Рассказ
Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 18, 2009
НОВЫЙ ГОД
Бутхуз отстрелял последнюю ленту и отложил пулемёт на спинку втиснутой в тело баррикады садовой скамейки. Вороватый порыв запоздалого декабрьского ветра, встрепав волосы убитого утром ополченца, умчался в сторону Эриваньской площади, перекатывая по пути пустые гильзы. От ступеней парламента ползком пробирался седой горожанин. Лавируя между скелетами сгоревших автомобилей, пластун забирал в сторону ближайшего переулка.
— Бывший гимнаст, – решил Бутхуз, – вон как отжимается.
С противоположной стороны пошла длинная очередь. Стрелок палил наугад, и пули, срезав ветки с платана, под которым залёг Бутхуз, улетели в сторону старого арсенала – где, собственно, и положено быть пулям, – но на середине пути пули устали и, потеряв силу, упали в мутную воду Куры.
— Пойду я домой, ноги замёрзли.
— Чёрна! – заорал пулемётчик, махнув рукой в сторону командира. Командир постреливал из калашникова, пригнувшись за бетонным парапетом церковного двора. Заметив суету Бутхуза, вопросительно вывернул ладонь. Бутхуз указал в сторону проспекта, стукнул по наручным часам и задрал два пальца, Чёрна кивнул. Взвалив на плечо пулемёт, Бутхуз обогнул баррикаду и направился к дому.
У здания старого телеграфа проспект перегораживала толпа болельщиков. В эту сторону не стреляли – тут была зона наблюдения и обсуждения войны. Раздвигая прикладом спорщиков, Бутхуз пробрался к замызганному подъезду, поднялся на третий этаж и толкнул сохранившую остатки резных завитушек дверь.
В коридоре вкусно пахло. Бутхуз пристроил пулемёт за вешалкой и стянул грязный бушлат. Из-за кухонной двери, отряхивая с ладоней муку, выплыла тётя Верико:
— Вахтанги, пришёл, сынок, – а что, этот кретин ещё в подвале сидит?
— Сидит, тётя Верико, сидит, куда он денется.
Следом из кухни вылетела недавно вселившаяся провинциальная шлюшка:
— Не смейте грязными своими языками пачкать имя святого человека…
Прежде чем патриотка шмыгнула за свою дверь, Бутхуз успел поддать ботинком в обтянутый чёрной юбкой зад. После Бутхуз протопал в ванную, понаслаждался, намыливаясь, растёрся чьим-то полотенцем и пошёл к себе. Проходя мимо двери шлюшки, ткнул кулаком :
— Последний раз предупреждаю: будут к тебе звиадисты шастать – всех перестреляю…
В комнате Бутхуз стащил ботинки и повалился на диван. Старый друг ласково прогнулся под хозяином, приспосабливая провалы набивки под Бутхузовы выпуклости. В комнате было тепло.
– Верико натопила… а вот и она, – дверь скрипнула, необъятная тётя Верико появилась с тарелкой в руках:
— Вахтанги, сынок, я хачапури испекла, тебе на войне голодно – поешь. Да, а Розыного Мишку сегодня ранили – час назад привезли, он возле телестудии воевал. Ты к нему пока не ходи – ему морфий сделали, он спит. В плечо и ногу ранили, там вся комната кровью залита. Сурен Вартанович смотрел, сказал, жить будет, главные органы не задеты – только рука не поправится, сустав разбит. Роза на кухне сидит, плачет, я к ней пойду, поесть отнесу.
— Будет плакать, тетя Верико: у неё, кроме Мишки, никого нет. А что Малхазовича не видно? Куда делся?
— А-а, этот старый дурак никогда ума не наберётся. С утра заладил: «Плевал я на войну: коммунистам не верю, звиадистам не верю, демократы сволочи, один, говорит, у меня праздник – Новый год, буду встречать как человек». Завёл свой драндулет и уехал.
— Куда уехал?
— Куда он мог уехать, чтоб его ненасытный живот лопнул: вино, наверное, поехал добывать. Вахтанги, может, сегодня воевать больше не пойдёшь? Новый год встретим, а этот дегенерат пусть сидит пока в подвале: я маме твоей, покойнице, слово дала, беречь тебя обещала, оставайся сегодня дома…
— Тётя Верико, как войну закончим, я с моим пулемётом избирательную кампанию тебе устрою и президентом посажу…
— Чтоб ты пропал, болтун, – Верико двинулась из комнаты.
Не вставая с дивана, Бутхуз потянулся к оставленной на затёртом письменном столе тарелке, отломил ломоть, сглотнул, облизал пальцы и, удобнее пристроив голову на валике, поднял с полу томик Рильке:
Господь! Большие города
Обречены небесным карам.
Куда бежать перед пожаром?
Разрушенный одним ударом
Исчезнет город навсегда…
Отложив книгу, Бутхуз встал с дивана и вышел на балкон. Справа ухнуло – в окно старого «Интуриста» влетел снаряд, занялось рыжее пламя, толпа заволновалась, отхлынула. Из проулка выползла пожарная машина. По выдвинувшейся лестнице взобрался мальчуган в каске, открыл кран на конце брезентовой кишки и стал поливать огонь. Справа снова ухнуло — новый снаряд впечатал пожарника в горящее.
— А ведь говорят, дважды в одно место не попадает. – Бутхуз перегнулся через парапет. Внизу суетились, пытались отнять у машины искорёженную лестницу. Стрельба участилась, сквозь треск автоматов пощёлкивали одиночные выстрелы.
— Снайперы хреновы. Всё, хватит с меня этого бардака, уеду. Чингачгук в Таганрог зовёт, там наших полно, одними арбузами прокормлюсь. Тепло, море и никакой войны. В задницу их демократию – пусть без меня разбираются. Арам на книги глаз положил – баксов пятьсот сдеру с этого клопа за всё. Сегодня же отдам – и вперёд, на Азов, а там как Бог решит.
Бутхуз вернулся в комнату, выудил из-под стола цинку с боезапасом, откинул крышку и заглянул внутрь: патронов оставалось на две серьёзные очереди.
— Ну и тем более – воевать нечем, и хватит…
Натянув ботинки, Бутхуз двинулся в коридор, обдумывая на ходу вероятное местопребывание Арама. Приоткрылась входная дверь, в образовавшуюся щель протиснулся Малхазович:
— Ва, Вахтанг, ты куда? Я приехал, индюка привёз. – Малхазович воздел руку с ощипанной птицей, вторая рука сжимала тесёмки туго набитой авоськи. – К такой матери вашу войну. Я вот в Кахетию смотался – ветчину добыл, сыр. Новый год не каждый день бывает. Ты далеко не ходи. Ребята придут – встретим праздник, как предки наказали.
— А кто будет? – заинтересовался Бутхуз.
— Все будут, – заверил Малхазович. – Арчил сказал: «Пешком приду».
— Не дойдёт, далеко.
— Кто не дойдет — Арчил не дойдёт? Арчил доползёт, коли идти не сможет. Вы, сопляки, нас вашей войной не пугайте. Город, сынок, есть город. Война войной, а традицию соблюдать надо, иначе города не станет.
Малхазович поволок трофеи в сторону кухни, приостановился и обернулся к Бутхузу:
— А что, эта новая, – и кивком указал на дверь, – совсем безнадёжная? Может, ей просто нормального мужика надо – забудет свой больной патриотизм, а?
— Вот ты её и полечи, – хмыкнул Бутхуз, после задумался и позвал:
— Малхазович, а ты вино привёз?
— В машине, я же не сторукий – всё сразу тащить.
— А где вино брал?
— Карденахское.
— Поклянись…
— Ва, я что тебе, сопляк – врать, говорю: чистое Карденахи.
Бутхуз надел бушлат, вернулся в комнату, забрал цинку с патронами. Проходя мимо кухни, крикнул Малхазовичу:
— Я к девяти вернусь, без меня не садитесь.
Спускаясь по лестнице, приостановился поправить врезавшийся в плечо пулемёт: «Если экономно, растяну патроны часа на два, и бегом к Малхазовичу – Карденахи сегодня на улице не валяется…»
СОЛНЦЕ
«Солнце ночью опускается в море. Морем же плывёт оно на восток, а утром поднимается на небо. Вечером, опускаясь в море, солнце рассыпает вокруг золото…»[1]
Бутхуз привалился спиной к стене кладбищенской молельни. Неподалеку лежали тела расстрелянных:
— Как тихо, даже птиц не слышно. Природа после стрельбы замирает – скорбит по убитым. А солнцу все равно. Катится себе к морю. Нет ему дела до нас.
Из-за окраинного дома появились люди. Впереди, со связанными руками, шли двое.
— Командир, этих живьём взяли.
— Сажайте их рядом, побеседуем…
Бутхуз повернулся к соседу:
— Ополченец?
— Да.
— Откуда?
— Из ущелья.
— Там две деревни.
— С ближней, что у реки…
— Ну и зачем ты здесь?
— Я свою землю защищаю…
— От кого? От них? – Бутхуз указал на мёртвых. – Что молчишь? Не отворачивайся. Их-то за что убивал?
— Я их не убивал: я солдат, я не убийца.
— Щенок ты, а не солдат. Там твои соседи лежат. Ты смотри, смотри, не отворачивайся. Покажи руки. – Бутхуз развернул сидящего. – Грязные, в копоти – стрелял, значит.
— Я в ваших солдат стрелял, я не палач…
Бутхуз поднялся с земли, встал против второго пленного:
— Ты когда шёл, носок тянул, как на параде. Кадровый? Что молчишь? Борода не поможет, по выправке вижу – офицер.
— Я ополченец, местный.
— Врёшь, у тебя говор гортанный, здесь так не говорят. Покажи руки. Чистые. Командовал, значит, приказывал, а твои люди расстреливали.
— Я офицер по связи…
— Не верю – у тебя глаза убийцы. – Бутхуз повернулся к солдатам. – Приведите мальчика. Ты допустил промашку, офицер по связи. Когда убиваешь, свидетелей оставлять не надо.
Из молельни вышел взводный с подростком. Мальчик обхватил руками Бутхуза и спрятал лицо у него на груди.
— Всё кончилось, малыш, не бойся ничего… Посмотри сюда: этот убивал?
— Нет. Он стоял вон там и плакал, потом кулак наверх поднял и смотрел на небо, что-то кричал. Я не слышал, что – выстрелы мешали.
— Ты его знаешь?
— Да, он из верхней деревни, дружил с моим братом.
— А этот?
— Этот командовал теми, которых вы убили, потом из пистолета стрелял в подранков.
— Ты сын Миндия?
— Да.
— Отец скоро придёт, мы по рации с ним связались. Там, – Бутхуз указал на убитых, – из твоей родни есть кто?
— Сестра…
— Не плачь, сынок, не плачь… Взводный, раненых где устроили?
— В школе.
— Отведи мальчика туда, дайте ему таблеток каких – может, уснёт.
— А с этими что делать, расстрелять?
— Этому сопляку сломайте указательные пальцы и отпустите. Проведите его до реки – наши подстрелить могут. А этого привяжите к тому каштану. Пусть ждёт. Миндия скоро будет, с ним остальные мужчины идут.
Бутхуз повернулся в сторону моря. Солнце уже уходило – над водой оставалась половинка золотого диска.
Солнцу нет до нас дела. А у луны одна сторона чёрная – дабы не видеть, что мы тут творим. Луна смотрит на землю светлой стороной ночью, когда мы скрыты во тьме…
ВЕТЕР
Бутхуз проснулся от боли. Болела нога:
— Как это наши эскулапы называют, фантомные боли? Ветер поднимается – декабрь.
Перегнувшись с дивана, Бутхуз подобрал протез:
— С добрым утром, деревяшка, отдохнул?
На кухне бывшая патриотка варила кофе:
— Вахтанг, налить чашку?
— Да, выпью одну – замёрз ночью.
— Нога болит?
— Ноет: погода портится.
— Вахтанг, я твой бушлат почистила – грязный был… и медаль надраила – сверкает, как золотая.
— Спасибо, родная, пойду я на вахту.
В коридоре Бутхуз столкнулся с Малхазовичем:
— Как ты?
— Вот, Микел-Габриэла жду[2].
— Прекрати эти глупости.
— Почему же глупости? Пора уже, кому я здесь нужен?
— Мне нужен, ей вон, – Бутхуз кивнул в сторону кухни, – нужен.
— Ночью Верико приснилась. Говорит: «Засиделся ты там, старый дурак, давай к нам. От Розы привет передала…»
— Хватит хандрить. Сегодня пятница, хороший день: наскребу к вечеру на пару бутылок – зальём тоску.
Бутхуз надел бушлат, поднял свёрнутый в рулон коврик и вышел. По тротуару, разбрасывая окурки, прошелестел первый порыв ветра:
— Чёрт, холодно, мало прохожих будет…
Цепляясь за ступеньки протезом, Бутхуз спустился в проём перехода. Из-за витрины парикмахерской выбежала девчушка с веником:
— Батоно Вахтанг, подождите, я замету – мусор набросали на ваше место.
Бутхуз расстелил коврик, опираясь о стену, уселся и пристроил рядом с протезом жестяную миску.
В форточке напротив появилась физиономия часовщика:
— Вахтанг, кофе горячий, только закипел.
— Спасибо, Рубик, я уже выпил.
— Как замёрзнешь, позови: я мигом сварю…
По лестнице спустилась девушка с футляром, отведя глаза, бросила в миску монетку.
— В консерваторию идёт, скрипачка-скрипичница, – а может, просто хорошая девочка.
Бутхуз натянул поглубже вязаную шапочку и вытащил из кармана потрёпанную книгу:
…Живущие в ночлежках ради бога –
Не мельницы, а только жернова,
Но смелют и они муки немного.
Один лишь ты живёшь едва-едва…[3]