Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 19, 2009
Мильштейн А. Серпантин: роман. – М.: ОГИ, 2008. – 232 с.
Наверное, первое, что приходит в голову при чтении романа «Серпантин» Александра Мильштейна, это «На дороге» Джека Керуака. Только персонажи Керуака путешествуют в никуда, пытаясь обрести свободу от мира, а герои Мильштейна не выдерживают той свободы, которая у них есть.
Поэтому постепенно серпантин горной дороги становится механизмом пружины, который уже невозможно удержать в скрученном состоянии. Автору удалось так сгустить время, что читатель видит происходящее в несколько замедленном режиме. Все происходит в тот момент времени, когда пружина начинает свое центростремительное движение, похожее на вращение спиральной галактики до тех пор, пока не потеряется ощущение центра. А оно рано или поздно непременно потеряется, потому что в определенный момент в одном из витков спирали начнет раскручиваться новая спираль, с другим центром, но связанная каким-то болевым чутьем с первоначальным.
Дело происходит в Крыму. «Место силы, точка сборки?» – пытается определить это место один из персонажей. Там, где пространство уже разрушено или где оно только собирается? Или же промежуток между разрушением и созиданием, место без времени и пространства, где можно пребывать в невесомости? В романе несколько историй, фрагментов бытия. Каждый из персонажей совершает побег из прежней жизни, которая становится тесна, начинает давить, мешает дышать. Существование, вырванное из привычного пространственного контекста, представлено осколками – разговорами, воспоминаниями, снами, и эта осколочность прошлого – всего лишь часть той каменной мозаики, которую пытается собрать каждый из персонажей, чтобы разобраться в себе.
В определенный момент понимаешь, что время перестает подчиняться размеренному поступательному движению и начинает двигаться рывками. Подобно броуновскому движению персонажей – в никуда, подчиняясь ландшафту. Человек застигнут в процессе движения, пойман этим процессом, даже если он не перемещается от одного ориентира к другому, а просто беспорядочно бродит. «Под ногами у него всё перемешалось, суша, море, сны, холсты… Они шли и шли… Без конца…. На бреющем полёте…»
Метафизика падения или восхождения. Кто-то освобождает энергию и разрушительную силу спирали, кто-то, наоборот, скручивает ее в черную точку, размещенную возле сердца. Кто-то пробирается серпантином дороги, кто-то серпантином памяти.
Проза Мильштейна вообще имеет довольно разветвленную структуру, когда сюжет состоит не из единого плотного полотна, а образуется из непредсказуемого переплетения тонких нитей, подводных течений, почти незаметных тропинок, остающихся как бы на заднем плане. Отсюда определенная конспективность текста. Очень многое автором не объясняется, а проговаривается как бы «фоном», хотя на самом деле этот фон и есть самое главное. Текст не то чтобы легкий, а какой-то текучий, и в то же время острый.
Результатом становится процесс, само существование в этом движении, в хаосе, беспорядке, в этой «маленькой воронке пространства». В какой-то момент исчезает все, что имеет материальную плотность. Остается только скольжение вниз, по серпантину воздушного опрокидывания. «И теперь траектория была наклонной пологой линией… Дельталёт двигался в режиме скольжения… Больше он ничего не помнил… И казалось, что дельталёт продолжает падение – прорвав поверхность пузыря – теперь уже во что-то… совершенно бездонное…»
Жизнь подставлена под увеличительную линзу, и неважно, что является линзой – большая медуза, хрустальный череп, подводный фонарь или пограничный прожектор, если в результате персонаж все равно попадает в гибельную воронку раскручивающейся спирали. Свобода оказывается мгновением, когда дельтаплан начинает падать. «И это всё, собственно… Шёпот, шипение факелов… Мы идём… Уже светает, но в сером воздухе нам ещё какое-то время мерещатся чёрные сгустки… Мы не знаем, что это… Летучие мыши… Или вороны сожжённой бумаги… Всё равно, при порывах ветра они рассыпаются прямо у нас на глазах…»
Происходит исчезновение оболочек, одни предметы растворяются в воздухе, другие сгущаются из темноты, вода отбрасывает тень, а тени заменяют собой человека из плоти и крови. Повествование становится головокружением, сном, забытьем, болезнью. Текст начинает пульсировать в ритме день-ночь, свет-тень. Этот пульс стремительно учащается, напоминает азбуку Морзе, кричащую о спасении. Люди превращаются в темные контуры, очерченные пограничным прожектором, становятся впечатанными в асфальт тенями. Жизнь переходит в сослагательное, условное наклонение. Серпантин срывается в головокружительный вираж. Память все агрессивнее сталкивает человека в пропасть беспамятства. Чтобы выйти оттуда другим – конечно, если получится – выйти. Но нужно двигаться, независимо от результата и направления, важно не остановиться. «Беги, кролик, беги – в обратном направлении… Путь вверх и путь вниз – один… Значит, и в ту же самую реку… ещё можно вступить… Имя реки – река…»