Рассказ
Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 18, 2009
Похороны проходили как обычно. Представители фабрики, где до пенсии работал покойник, несли гроб, произносили речи, вдова утирала слезы и тихо всхлипывала, родственники и соседи отводили взгляд от пожелтевшего мертвого лица и сокрушенно кивали друг другу. Все ждали конца церемонии.
“Какое несчастье… Какое несчастье, не правда ли?.. – с глубоким вздохом произнес кто-то рядом со мной. – Вы, наверное, тоже хорошо знали покойного?” Незнакомец был скромно одет, подтянут, в слегка поношенном старомодном костюме – бухгалтер-пенсионер старых времен или ветеран технической интеллигенции среднего звена… “Мы были соседями, – кивнул я ему, – двадцать пять лет на одной площадке…”
“Примите мои соболезнования… такая потеря…” – он протянул руку и, пожимая ладонь, опустил веки. “А вы?..” – поинтересовался я. Уголки его рта чуть дрогнули и растянулись в грустную полуулыбку: “Я?..” Он снова глубоко вздохнул, и мне стало неловко, будто не узнал кого-то из близких умершего соседа. “Простите…” Незнакомец уже осматривался вокруг. “В себя не приду… чуть не опоздал… Не знаете случаем, есть ли здесь кто-нибудь из школьных товарищей усопшего?” Мне оставалось только пожать плечами: “Ну… это едва ли… Кроме членов семьи и соседей остальные приехали на фабричном автобусе, с бывшей работы Василия Степановича…” – “Бедный Вася!.. Нас почти не осталось – мальчишек его детства…” Он замолчал, сгорбился и, чуть склонив голову набок, застыл, глядя на пока еще незаколоченный гроб.
Когда возвращались от свежей могилы к машинам, я снова увидел его – он стоял перед грузной вдовой, сжимал ее ладонь двумя руками и сокрушенно покачивал головой. “А вот и Ваня, – вдова указала в мою сторону, освобождая руку, – у него в машине есть свободное место, садитесь к нему”. – “Помилуйте… совсем неудобно… – стал отнекиваться незнакомец, – поминки… узкий круг… меня же никто не знает…” – “Как это не знает? – я подхватил его под локоть и жестом показал на мой └опель“. – Как не знает? Вас Василий Степанович знал… и Тамара Александровна… жена… вдова…” – “Ну что вы… неудобно, с вдовой-то мы сейчас познакомились… Я ведь после школы в армию ушел и Васю из виду потерял, на десятилетия… И вот… – он остановился перед машиной, – если позволите, на переднее сидение…”
В пути он представился: “Сергей Иванович”. Я познакомил его с дочерью и зятем покойного, сидевшими вместе с маленьким сыном позади нас, и поинтересовался, как же он узнал о похоронах. “Случай! Случай и, если позволите, Судьба! – он стал заметно словоохотливей, чем в первую минуту знакомства. – Мир тесен… С человеком одним разговорился… молодость вспомнил, школу, тут и Васю упомянул. А он, собеседник-то мой, каким-то боком знал его – не близко, но знаком был. Бросился справки наводить, позвонил кому-то, а там ему ответили: умер Степаныч, похороны послезавтра…” Он стал смотреть в окно и, ни к кому не обращаясь, тихо произнес: “Бедный Вася… Наше незабываемое детство… Оно ушло в безвозвратное прошлое и затянулось патиной времени…” И после нескольких минут молчания обернулся к Нине, дочери Василия Степановича: “Вы, конечно, знаете, где учился ваш папа…” – “На Сретенке, – они же после войны там жили…” – “На Сретенке, – утвердительно кивнул Сергей Иванович, – да-с…”
Почти до самой Москвы мы ехали молча. Сергей Иванович лишь покачивал головой, погруженный в свои воспоминания. Неожиданно он улыбнулся и, повернувшись к самому маленькому из наших пассажиров, спросил: “Ты когда-нибудь носил шаровары? Нет? А мы с твоим дедом носили, широкие такие…” – “А в детстве дедушка тоже был пьяницей?” – поинтересовался пятилетний Антон. – “Не говори глупостей! – набросилась на него мать. – Как тебе не стыдно…” – “Сама, сама его так обзывала”, – начал было оправдываться мальчик, но Сергей Иванович остановил его: “Это ты забавно пошутил, но детей-пьяниц не бывает, поверь мне… Твой дед тоже любил шутить, еще мальчишкой… И вообще… был веселым, сильным… Только вот время тяжелое нам досталось… Но мы не унывали… Знаешь, как мы с ним на деревянных самокатах по сретенским переулкам наперегонки носились?.. Сами их мастерили: струганая доска, подшипники вместо колес… Носком левой ноги отталкиваешься, пяткой тормозишь… В ушах свистит… И он почти всегда меня обгонял – твой дед…” Сергей Иванович замолчал, словно запнулся, и, отвернувшись к окну, с тяжелым вздохом произнес: “Да… Большие люди уходят неожиданно и навсегда…”
Почему-то именно велеречие, в которое впадал в общем-то приятный в общении друг Василия Степановича, наводило меня на мысль, что на поминках он, скорее всего, напьется.
Нет. Он знал меру и не налегал на спиртное. За столом мы снова оказались рядом. “Не поверите, – опять разговорился он, – как я страдаю, что не застал Василия живым… Я ведь на ответственную работу был переведен – в провинцию… В родную Москву недавно вернулся… А раньше… вырвешься сюда в министерства, ведомства, первая мысль – друга разыскать, но… Все же на мне висело: планы, отчетность, лимиты, фонды… И все нужно согласовывать, выпрашивать, выбивать, за все отчитываться… То министр к себе вызовет, а то и член Политбюро… Подайте мне, пожалуйста, вон там… заливное… Благодарю вас…” Ел он не спеша, и всякий раз, откладывая вилку с ножом, аккуратно промокал губы салфеткой, водку отпивал маленькими глотками. За внешними чертами старомодного бухгалтера стала проступать сановитость ответственного работника, закусывающего в ведомственном буфете на Старой площади. И все же меня не оставляло чувство, что гость немного увлекся и речь того и гляди пойдет о сорока тысячах курьеров. И не ошибся… “Каждый раз давал себе слово, – продолжал Сергей Иванович, – разыскать Васю… Ах, да что там говорить, молодой человек, – нет мне оправдания… Но… когда на тебе такой груз ответственности, когда за тобой в провинции десятки тысяч рабочих и служащих… и от твоего правильного шага в коридорах власти так много зависит… Разве мы для себя жили?..”
После первых поминальных тостов разговор за столом стал оживленней. Траурная церемония, завершив еще один необходимый виток, плавно перетекала в сдержанное вечернее застолье. Несколько молодых людей, вовсе не знавших Василия Степановича и оказавшихся тут только потому, что их направили с фабрики “нести гроб”, порывались уйти, но Тамара Александровна просила не спешить: “На кухне разогревается борщ, и еще котлеты будут – как Вася любил”.
Сергей Иванович попросил слова. Он поднялся с места, откашлялся, опустил веки. Разговор стих, но Сергей Иванович продолжал еще некоторое время молча стоять – с рюмкой в руке и с полузакрытыми глазами. Я посмотрел на наполненную водкой и прикрытую корочкой хлеба любимую граненую стопку Василия Степановича, пустой стул, над которым нависало затянутое простыней зеркало, и, может быть, впервые понял, что соседа больше нет.
“Дорогие родные покойного, уважаемые друзья и сослуживцы… – Сергей Иванович открыл глаза и обвел всех медленным взглядом. – Позвольте мне, незнакомому здесь человеку, разделить с вами это большое горе. Для меня оно такое же личное, как и для вас.
Здесь много сегодня говорили об усопшем. Но никто из присутствующих кроме меня не знал его мальчишкой, никто кроме меня не был рядом, когда формировались его характер и душа… Только я помню, как он, будучи еще сорванцом, рвался на фронт – бить фашистов, как нес на своих хрупких плечах тяготы послевоенного детства, как он рос, учился и мужал. Позднее я потерял его из виду, но никогда не расставался с уверенностью, что Василий не изменил себе – остался верным товарищем, трудолюбивым и сердечным человеком. И сейчас, глядя на вас, я понимаю, что не ошибся. Теперь я вижу, что друг моего детства прожил жизнь достойно, став незаменимым работником на фабрике, любящим мужем, заботливым отцом и ласковым дедушкой.
Судьбы людские загадочны. Два школьника гоняют мяч во дворе на Сретенке, потом жизнь разводит их по разным дорогам, чтобы только полвека спустя свести вновь: один будет лежать в гробу, второй оплакивать его среди…”
Голос Сергея Ивановича предательски дрогнул, он замолчал, сдавливая тихий всхлип. Не знаю, как повели себя другие, но я опустил взгляд, чтобы не смущать старика.
“Многие люди, особенно молодые, тяготятся погребальным обрядом, – продолжил Сергей Иванович, справившись со своим замешательством. – Лишь с годами начинаешь ощущать то завораживающее таинство, в которое погружены и умерший и ждущие своего часа… Я не церковник, у них свои толкования… Вот у Пушкина по другому поводу написано, а я всегда на кладбище вспоминаю: Печаль моя светла…
С этим чувством светлой печали представляю я сейчас Василия – таким, каким его знал: молодым, крепким, уверенным, жизнелюбивым. Он всегда приходил на помощь. Помню, классе в девятом, была у нас контрольная по химии, и я что-то там недоучил, недочитал… Вася сразу заметил мое беспомощное состояние и, рискуя быть пойманным, написал на промокашке нужные формулы и незаметно подвинул листок ко мне. Но заметьте: по дороге домой он объяснил мне суть не понятой мною химической задачки… Он уже тогда был человеком настоящих принципов…
Дорогой Вася! Ты ушел от нас, но ты с нами – в памяти и сердцах всех, кто тебя знал, любил и любит. Еще раз прости, что дорогу в твой дом я нашел только после твоей смерти”.
Он пригубил рюмку и неторопливо опустился на стул.
Молодые люди, присланные “нести гроб”, стали вразнобой произносить “земля пухом… царствие небесное…” и тоже приложились к рюмкам. Вдова, утирая слезы, тяжело поднялась со стула и благодарно раскланивалась в сторону Сергея Ивановича. Бабушка Николаевна из тринадцатой квартиры слезливо запричитала: “Вот ведь какие люди нынче помирают…” Дочь просила всех не забывать про закуску – “наготовили много, кушайте пожалуйста, а то пропадет…”
Обычно я не переношу ни заздравных, ни похоронных речей, меня коробит от риторики виртуозов этого жанра. Впрочем, Сергей Иванович был, пожалуй, не самым большим мастером, но и кандидаты в мастера у меня всегда вызывали оскомину. В этот раз происходило, однако, что-то не совсем обычное. Может быть, потому, что я разомлел (уже давно был расстегнут пиджак, и я томился желанием незаметно расслабить ремень)… А может, меня просто обезоруживала искренность Сергея Ивановича. И жест, и интонация, и взгляд превращали у него простое (чтобы не сказать примитивное) в душевное переживание, а слащавое – в сердечный порыв. Сентиментальный старик, чуткий, приветливый и, наверное, одинокий… Конечно, его заносит, но… Я наклонился к нему и негромко, но так, чтобы и другие могли расслышать, сказал: “Главное, что вы нашли дорогу в этот дом, пусть и с опозданием…”
Он ничего не сказал, но явно был растроган.
На прощание Сергей Иванович галантно склонился перед сидящей вдовой и поцеловал ее пухлую руку. Не привыкшая к такому обращению Тамара Александровна смутилась: “Ой, да что вы… Вы уж теперь это… просто заходите, не забывайте…” – “Непременно, теперь уж непременно… – охотно соглашался он, – а как же иначе?.. Васина семья для меня теперь родная… А с памятником на могилку… не волнуйтесь… постараюсь помочь – у меня связи, знакомства… сделаем недорого и достойно…” – “Что вы…” – руки Тамары Александровны от растерянности поднялись вверх, а потом сложились в благодарном жесте крестом на груди. “Иначе и быть не может, – гость приложил правую руку к сердцу, – в долгу я перед Василием…”
Молодые люди, присланные “нести гроб”, покачиваясь, встали из-за стола и тоже попрощались. Оставалось еще несколько родственников и соседей.
“Мама, – спросила Тамару Александровну ее дочь, принявшаяся убирать со стола ненужную посуду, – а что за околесицу нес этот Сергей Иванович? Отличник, по химии дал списать… Представляю, как бы папаша сейчас веселился… Ну просто Менделеев с колбой в руке… А впрочем… когда он на фабрике-то работал, они, наверное, там всем цехом ломали голову: как бы так схимичить, чтобы из денатурата или политуры чистый спирт можно было выцеживать…”
“Как же ты так можешь… Нина… – растерянно отозвалась Тамара Александровна. – В такой момент… Может, про экзамен Сергей Иванович и перепутал что-то, но разве сейчас это важно? У нас же поминки!..”
“Покойника всегда хвалить надо – как ребенка…” – поддержала вдову бабушка Николаевна и очередной раз всхлипнула.
“И я про то, – повернулась к ней Тамара Александровна. – Человек дружил с ее отцом, помнил его всю жизнь, искал… Так прочувствованно о нем…”
“В долгу, говорит, я перед Степанычем…” – снова поддакнула слезливая старушка.
“Да Бог с вами… – отмахнулась Нина. – В общем-то он человек приятный…”
“Достойный он мужчина, солидный – вот в чем дело, – рассудительно завершила тему Тамара Александровна. – Не чета Васиным собутыльникам…”
Сергей Иванович не появился в семье покойного ни на девятый день, ни на сороковой. Решили, что он приболел, и очень сожалели, что в спешке не обменялись с ним телефонами.
Спустя несколько месяцев умер один из моих сослуживцев, и мне довелось снова оказаться на кладбище. На одной из аллей я увидел еще одну похоронную процессию, к которой торопливой походкой приближался Сергей Иванович. Захотелось догнать старика, поприветствовать, спросить, почему он не бывает у Тамары Александровны. Сергей Иванович тем временем поравнялся с гробом, привстал на цыпочки, посмотрел на покойника и нырнул в ряды провожавших. Когда я подошел ближе, он уже разговаривал с одной из пожилых женщин: “Какое несчастье… Какое несчастье! Вы тоже хорошо знали усопшего?..” Голос и вид его были воплощением скорби. “Немного опоздал, – сетовал он, – автобусы ходят редко. Не знаете, есть ли среди провожающих школьные товарищи покойного?” – “Так откуда им взяться, – вздохнула женщина, – Геннадий Митрофанович родом из Калуги, в Москву после школы приехал – в институт… потом женился…” – “Да… да… это я знаю, что из Калуги… Бедный Гена… Мы ведь с ним мальчишками в былые-то времена на Оке ивовыми удочками…”
С минуту еще я потоптался за его спиной, не понимая, что лучше предпринять, потом повернулся и пошел назад.
И уже вечером, перед сном, взгляд мой случайно упал на книжную полку, и я сразу обратил внимание на корешок книги, которую все помнят почти наизусть. В ней рассказывается об обаятельном аферисте, выдававшем себя за сына лейтенанта Шмидта. Мне показалось, что теперь я знаю недописанный конец этой истории.