Стихи
Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 18, 2009
Я проснулся около трех и сказал тебе: осень.
Что-то в шуршанье листвы серебряно стихло.
Русло ручья покрыла зеленая плесень,
и между рам замурованы летние мухи.
В этих краях бесконечных лес – словно море,
дым – как дыханье судьбы, а вода из-под крана
чище источника света, но в последнее время
тянет ложиться читать до поры, слишком рано.
По вечерам стало как-то безмерно спокойно
и отдаленно от суеты старосветской.
Только немного по-прежнему медленно больно
от отлетевшей струны в дальнем отзвуке детском.
Мне никогда не дойти до той мертвенной сути –
строки мои застревают под кожей коряво:
Это – с похмелья питье занавесистым утром,
крепкая вещь, шебутная, – но не отрава.
Плыть по течению в осиротевшую осень,
с чайным припасом, но без капусты с брусникой.
Речь обернется отказом, осколком, порезом,
арникой в давнем лесу, первоптиц вереницей.
Так и войдет – незаметно, но неумолимо,
яблоком хрустнет с ветвей arbor vitae.
В этих местах купина была неопалима.
Пар изо рта замерзал, летя без ответа.
НА ПУТИ ОБРАТНО
Как линзы Спинозы
заточены точно
и галька чиста
в потоке прозрачном!
Но крошится глина,
засохшая ломко, –
по формуле времени
великозначной.
Сквозь линзу ландшафт
полуденный чуден –
судьбы перелетной
случайное фото.
По-прежнему ярко,
по-прежнему лётно
в замедленных бликах
последнего света.
К безлюдной Канаде
от бездны бездонной
на вечный огонь
летят самолеты.
где вольнонаемные леса
учтены железным геометром.
Там озер бездонные глаза
отражают в небе тройку ЯК’ов,
канувших в разрывы облаков.
В ваших взглядах догорают знаки
трудо-исправительных веков.
На Левант уходят наши души,
в тихую тревогу тех холмов,
где сирены зов далекий слышен
и дымится вечно черный ров.
Временно твое отдохновенье
среди пылью дышащих олив:
в улочках крутых, кривоколенных,
незаметно назревает взрыв.
Только небо отразит спокойно
мертвость моря, темный лед озер.
Понимаешь, так прожить небольно –
и в пути, среди родных сестер.
ИЗ ГРУЗИНСКОГО ЦИКЛА
АВГУСТ 1968-2008 гг.
Преображенье. Осень не настала.
Пьянящий дух от яблок, крови, водки.
Я помню паровоз “Иосиф Сталин”
и у Джанкоя ржавую подлодку.
Свободный мир за пару километров:
Комфорт Москвы с ее теплом утробным,
с загробной вьюгой, поземельным ветром.
Родной брусчатки хруст на месте Лобном.
За сорок лет уж все давно забыли
цветы на танках, как навис Смрковский
над площадью, где Кафка в черной пыли
писал письмо Милене, ставшей дымом.
Броня крепка и танки наши быстры
по Приднестровью, по пустыне Гори.
Мы – по долинам и по дальним взгорьям,
от тихой Истры до бурлящей Мктвари.
За сорок лет ракеты заржавели,
сотрудники попали в президенты.
Все так же Мавзолея сизы ели,
хотя и потускнели позументы.
Но черная река все льет на запад,
и шоферюга ищет монтировку.
Над Третьим Римом хмарь и гари запах
и ВВС на рекогносцировке.
ГОРИ. ИЮЛЬ 2008 ГОДА
Жарко и пусто в садах супостата.
Бесполезная жизнь элементов:
вот горящее сердце солдата,
там – циррозный любитель абсента.
В беспределе зомбических статуй
умирают три времени года.
И никто не сидит за растрату,
и молчит изваянье урода.
Так живет Валаам пораженных
среди винных холмов вдохновенных.
Для истории – два-три ожога,
до глубоких костей сокровенных.
* * *
Она говорит: куда ты, куда?
Я говорю: далеко, на запах
дыма и камня, туда, где вода
нас от безумья спасает обоих.
Сколько на жизни келоидных мет,
эта – фантомом физической боли.
Ты понимаешь: ответа тут нет,
нету на вход в этот сад пароля.
Мыслящий вслух опадающий сад,
полуживые, шевелятся угли.
Мертвая пыль по музеям усадьб,
сад до осенней поры не порублен.
Мы, отщепенцы, видны по глазам –
Щепки еще со времен Халхин-Гола.
Пишут: сжигают в Боржоми леса,
с ними сгорают мои глаголы.
* * *
Длится слов случайных горечь.
Тени мечутся во тьме.
Перед сном гуляет горе,
на носу его пенсне.
Лучше выпьем чаю вместе,
будем дома: сломан лифт –
Все равно доходят вести
и душа во сне болит.
Разговаривайте, души:
все же легче говорить.
Ночью ты меня послушай,
утром кашу мне свари.
ближе к черте на прибрежном песке
одиночества. Вести – как отсыревших поленьев треск.
Надо б додумать, но мысль повисает на волоске.
Кто-то там прав: судьба коротка и стрёмна,
боль хоть сильна, но завянет гвоздикой без солнца.
Я полюблю, хоть неровно, но, верно, надолго.
Но уходить навсегда жизнь научит переселенца.
Я эту боль изучил по складам в пятом классе.
Наглухо двери закрыты во всем околотке:
ни отголоска, ни эха, и вешние страсти –
словно байки взахлеб в одночасье
с дымом на выдохе рядом соседу по койке.
* * *
Вот и все. Вторая дверь закрыта
в преисподнюю, в приемную – куда угодно.
Выйди, вольнонаемный, просто в исподнем,
на свиданье последнее,
на легкий снег: наследить,
уйти невыслеженным.
В назидание молодым следопытам:
в конце концов остаешься наедине
с лесом выжженным,
чаем испитым, диском в окне.
Жалей себя, не жалей – неважно.
Просто послушай: сердце бьется,
оно само все решит, разберется,
и в событий коросте
найдет каплю крови.
Вот это и есть, что остается.
Не осушай, не наклеивай пластыря,
не показывай посторонним,
посторонись при встрече –
и когда-нибудь в будущем, утром ранним,
опять поймешь, что еще не вечер,
не все кошки серы, сестры не идентичны,
и зал ожидания, тот зал просторный,
где хоронят прошлое, ждет в тумане,
за рекой, за всеми мостами
с твоим похороненным делом личным.
Пройди через турникет к полосе отчуждения,
на встречу с собой, посмотри приветливо.
Ты там один, и навстречу судьбе
Скользит по жизни, вслед за метами,
линия жизни – она безответная.