Перевод с испанского Петра Ильинского
Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 19, 2009
ЛОРКА – НА РУССКОМ ДЛЯ XXI ВЕКА
Невольный перевод
Этот перевод, точнее, попытку перевода породило тягостное отчаяние, не раз охватывавшее меня при чтении переложений стихов Лорки на русский язык. Гений, или, по словоупотреблению самого поэта, его дуэнде, чувствовался в них, рвался наружу, даже пытался петь (cantar), но был твердо скручен тканью профессиональной версификации. Сознавая свою малую подготовленность и еще меньшую квалифицированность, я все же взялся перевести-переложить одно из самых знаковых, на мой взгляд, стихотворений ХХ века: «Романс об испанской жандармерии». Без больших натяжек можно сказать, что «Романс» является корневым текстом «Цыганских романсеро» (Romancerogitano), книги, опубликованной в 1928 г., за восемь лет до начала Гражданской войны в Испании и гибели великого кантаора – певца и сына жарко-жестокой, но бесконечно плодоносной Андалусии. «RomancedelaGuardiacivilespañola» – заключительное стихотворение первой части книги, ставшее для многих читателей ее эмоциональным и идейным ядром, было, по-видимому, написано немногим раньше, в течение 1924–1926 гг.
Вкратце о том, чего пишущий эти строки пытался достичь. Во-первых, не дословной, а символической, метафорической передачи образов Лорки – но всегда используя его собственные ключевые слова. Во-вторых, передачи духа стихотворения, его нескольких перекликающихся музыкальных и философских тем. Для этого, в-третьих, из текста была убрана вся «испанщина» – включая топонимы и имена собственные: у русского читателя слова «алькальд», «Херес-де-ла-Фронтера» и т. п. вызывают прежде всего «желание быть испанцем» (или воспоминания о пляжах CostadelSol), и отвлекают от содержания стихотворения. Потому что, в-четвертых, хотелось, чтобы «Романс» стал для русского читателя тем, чем он является для меня: предчувствием-итогом всей истории прошедшего столетия.
Когда Лорка читал «Романсеро», то называл тему неминуемого прихода жандармов одной из наиболее «сильных» или «мощных» (fuerte) в книге, хотя она является «невероятно антипоэтической» (increíblementeantipoético). «Однако, – добавлял поэт, – это не так» (sinembargo, noloes).
Незадолго до смерти Лорке пришлось быть ответчиком по юридическому делу, причиной которого был «Романс об испанской жандармерии» – спустя восемь лет после опубликования стихотворения автора обвинили в том, что он опорочил безупречных и бесстрашных рыцарей правопорядка. Шли последние дни жизни испанской республики, но об этом тогда еще никто не знал – казалось хорошим предзнаменованием, что несообразный иск некоего «сеньора Таррагона» был отвергнут судом. Сам Лорка в интервью, данном за несколько дней до его последнего отъезда в Гранаду, удовлетворенно заметил, что «в итоге доблестный защитник Славной Гвардии остался ни с чем»[1].
Жить поэту оставалось около двух месяцев. Он погиб внезапно и бессмысленно, подобно описанной им цыганской столице, от руки темной и анонимной нечисти, навеки скрывшей свое лицо под непроницаемыми капюшонами. Как часто бывает, и палач, и жертва сыграли свои роли в строгом соответствии со стихотворением. Только в этот раз поэтическое предсказание исполнилось даже слишком точно. Демократическая Испания и ее лучший голос погибли почти одновременно.
Можно ли назвать получившийся текст в строгом смысле переводом? Наверно, нет – следуя вышеприведенным правилам, я позволил себе слишком много разного рода «корректировок». Но и словосочетание «вольный перевод» тоже будет неточным. «Экспериментальный», «нетрадиционный» – может быть, но не более. По крайней мере, хочется верить, что в проявленной мною «вольности» есть некий метод. Причина ее – не плохо маскируемая интеллектуальная леность: желание избежать кропотливой работы над передачей каких-либо сложных авторских образов или периодов. Мною водили доводы другого рода.
Если дословно переведенная лоркианская метафора не вызывает у русского читателя желаемого ассоциативно-эмоционального ряда, то есть ли в таковой дословности какая-либо ценность? Более того, если предложенный метод «метафорической подмены», поиска эмоционально сходного образа с использованием авторского ключевого слова, окажется хотя бы малым подспорьем для новых переводчиков Лорки на язык Пушкина и Пастернака, которых в текущем столетии, надеюсь, будет немало, то свою задачу я буду считать выполненной. К тому же оппозиция: «вольный» или «профессиональный» – не та система координат, которую хотелось бы использовать. Плодом перевода может быть или хорошее русское стихотворение, по возможности приближенное к тексту Лорки и созданное с использованием его образов, – или стихотворение, отвечающее тем же формальным признакам, но не столь высокое качеством.
Известно высказывание, что рискнуть написать книгу по истории может лишь человек великой наглости и величайшего же невежества. Это суждение можно полностью отнести на счет всех переводчиков великих поэтов, не являющихся большими поэтами или крупными языковедами (первых выручает талант, а вторых – знания). Потому, поддавшись соблазну сотворчества с гением, так отрадно найти хотя бы малейшее оправдание – пусть, в лучшем случае, лишь слегка отбеливающее продемонстрированную тобою наглость (поскольку от собственного невежества спастись невозможно).
М. Л. Гаспаров в своей поздней книге радикально ушел от традиционных поэтических переводов – безжалостно, но точно сокращая (Конфуций сказал бы: «выправляя») подлинники, отказавшись от «метрической униформы», ненужной, по его мнению, для того, кто хочет переводить поэта ушедшего времени «как самобытную индивидуальность». Отнюдь не желая вскочить в гаспаровский трамвай и, главное, не имея на него билета даже в третий класс, я почему-то почувствовал родственность своей заведомо любительской попытки отточенным штудиям замечательного филолога и глубокого мыслителя. И с нескрываемой радостью читал его вступительные замечания к «Экспериментальным переводам», сладостно предчувствуя, как процитирую мастера, полагавшего, что многими чертами оригинала можно пожертвовать во имя «более точной передачи образов, мыслей и стиля» переводимого поэта. И в особенности – его слова о том, что «хороший – плохой» перевод – «понятия не научные». Последнее замечание по-прежнему поддерживает во мне некоторую надежду.
Техническое замечание для заинтересованных
читателей: некоторые из использованных мною метафор не требуют пояснений,
другие основываются на традиционных интерпретациях образов Лорки, данных
мировым литературоведением. Их подробности, как и изъятые из текста
андалусийские и прочие современные Лорке реалии, объяснены в примечаниях (в
первый раз их желательно читать после прочтения перевода – но потом можно и
параллельно с ним). Перевод сделан по изданию: FedericoGarcíaLorca. RomanceroGitano.
2007-08
Федерико Гарсиа Лорка
Чернее черных коней
Черных подков чечетка.
Блестит на плащах узор,
Из пятен чернильных соткан.
Закрыт в черепах свинцовых
Слёзоотводный клапан.
Летят по дороге души,
Покрытые жестким лаком.
Рисует горбатый призрак
Грядущий пейзаж пустыни,
Безмолвье петли и кляпа
Колотит сердца, как дыни[3].
Взломает любые двери
Притихнувший до поры
Морозный вселенский ужас
Расстегнутой кобуры[4].
*
О город, цыганский город!
Там нет на веселье лишних.
Что слаще луны и тыквы
С вареньем из сочной вишни?
Кто видел тебя, не сможет
Забыть на единый миг,
Как пробовал горький мускус,
Взойдя на имбирный пик.
*
Когда же кромешная ночь
Раскинулась теменью черной,
То стрелы цыгане – и солнца –
Ковали у жаркого горна.
Заплакал у каждой двери
Раненный конь[5]. И город
Стеклянные звери будят
Тревожным петушьим хором[6].
Внезапно явился ветер,
Бурлящий, нагой, нездешний –
И темень серебряной ночи
Стала пучиной кромешной[7].
*
Но где кастаньеты? И сразу,
Заботы иные забросив,
За помощью мчатся к цыганам
Пречистая и Иосиф[8].
Супруги главы городского[9]
Мария нарядней одета –
Фольгою расшитое платье
И бусы миндального цвета.
Иосиф поводит плечами,
Облитыми шёлковым градом,
За ним три волхва выступают
И признанный виноградарь[10].
Двурогий и строгий, как аист,
Плывет полумесяц сонный,
Все крыши давно захватили
Фонарные батальоны.
Рыдают, суставы утратив,
Пред зеркалом балерины.
В городе – только тени.
И темень бездонной пучины[11].
*
О город, цыганский город,
Красив ты – куда ни взгляни!
Но скачут орденоносцы[12] –
Гаси поскорее огни!
Кто видел тебя, не сможет
Забыть на единый миг
Сокрытый вдали от моря
Косматый и тёмный лик.
*
Въезжают попарно в город
В сердце праздничной каши,
И запах цветов смертельных[13]
Гуляет по патронташам.
Въезжают попарно в город
Удвоенные пустоты,
И небо им мнится витриной
Регалий отдельной роты[14].
*
А город, не ведая страха,
Всё двери открытые множит,
И сорок жандармских мундиров
В них скачут без всякой дрожи.
Застыли на башне стрелки,
И чтоб избежать навета,
Чужих документов алчут
Бутылки коньячного цвета[15].
Взлетают над флюгерами
Пронзительных криков горны,
Исколотый саблями ветер
Растоптан копытом черным.
Пугая кобылок сонных,
Звенят медяками склянки,
Спасительной тьмой проулков
Седые спешат цыганки.
Но улиц крутые склоны
Покорны плащам зловещим,
И лопасти ножниц вихря
Молотят бегущих женщин.
У врат Вифлеемских табор.
А в центре толпы – Иосиф.
Покойницу он наряжает,
Не молится и не просит.
И ночь напролет карабины
Упорствуют барабанно.
Мадонна детей врачует
Звездномолочной манной[16].
Но дальше скачут жандармы,
Земли засевая вымя
Кострами, в которых гибнут
Нагими и молодыми[17].
В воротах родного дома
Стенает цыганка Роса[18]
Её отсеченные груди –
Стоят на литом подносе[19].
Сподручны беглянок гривы
Для травли неутомимой.
И розы пороховые
Клубятся душистым дымом.
Когда же всю землю заново
Крыш-линий иссёк узор,
Рассвета окаменевшего
Застыл пораженный взор[20].
*
Прочь скачет немым туннелем
Черный жандармский конь.
О город, цыганский город,
Последний твой друг – огонь.
Тебя позабыть смогу ли? –
Колотит и жжет в виске
Память о лунной прыти
И выгоревшем песке[21].