промокнуть кровь на лице носовым платком. В ущельях морщин блеснула слеза. «Старики сентиментальны, — подумал Лео, — как мой дед». Лео вывел велосипед из кустов, в заднем колесе что-то потрескивало и трещало, как будто там сидел сверчок. Переднее колесо при вращении вырисовывало в пыли конхоиды. Крамер плёлся сзади и издавал при каждом шаге стоны и хрипы. Лео периодически оглядывался через плечо, стараясь придать лицу тревожное выражение, но Крамер жестом римского патриция побуждал продолжать путь.
Лео всё предусмотрел заранее. Арендованный «рено эстафет» он оставил на стоянке в трёхстах метрах. Это тоже было одной из причин, почему он выбрал именно это место. Лео знал, что Крамер после падения с велосипеда не сможет пройти большое расстояние, и даже эти несколько сот шагов окажутся для него испытанием. Они останавливались один раз, и Крамер растирал левую половину груди под тревожным взглядом Лео. В траве стрекотали кузнечики. Потревоженные их шагами, они взлетали из-под ног десятками. Наконец, Лео прислонил искалеченный велосипед к синему, нагретому солнцем боку микроавтобуса. Крамер сел на бордюр и закрыл глаза. Стоянка была пуста, парк окружал её с трёх сторон, а с четвёртой стороны узкая дорога сбегала к берегу озера. У противоположного берега застыли несколько белых штрихов — паруса лодок, какими их обычно издали рисуют импрессионисты.
Лео открыл заднюю дверь и положил велосипед на пол салона, заранее застеленный старым серым одеялом. Свободным концом одеяла он укрыл «швинн», как раненого. Захлопнув дверь, он посмотрел на Крамера. Тот сидел, не меняя позы, панама съехала на глаза. Наступил самый ответственный момент.
— Хотите воды? — тихо спросил Лео.
Крамер открыл глаза и облизал сухие губы бледным языком.
— Хочу, — ответил он.
Бутылка воды, в которой Лео несколько часов назад растворил сто пятьдесят микрограммов ЛСД, лежала в сумке. Крамер снова закрыл глаза, а Лео отошёл к машине и открыл водительскую дверь. Крамер не мог его видеть. Лео усиленно делал вид, что что-то ищет за водительским сиденьем. Одной рукой, не открывая сумку, он достал маленькую стеклянную бутылку. Крамер ненавидел пластик и всё современное. Стекло было прохладно, вода была прозрачна. Лео вернулся к Крамеру, протянул ему бутылку и сказал:
— Вот, возьмите.
Крамер не заметил, что крышка не была запаяна. Он взял бутылку, свернул серебристый колпачок и стал жадно пить, булькая горлом. Лео смотрел, не моргая, как с каждым глотком в бутылке убывает вода. Крамер выпил всё. Лео забрал у него посуду и сунул в сумку.
— Вставайте, я отвезу вас домой.
Крамер поднялся без посторонней помощи, вытащил из заднего кармана льняных брюк носовой платок и вытер сухое лицо. Ссадина на лбу потемнела. Лео проводил его к машине и открыл переднюю пассажирскую дверь. Внутри было душновато, но терпимо. Крамер вскарабкался на кресло и обмяк в нём, закрыв глаза. Лео несколько секунд смотрел на старика, на его порванную рубашку, на морщины и исцарапанные руки, а потом закрыл дверь. Перед тем, как сесть за руль, он обвёл взглядом стоянку и деревья. Вокруг было пусто, как и положено в будний день. Впрочем, он не совершает ничего предосудительного, просто помогает пожилому джентльмену, упавшему с велосипеда, добраться домой. Лео сел за руль и завёл двигатель. Украдкой он посмотрел на дремлющего Крамера. Из ноздрей старика торчали несколько седых волосков. Лео отпустил сцепление. Микроавтобус дёрнулся и поехал, но Крамер не открывал глаз. Лео боролся с желанием надавить на газ и вёл машину осторожно. Машина выехала с парковки и повернула на узкую дорогу. Перед глазами Лео раскачивалось деревянное распятие, которое кто-то повесил на салонное зеркало. Впереди за перекрёстком тянулась дорога, ведущая в город. Лео повернул и перестроился в левый ряд. Навстречу ему проехали несколько машин. Прямо из-за озера поднимались горы, снег на вершинах которых не таял даже летом. Теперь они ехали вдоль озера, прямо над которым висело большое оранжевое солнце. Картинка была точь-в-точь как с рекламного плаката в туристической фирме.
— Куда вас отвезти? — спросил Лео.
Конечно, он знал адрес Крамера, несколько раз прогуливался вдоль кованого забора и специально снял комнату в пансионе, из окон которого дом и дворик в бинокль просматривались почти навылет.
Крамер сказал адрес, и Лео на всякий случай, чтобы не вызывать подозрений, задал несколько уточняющих вопросов. Крамер неохотно отвечал, не открывая глаз. Лео крутил руль, микроавтобус, гудя, взбирался по крутым улицам. У выезда на небольшую площадь Лео заметил полицейскую машину и долго смотрел в зеркало, но она осталась неподвижна. Гостиницы и магазинчики кончились, начались кварталы благоустроенных вилл. Лео знал, что Крамер с женой несколько лет жили здесь в номере люкс лучшего отеля, пока не купили особняк.
— Какой номер? — спросил Лео, хотя забор был прямо перед ним.
Крамер открыл глаза и вяло показал пальцем.
Лео знал, что прислуги в доме нет, но спросил:
— Как открыть ворота?
Тон Крамера был капризен, как у избалованной принцессы:
— Откройте сами.
Лео затянул ручной тормоз, вышел из машины и подошёл к воротам. Они были заперты только на засов, до которого можно было без труда дотянуться рукой. Тяжёлые створки распахнулись без малейшего скрипа.
Лео въехал в ворота и сразу остановился. Дорожка, обсаженная старыми платанами, огибала дом. Лео вышел, запер ворота на массивный засов и объехал дом с обратной стороны, чтобы микроавтобус не было видно от дороги. Он поставил машину в тени деревьев, возле низкой ограды из природного серого камня, разделявшей двор и запущенный сад. Лео помог Крамеру выбраться из машины и спросил, куда поставить велосипед. Крамер показал. Его глаза блестели, а лицо утратило бледность. Лео поставил велосипед у задней стены дома, рядом с помятым мусорным баком. Крамер стоял рядом и смотрел на татуировку.
— Давайте я угощу вас кофе, — сказал он.
— Давайте.
Крамер уже почти не хромал, когда они подошли к дверям. Крамер вынул из кармана небольшой блестящий, похожий на рыбку ключ и отпер дверь.
— Прошу, — сказал он, открывая перед Лео прохладное нутро дома.
Длинный коридор, отделанный дубовыми панелями. Слева в темноту уходила лестница. Впереди светлела гостиная, из-за дверного проёма выглядывал угол кожаного дивана. На стене среди гравюр висело дорогое охотничье ружьё «Э. Д. Чёрчилль» с коротким стволом. У деда Лео было такое же, только ореховый приклад был другого оттенка. Лео нигде ничего не слышал и не читал о том, что Крамер хоть единый раз бывал на охоте.
— Может, партию в шахматы? — спросил Крамер. Его глаза блестели, как в лихорадке. Видимо, ЛСД уже оказал своё действие, запустив свои невидимые щупальца прямо в мозг старика. Он снял панаму и бросил её на пол.
— С удовольствием, — ответил Лео.
* * *
Впервые Лео узнал Крамера не как писателя, а как автора шахматных этюдов. Дед Лео приобщил его к шахматному искусству с пяти лет, и мальчик с первых уроков проявил недюжинные способности. Часами он просиживал за пятнистой доской, иногда с дедом, иногда один, разбирая самые хитроумные комбинации. Отец Лео не поощрял его склонностей, но родители почти всё время проводили в деловых поездках, и времени на игру оставалось достаточно. Бесконечные летние каникулы Лео проводил у деда, в его загородном доме в предгорьях Центрального Массива. Бабушка тоже была, как и братья с сёстрами, но почему-то они всегда присутствовала только на заднем плане, ускользая от прямого взгляда. Дед с бабкой были эмигрантами первой волны, они уехали даже ещё до Октябрьской революции, ещё молодыми и бездетными. Дед испытывал отвращение к любой торговой и производственной деятельности, но тем не менее быстро разбогател. К тому времени у него уже успели родиться дочь и сын, отец Лео. Дед никогда не звал внука Лео, только Лев. «Лев прав, — говорил дед, и добавлял: — Лев Глебов — прекрасное стародворянское сочетание». Он не уставал подчёркивать древность своего дворянского рода, постоянно поминая столбовые книги. Лео тоже считал, что с фамилией ему повезло, поскольку любой полуграмотный француз легко мог прочесть Gleboff на любом документе. Дед часто поминал своего знакомого по фамилии Болховитинов, чьё имя постоянно становилось преградой для чиновников разного ранга. Дед считал, что Болховитинов ему завидует, поскольку, несмотря на древность фамилии, Болховитиновы не числились среди столбового дворянства.
Лео сидел в беседке и смотрел на шахматную доску. Там чёрный король пытался увернуться от коня и пешки. Мальчик глубоко задумался и не услышал ни шагов деда, ни шуршания газеты в его руках.
— Вот, взгляни, Лев, — дома дед говорил только по-русски, — какой необычный этюд.
Лео смотрел на доску и не слышал. Ход, который позволит королю выбраться из-под удара, маячил где-то на горизонте сознания. Дед положил газету рядом с доской на выскобленный стол. В беседку влетел грузный шмель, пожужжал и улетел. Лео оторвался от доски и посмотрел на деда.
— Ну, что? — спросил он.
Фигурки застыли на столе. Дед развернул газету, чтобы картинка оказалась напротив Лео.
Мальчик посмотрел на желтоватый лист. Газета была на английском. Ниже результатов футбольных матчей и лошадиных бегов притаилось чёрно-белое чудо. Чёрные фигурки воинственно обступили группку белых, в стороне от которой в углу притаилась белая ладья.
Мальчик посмотрел на свою доску. Ситуация на ней точь-в-точь повторяла ситуацию из газетного этюда.
— Мат чёрным в три хода, — сказал дед, не замечая очевидного.
Лео дотронулся до своей ладьи, и фигура на газетном листе пришла в движение, совершив стремительный бросок через несколько полей. Кажется, Лео услышал, как чёрный конь перед смертью тихонько заржал.
— Позвольте… — сказал дед своим густым, как сметана голосом, — я не совсем понимаю…
Теперь Лео смотрел только на газетный лист. Фигуры на нём двигались по велению его мысли.
— Не знал, что ты уже видел эту задачу, — немного разочарованно сказал дед.
— Я и не видел, — ответил Лео.
Чёрный король пал, Лео улыбнулся.
— Это была сложная задача, — сказал дед, присаживаясь рядом на скамью, — её автор когда-то учился вместе со мной в Тенишевском, парой курсов младше.
Дед был в домашней клетчатой куртке, пахнувшей табаком и одеколоном. Лео собрал шахматы в коробку. Дед играл с ним только по вечерам, в библиотеке, после ужина. До обеда он только читал газеты и совершал телефонные звонки своим поверенным. Бабушка в шахматы не играла, но, как и Лео, любила бабочек. Её отец, прадед Лео, был известным биологом, преподавателем Императорского университета.
Шмель вернулся и с гудением пролетел прямо возле лица Лео.
— Чёрный бархатный шмель, золотое оплечье, — сказал дед непонятную фразу и вздохнул. Лео прочёл под шахматным этюдом имя автора — V. Kramer.
Так они и познакомились. Дед сказал, что теперь это известный писатель, которому только по недоразумению не дали Нобелевскую премию, что сначала он двадцать лет писал по-русски, а, сбежав в США из сгоравшей в пламени войны Европы, перешёл на английский и на родном языке не опубликовал больше ни строчки.
— Он, как и ты, увлекается ловлей бабочек и шахматами, — сказал дед. — Он жил в Париже до войны, мы виделись несколько раз. Крамер подарил мне две-три свои книги с инскриптами.
Дед унёсся в своих воспоминаниях куда-то далеко, во времена цилиндров, котелков, немого кино и регулярной эрекции. Лео просто запомнил сухую, как звук треснувшей ветки, фамилию — Крамер.
Позже он встречал её на корешках книг в дедовой библиотеке. Родители Лео литературой не интересовались, мать могла от скуки пролистать какой-нибудь современный роман, а на столе отца можно было увидеть преимущественно мемуары государственных деятелей или книги по истории. Первую книгу Крамера Лео прочёл в пятнадцать лет, на каникулах у деда. Он не знал, почему взял с полки именно её, изданную больше тридцати лет назад на русском языке в неизвестном парижском издательстве. Может, книга сама позвала его, потому что Лео любил читать. На титульном листе запечатлелся хищный росчерк пожелтевшими чернилами. Крамер передавал суховатый привет своему товарищу по петербургской молодости. Какая-то скрытая усмешка, лукавая игра была скрыта в этих словах. Можно было представить, как небогатый писатель дарит книгу состоятельному офранцузившемуся фабриканту, улыбаясь в усы этой карнавальной смене ролей, поскольку там, за пеленой мировой войны, революции и эмиграции семья Крамера была богаче семьи Глебовых, а отец Крамера даже заседал в Думе.
Лео прочитал первую книгу, потом ещё одну и ещё. Он прочитал всё, что Крамер издал на русском, а потом начал читать то, что было написано после войны на английском. Английским Лео владел не в совершенстве, и ему пришлось несколько месяцев заниматься с преподавателем, чтобы понимать все тонкости причудливого волшебного стиля Крамера.
Преподаватель английского стал его первым гомосексуальным любовником. До этого у Лео были связи с женщинами и девушками разного возраста и телосложения, но встречи с ними не оставляли полного удовлетворения, а порождали лишь смутное чувство, что Лео не использует все возможности своего пола, и где-то за границами социальных и этических норм скрывается настоящее полное удовольствие. С тех пор он стал спать и с женщинами, и с мужчинами, последнее, впрочем, тщательно скрывалось ото всех, хотя по полупрозрачным намёкам в разговорах между отцом и матерью Лео улавливал юношеский гомосексуальный опыт отца. К собственной сексуальности Лео относился как к бесконечному полю для экспериментов, и чем более он приближался к границе дозволенного, тем дальше становился этот рубеж, превращаясь в конечном итоге лишь в умозрительную красную черту в мозгу исследователя. Вот таким непонятным образом книги Крамера были связаны для Лео с его собственной частной жизнью, и череду своих любовников и любовниц он мог проследить по книгам, которые читал в то время.
Портрет Крамера не стоял на письменном столе, но иногда Лео открывал книгу в твёрдом переплёте, откуда с первой страницы смотрело недовольное породистое лицо писателя. Смог бы я ему отдаться, думал Лео. Самый известный роман Крамера «Волшебник» был посвящён запретной связи пожилого преподавателя элитного колледжа и мальчика-подростка из нижних слоёв общества. Книга была запрещена в нескольких странах, а первым издателем был французский порнограф. Скандал принёс шумный успех, закреплённый голливудским фильмом, для которого Крамер адаптировал сценарий.
Лео окончил университет и попал на работу в крупную газету, для которой первые несколько лет писал статейки и заметки, не выбиравшиеся из подвалов. Скучнее занятия нельзя было придумать, и Лео уволился из газеты, став работать сам на себя. Он изучил фотографическое дело, и большую часть времени проводил, подстерегая у вилл, отелей и ресторанов разных знаменитостей в надежде сделать удачный снимок и выставить любимца публики в самом неприглядном свете.
Однажды охранник популярного шансонье избил Лео и разбил его камеру у ресторана, где звезда встречалась со своим любовником. С тех пор Лео носил при себе пистолет, позаимствованный из обширной коллекции оружия отца, бывшего участника Сопротивления.
Параллельно Лео продолжал следить за Крамером, на волне богатства перебравшегося в Швейцарию. Лео покупал всякую новую книгу, параллельно пытаясь разыскать любую информацию о нём. Случайно, в воспоминаниях американского учёного Саши Трофимова, исследователя влияния психоделиков на психику человека, Лео встретил имя Крамера. Трофимов преподавал в Итакском университете, где и познакомился с Крамером, убедив того поучаствовать в своих экспериментах с ЛСД, амфетамином и другими препаратами. Все опыты проводились ещё пятнадцать лет назад, и Крамер не написал о них ни слова в своих мемуарах. Да и Трофимов упоминал об этом лишь в нескольких строчках, назвав Крамера в ряду выдающихся людей, которые принимали препараты, чтобы на себе ощутить феномен расширенного сознания.
Лео не был зависимым, а просто любил экспериментировать со своей жизнью. Он принимал всё, что мог получить, просто чтобы узнать о себе сто-то новое. В Индии он как-то провёл больше двух недель в состоянии наркотического дурмана, и об этих неделях он не помнил совершенно ничего.
Может быть, именно с приёмом этих препаратов Лео связывал то, что за последние пятнадцать лет после «Волшебника» Крамер не написал ничего стоящего, кроме двух книжек воспоминаний. Вся его беллетристика сводилась к каким-то тягучим, как патока и мрачным, как расстрельный подвал, антиутопиям, или невнятным писаниям, созданным только для экспериментов над языками, которыми Крамер владел в совершенстве. Лео продолжал покупать книги, прочитывал их и закрывал, разочарованный. Крамер продолжал оставаться его любимым писателем, и Лео продолжал ожидать от него ослепительного шедевра, который перевернёт всё сознание и освободит душу, как это бывало с его ранними книгами и «Волшебником». Не следовало ему принимать ЛСД и прочую дрянь, думал Лео, он всё-таки слишком стар. Поговорить бы с ним, узнать, что он думал и чувствовал, когда глотал марки, порошки или растворы.
Два раза Лео видел Крамера вживую. Первый раз он специально приехал в Швейцарию и несколько дней провёл в отеле, где Крамер уже несколько лет жил со своей женой. Номер писателя был на последнем этаже, и попасть туда можно было только на специальном лифте, доступ в который другим постояльцам был запрещён. Лео часами просиживал в кафе напротив в ожидании удачного момента, и ему повезло — Крамер в сопровождении своей худой высокой жены спустился на грешную землю из своих сияющих чертогов. К отелю подъехало такси, но водитель замешкался, разминаясь с длинным, как пульмановский вагон «роллс-ройсом», водитель которого не внял континентальным правилам дорожного движения. Крамер стоял в пятнадцати метрах от Лео и что-то возмущённо говорил жене, придерживая её за локоть. Она сжала губы так, что они почти исчезли с её лица. Крамер был в простом синем костюме, оба они — в противосолнечных очках. Лео показалось, что старик через очки смотрит прямо на него, но не смог отвести взгляда. Он так и просидел, не донеся до рта напёрсток с кофе, пока пожилая пара не скрылась в недрах такси и пока глухо не хлопнули двери, распахнутые услужливым шофёром.
Второй раз Лео присутствовал на презентации нового романа Крамера в крупном парижском книжном магазине. Он так и просидел весь вечер в глубине зала у раздвинутых по такому случаю книжных шкафов, слушая глуховатый, усиленный транзисторами голос писателя, в который раз удивляясь, как гладко тот говорит на не родном для себя наречии.
Вообще, французский был для Крамера почти родным, он усвоил его с детства, потому что в его семье говорили на трёх языках. Французский Крамера был не хуже, чем у Лео. Издали Крамер был различим плохо, но Лео и не хотел подбираться к нему на расстояние змеиного укуса. Он знал о Крамере не меньше, чем сам Крамер. Лео твёрдо решил сделать старика героем своего расследования, он чувствовал, что в судьбе писателя не всё так просто; оговорки, умолчания и фигуры речи, которыми Крамер запутывал следы в своих воспоминаниях намекали Лео, что стоит копнуть поглубже, и под внешней благопристойностью планиды обеспеченного интеллектуала вскроется настоящая огненная геенна. Как астрономы по малейшим отклонениям в траекториях планет, удалённых на многие сотни световых лет, вычисляют наличие за обозримыми пределами Вселенной иных галактик и звёзд, так и Лео по видимым только его пытливому извращённому уму деталям, почерпнутым из книг Крамера, видел как бы своё искажённое временем отражение — такого же беспринципного человека, способного на преступление и, в большой вероятности, такое преступление совершившего.
Крамер рассказывал о своей книге, окружённый поклонниками. Вся речь его была наполнена чуждым Лео пафосом, но молодой человек знал, что Крамер просто маскируется, мимикрирует, пытаясь казаться респектабельным и заслуживающим доверия. В тот год он в очередной раз не получил Нобелевскую премию, выступил в печати с резкой критической статьёй о творчестве писателя, незадолго до того бежавшего из СССР, и в очередной раз в телеинтервью обругал современную американскую литературу, назвав её клоунской и недостойной внимания мыслящего человека. Странно было сидеть вот так, окружённому посторонними холодными людьми и слушать, как Крамер вещает о том, что для любого писателя занятие литературой (Крамер выразился по-другому, более изящно), так вот, литература — это поцелуй с языком, языком не в физиологическом смысле, а в лингвистическом, и если писатель одарён или, того хуже, талантлив, поцелуй выходит страстным и может вылиться во что-то более страстное, чем простое соприкосновение губ и языков. Лео всё больше отклонялся назад, почти коснувшись спиной книжного шкафа. Лео уже присмотрел себе книгу на полке, он мог бы с лёгкостью её украсть в качестве сувенира об этом свидании с Крамером, но решил этого не делать. Какой-то журналист задал Крамеру неудобный вопрос, и в воздухе, подобно эриниям, опять пронеслись ядовитые слова, которыми старик клеймил современную литературу. Лео ушёл с презентации, едва к столу, за которым сидел гений, выстроилась длинная очередь из жаждущих получить быстрый, как комета, росчерк пера на новой книге.
Лео скрупулёзно собирал любые статьи, брошюры, книги, буклеты, записи, интервью, где хоть раз упоминалось имя Крамера. Иногда складывалось впечатление, что информация сама плывёт к нему в руки. Но ничего привлекающего внимание пока обнаружить не удалось. Всю агиографию Крамера Лео знал наизусть — от рождения в аристократической семье, беззаботного детства, французской гувернантки и дальше — к тревожной юности, военному путешествию по югу России, полутора годам в Крыму, бегству на пароходе в Варну. Крамера вела невидимая нить судьбы, конец которой терялся во мраке забвения. Дальше проскользнули годы жизни в разных европейских городах — Праге, Берлине, Париже, учёба в двух университетах, смерть родителей, женитьба на эмигрантской принцессе, писательство, шахматы, бабочки, бегство из почти оккупированного Парижа, трансатлантический лайнер с рыщущими вокруг подлодками Кригсмарине, преподавание в американских университетах, переход на английский, долгожданная, но пришедшие поздно слава и деньги, которые никогда не приходят вовремя. Последние годы можно было отследить почти поминутно — настолько часто Крамер мелькал на телевидении, в журналах и на радио. Кажется, теперь он смог наконец искупаться в тех лучах славы, которые в начале писательской деятельности были тусклы, как светлячки сентябрьским вечером. Лео удивлялся, насколько первые книги Крамера были талантливее написаны и настолько же недополучили внимания, как некрасивые дети от нелюбимой женщины, по сравнению с теперешними — в суперобложках, на дорогой бумаге, написанные со свойственным годам мастерством и профессионализмом, но только с малой толикой того, что узколобые критики называют душой.
Лео продолжал подстерегать так называемых звёзд, вспышка его фотоаппарата запечатлевала весёлые гнусности, которыми любила потешить себя публика. Лео с радостью потакал всем низменным инстинктам мещан, каждый раз щёлкая затвором и убеждаясь, что ему самому всё это совершенно неинтересно. Тем летом было особенно много снимков певиц и киноактрис, по какой-то причине решивших, что ношение нижнего белья под короткими платьями — невыносимый моветон. В кабинете знакомого редактора бульварной газеты целая стена была увешана подобными снимками, на которых не было видно лица героини, а её имя было написано на обратной стороне. Выпив или покурив косяк, редакторы, журналисты, художники, корректоры, репортёры, секретари и прочие случайные люди, оказавшиеся в кабинете, начинали играть в увлекательную викторину — угадывали хозяйку заголившейся промежности. Лео, несмотря на то что был автором большинства снимков, не выиграл ни разу.
Ещё несколько раз он по работе оказывался в Швейцарии, когда популярная рок-группа облюбовала один из местных отелей для записи нового альбома и репетиций. Лео снял, как обнюхавшегося кокаином солиста извлекают из бассейна с помощью сачка для уборки листьев и посчитал, что на этом миссия его окончена. Несколько дней он посвяти тому, что выслеживал Крамера и тайно его фотографировал. Это оказалось проще, чем ожидалось, за несколько лет спокойной респектабельной жизни Крамер привык к роскоши и перестал дичиться общества. Лео снимал его за столиком в ресторане, на пирсе перед посадкой в прогулочную яхту, у ограды открытого манежа, пока жена Крамера гарцевала на арабском жеребце горностаевой масти. Сам Крамер по глотку пил кальвадос и, когда жена на лошади скакала от него, неодобрительно качал головой.
Лео съездил в США, несколько недель провёл в окрестностях Итакского университета, где ещё много было бывших студентов и нынешних преподавателей, хорошо помнивших этого странного русского. Впрочем, то, что Крамер русский, знали не все. Лео без особого труда попал даже на несколько наркотических вечеринок, где смог поговорить с Сашей Трофимовым, бородатым и волосатым, как пещерный человек. Саша хорошо помнил Крамера, но сказал, что тот принял участие всего в двух-трёх сеансах, не испытал никакого эффекта, по его собственным словам, и решил прекратить. «Что? вообще ничего не почувствовал», — спросил Лео. «Он сказал, да, — ответил Саша и помахал кому-то рукой, унизанной браслетами. — Хотя мне показалось, что он лукавит, потому что он явно заговаривался», — сказал химик. «А что он говорил?» — спросил Лео. Вот оно, вот оно, шептала ему худшая жадная часть сознания, держи и не выпускай. «Я не помню, — простодушно сказал Саша, — я сам был обдолбан». Больше ничего стоящего внимания Лео выяснить не удалось.
Крамер во время отпуска отправлялся далеко на запад — в Аризону, Колорадо или Вайоминг, где в глуши ловил бабочек. Лео тошнило от всего сельского, пыльного, пропахшего потом, навозом, от бескрайности полей и дешёвых мотелей, поэтому он никуда не поехал, вместо этого проведя ночь в каком-то притоне с несовершеннолетней негритянкой, наградившей его какой-то зудящей инфекцией, проявившейся во время обратного перелёта над Атлантикой. К счастью, зуд и покраснение излечились благодаря каким-то чудодейственным таблеткам, прописанным знакомым венерологом. Если бы Крамер узнал о результатах этой охотничьей экспедиции и о том трофее, который заполучил Лео, он бы засмеялся в голос, обнажая зубы, несмотря на всю свою дворянскую муштровку.
Крамер ускользал, ему нельзя было давать ускользнуть. Лео не просто чувствовал, он знал, что со стариком что-то не так, и, разбирая его шахматные задачи, в каждой хитроумной комбинации находил указания и намёки на злодейства. Вот чёрный конь исподтишка растаптывал белого ферзя, а пешка в другой партии, дойдя до крайней линии, вместо того чтобы, как любой порядочный рядовой обратиться королевой, превращалась вместо этого в смертоносную ладью. Крамер даже выпустил сборник своих неудобопонимаемых для Лео стихов пополам с шахматными задачами, жест, говоривший о личности старика больше, чем тысячи строк его прозаических и поэтических сочинений.
Да, Крамер ещё писал и стихи. К ним Лео оставался совершенно равнодушен, как старый евнух равнодушен к красоткам султанского гарема. Лео органически не воспринимал поэзию ни на каком языке, включая родной французский. Крамер, этот старый плешивый сладострастник, согрешил со всеми доступными музами, включая Талию и Терпсихору, потому что в его воспоминаниях о ветреной петербургской юности упоминались любительские театральные постановки и новогодние балы.
Лео предпочитал грешить плотски, и с женщинами, и с мужчинами, не давая предпочтения никому, как в шахматах, где он одинаково любил оперировать и белыми, и чёрными. С белыми, чёрными, желтыми и коричневыми Лео тоже спал. Иногда он даже мечтал о том, чтобы составить примерный перечень своих постельных ристалищ.
* * *
В эту лавчонку Лео забрёл совершенно случайно. Он раньше часто забредал на площадь Монтолон, где в тени огромных платанов за небольшими столиками заседали старейшие парижские шахматисты, начинавшие игру ещё до первой большой европейской войны, ещё видевшие вживую игры Ласкера, Нимцовича, Тарраша. Лео частенько стоял за спинами почтенных ветеранов и наблюдал, никогда не вступая в игру. Сегодня за столиками было пусто, только с детской площадки доносились негромкие визги детей. Лео прошёл вдоль витиеватой, как стихи Парни, чугунной ограды, и в маленьком переулке между отелем и жилым домом заметил серо-жёлтую вывеску букинистического магазина. Он не помнил, чтобы хоть раз видел этот магазин, но вывеска была старая, пожухлая, наверняка видевшая ещё немецкую оккупацию. Лео обогнул площадь, нырнул в прохладную арку, как в озеро, и вошёл внутрь лавки под лай дверного колокольчика.
Внутри его не встретило приветствие продавца, он просто поднял глаза от какой-то толстой книги, которую читал, и сразу опустил их. Лео понравилась такая ненавязчивость, так не похожая на атмосферу современных универсальных магазинов, где приказчики атакуют покупателя, как гарпии — аргонавтов. На стенах висели старые карты и невнятные гравюры. Лео прошёлся вдоль старых дубовых стеллажей, на которых ещё можно было рассмотреть потемневшие медные бирки с нечитаемым именем мебельного мастера. Среди тысяч книг разной степени сохранности Лео с удивлением обнаружил несколько полок с литературой на русском языке. Несколько корешков вызывающе щеголяли современной орфографией. Лео учился читать ещё по дореволюционным учебникам, поскольку дед не признавал ничего, что происходило в России после Октября семнадцатого года. Осовремененные русские слова казались Лео увечными, ущербными, ограбленными. Лео наугад взял книжку со стёршимся с корешка названием, прошелестел ломкими страницами, испещрёнными по краям лисьими пятнами. Имя Крамера бросилось в глаза, как дуга электросварки. Лео успел вставить указательный палец между страницами, поймал собиравшуюся ускользнуть фамилию. Переплёт хрустнул, когда Лео раскрыл разворот. Что-то о бегстве из Севастополя в Варну в двадцатом году. Автор оказался с Крамером на одном пароходе. Чтобы понять суть, нужно было прочесть несколько десятков страниц. Лео посмотрел на титульный лист — имя автора ничего ему не сказало, он определённо не встречал его раньше. Сдерживая шаг, Лео подошёл к кассе и несколько секунд ждал, пока продавец оторвётся от своей книги. Быстрее, быстрее, поторапливайся, чуть не сказал вслух Лео. Когда книга, наконец, была отложена, Лео с удивлением заметил, что это старинное издание библии. Продавец повертел покупку Лео и нигде не обнаружил бирки с ценой. Лео застыл с бумажником наперевес. Продавец ещё раз перетряхнул несчастную книжку, потряс растопыренными страницами, а потом достал из-под прилавка пыльный гроссбух и долго его листал. Кажется, первую запись сделали ещё в прошлом веке гусиным пером. Продавец медленно перелистывал страницы, водя по строчкам пальцем с прямоугольным ногтем. Лео постукивал бумажником по деревянной панели. За спиной продавца висел довоенный календарь. Где-то тихо гудела вытяжка. Лео достал из бумажника пятифранковую монету и звякнул ею об оловянное блюдечко, стоявшее рядом со старинного вида кассовым аппаратом с кривой ручкой.
— Думаю, этого должно хватить, — сказал Лео.
На крайний случай, в сумке притаилась «беретта», если продавец заупрямится. Но тот оказался благоразумен, приняв монету с высокомерной благодарностью выходца из высших слоёв общества, вынужденного принять помощь простолюдина. Библия лежала рядом с гроссбухом, раскрытая на Послании к римлянам. Лео сунул свою добычу в сумку и вышел из лавки.
Он даже пытался читать за рулём, но оставил эту затею, едва не врезавшись на светофоре в грузовик. Добравшись до дома, он, не разуваясь, уселся на диван с книгой. Хотелось помочиться, но он должен был сначала разобраться в том, что именно попало ему в руки. Странно, но Лео не мог запомнить имя автора, каждые несколько минут приходилось смотреть на титульный лист, но имя через несколько секунд выветривалось из памяти, как летучий эфир, пролитый на стеклянную поверхность. Безымянный белоэмигрант писал о своей жизни, и Крамер упоминался в книге несколько раз.
Тот, кому принадлежали воспоминания, познакомился с Крамером в Севастополе за несколько месяцев до того, как красные взяли Перекоп. Лео читал незнакомые слова и только примерно понимал, что они означают. Слова скользили мимо сознания, не откладываясь в памяти. Кажется, автор воспоминаний обладал лёгким пером, во всяком случае, картины в голове появлялись сами собой. Вот тесный тёмный подвал, играет музыка, на грязных столах бокалы и стаканы с каким-то пойлом, пыльный воздух прорезан лучами заходящего солнца. На юном лице Крамера дурацкие усы. Играет музыка, но Лео не слышит какая. Потом пароход под непонятным флагом, семья Крамера уплывает на юг. Сам Крамер болеет тифом, его не берут на пароход. Ему оставляют деньги, хотя всё указывает на то, что южнее городского кладбища ему не переправиться. Автор воспоминаний регулярно навещает валяющегося в бреду Крамера. Вокруг какие-то говорящие по-французски морщинистые серые монашки и молодой врач по фамилии Писсарро, кажется, дальний-предальний родственник художника. Пароходы уплывают всё реже. Крамер выздоравливает. Над водой летают чайки, из окон домов разноголосо разносится полонез «Прощание с родиной» и выстрелы — это стреляются бывшие царские офицеры. Вода в бухте черна от угольной пыли. На севере шевелятся красные орды, стекаясь к узкому перешейку. Французский пароход должен забрать монахинь, врача и людей с французскими паспортами. У автора воспоминаний он есть, но среди пассажиров нет молодого французского врача. Автор воспоминаний грустно смотрит на туманный берег. На мостике из патефона доносится полонез. На берегу стреляют. Теперь автор ненавидит эту мелодию. Через три месяца в Ницце он встречает Крамера. Теперь он не Крамер, а Писсарро, но умело скрывает этот факт. Если бы не знакомый автора из муниципалитета, об этом никто бы не узнал. Автор хмурит лоб и спрашивает, в чём дело. Настоящий Писсарро остался в белом подполье сражаться с коммунистами, отвечает Крамер. Почувствовал в этом своё призвание. Когда призвание находит человека, он не может сопротивляться. Так Крамер и сказал безымянному мемуаристу. Потом были полсотни страниц, стёршихся из памяти Лео не потому, что они были неинтересно написаны, а потому, что не относились к делу. Второй раз Крамер упоминался ближе к концу, когда мемуарист с удивлением обнаружил, что его старый приятель по пропахшей порохом молодости стал известным романистом, правда, ни одной книги Крамера он не прочёл. Он был из тех, кто любит писать, а не читать.
Если бы автор воспоминаний любил читать и прочёл бы первый роман Крамера, он был бы изрядно удивлён. Главный герой, списанный, как и герой любой первой книги, с самого автора, бежит из объятого то ли войной, то ли революцией неназванного города. В гавани стоит последний пароход, орды варваров смотрят на одинокий дымок с нависающих над портом гор. Чтобы получить билет на пароход и документы, протагонист убивает молодого человека, партнёра по ежевечерним шахматным партиям. Последний разговор во время игры составляет почти треть романа.
Лео долистал книгу до конца. В самом конце была приложена краткая биографическая справка, из которой следовало, что автор умер в Париже в 1943 году, а книга издана на средства безутешной вдовы тремя годами спустя. Тираж не был указан, но вряд ли количество экземпляров превысило сотню или две. А спустя почти четверть века сохранилось и того меньше. Время не щадит эти маленькие памятники человеческому тщеславию. Лео подумал, и с чего автор решил, что история его жизни достойна публикации? Со страниц сочилась печаль усталого унылого человека, понявшего, что жизнь ничего не стоит.
Лео перечитал страницы, относящиеся к Крамеру, ещё раз. Желтовато-пепельные листы захрустели под подушечками пальцев. Нужно найти родственников Писсарро, писать Крамеру нет смысла, он сделает вид, что ничего не было, что всё это выдумки давно умершего человека.
Лео занялся поисками родственников французского врача, тратя на это почти всё свободное время. Несколько месяцев спустя поиски привели его на сельское кладбище неподалёку от Орлеана, где в тени лип скрывалось маленькое гранитное надгробие с фамилией. Кенотаф, как сказал Лео какой-то старик, принесший букет подвявших пионов на соседнюю могилу и козырнувший этим учёным термином. Молодой доктор выбрал неудачное время, чтобы родиться, сказал старик. «Как будто это от него зависело», — подумал Лео, внимательно кивая, — он знал, как общаться со стариками. И в Россию он зря поехал, сказал старик, там он и сгинул без следа. Война, что поделаешь. Старик кивнул, закурил трубку и медленно пошёл к воротам, огибая могилы. У него ещё доставало здоровья, чтобы курить на ходу. Лео смотрел ему вслед, а потом на серый гранит с глубоко врезанными буквами, в которых скопилась многолетняя пыль. «Странно, что старик не спросил, кем я прихожусь пропавшему полвека назад доктору». Лео пришёл с пустыми руками, и ему стало немного совестно. Листва лип была неподвижна, они отцвели, но здесь, в низине, ещё стоял сладковатый медовый запах, сводивший с ума пчёл и бабочек. Где-то вдалеке звякнул церковный колокол. «Хорошо, наверное, лежать в таком месте», — подумал Лео. Он впервые сильно задумался о смерти, о том, что будет после, сразу и некоторое время спустя. Лео надеялся, что там только слепящая оглушительная темнота — и больше ничего.
Находка могилы доктора ничего ему не дала. Он продолжал искать любую информацию о Крамере, но в любом интервью, затрагивавшем тему юности, он, как опытный горнолыжник, лавировал между вопросами интервьюера и собственными ответами. Бежал из России на одном из последних пароходов, говорил Крамер и смотрел в камеру с таким видом, по которому было понятно, что уточняющих вопросов лучше не задавать, что за ними только голод, сыпной тиф, разруха и редкие винтовочные выстрелы, перемежающиеся враждебными криками чаек. И в книге воспоминаний было то же — бежал, спасаясь от угрозы неминуемого расстрела, который настиг бы Крамера, как настиг двоюродного брата и дядю с отцовской стороны, оказавшихся в то непростое время среди заложников в Петрограде.
Оставался только один источник — сам Крамер. Лео думал над тем, как развязать старику язык, пока не нашёл ответ в книге Саши Трифонова. ЛСД подходил прекрасно. Всё остальное — необходимость оказаться с Крамером наедине и убедить его принять препарат — сложилось само собой в цельную картину в мозгу Лео достаточно быстро. Он считал, что вправе делать то, что считает нужным, чтобы выявить истину, и поэтому может применять любые, даже немного экстравагантные, методы.
План постепенно вырисовывался. Лео приехал в Швейцарию, поселился в пансионе недалеко от виллы Крамера. Каждый день он ходил наверх, в парк, нависавший над краем озера. Крамер любил кататься на велосипеде, он был в хорошей форме для своего возраста. Колёса «швинна» вращались быстро, спицы сливались в сияющий солнечный круг. Кажется, жена Крамера не любила велопрогулки, во всяком случае, никогда не составляла ему компанию, точно так же, как он не садился в седло, когда его жена тренировалась в выездке. Со стороны казалось, что супруги жили мирно. Даже когда они оставались только вдвоём, и взгляд Лео, усиленный биноклем, проникал сквозь высокие окна виллы, которые приглашённая прислуга мыла раз в неделю, он ни разу не видел их ссорящимися или даже просто нервно разговаривающими. Точно так же, как не видел их занимающимися любовью в постели или где-либо ещё, или просто целующимися. Лео распотрошил мусорный бак, который Крамер выставил вечером за ворота виллы, но не нашёл ничего примечательного. Пара бутылок от сухого вина, очистки и остатки еды, пепел из трубки Крамера и окурки его жены, окольцованные красной помадой. Втайне он надеялся найти что-нибудь извращённое, грязное, запретное, соответствующее незаурядной и противоречивой натуре писателя. Вообще, мусор был самый обычный, заурядный, мусор среднего буржуа. У гения такого мусора быть не могло. Разочарованный, Лео запихал ошмётки обратно в бак.
Крамер не водил машину, за рулём всегда сидела его жена. Она водила огромный американский «кадиллак девилль», потому что за годы жизни за океаном пристрастилась к мощным американским автомобилям. Лео машина казалась чудовищной, и он удивлялся, как такие утончённые люди, как Камер и его жена, обладающие безупречным вкусом купили такого громоздкого устрашающего механического урода. Почти три недели Лео провёл, наблюдая, за писателем. Жизнь его была подчинена строгому распорядку. Визиты к врачу по понедельникам, вторничная джигитовка жены, затишье по средам, когда на обед могли явиться знакомые, четверговое расслабление для мадам Крамер, пятничный ужин в ресторане и беззаботные выходные. Дочь и сын Крамера, давно взрослые и успешные, посетили обед в середине недели. Лео из укрытия наблюдал за обильным столом, накрытым на террасе, пытаясь уловить отпечаток гениальности на лицах гостей. Сын Крамеров постепенно приобретал известность как модный художник. Кажется, он действительно был талантлив. Дочь работала в парижском доме высокой моды и, кажется, делала успехи в качестве модельера, хотя и сама могла бы выходить на подиум, поскольку унаследовала породистую стать отца и изящную стройность матери, которая в двадцатые принимала участие в модных показах, когда тем же зарабатывали на хлеб оказавшиеся в эмиграции русские аристократы.
Кажется, за столом было весело. Даже на лице Крамера, обычно неподвижном, Лео различал призрачную улыбку. На обед была рыба, и Крамер подливал жене белое сухое. На другие обеды являлись агент Крамера с женой и двумя каким-то мужчинами, а в следующий раз пришли две подруги мадам Крамер с мужьями, по виду напоминавшими чиновников высшего ранга. О чём говорил с ними Крамер, Лео не слышал, но губы старика шевелились, и, значит, он исторгал из себя какие-то слова, не убежал и не закрылся в своём кабинете.
Работающим Крамера Лео тоже ни разу не видел. Крамер частенько сидел на террасе перед маленьким столиком с шахматной доской, лениво двигал фигуры, подолгу задумываясь, а потом делал пометку в блокноте. Крамер продолжал заниматься шахматной композицией, и Лео время от времени встречал его этюды в периодике. То, что Лео собирался проделать с Крамером, на шахматном языке называлось «извлечением короля».
Короля можно извлечь из-за пешечного прикрытия путём жертв, нападений или угроз. Жертвовать Лео было нечем, угрожать и шантажировать Крамера смысла не имело, оставалось только тщательно продуманное и аккуратное нападение, хорошо замаскированное под оказание помощи. Сначала Лео хотел провернуть трюк с инвалидным креслом, который однажды помог ему сделать снимки одной закрытой вечеринки. Подумав, он решил, что в данном случае мнимый калека в кресле будет неуместен. Лео не въедет на коляске на высокое крыльцо, Крамер сунет пятифранковую бумажку и выпроводит. Кроме того, рядом со стариком постоянно была его жена, и только по четвергам Крамер был предоставлен самому себе. Писатель любил уединение, и для велопрогулок выбирал самые отдалённые уголки парка, где в будние дни никто не бывал. Оставалось придумать только, как заставить Крамера спешиться и вывести из строя его велосипед. Лео несколько вечеров просидел над тщательно перерисованным планом парка. Красными чернилами он нанёс еженедельный маршрут Крамера и просматривал его метр за метром. Одно из мест показалось ему перспективным, но уклон там был слишком крут, и при неудачном стечении обстоятельств он услышит только предсмертный хрип старика. Кроме того, оттуда до стоянки было очень далеко, и если Крамер после инцидента не сможет ходить, Лео его просто не дотащит. Карандаш заметался над бумагой. Рядом с прудом тоже был подходящий участок, но, если Крамер не вовремя дёрнет рулём, он улетит прямо в воду. Лео не знал, насколько глубок пруд, и подвергать старика дополнительной опасности не хотелось. Он исследовал план до последнего дерева и кустика, тщательно, как, наверное, ни один исследователь не продумывал маршрут будущего путешествия, но годных мест больше не было. Значит, оставался пруд. На следующий день Лео прогуливался в парке и как бы случайно забрёл в глухой уголок у пруда. Он нашёл длинную сухую хворостину и промерил глубину, как опытный лоцман. В самом опасном месте было примерно по пояс. Вода почти не была видна из-за зарослей водяного ореха. Если правильно разложить колючки на дороге, Крамер не сможет свернуть к воде, а улетит в относительно безопасные кусты.
Каждый вечер Лео разыгрывал шахматные партии из сборника Крамера, а на ночь читал его книги. Он считал, что это поможет понять образ мыслей старого писателя, поможет подманить удачу, как охотник завлекает дичь с помощью манка. Этюды Крамера были интереснее, чем его последние книги. Почему фантазии старика хватало, чтобы творить маленькие шахматные шедевры, а написать роман, не худший, чем прошлые творения, не получалось, Лео не понимал. По его мнению, хороший шахматный этюд стоил короткого рассказа. Значит, Крамер сделал свой выбор в пользу чёрно-белой доски, а не письменного стола.
Лео купил всё необходимое и за вечер смастерил ловушки. Сухие ветки он подобрал в том же парке, недалеко от места планируемой операции, шурупы и гвозди купил в скобяной лавке, а больше ничего ему и не было нужно. Синий «рено эстафет» он арендовал ещё на прошлой неделе. Издали микроавтобус был очень похож на фургон почтовой службы, что было только на руку Лео. Новые номера он украл ещё неделю назад в соседнем кантоне с машины, которая явно очень давно никуда не выезжала. Сумка у него всегда была с собой, бутылка воды куплена накануне в супермаркете, а ЛСД давно дожидался своего часа. Кислоту Лео не очень любил, предпочитая марихуану и иногда гашиш.
* * *
— Здесь душно, — сказал Крамер, расставляя фигуры.
Лео застыл в кресле с высокой спинкой, наблюдая, как старик расставляет шахматы. Рука Крамера замешкалась, подыскивая место для ферзя и короля. Кажется, старик забыл, где должны стоять фигуры. Кожа Крамера ощутимо порозовела, он часто моргал глазами. На самом деле в комнате было прохладно. Лео убрал с колен свою сумку и незаметно включил в ней диктофон, передвинув его ближе к клапану. Лео уже опробовал этот метод, качество записи выходило не очень хорошее, но все слова можно было разобрать.
Лео посмотрел на часы. До прихода жены оставалось ещё несколько часов. Старик застыл над доской с последней пешкой в руке. Они заранее условились, что хозяин дома будет играть белыми. Лео сделал этот жест вежливости, подсознательно готовясь проиграть. Он был уверен, что Крамер играет в шахматы лучше, и опыта у старика больше, хотя и Лео побеждал опытных шахматистов. Когда-то давно дед мечтал, что Лео станет гроссмейстером, но родителям некогда было возиться с заявками и разъездами по турнирам, а сам патриарх был слишком стар и ленив для такой бурной деятельности. Со временем гроссмейстерами стали все, кого Лео обыгрывал на юношеских турнирах, в которых всё-таки смог принять участие. В последний раз он играл в шахматы достаточно давно, но охотничий азарт и лёгкий страх, обострившие восприятие, должны были придать ему сил.
Крамер пришёл в себя и повторил:
— Здесь необычайно жарко.
Он оттянул воротник рубашки, как будто тот стал тесен. Кресло тихонько скрипнуло. За спиной старика висела очень красивая японская гравюра — цикада, сидящая на ветке павловнии. Часы где-то за стеной пробили один раз. Крамер встрепенулся и двинул свою пешку вперёд. Лео откинулся назад и принялся обдумывать первый ход.
Не было нужды надолго задумываться надолго на первом ходу, поэтому он сделал зеркальный ход, переместив пешку напротив пешки соперника. Крамер хлопнул себя по коленям и уставился на доску.
Нужно было завязать разговор, потому что от молчаливого Крамера пользы не было.
— Вам полегчало? — спросил Лео, — может, принести вам воды?
— О, это я хозяин и должен предложить выпить, — ответил Крамер, отвлекшись от доски, — у меня есть любая выпивка и любая еда.
— Просто воды, — сказал Лео, вставая, — но лучше я принесу сам. Вам что-нибудь налить?
Крамер задумчиво поднёс сжатый кулак к губам.
— Пожалуй, я выпью виски со льдом. В Америке я привык пить до обеда.
Лео уже открыл кран на кухне и налил себе полстакана воды. От волнения у него слегка пересохло в горле. Вода освежила его, и он вернулся в гостиную в поисках виски для старика.
Бар помещался за небольшой деревянной стойкой. Лео открыл дверцу, достал стакан с толстым дном и стал выбирать виски.
— Шотландский, пожалуйста, — сказал Крамер. — Слава богу, я не застал период сухого закона с его канадской дрянью или, того хуже, самодельным суррогатом.
Лео, досадуя на оплошность, вернулся в кухню и насыпал льда из специального отсека холодильника. Прозрачные кубики глухо звякнули о толстое, как линза телескопа, стекло. С помощью этого стекла можно заглянуть в душу любому пьянице, подумал Лео. Он вернулся в гостиную, где старик снова задумчиво сидел над шахматами. Все бутылки в баре были початы, но во всех оставалось примерно одинаковое количество напитков. Жена Крамера предпочитала ликёры.
Лео услышал шорохи за спиной. Он обернулся, кубики льда звякнули о стенку бокала.
Крамер двигал фигуры по доске двумя руками, делая ходы и за себя, и за Лео в темпе безумного блица. Сбитые фигуры быстро отставлялись на край стола.
— Шах, — бормотал Крамер тихо, — шах, шах.
Пока Лео нёс ему виски, Крамер объявил мат белым и принялся расставлять фигуры по новой. Теперь пешки стояли во второй линии, а ферзь и король — по краям. Лео протянул бокал, который Крамер взял не глядя и, опрокинув содержимое в себя, поставил бокал на пол. Лео сел в кресло, наблюдая, как старик хрустит кубиками льда, словно лошадь морковкой. «Наверное, у него хорошие зубы», — подумал Лео.
Крамер поставил бокал на пол и спросил с набитым льдом ртом:
— Ещё партию?
— Давайте, — спокойно сказал Лео.
Он не впервые наблюдал действие кислоты на человеческий организм, но впервые на его глазах кислота окутывала такой выдающийся, даже гениальный мозг. Лео мог только позавидовать тому, что чувствует старик, тому, какие картины сейчас открываются перед, над и вокруг его сознания, расширяющегося, как вселенная. Сознание такого писателя и есть целая вселенная, и только Великому Архитектору известно, до каких пределов оно может быть расширено.
Теперь Лео играл белыми. Он тронул коня, стоящего на первой линии и передвинул его на две клетки по прямой, краем глаза наблюдая за реакцией Крамера. Тот ничего не сказал, а сразу пустил в дело своего тощего ферзя. Ферзь ходил, как слон.
Они делали хаотичные ходы, и одна и та же фигура никогда не ходила два раза одинаково. Выиграл Крамер, хотя Лео несколько раз объявлял шах. Партия заняла минут пятнадцать, а Лео всё не придумал, как начать разговор. Ему казалось, что он слышит, как шуршит плёнка на спрятанном в сумке магнитофоне, как маленькая, но смертельно опасная змея. После победы Крамер расслабленно сидел в кресле, опустив руки почти до пола и глядя в потолок. Кажется, я дал слишком большую дозу, подумал Лео.
— Чем вы занимаетесь? — спросил он.
Крамер вытянул вперёд руку и пошевелил пальцами, как будто играл на невидимой арфе.
— Я — профессиональный наездник, — сказал Крамер.
— О, как интересно, — сказал Лео, — участвуете в скачках?
Теперь Крамер шевелил двумя руками, и невидимая арфа превратилась в невидимый аккордеон.
— Я имею в виду насекомое. Бракониды, трихограммы, динапсиды, ихневсониды, понимаешь? Мои личинки поедают беззащитные тела парализованных жертв. Я слышу, как работают их серебристые челюсти.
Лео с трудом припоминал, что знает о насекомых. Бабочки были ещё одной страстью Крамера, а Лео оставался к ним равнодушным, признавая их внешнюю красоту.
Крамер утратил интерес к шахматам, наблюдая за своими руками.
— Я думал, вы любите бабочек, а не ос, — сказал Лео и на всякий случай кивнул на развешенные на стенах рамки с бабочками.
Крамер замахал руками, как большая усталая птица.
— О, я люблю бабочек, — сказал он, — я собираю их больше полувека, и у меня одна из лучших швейцарских коллекций. В Золотурне есть фирма, которая выпускает прекрасное оборудование — мягкие пинцеты, плашки, расправилки, эксикаторы. Моя первая гувернантка была родом из Швейцарии. Она любила топлёное молоко.
Крамера прервал звонок телефона. Каждая металлическая трель наносила Лео непоправимый душевный урон. Старик только-только начал расслабляться в своём кресле, и его можно было разговорить, а телефон всё испортил.
Впрочем, Крамер продолжал возлежать в кресле и рассматривать свои крупные кисти, кисти кулачного бойца, а не писателя, преподавателя нескольких университетов, охотника за нежными чешуекрылыми и любителя шахмат из самшита и палисандра.
Телефон утих. Лео продолжал мысленно подбирать слова, чтобы подтолкнуть Крамера к разговору. Теперь он досадовал, что решил воспользоваться кислотой, ведь сейчас старик стал неуправляем, несёт какую-то чушь. Наверное, всё-таки стоило его сначала припугнуть, может быть, использовать шантаж. Внезапная усталость и упадок моральных сил одолели Лео. Он пожалел, что сам не глотнул из той бутылки, что дал старику. Если ЛСД и не добавило бы сил, то убрало бы мрачные мысли.
Крамер впал в какое-то подобие транса. Лео чуть-чуть привстал на кресле и увидел, что у писателя закрыты глаза. Руки старика были протянуты вперёд, как у блуждающего в полной темноте. Лео осторожно встал с низкого кресла и наклонился над стариком. На лице явно проступала каждая морщина, а вены на лбу надулись, как у штангиста в самой напряжённой фазе движения. Наискосок, пересекая морщины, багровела свежая ссадина. Под закрытыми веками беспокойно и бессистемно вращались глазные яблоки, как будто Крамер хотел заглянуть внутрь собственного черепа. Лео уже открыл было рот, чтобы сказать: «Вы когда-то давно убили человека?» — но остановился.
В углу в тени висела маленькая акварель под стеклом, зелёные и голубые пятна складывались в изображение летнего луга, уставленного стогами свежескошенной травы. В правом нижнем углу чернела тонкая и извилистая, как горная река, подпись художника. Лео сделал несколько шагов, обогнув кресло, и снял акварель со стены. Телефон зазвонил опять, резкие звуки разнеслись в тишине комнат и коридоров.
Крамер открыл затуманенные дурманом глаза. Лео поднёс акварель к лицу старика, стараясь, чтобы стекло не бликовало. Пока старик сфокусировал взгляд на изображении, телефон умолк.
— Смотрите, — сказал Лео, — это оригинал? Это настоящий Писсарро?
Крамер смотрел на акварель, и по его взгляду Лео понимал, что старик видит совсем не то, что нарисовано, а что-то другое, неведомое и невидимое другим.
— Писсарро, понимаете? Помните такого? — спросил Лео.
Старик разлепил губы и улыбнулся.
— Не говорите мне о нём, — ответил он, — о мёртвых или хорошо, или ничего. Сам я тоже рисую очень неплохо.
Любителю бабочек положено хорошо рисовать. Он может не писать интересных книг, но кистью и красками он должен владеть хорошо.
— Это вы нарисовали? — спросил Лео, чуть отдалив акварель от лица старика. — Писсарро — это ваша фамилия?
Крамер облизал губы неожиданно розовым и гладким языком. Зрачки его глаз были расширены настолько, что радужки за ними почти не было видно. Старик начал двигать челюстями, будто что-то жевал, но ни звука не вырывалось из его рта. Крамер погрозил Лео пальцем и подмигнул левым глазом.
— Он любил рисовать, — сказал старик, — ходил на набережную и рисовал море и корабли. Я ему говорил, что рисовать корабли небезопасно, могут принять за шпиона. Он говорил, что шпионы не рисуют красками и смеялся.
Наверное, он говорит о французском враче, настоящем Писсарро, подумал Лео. Главное теперь было не спугнуть удачу, заставить блаженно улыбающегося старика не отвлекаться от темы. Рамка с акварелью была довольно тяжёлой, и у Лео уже затекли руки.
— Я долго болел, — сказал Крамер ровным голосом, — чуть не умер. Тиф переносят вши, а тогда было очень много вшей. Они были даже у Мистангетт.
— Мистангетт? — переспросил Лео.
— У любимой кошки моей матери. Меня оставили там, а сами уплыли вместе с кошкой и вшами. У вшей, конечно же, не было билетов.
— А у вас, — спросил Лео вкрадчиво, — у вас был билет?
Крамер опять погрозил Лео пальцем.
— Билет был только у моего друга.
— Художника? — переспросил Лео.
Крамер оскалил зубы и плюнул в Лео, но рот его настолько пересох, что там не было слюны.
— Художника, врача, какая разница? Билет у него был. И документы.
Крамер надолго замолчал, всматриваясь в одну точку позади Лео. Может быть, он видел там картины полувековой давности, тени и призраки прошлого медленно двигались перед его взглядом. Он медленно моргал, и Лео испугался, что старик уснёт.
— И что случилось потом? — спросил Лео.
— А потом он умер, — ответил Крамер.
Он выпрямился в кресле, а потом обмяк, опустив руки на подлокотники. Тишина опять обступила их со всех сторон.
Лео облизал внезапно пересохшие губы таким же сухим языком.
— Я смотрел, как он умирает, — продолжал Крамер, — он хрипел и пинался, но ничего не мог сделать. Я держал его крепко. Я был слаб после болезни, но держал крепко. Он прокусил мои пиджак и руку до крови, вот, видишь?
Крамер показал Лео бледное предплечье, на котором не было видно никаких следов, кроме полоски незагоревшей кожи от ремешка часов.
Лео надеялся, что голос Крамера будет хорошо различим на записи. Старик говорил негромко, но между ним и сумкой с диктофоном не было никаких препятствий.
— Это было… величественно, — сказал Крамер, и даже со своим огромным словарным запасом он не мог не сделать паузу, подбирая нужное слово. — Я смотрел на его тело с посиневшим лицом, смотрел на его выпавший, как грыжа, язык, и любовался. Я чувствовал, как будто ангел спустился с небес на землю, даже не ангел, а сам Всевышний вошёл в меня и смотрит моими глазами и осязает моей кожей. Это была тёмная мрачная комната, но вокруг было светло, и свет исходил изнутри меня.
Лео должен был что-нибудь сказать, чтобы и его голос остался на записи.
— И что было потом?
— Я бросил его в море. Я плакал, как обиженный ребёнок, я любил его в тот момент, но должен был сделать это. Я обнял его и отпустил домой. Все бумаги остались в комнате. Пароход уходил только днём. Я вернулся в комнату, схватил карандаш и начал писать. Свет изнутри меня лился прямо на бумагу и превращался в слова. Из меня исходил целый мир, я зачал и рожал его совершенно без мук. Я никогда ещё не чувствовал себя лучше.
Крамер несколько секунд помолчал.
— Потом я положил тетрадь на стол. Одной рукой я писал, а другой дрочил. Керосинка потухла, но я продолжал в полной темноте. Я делал это несколько часов подряд, но не смог ни дописать, ни кончить.
Никогда в книгах Крамера Лео не встречал таких слов, и разговор старого писателя ничем не напоминал написанные им книги. Может быть, это уже был не совсем Крамер, вернее, не только Крамер, а та его часть, которую дрессированное сознание обычно загоняло глубоко внутрь.
Лео был немного обескуражен. Для него Крамер оставался символом старой европейской культуры, пришельцем из тех времён, когда кино считалось только новомодной блестящей игрушкой и люди проводили вечера в опере и театрах, а не в синематографе.
Крамер продолжал свой малосвязный рассказ. Он благополучно сел на пароход и писал всё время по пути в Константинополь. Продолжал ли он при этом мастурбировать, Лео решил не уточнять. Обретённый внутренний свет помог Крамеру написать роман за две недели. Едва он поставил точку, как сразу же принялся за следующий. Он не был удивлён, что такое вдохновение ему подарило низкое и подлое убийство человека. Он с детства был сверхчувствительным, и любое сильное переживание вызывало отклик в его душе.
Во время одной из пауз Лео незаметно передвинул сумку с диктофоном ближе к старику. Тот ничего не заметил, переводя дух.
— Этот внутренний огонь, — продолжал Крамер, — я чувствовал ещё несколько месяцев. Он постепенно слабел, пока не иссяк. За это время я написал ещё несколько рассказов и повестей, таскал их с собой повсюду в кожаном портфеле, доставшемся по наследству от настоящего Писсарро. Только медную табличку с именем пришлось отковырять. И даже спустя много времени, взявшись за перо, я вызывал в своей памяти ощущения сомкнутых на чужом горле рук, я слышал предсмертный хрип и последний судорожный вдох, и эти воспоминания порождали внутри сладкий трепет, запретный и преступный, и оттого более приятный, помогавший творить, и рука сама водила пером по бумаге.
Вот чего мне не хватало, — сказал Крамер, — настоящего импульса шокирующего вдохновения, настоящего дыхания бога, подобного тому, который оживил Галатею, или даже тому, который создал Адама. Я и раньше пробовал писать, сказал Крамер, меня даже печатали, но все мои прошлые творения не были озарены духом подлинного вдохновения, которое я получил, когда в моих руках бился Писсарро. Только начав писать по-настоящему, я понял, что это и есть моё призвание. Я ведь хотел стать энтомологом или путешественником. А теперь я точно знал, что делать.
— Вы убили его, — сказал Лео без вопросительной интонации.
— Он бы прожил правильную жизнь, лечил бы людей, спасал жизни, — сказал Крамер, — но что вся его жизнь значит в сравнении с моими гениальными книгами. Я гений, я говорю это, не притворяясь, без всякой худосочной бравады, с полной мерой ответственности. Полвека назад, в том грязном городе на меня снизошёл божественный дух и сделал меня тем, кто я есть.
Они молчали несколько минут. Лео смотрел, как солнечные пятна ползут по бледным обоям. Часы пробили ещё раз, и звон долго метался между стен. Лео взглянул на Крамера. Тот напоминал пациента на гипнотическом сеансе. С нижней губы свисала тонкая паутинка слюны.
— Я рад, что наконец-то рассказал об этом кому-то, — сказал старик.
Они опять надолго замолчали, и Лео подумал, что старик заснул и не пора ли убираться отсюда. Он услышал и записал главное, сенсационное признание известного писателя в убийстве. Конечно, из-за срока давности, а также географической и политической удалённости места убийства о судебном преследовании Крамера речь не шла, но шумиха, которую ненавидел писатель, поднимется изрядная. Вот только Лео ещё не решил, что будет делать с записью.
Теперь всё стало понятно. Лео всегда ощущал в таланте Крамера нечто потустороннее, дьявольское, то, чем не может обладать смертный. Лео думал, что много лет назад Крамер заключил сделку с дьяволом, как Фауст, и только теперь старик решил обнародовать параграфы той давнишней сделки.
— Полученного заряда мне хватило на несколько лет, — вдруг сказал старик. — Потом я стал чувствовать, что жар в груди утих, и мои писания утратили былой блеск. Я уже был известным писателем, и о Писсарро совсем не вспоминал, вытеснил его из своей натуры. Я не хотел этого специально, но за эти годы, берясь за карандаш и чувствуя порождённый им огонь, я ни разу о нём не вспомнил. Я только переехал из Праги в Берлин, это было за несколько месяцев до того, как я познакомился с женой. Меня обуяло то, что бездарные психиатры называют кризисом. Я начал подряд несколько рассказов, в моём мозгу казавшихся волшебными, но при переложении на бумагу превращавшимися в безобразных колченогих ублюдков. Я писал вывихнутыми фразами, мой язык до того безотказный и точный, как ланцет, отказался мне повиноваться. Я разорвал и бросил в печь всё, что вымучил из себя за много недель, хотя, конечно же, по качеству написанного, это нужно было смыть в ватерклозете, а не предавать благородному огню. Я не сделал этого единственно потому, что моя строгая квартирная хозяйка предупредила, что канализация в доме не терпит засоров, а я всегда любил писать на очень плотной бумаге.
— Я жил в Гезундбруннене, недалеко от вокзала, — продолжал Крамер. — У меня не было постоянной работы, меня неплохо печатали и иногда удавалось получить заказ на перевод какой-нибудь скучной белиберды в одной из торговых контор. Но если я не смогу писать, то мне пришлось бы искать какую-то постоянную работу, занятие, хуже которого я не мог придумать. Вечера я просиживал в кафе, и даже проститутки перестали ко мне подходить. Пока марки и пфенниги звенели в кармане, я предпочитал ни о чём не думать. Пиво было хорошим, да только я не очень его любил. Однажды вечером, когда уровень алкоголя уже сделал для меня возвращение домой приемлемым, я медленно шёл вдоль парковой ограды. Я ходил там почти каждый вечер, но так и не знал, как называется этот парк. Переулок, по которому я шёл, выходил на широкую штрассе, по которой ходил трамвай. Я шёл, глядя под ноги, но какой-то шум впереди заставил меня поднять взгляд. Возле остановившегося посреди улицы трамвая стояла небольшая толпа. Я и сейчас помню густо-бордовый, как краковская колбаса, трамвайный бок, освещённый уличными фонарями, и запах мокрого асфальта. Кажется, недавно прошёл дождь. У вагоновожатого были усы, он носил форму, и, как и все немцы, кому доверили носить форму, он был важен, как директор банка. Какой-то несчастный попал под колёса его трамвая и теперь тихо хрипел на рельсах. Его нижняя половина была скрыта под трамваем, и фары и решётка в передней части вагона создавали впечатление, что трамвай улыбается и доволен таким стечением обстоятельств. Что-то тёмное натекло под открытой передней дверью. «Врача, врача» слышал я вокруг. Я подошёл ближе. Человек на рельсах в агонии повернул голову и взглянул прямо на меня. «Дайте пройти», — сказал я громко и властно. «Вы врач?» — спросили у меня. «Да», — ответил я, и люди расступились. Я присел рядом с полумёртвым телом и положил руки ему на грудь. Божественный огонь, которого я ждал, о котором я молил, опять снизошёл на меня. Как много лет назад в Севастополе в моих руках умирал человек, а в душе сияла сверхновая звезда мощностью в несколько гениальных книг. Ощущение не было новым для меня, но было свежим, лёгким и всеохватывающим. Я положил руки умирающему на грудь и сделал вид, что произвожу манипуляции, какие обычно делают врачи. Кажется, я расстегнул ему рубаху. Это был совсем молодой парень, почти мальчик, худой от недоедания. Я видел, что помочь ему ничем нельзя, грудная клетка была раздавлена ударом, кровь и хлопья розовой пены пузырились у него на губах. Наверняка он зарабатывал тем, что продавал себя в бесчисленных кабаках Ноллендорфа. Я надавил ему на грудь, и мальчик захрипел. Кажется, немного крови попало мне на руки. Я сдерживал себя, чтобы сила, вместе с ослепительным светом разливающаяся в моих мышцах не расплющила тело юноши, как перезрелую грушу. Я не слышал ничего, я упивался моментом, каждым мгновением, я снова чувствовал жар и вдохновение и не пытался понять, божественной он природы или дьявольской. Я просидел там несколько минут, делая вид, что делаю искусственный массаж сердца, а на самом деле придавливая сломанные рёбра всё сильнее, и мальчику было почти невозможно дышать. Люди вокруг молчали и шушукались, наблюдая за моим священнодействием. Вагоновожатый стоял рядом и что-то одобрительно ворчал. Фары трамвая горели, и в жёлтом свете мои руки были похожи на руки мертвеца. «Что вы делаете, эй вы!» — сказал громкий голос у меня за спиной. Я с трудом оторвался от юноши, поднял взгляд и наткнулся на искажённый криком рот, пушистые усы, котелок и безумные глаза под ним. Человек размахивал рукой, протискивался сквозь толпу, а в другой руке сжимал докторский чемоданчик. Это был настоящий доктор, в нём не было ничего божественного и гениального. Я вскочил и бросился бежать. Никто не бросился мне вслед, я долго петлял переулками, и только дома обнаружил, что обе мои руки выпачканы в засохшей крови. Я давно не был так счастлив. В газетах я прочёл об этом случае, мальчик умер в больнице часом позже, но обо мне не было ни слова. После того я снова начал писать, но если удавалось выбраться в кафе, я ходил в кварталы на другом берегу реки.
Из сумки послышался лёгкий щелчок, диктофон теперь записывал на другой стороне магнитной ленты. Старик не обратил на звук никакого внимания. Он был полностью охвачен воспоминаниями.
— Я продолжал писать, охваченный всё тем же безумием. Через два года я женился на лучшей женщине в мире. Она во всём поддерживала меня, оградила от всей бытовой суеты, чтобы я мог посвятить всё своё время книгам. Всё, что я написал, сразу же печаталось. Обо мне стали говорить не только среди эмигрантов. Появились первые переводы, сначала на немецкий, потом на английский и французский. Денег стало немного больше. Детей у нас ещё не было, мы решили с эти повременить. Но я с ужасом ждал, что вдохновение рано или поздно меня покинет. В этот раз его хватило на несколько лет больше, может быть, потому, что теперь я экономнее его расходовал. Я и так писал слишком быстро для автора, претендующего на то, что узколобые критики называют серьёзностью.
Пятно света на обоях почти переползло к дальней стене. До возвращения жены Крамера оставалось ещё почти четыре часа, но холодный ком волнения уже ощущался внутри Лео.
— В январе Гитлер пришёл к власти, а в марте мы уехали в Париж. Моя жена — полуеврейка, и мне давно было понятно, куда приведёт страну маленький усатый ефрейтор. Жена была беременна, на нас навалились хлопоты по устройству нового дома на новом месте, я должен был привыкнуть к новой языковой культуре спустя десять лет пребывания среди германцев. Родился сын, жена с головой ушла в материнство. Ещё примерно два года огонёк того пламени тлел у меня внутри. За два годя напечатал один роман, кажется неплохой, а потом издал сборник рассказов, написанных ранее. Огонь потух, и разжечь его я был не в силах. С отчаянием я переживал то, что уже происходило несколько лет назад в Берлине. Я не мог смотреть на белую бумагу, не мог прикоснуться к ней, края постоянно резали мне пальцы. На лето мы переехали к морю, в Бре-Дюн, доктор рекомендовал жене и сыну морской воздух. Мы сняли маленький рыбацкий дом на побережье. Жена с сыном уходили гулять, а я в отчаянии оставался дома. Жена положила в чемодан целую стопу бумаги, к которой я не мог прикоснуться.
Крамер взял стакан и допил оставшуюся на дне воду.
— В нашем домике был камин, и я раздумывал, не бросить ли мне всю бумагу туда. Жена приходила ко мне с утешениями, но я ничего не говорил ей. Но в одну из ночей, когда за окнами бушевал шторм, я рассказал ей то же, что сейчас рассказываю тебе. Ветер выдул из дома всё тепло, камин чадил и почти не грел, а наш сын спокойно спал в кровати. Я держал жену за руки и думал, что сейчас она схватит сына и сбежит, и я не стал бы её останавливать. Стоило рассказать ей обо всём раньше, до свадьбы, но тогда у меня не было бы тех лет счастья, и я написал бы меньше. Но жена обняла меня, убийцу и сумасшедшего, и поверила мне. Она читала всё, что я написал, несмотря на всю занятость сыном и бытом. Она и сама писала стихи, достаточно неплохие, и хорошо переводила. Она поняла меня. Мне стало легче, острая боль, мучившая мою душу, утихла. Я снова смог сесть за бумагу, взять в руку карандаш и карябать какие-то слова, складывающиеся в связные фразы. Но ни грана таланта не было в тех писаниях, и я всё сжигал.
Крамер немного помолчал, вяло болтая свешенной с подлокотника рукой.
— Мне не становилось легче. Слова были просто словами, они не объединялись, не происходило синергетического волшебства. А без волшебства я не представлял своей жизни. Ночью я смотрел на спящих жену и сына и боролся с искушением выйти из дома и идти по песку в море, пока вода не сомкнётся над моей головой и не заполнит лёгкие.
— В нашем доме было холодно. Камин почти не грел, можно было угореть. Жена нашла трубочиста в ближайшей деревне. Мы угостили его рюмкой кальвадоса, и он полез на крышу со всеми своими инструментами. Трубочист начал опускать в дымоход ёрш с гирей на конце. Я ушёл к морю, в дюны, с карандашом и тетрадью, в надежде хоть что-то вымучить из себя. Я слушал шум волн и был погружён в свои мысли. Я был готов осуществить своё возникшее ночью желание. Я был погружён в какое-то подобие транса, от которого очнулся, лишь только когда прибой лизнул мои босые ступни. Я не помню, когда успел встать, разуться и подойти к кромке воды. По краю песчаной косы ко мне бежала жена и что-то кричала. Трубочист сорвался с конька крыши и упал на вымощенную булыжником площадку. Беги в деревню за доктором, сказал я жене, а я пойду попробую помочь раненому. Я побежал к дому, а жена скрылась за гребнем дюны.
Трубочист лежал в луже крови и не шевелился. Из окон дома доносился плач нашего сына, которого жена оставила в постели. Я присел над телом умирающего и увидел, что не могу сделать ничего. Если бы я мог помочь, я бы сделал это. Опять мои руки зажили отдельной жизнью. Я не смотрел, что они творят, я всем сердцем впитывал окутавший меня дух вдохновения. Слёзы полились из моих глаз и мешали смотреть. Трубочист захрипел и затих. Когда во двор вбежали люди, всё было кончено. Сгорбленный, я сидел над мёртвым телом и рыдал. Перестаньте, месье, сказал мне кто-то, он был конченый человек, алкоголик. Они не понимали, что я рыдал от счастья, ведь я снова мог писать. Тело унесли, приходил жандарм, которого жена угощала кофе. Я всё ещё плакал. Оказалось, верёвка трубочиста была ветха и перетёрлась о трубу. В тот же вечер я снова начал писать, внутренний свет снова согревал мои писания. Жена предлагала мне уехать, но мы оставались в доме до сентября. Камин, кстати, оказался вычищен, и холод больше нас не беспокоил.
Лео знал, что это не последняя деталь истории. Крамер получал вдохновение из страшного источника и не видел в этом ничего плохого.
— Потом, уже в Америке, спустя несколько лет, я снова столкнулся со своей привычной психологической блокадой. Я снова не мог писать, вернее, всё, что я писал, не представляло для меня никакой ценности. Я опять впал в долгую депрессию, но мне снова повезло. На одном из званых ужинов с моим университетским коллегой случился сердечный приступ, и он умер буквально у меня на руках.
Лео хотел что-то сказать, но тихий звук отвлёк его внимание. Он взглянул на часы — до возвращения мадам Крамер оставалось больше трёх часов. Крамер ничего не слышал, он продолжал говорить.
— Обо мне даже написали в университетской газете, как я боролся за жизнь своего коллеги. Он мне даже никогда не нравился, смотрел на меня свысока и завидовал моему литературному успеху.
Шум повторился ещё раз. Теперь Лео был уверен, что ему это не показалось, в гостиной кто-то крался на цыпочках, стараясь делать осторожные шаги в те моменты, когда Крамер произносил слова. На последней фразе Крамер повысил голос. Лео вскочил с кресла, замешкавшись, чтобы схватить лежащую на полу сумку. Рука никак не хотела пролезать под застёгнутый клапан. Чья-то длинная тень скользнула по полу. Пальцы проникли в сумку и наткнулись на бесполезный магнитофон. «Где же он, где же он», — повторял Лео, пытаясь нащупать пистолет. Крамер начал тихо смеяться неприятным старческим смехом.
— Это моя жена, — сказал он сквозь смех, — всегда звонит мне, когда уезжает надолго. Ей не понравилось, что я не отвечал на звонки.
Рука шарила внутри сумки, скрытая там почти по локоть. Лео был готов нырнуть туда целиком, забиться на самое дно, чтобы не видеть, как в гостиную входит жена Крамера с ружьём в руках. Держала она его очень уверенно, и функционирующей частью сознания Лео вспомнил, что в молодости она увлекалась стрельбой по тарелочкам. Лео хотел броситься бежать, но не смог оторвать ноги от пола. «Э. Д. Чёрчилль» висевший ранее на стене гостиной уставился на него двумя чёрными пустыми глазницами двенадцатого калибра. На миг вокруг повисла абсолютная тишина. Крамер перестал смеяться, жена Крамера замерла на месте, а Лео сделал выдох и не смог вдохнуть. Воздух стал слишком плотным, как свинец. Пальцы в сумке наконец коснулись холодного оружейного металла. Лео шевельнул рукой, и надежда выжить рванулась откуда-то из живота. Мадам Крамер выстрелила, и огненный шар пронзил эту надежду. Звук был оглушителен, где-то далеко звякнуло стекло и мейсенский фарфор на каминной полке. Лео упал на спину, далеко отбросив сумку. Свет почему-то померк, в груди стало очень жарко. Запахло порохом и чем-то неприятным. Лео чувствовал, что грудь и живот намокли, он хотел ощупать себя, но не мог шевельнуть рукой. Сквозь темноту доносились далёкие голоса.
— Что он здесь делает?
— Не знаю. Он меня чем-то опоил. Я упал с велосипеда, и он привёз меня домой.
Тихие шаги и шуршание.
— У него тут магнитофон. Что ты ему рассказал?
Пауза.
— Почти всё. О том, где я беру вдохновение.
Лео издал слабый стон, и что-то потекло изо рта.
— Про меня ты тоже рассказал? Про трубочиста, и про того преподавателя из университета?
— Ты, как любящая жена, сделала всё, чтобы помочь своему мужу.
Ещё шуршание, стук падающих на пол предметов.
— У него пистолет!
— Нужно позвонить в жандармерию. Я вложу пистолет ему в руку.
Лео почувствовал, что сейчас уснёт. Грудь болела, но не сильно. Лев прав, почему-то вспомнил он слова своего деда. Скоро они увидятся.
— Чего ты сидишь? — услышал он голос жены Крамера над собой. — Вставай. Может, такого случая больше не представится. Ты снова сможешь писать. Твои последние книги несколько неудобопонятны даже для меня.
Что-то тяжёлое опустилось на пол рядом с Лео. Он же испачкается в крови, мелькнула и пропала мысль. Страха смерти почему-то не было, только немного напряжённое ожидание, как в кинотеатре, когда вот-вот должен закончиться рекламный ролик и начаться настоящее кино.
Последнее, что почувствовал Лео перед тем, как его полностью окутал свет, это тяжёлые руки Крамера на своей груди.